Текст книги "Ангелоиды сумерек"

В таких трудах проходили дни. Конец апреля подарил нам множество ранних цветов, но на поляне Ясеня их зародилось и вообще несметно. Нежное зеленоватое золотце примул и лиловый шафран, яркая желтизна адониса и белый наряд подснежников накатывали на оградку волнами, смешивали пятна красок, будто на живой палитре, а когда потускнели – стало видно, что широкие двойные листья ландыша, этой лилии долин, покрыли всё сплошь, не оставив и клочка бурой земли. Ландыши не любят открытого солнечного света и неохотно выбрасывают из пазухи кисть, однако, по-моему, среди них не было ни одного, который бы не зацвёл. Аромат был почти невыносим для наших нежных ноздрей, а когда, наконец, это гламурное безумие кончилось и колокольчики завязали ярко-алую ягоду, нам с Хельмутом невольно припомнилось, что она слегка ядовита. Не так, как цветочки, но всё же пагубна для нетерпеливого сердца.

Самое главное настало, когда в сердцевине луга появился крепкий росток с двумя округлыми плотными листиками. Произошло это как бы в единый миг: ввечеру его нет, а лишь солнце взошло – вот он. Увидев, я нагнулся и пропустил его через пальцы – ладонь почувствовала что-то вроде щекотки или сдержанного смеха, когда эта парочка его коснулась.

– Там еще шесть таких, – проговорил Хельм. – По всей окружности луга, смотри. Девочке сейчас скажем или погодя?

– Как так может быть? Семя ведь одно.

– Корни, я так думаю. Простираются во все концы.

Разумеется, мы оповестили Абсаль – вернее, она тотчас же настроилась на наш разговор и уловила картинку. Трудилась она не так чтобы очень близко отсюда, левитировать, в отличие от меня, не умела, пользуясь чужими услугами, и покуда мы дожидались в доме, приканчивая на радостях бутылку выдержанного «Шато д`Икем» (Хельму жидкость, мне – аромат), ростки без присмотра удлинились сантиметров на десять, так что центральный разнёс всю загородку.

Жена обрадовалась, но не так сильно, как мы думали. Собственно говоря, мы же не палим в воздух изо всех ружей, когда младенец впервые скажет «агу» или сядет в кроватке: это от него ожидается. Она, в отличие от меня, не сомневалась, что Зерно выгонит из себя жизнеспособный росток, так же как любая мать, человеческая или Сумеречная, уверена, что её малыш благополучно пройдет все положенные стадии. Я, конечно, не касаюсь времени Большого Мора, когда пошатнулся привычный и уютный космос, – но ведь и забыть о том давно пора.

Но то, что случилось дальше…

Если приложить ухо к коре одного из стволиков вышиной едва в метр, можно было услышать, как бурлят в нём соки, как легонько скрипят и потягиваются волокна – мачта и снасти. Внешностью все деревца становились похожи на Тане-Махута или то дерево каури, что было моим домом на Острове Пятницы: кожистые овальные листочки оливы или омелы, гладкая серовато-зелёная кожа в бляшках, похожих на чуть сморщенные веки. Они уже пытались сомкнуться кронами, но пока вместо этого лишь раздольно колыхались, пользуясь малейшим дуновением ветра. Среднее деревце было несколько ниже и толще окраинных, его убранство – крупнее и сочнее.

– Я предугадывала такое, – говорила дама Асия, поддерживая за локоть мою жену. Они приходили наблюдать и любоваться нашими с Абсаль отпрысками почти каждый день. – Оттого и настояла на том, чтобы на родильном браслете был уваровит. Самоцвет-лужайка, понимаете?

– Понимаю. Жалко, что моей жене пришлось его выбросить. И ещё: мне бы хотелось иметь сыном нечто более определённое, – ответил я. И тотчас пожалел о подсознательно вырвавшемся слове, ибо Асия отпарировала:

– Все мужчины хотят этого – и многие добиваются. Вульфрин делает честь любому родителю. А насчёт бент Абсаль… Вы не представляете себе, Хайй, до чего интересно жилось будущим отцам в отсутствие УЗИ! Когда они до самого последнего момента не знали, что возникнет на свет из оплодотворенной ими и выношенной матерью яйцеклетки.

Я извлёк из её слов целых два урока и один вопрос. Во-первых, порадовался, что могу отслеживать все моменты развития моего потомства. Во-вторых – что стоило бы лишний разок взглянуть, что там получается из са́мого юного представителя клана Волков. А вопрос был риторический: по всему выходило, что наша мастерица украшений не считает меня вполне зрелым сумром, иначе бы уже сотворила мне новую оправу для старого камушка.

Что было с деревьями дальше – изумило нас уже по полной. К середине осени они сплелись ветвями и выбросили шишки. На окраинных деревцах они были удлиненные и вырастали как бы из мутовки на конце ветки, а на среднем – круглые, точно яблоки, плотно сидящие на ветке и несколько больше мужских. Я говорю так, потому что сразу понял распределение ролей: не одна секвойя, каури или криптомерия, – все сосны однодомны, хотя и раздельнополы. Вся эта биология значит, что плоды на одном дереве бывают сразу и мужские, и женские.

Но не среди моих отпрысков. Возникшие вегетативным путём от одного корня, они представляли собой по сути шестерых мальчишек и одну девочку, которую со всех сторон защищали.

И внутри которой соки двигались совершенно не так, как в них самих. Я имею в виду – как в обычном дереве. Когда дама Асия однажды на закате подозвала меня послушать «бинт Абсаль», я, прислонив чуткое ухо к коре, сразу услышал нечто вроде биения сердца и трепета кровеносных жил. Проверить это, так сказать, на вкус не рискнул – да и не нужно было большего.

Для моей жены и в этом не было ничего потрясающего основы: очередное доказательство того, что мужчины и женщины и после конца света не сойдутся в одном лагере.

А ещё я очень кстати вспомнил, что главный преподаватель Вульфринова интерната повёрнут на Крупных Быстроживущих – иначе говоря, теплокровных животных. И понял, что нынче самое время нанести внеочередной родительский визит.

Ночами еще было холодновато, поэтому камин я тушить не стал: прикрыл тусклое пламя влажным торфом, поцеловал жену – неплохая гарантия, что Абсаль меня поймет – и отбыл восвояси.

Как в самый первый раз, меня обгавкали мутировавшие волки, охранявшие периметр. Они не любят, когда поверхность луны пересекает неудачный закос под сову, а я не имею времени, чтобы являться пешком и среди бела дня. В случае форс-мажора проверка личности сокращается раза в два, хотя приобретает известную остроту.

Итак, монстрики окружили меня кольцом: страхолюдные мохнатые твари величиной с якутского пони, зелёный огонь так и пышет из глаз и пастей. Это если не всматриваться в выражение того и другого: очень умное и с юморком.

– Удостоверение личности имеется, пане А́нджей? – спросил старший. Раньше я не замечал, чтобы они косили под поляков или литвинов. В прошлый раз их кумиром был Заболоцкий – из-за того стихотворения, где волк вывихивает шею, пытаясь глянуть в небо и сотворить из себя человека. Но, по видимости, позже некто посвятил их в легенды о происхождении неких продвинутых исторических и былинных героев от волчьего тотема.

– Можно подумать, сами вынюхать не можете, кто есть кто.

– Ночное чутьё хуже дневного, а здешним детишкам покой нужен: днём набегаются, налетаются, дерзких мыслей понаберутся…

Это было не то чтобы очевидным враньём, но лукавством. У диких животных – ночных охотников всё наоборот. Просто Волкопсы никак не могли нам простить, что прививка логического разума слегка повредила их основной талант. Волк и пёс думают носом.

– Я не к ним вовсе. Пастырь Леонтин бодрствует?

Это был человек, вернее, Сумеречник, который буквально «задвинулся» на идее перевода братьев наших меньших в более высокое состояние – на предмет заполнения той экологической ниши, которую оставил по себе хомо сапиенс. Чем-то сие занятие напоминало мне «Остров доктора Моро», Однако питомцы Пастыря выглядели симпатично, именно – человеческого облика не приобретали, усиливая лишь свой природный. А общаться с ними становилось куда легче. И хотя меня и моих Сумеречных сотоварищей не покидала мысль, что мы получаем некий мыслительный суррогат, поверхностный слой общения, – тогда как материк, образованный невероятно сильной, буквально «звериной» интуицией, остаётся незатронутым, – мы утешались тем, что он всё же есть. Но сейчас меня всякий раз напрягало зрелище полусонных белок на ветвях елей, со стрёкотом обсуждающих мой костюм и ухватки, кота – охотника и философа, который отвечал на расспросы, машинально поглаживая наполовину выдвинутыми из подушечек коготками свою ручную мышь, или молочную зубриху довольно грозного вида, которая по совместительству надзирала за самыми маленькими сумрами из интернатного выводка.

Получив утвердительный ответ и входную визу от Волкопсов, я неторопливо шествовал мимо череды подобных зрелищ и шеренги уютных кирпичных особнячков в старомодном английском стиле – закос под университет с его двориками и корпусами. Конечно, в тёмное время суток здешняя карусель сбавляла обороты, но это ещё потому, что многие воспитанники любовались месяцем и звёздами из окон своего дортуара: кое-кто из них окликал меня, а некоторые лорнировали меня через телескоп с небольшим разрешением. Однако сына я среди лунатиков не заметил.

Леонтин сидел в лаборатории по ночам, пользуясь отсутствием суеты и в равной степени – своим даром круглосуточного бодрствования, не так уже и редким в нашей среде. Большинство из нас научилось медитировать с полузакрытыми глазами, но гениев с насыщенной мозговой деятельностью это не касалось. Леон же был гений.

Именно поэтому отведенное для его опытов помещение не было загромождено никакой особенной техникой типа микроскопов, микротомов, чашек Петри и камер, экранирующих радиацию. Зато подопытных, разгуливающих без всяких клеток и в надежде приобрести лишний вкусный кусочек в обмен за каплю своей крови или укольчик в плоть, было, как всегда, немеряно.

И еще вот чего заметно прибавилось. Хозяин всегда любил украшать свои апартаменты каменными картинами, именно – срезами из цельных малахитов, халцедонов и яшм, – а теперь их стало ничуть не меньше, чем животных. Я так думаю, Леонтин всегда сотрудничал с дамой Асией и её ближним окружением.

Моему ночному прибытию он не удивился. Эмоции такого рода мало свойственны сумрам вообще и этому воспитаннику клана Львов – в особенности. Только отбросил назад свою блондинистую гриву, улыбнулся и указал на место за лабораторным столом, где гибкий сенсорный экран наподобие салфетки накрывал салатницу с крепким настоем молодой полыни.

– Это мне для вдохновения, – туманно объяснил он.

Поскольку мы соблюдали ритуальную вежливость, я не стал сразу брать свои проблемы за рога и поворачивать сии рога в сторону собеседника, но учтиво нюхнул наркоты и поинтересовался новыми экспонатами. Ну и тем, как хозяин дошёл до жизни такой.

– В старом, напечатанном задолго до эпидемии номере журнала «Наука и Жизнь» была статья о знаках Пугачёвского Бунта, зашифрованных в малахите. С чёрно-белыми иллюстрациями. Этот камень как никакой другой позволяет всякие корректировки: его режут и клеят, подгоняя узор, по виду монолитная пластина может быть составлена буквально из трухи. И всё-таки по зрелом размышлении я понял, что батальные сцены, портреты пугачёвцев и самого «казацкого царя-батюшки» – лишь иллюзия. Слишком мелки, слишком зависят от угла зрения… Понимаете?

– Во всяком случае, припоминаю дискуссию.

– Много позже я повадился бродить по выставкам-продажам поделочного камня. В перестройку все геологи бросились торговать коллекциями, уворованными у бдящего государства. В советские времена нельзя было оставлять себе ни камушка, помните? Даже малоценного.

– Тоже смутно.

– И вот я накупил себе полные руки этого добра, неизменно сопровождаемого пространными описаниями. И стал разглядывать: иногда сквозь очки – я в человеках был ужасающе близорук, – иногда через микроскоп. Странные получались выводы: самоцветы будто зашифровывали, вмещали в себя весь малый мир, и этот мир изменялся, если на него долго и пристально смотреть. Пейзажные агаты изображали на срезе осеннюю рощу, тропинки и иногда намеченную двумя-тремя чертами женскую фигурку, как бывает у Левитана. Непорочная белизна кахолонгов изредка пересекалась прожилками, как снег – незамерзающим ручьём. Древовидные агаты имели типично годовые кольца на срезе – но внутри них иногда появлялся парус или птица с широкими крыльями, парящая над морской гладью. Яшмы содержали внутри этюд в багровых тонах или гравюру в коричневых, зелено-золотой одуванчиковый луг или горный хребет на фоне голубого неба. Или вот – автор назвал это «Семейный портрет холостяка»: два повёрнутых друг к другу профиля, стариковский и бульдожий. Когда начался мор, я надеялся, что нижнее царство вместит в себя все три прочих: растения, животных и человека, – и отдаст пустым землям, когда настанет время. Ну, вот как ваш информационный одуванчик, Андрей. Составленный из гигантских семян-крылаток.

Почему речь зашла об этой кибернетической модели культур? Я некстати вспомнил, что хотя наш «спутник» обладал почти что свободной волей электрона и не имел чётко выверенной орбиты (общеизвестно), в последние дни привык отклоняться и зависать прямо над «детской» рощей. Буквально на миллисекунду. И уж этого не заметил пока никто, кроме меня самого, – сам я глубоко сомневался и не хотел делиться сомнениями.

– Насколько вы правы в своих выводах, Леон, как по-вашему? – спросил я.

– Сам не знаю. Вроде бы – у моих звериков сохранились похожие мифы. Однако я не умею проникать в каменные письмена.

Я так и понял, что хитроумец предваряет своими россказнями и своей косвенной просьбой мои будущие откровения. Типа хочешь получить помощь или дельный совет – сам подставляйся. Что я появился в окрестностях не просто так, догадался бы и самый тупой из смертных.

И я начал. Про Семя и рощу из криптомерий (условное название, взятое от японцев), про скульптурные девичьи женские формы, что всё рельефней вырисовываются в стволе, и биение тёплой крови… даже более тёплой, чем у меня и Абсаль…

Даже про сердце, что еле угадывается внутри ствола.

– Судя по вашему описанию, это гамадриада. Возможно, и гамадриад, хотя сам по себе термин неудачен: так принято называть не нимфу и не божество рощи, а королевскую кобру. Андрей, это удивительно, однако не более, чем многое в нашем метаморфичном мире. Вы с женой соединили в себе слишком много природ. Куда больше, чем собрано в здешней моей каморке.

Иначе говоря, он побуждал меня к действию несколько более активно, чем требует сумрская вежливость.

Я вздохнул:

– Никогда ещё не пытался прочесть камень. Сканировать мыслью – отчасти. Некие тёмные провалы, беловатые сгущения, похожие на мозг, спирали – космос в миниатюре.

– Вы прощупывали скорлупу. Я не уверен, что есть разница, но – коснитесь сердцевины. Не знаю, как: я не так мощен, не так могуществен.

Лесть. Сугубая. Правда, Львёнок и не пытается её затушевать – по отношению ко мне это заведомо дохлый номер.

Я дотронулся рукой до среза прекрасной белой яшмы с пятнами наподобие леопардовых – серые кольца, внутри которых заключено жёлтое. Шаровидный минерал, рождённый в горле вулкана: чаще того они бывают пурпурными со вкраплением темноты, но этот привлекал своей необычностью. Провёл языком на обыкновенный человеческий манер, чтобы уловить «молекулы запаха» – те самые, что воспринимаются носом.

И увидел картину – невероятно ясную чёткую, будто я стоял посреди неё. Извержение вулкана, будто снятое на старую плёнку без звуковой дорожки.

Вершина чёрной горы была разломлена продольными трещинами, огонь и клубящийся дым образовали нечто вроде лисьего хвоста, который распадался на отдельные пряди, поникал, выделяя ослепительную сердцевину. Кое-где огненные тропы уже пролегали по склонам.

И на самом острие пламени возвышался голубовато-белый силуэт во много человеческих ростов. Ни лица, ни фигуры, ни одежд я не мог разглядеть доподлинно, как ни напрягал зрение, однако знал, что они нестерпимо прекрасны.

Когда в изнеможении закрыл глаза – это ожогом и мраком стояло у меня перед веками: горделивый постав увенчанной ореолом головы, руки, сложенные на груди, ниспадающие складки плаща, что окутали гору до самого подножия.

А когда сморгнул…

Было очень раннее утро. Я сидел по-турецки на циновке перед камином и тупо смотрел на груду поленьев, поставленную шатром. Покрываясь слоем измороси и исходя противной мелкой дрожью.

– Абсаль, – позвал я. – Кто-нибудь.

– Они все отправились в рощу, – откликнулся Хельмут. – Твоя жена, дама Асия, прочие и Волчонок. А тебя не взяли, потому как погрузился в благочестивое размышление.

Теперь я вспомнил то, что было за моей спиной или вообще в петле времени.

– Я не могу понять вот так сразу, что прячет эта яшма, – сказал я Леонтину, – хотя притянуло меня именно к ней.

– С чего-то ведь надо было начинать, – отозвался Леон.

– А мешать впечатления не хочу: ещё успеется. Не вы один, между прочим, собираете камни.

Он пораздумал, повертел в руках всякие свои медицинские штучки-дрючки – так и казалось, что меня самого вот-вот подвергнут экспресс-анализу – и, наконец, родил:

– Я так понимаю – сто́ит выдать вам Вульфа на вакации. Он не самый даровитый из моих звериных специалистов, но, по крайней мере – из числа самых увлечённых идеей. И к тому же – единокровный брат.

С тем я и отправился. Не помню хорошенько самого полёта – кажется, я держал сына за руку, точно шарик с водородом. И, по всей видимости, любовался.

В свои четырнадцать без малого сумрских лет мой сын казался совсем взрослым: таковы парадоксы нашего телесного развития. Дитя двух блондинов (в Европе постепенно возрождался этот архаический и почти исчезнувший антропологический тип), сам он белобрысым не был: скорее, светлый шатен. Тонкий в кости, неширокий в плечах, длинноногий и длиннорукий, он напоминал зыбкий тростник или дамасский клинок – в зависимости от точки зрения и ситуации. Хотя, с точки зрения Паскаля, эти две вещи очень схожи. Стоит также добавить, что черты лица у него были скорее материнские, но вот глаза – ни её, ни мои. (Хотя я сам унаследовал живую сталь от Джена.) Вообще нечеловеческие: цвет радужки в точности совпадал с моим голубым гранатом, и эта нереальная голубизна выплёскивалась через тёмный ободок, распространяясь по белку́ вплоть до самых ресниц. Зрачок по временам казался вертикальным, как у ночного животного – Леон всякий раз божился (ха!), что мой сын не подвергал себя никаким модификациям из здешнего арсенала, сам же Вульфрин высчитал, что такого рода мутации среди нас нередки. Бывает и что похлеще. Не оставалось ничего, кроме как верить им обоим: в подобных вопросах я не специалист и становиться им не собираюсь.

– Хельм, я вообще-то двигался отсюда?

– Ты привёз сына, – отозвался он каким-то не очень уверенным тоном: я ведь успел изучить его как облупленного, несмотря на то, что лупили в основном меня самого.

– Хельм, я серьёзно спрашиваю.

– Анди, только ты им всем не говори. Помнишь, как было, когда я тебя подпоил и ты привёз с острова нашу девочку? Тогда тебя по временам оказывалось сразу двое: тот, кто спит, и тот, кого видят во сне.

Я присвистнул. А потом вкратце объяснил, в чём заноза. И подытожил:

– Похоже на описание в одной приключенческой книжке Райдера Хаггарда. Там Попокатепетль, что ли, был нарисован и над ним – скорбное великанское привидение. Может быть, повлияло? Наложилось?

– Однако сам ты считаешь, что узрел Денницу, Сына Зари, – кивнул Хельм. – Там под картинкой именно эта цитата из Библии была напечатана. У тебя похожее было издание?

– Не знаю. Русское и на очень плохой бумаге. Но любимое. Да неважно: я тебе верю. И всё-таки во сне была скорее женщина. Величественная такая.

– Саламандра в очаге, – отчего-то прибавил он. – Или саламандр.

И в облаке этого туманного высказывания удалился.

Я долго и тупо приходил в себя, пытаясь докопаться до смысла его слов. Саламандра – предание о них я знал, но по жизни это были довольно безобидные теплолюбивые ящерки, которых иногда удалось приручить и поселить в доме. Неужели Хельм воочию видел легенду?

А потом решился.

Вышел наружу, плотно притворив за собой дверь с цветным витражом, – внешняя была отворена.

Все мои друзья и домочадцы, ближние и дальние, уже были на поляне – стояли плотным кругом и наблюдали.

А когда я напоказ вклинился между Асией и Бет, средний ствол со звоном раскололся вдоль – и из него, смущённо улыбаясь и будто смыкая за собой полы занавеса, вышла нагая девушка.

Первое, что я увидел, – волосы. Совсем короткие и очень тёмные, они торчали во все стороны, как после мытья и до щётки, не скрывая крошечных, слегка приостренных ушек. Кожа цвета некрепкого чая была покрыта чуть более светлым пушком, что, немного сгущаясь на узких бёдрах и сплетаясь в косицу ниже пупка, стекал вниз. Ягодицы были похожи на грубошерстый персик с двойной косточкой. Соски́ – она и не задумалась о том, чтобы их прикрыть, – были похожи на зрелый плод ежевики. Ногти на руках и ногах словно покрыты коричневой камедью. Взор она потупила – и, думаю, вовсе не от страха. Просто не считала пристойным встречаться глазами с таким сборищем.

А когда подняла… И улыбнулась ещё шире, показав заодно точёный носик и большой, как у лягушонка, рот…

Про такие очи говорят – живой изумруд. Такие называют – зелёное море. В таких можно заблудиться, как в нетронутой людьми тайге.

– Отец. Мама. Брат. Аси. Сэлви, – произнёс хрипловатый голосок.

Она сама себя назвала: никто из нас не требовался ей для наречения истинного имени.

– Сестра моя Сильвана, – тихо и взволнованно проговорил мой сын.

Вульфрин протянул руки к сестре, но она испугалась и отступила к дереву-матке. На сей раз оно впустило ее без малейшего звука – такое ощущение, что тело моего ребёнка растеклось по коре и проникло во все поры.

А мы вздохнули – и отправились по своим делам. Мужчины в одну сторону, женщины в другую: привилегией всласть бездельничать обладали только я и Хельм.

– Это юный Волчонок на себя девицу выманил, – сказал он.

– Но как раз когда появился отец, – возразил сам Вульфрин. – Может быть, просто совпало, не знаю.

– И как она тебе показалась? – спросил я.

– Такая же, как моя мач… её матушка Абсаль, – он пожал плечами. – Разумеется, гармоничное соединение зоологии с биологией. Естественно, скороспелость – но об этом, как и об интеллекте, можно судить лишь интуитивно и отчасти – по внешнему виду. Яблоня приносит свой первый плод в три года, а живёт при хорошем уходе столько же, сколько человек при плохом.

Это он подхватил слова Абсаль, какими она описывала саму себя, подумал я.

– Наследование информации на уровне генов – и то от матери, – продолжал он.

– И Великого Подсолнуха, – добавил Хельм. – Он ведёт себя не очень предсказуемо, заметил, Анди? Хотя ни один чёрт не скажет, какими сведениями он поделился с ребёнком.

– Надеялся, что вы заметите в этом древесном лягушонке хоть что-то от меня, – я пожал плечами. – Все прочие сумры как сумры – прямое продолжение человечества. Один я уникален, непредсказуем и, по всей видимости, так же размножаюсь. Единственный искусственный самоцвет в постоянной игре естественных.

– Игре – это потому что сумры постоянно меняют символы своей идентификации? – спросил Хельм и даже не запнулся на трудном слове.

Я самую малость, но сокрушался, что застрял на служебной лестнице, и он знал это прекрасно.

– Пап, я почему ты говоришь, что Сэлви – лягушонок? – недовольно спросил Вульфрин. – Она умница, хорошенькая и похожа на нимфу.

– Скорее на эльфа. Как хулиган Пэк у Шекспира, – ответил я. – Хотя никто из них не думал внутри дерева прятаться. Это и вообще другая сказка.

Только вот меня как раз пускали на постой, подумалось мне. И кое-какие из прежних людей и нынешних Сумеречников поселялись внутри деревьев на неопределенное время, объединяя обе сущности, – чтобы ждать.

«Ждать Суда, – произнесло нечто во мне. – Ты думаешь, всё уже прошло и быльём поросло?»

Потом я, всеконечно, извинился перед сыном, сделав упор на то, что Пэк – самый умный в пьесе «Сон в летнюю ночь», потому что дурачит всех прочих. В самом деле, никто из нас не пробовал подключаться в информационному шару напрямую – не дай Бог, мозги закоротит…

И, разумеется, Вульфрин без натуги меня простил и остался с нами. Может быть, он и не успел проникнуться близкородственными чувствами от маковки до самых пят, но тут перед ним маячил природный эксперимент не чета тем лабораторным, что проводились в его учебном заведении.

В общем, он так у нас в доме и застрял. Поскольку там была одна комната, причём небольшая, и промежуток меж дверьми, мы устроили Вульфи у камина рядом с собой. Он и на сени соглашался, но такого мы с женой не допустили. А прибиваться к Бет он не захотел – его мамочка везде существовала на птичьих правах, то есть где застанет работа, там и заночует. На крыле и под крылом, так сказать: это я намекаю, что она отлично выучилась летать, в отличие от нашего общего сына.

Чем он промышлял с утра до вечера?

В основном бродил по московскому лесу, будто раньше не нагулялся. Имею в виду – до своего академического отпуска. Иногда целовался с березками и осинками, собирал свежие и прошлогодние шишки, мерил собой глубину болот и мокроту снега – в общем, вёл себя как амбивалентно, так и стандартно. А когда возвращался под отчий и мачехин кров – как бы ненароком гладил кору одного из мужских деревьев, иногда садился на корень и тихо наигрывал на самодельной дудке «тростниковую», «ивовую» или «глиняную» мелодию, не имеющую ни склада, ни привычного лада, но тем не менее – чарующую. Но на саму поляну не ступал.

А Сильвана с того раза больше не показывалась.

То есть это мы так думали: зондировать мозг обоих детей казалось нам делом неловким и почти постыдным.

В разгар весны мои криптомерии зацвели: лимонно-жёлтая пыльца осыпала крону среднего деревца как пудрой. От неё шишки округлились и потяжелели ещё больше, стали бледнеть и как бы распухать от семян.

Так длилось всё лето – именно тогда я впервые усомнился в том, что знаю моего сына хоть сколько-нибудь.

Как-то меня вызвали, чтобы на месте продемонстрировать эффективность нового лабораторного мутанта. Выращенный из вируса «амброзийной лихорадки», он бурно совокуплялся с любым искусственным веществом, создавая массу своих подобий и вовлекая в круговорот всё бо́льшую массу хлама. Однако стоило элементарно ограничить его стенками из природного материала, чтобы лишить пищи, как он послушно замирал. На океанском дне вирус работать, естественно, не мог: этих глубин достигало своими радиоактивными контейнерами одно человечество.

Впрочем, никто не обещал нам панацеи.

– Когда Ахнью примется за работу, это будет похоже на мгновенное окисление, – сказал один их тех, кто демонстрировал.

– Пожар? – спросил я.

– Но мимолётный, на самом деле, – утешил он. – Буквально доли секунды – потом пройдёт дальше или прекратится. Похоже на воспламенение спирта или пороха: не успевает ни задеть лежащую под ним поверхность, ни оставить копоти. Температура окисления не настолько высока, чтобы вовлечь в процесс то, что непричастно. Однако сам Ахнью без вреда для себя выдерживает условия, в которых погиб бы любой прион.

– Например, купание в вулканической лаве, – добавил я с какого-то бодуна.

– Нет, воду они не слишком любят, эти перцы, – невпопад ответил мой собеседник.

Вот так говорим друг с другом мы, сумры: имея перед глазами одну и ту же картину. Как зародыши летучего огня проникают из наземного вулкана в подводный, проходя через объединяющий их слой магмы или тяжёлую цепь адских озёр. А потом вскипают на поверхности одной из плавучих нефтяных линз, одетых в панцирь из криксита…

С такими мыслями и под воздействием подобных представлений я возвратился домой. Ночь стояла ясная – казалось, мои глаза просвечивали насквозь любой лист и любую травинку.

Левитирую и приземляюсь я давно без шума – естественно, по сумрским и скотским критериям: привык к тому, что меня слышат весьма чуткие уши. Но этих двух, стоящих в центре заповедной полянки, не потревожил бы и выстрел из базуки.

Сэлви во всей своей нагой прелести стояла, прислонившись к родимому стволу, который, видимо, под её тяжестью, вогнулся наподобие мелкого кресла. Вульфрин, одетый уж никак не затейливей, обхватил руками сразу обоих и, судя по ритму его стараний, надеялся вскоре перепилить криптомерию пополам.

В такие минуты остроумие тебя, как правило, конкретно оставляет.

– Она же твоя сестра, п. к, – произнёс я без затей.

Сын мгновенно отскочил и повернулся ко мне, девушка отпрянула вглубь, запахиваясь в древесную кору, как в шубку. Наружи осталось только лицо и пальцы обеих ног.

– Как тебе ещё твой хрен не защемило, – иронически комментировал я. Давно я не встречался лицом к лицу с моим бурным человеческим прошлым, когда все реалии обозначались своими именами…

– Мои младшие братья оделяют меня пыльцой, мой старший – дарит семя, – невозмутимо ответила Сэлви. – Ты видишь какую-нибудь разницу между тем и этим, создатель моей мамиа?

Я не выдержал – двинулся им навстречу, как Минотавр.

– Сначала разуйся – здесь земля святая, – Вульфрин стал поперёк моего движения, обхватив рукой один из охранных стволов. Возмущение плоти вмиг делось куда-то, и в зеленовато-лунном свете он походил на изящную статуэтку старой бронзы.

Отчего-то я, видавший и не такие виды, слегка заробел.

– Делать мне больше нечего. Я иду к себе, – сказал я. – Валяй следом и уж попытайся по дороге вспомнить, куда делись твои одёжки.

Очевидно, Вульфрин так и вышел из дому в том виде, в коем был застигнут: ночное платье отыскалось в сенях. Какая-то бесформенная рубаха до пят, с широким вырезом, из которого вмиг вылезли тощие плечи, и с подпояской. Набросил на себя и попытался пропустить меня вперед, но я не поддался: подтолкнул его внутрь и захлопнул дверь с витражом за нашими спинами, как до того наружную. Уселся на подушку перед отгоревшим камином и мановением руки указал сыну сесть напротив.

К моему облегчению, Абсаль не ночевала: хотя иного и не стоило бы ожидать. Нет, не нужно нам тут ни её, ни Бет, ни Волков или кого-то из сумров! Я послал направленную ментаграмму Хельмуту – в надежде, что он витает где-то неподалёку. Получил ответ почти сразу: последние десятилетия с общением подобного рода у нас проблем не возникало.

– Что, прямо сейчас судить будете? – негромко сказал Вульфи. Я так понимаю – уловил исходящие от меня эманации.

– Заткнись, – оборвал я.

Как ни странно, на дочь я не сердился: просто её не понимал. Хотя сына не понимал ещё больше: зачатый мной – ещё наполовину тогда человеком – практически от незнакомки, выращенный в отдалении…