Текст книги "Ангелоиды сумерек"

– Молодец, Пабло, что сумел непроизвольно остановиться, – говорил Амадей. – Однако вожак хотел уйти чисто, а ты его опустил перед всеми. Ничего, поправим.

– С деревом и прочим вышло куда как затейливо, – добавил Гарри. – Однако девицу следовало бы как-то прочувствованней поблагодарить. Она ведь старалась. Конечно, ты наивен, как только что вылупившийся петушок, и откуда тебе знать, что в ходу у нас, благородных сумров.

– Сомневаюсь, что тебе удастся, – Иоганн вынул изо рта трубку и постучал ею об столешницу. – Эсквайр не означает любовницы. Вот если бы у вас могло получиться дитя…

– Как у хитромудрой Беттины, – хихикнул Амадей.

– Не говори о ней. В своё время перебрала весь поэтический бомонд, мою жену прилюдно обозвала «бешеной сосиской», а мужа себе нашла – самого кроткого и чистого из возможных претендентов.

Я так и не понял, говорит ли он о нынешней Беттине или ее человеческом прототипе: концы не сходились ни так, ни этак.

Однако почти не удивился, когда, возвратясь поздно вечером в нашу с Хельмом комнатушку, обнаружил у самого входа матрасик, а на нем – дремлющую Марию, закутанную в нечто вроде конской попоны.

– Сторожить нанялась, – кивнул Хельм в ее сторону. – Говорит, ее дело теперь – блюсти рыцаря. Я ведь хоть и слуга всем, но в самом себе волен.

– Чудесная логика.

Я наклонился, чтобы поднять ее и устроить на своём ложе, но девушка спросонья уперлась рукой мне в грудь и что-то сердито пискнула.

– Кончен бал, – ухмыльнулся Хельмут. – Субординация, чёрт ее дери.

– Постой, я не понял.

– И Волки тебе не сказали, – он снова изобразил улыбку.

– Она же меня посвящала. Вводила в курс, так сказать. И она ведь настоящий Сумеречник, хотя и не Волчица.

– Волчицей Марии никогда и не быть. У них другой звериный покровитель, иначе тотем, – объяснил он с важностью. – Медведь какой-то. Питаться ее обучили с малолетства – едва на дыбки встала и от материнских сосцов отлипла. Они тут долго по нашим меркам грудь сосут, лет десять. Отлучают их примерно по той же методе, что и тебя. Молоко с кровью, кровь с молоком, бобы с молоком, молоко с соком, чистый сок. Но и понятия у них до последней поры вроде как у тебя самого. Раскрываются постепенно.

– Надеюсь, без твоей помощи?

– Там свои олимпийские игры. Хотя тоже ничего себе. Сам посуди: ты взят со стороны, а Мари вырождённая.

– Урождённая, – поправил я.

– В смысле матушка такой выродила. В полный рыцарский или кавалерно-дамский чин ей еще лет через пято́к входить. Тебе-то его в поощрение дали. Каждый божий раз ты попадаешь на шаг выше, чем прочие. А образцового человека в сумеречное племя переворачивать – это вам с Мари ещё только предстоит. Совсем другой компот. Тебе, вообще-то, и незачем в Волки пробиваться. Жену из другого рода полагается брать.

Я так понял, что это намёк на Волчицу Беттину, но словами выразить поопасался: засмеёт еще. И то удивительно, что Хельм сообщает мне всякие наполовину секретные детали.

А потом заснул, слушая густое посапывание кнехта и еле слышное, тоненькое – Марии. И видел самые неподдельные сны: про Эли, в которых плакал, про Бет и ее младенца – тогда я смеялся от восторга – и про всех трёх моих женщин сразу.

До чего ж это было непохоже на то, чему учили в школе!

Утро началось с того, что едва я продрал глаза и обернул их взор к соседу, как моя Мари появилась перед нами с двухъярусной тележкой, несущей кувшинчик с йогуртом для меня, блюдо с жарки́м и кружкой тёмного пива для Хельма и тазиком горячей воды для нас обоих. За водой на этаже приходилось охотиться – единственный кран был в конце коридора. Забавно, что никакой санитарной разрухи в нашей среде не возникало – даже брызги на полу были редким явлением.

Не успел я как следует подумать эту мысль и ощутить себя крутым халифом на час, как Мария заявила:

– Сегодня стоило бы поторопиться. Я хочу отвести тебя, Пабло, в хорошую библиотеку. Настоящую.

– Их ведь пожгли все, – промямлил я. – С большого перепуга.

На самом деле испуган был я сам. Открывшейся перспективой вспомнить не то. Кстати, ни в одно из государственных хранилищ книги из Зоино-Софьиного сундука не попали. Кое-что могло найтись только в частных собраниях, причем хорошо затаившихся.

– Ты правильно думаешь, – кивнула Мари. – Только мы не редкости будем искать. Просто продолжим исследования.

Я ополоснулся, перелив воду в умывальник, обтёрся и выпил свою кислятину. Облачился во вчерашнее.

– Очень элегантно, – похвалила Мари. – Ты давно на себя в зеркало не смотрел?

– Мы ведь там не должны отражаться.

– Правда?

– Я как-то пробовал.

– Но ты его не просил тебя показать? Зеркало.

– Что, «свет мой зеркальце, скажи»?

– Не обязательно. Просто пожелай внутри себя. Мы ж ментальные невидимки. Снова тебя никто не научил! Захотим отразиться – внутри человека покажемся. А уж он своё ви́дение перенесет на стекло.

– С одним собой тоже этот фокус получается? Хитро. Почему?

– Тогда ты сбрасываешь защиту.

Я подошел к зеркалу. Оттуда на меня смотрел худощавый парень лет тридцати – самый лучший мужской возраст. Темно-русые пряди, обрезанные этакими модными хвостами, смугловатая кожа, бездонные карие глаза, аристократический абрис рта и носа. Андрей никогда им не был – разве что представлял себя таким в мечтах.

А потом зеркало снова стало серым и гладким – вещи послушно отразили в нем то, что на самом деле было загорожено моим телом.

Снова мы вышли из стен на простор – два плаща, два берета, две сумочки. Марии захотелось, чтобы я обременил себя визиткой, или, как в мое время это называли, барсеткой. Визитка, по-старинному, – вообще пиджак, презираемая интеллигентом часть мужского наряда.

Шли мы быстро – по-видимому, даже для моих новых способностей это было на пределе. Штатский транспорт не работал уже вечность, а нужное нам место было на границе мегаполиса.

– …! Хочу научиться летать, – выразился я, наконец.

– Я тоже, – ответила Мария. – Думаешь, это так легко?

Теперь мы миновали резервацию, и на пустынных улицах стали изредка попадаться люди: как ни странно, одетые не хуже нас обоих и с похожими сумочками в руке или на запястье.

– Документы и оружие, – объяснила моя гидесса. – Для патрулей на колесной технике. Выглядеть надо респектабельно и безлико.

Такие патрули – химера банковского броневичка и труповозки – раза два нас миновали. Шли они на скорости километров шестьдесят в час.

– Полгода или сколько там назад патрули были не так мимолетны и действовали основательней. Чесали пешком и не хуже тех твоих гребней из рога дикобраза, – проговорил я.

– Результат видишь перед собой. Как говорится, умерли и пастыри, и паства. Не хочешь остановить для нас машину?

– Нисколько. Спереди чугунное рыло, сзади птичья клетка – и никакого комфортного обзора.

– Мари улыбнулась.

– Ты прав, пешком лучше. Тем более что остались пустяки.

Высокие серые дома с лепниной и колоннами сменились такими же, но попроще. Затем еще более простыми и низкими, среди которых возвышались совершенные гиганты: мегаполис не так давно был озабочен расселением приезжих и своего бурно плодящегося народа.

А потом камень и бетон резко оборвались. Перед нами простиралась та зеленая панорама, которую я мельком видел перед своей несостоявшейся смертью.

Или нет.

Мы уже были внутри огромного парка. Или лесопарка. Или просто – ручного леса.

Фронтир его зарос терновником, который был весь в мелких розовых цветах, и аромат их преследовал нас еще долго после того, как колючие ветви расступились перед Марией. Можно сказать, провожал до дома.

А дом стоял на небольшой поляне – тонкая, как волосы, и влажная после дождя трава подступала прямо к запертым ставням, ложилась на крыльцо и карабкалась на черепичную крышу, чтобы прорасти и там. Пока мы дошли, тренчи промокли до пояса. Дверь была забита свежеструганными досками наискосок, и этот андреевский крест ясно выделялся на фоне облупленного дерматина.

Мария вошла на подгнившее крыльцо и потянула дверь на себя. Та охотно открылась.

– Маскировка наивная, но если прибавить в ней чуточку гипноза, работает, – сказала в объяснение.

Внутри были сени с ведрами, тазами, горшками и замшелым деревенским рукомоем – по виду чайник с двумя носиками. Воздух тут был затхлый и слегка подванивал. Вторая дверь показалась мне слегка более обжитой, что ли. Мелкие цветные стёклышки были вставлены в частый переплет, ручка отполирована и согрета прикосновениями, снаружи у порога лежала довольно чистая тряпка.

А внутри на высоких полках жили книги.

Они плотно заставили всё пространство от пола до потолка, чуть прогнули собой полки и чуть выдались, выдавились наружу, как зерна спелого кукурузного початка.

И легли на подоконник баррикадой.

– Значит, верно, что вампиры могут видеть в темноте, – сказал я.

– Нет. Почему, ты думаешь, мы жжём в музее факелы и свечи? Для красоты, это верно, но не только. Глаза сумров чувствительны к свету, а кожа – к излучениям, но видим мы на кошачий манер, разве что зорче.

– Мне не говорили.

– А ты не спрашивал.

– Что тогда излучает здесь?

– Книги. Тысячи самых лучших на земле книг. Не просто хороших и гениальных. Но в самом деле светоносных.

– Это мы собирали?

– Нет, вот он.

Теперь я понял, что скомканная клетчатая материя на полу – старый плед с кистями, а длинный холмик под ним – человеческое тело.

Старик откинул покрышку с лица и попытался приподняться на локте, но не вышло.

– А, девочка. Моего крестника привела? Здравствуйте оба.

И на удивление звучный голос, и выражение светлых глаз, и даже совершенно седые волосы не создавали впечатления старости и болезни. А ведь он был почти полностью парализован.

– И вам того же, Георгий Валентинович. Как вы?

– Ползаю потихоньку. Ничего, пол твоими стараниями стал чистый. А то ведь бумажная пыль самая что ни на есть едучая. Так ты своего Павла книги привела смотреть или меня?

– И того, и другие.

– Думаешь наследника мне из него сотворить?

– Не сейчас и не вот так сразу, Гэ Вэ, – Мари как-то по-особенному улыбнулась.

– Ну что же, – вздохнул он. – Павел, ты ведь чувствуешь лучи. Выбери свою книгу, ладно? Вот как заводчики дают покупателю щенка выбрать из помёта: кто из них первый подойдет. Но не приласкается, а доверие окажет. Понял?

Я послушно повернулся к стеллажам. Вот удивительно – они звучали! На разные лады, тихо и настойчиво. Когда-то в детстве меня учили брать ноты прямо с листа – уроки сольфеджио были самыми для меня мерзкими. Потом, уже бросив казённую музыкалку, я догадался, что ноты могут входить в тебя так же просто и незаметно, как буквы на уличных вывесках, и именно это означает «свободно читать». Но кто сейчас был чтецом и кто – тем, кого читают? Я поворачивался вокруг своей оси, пытаясь уловить все эманации и пропустить их через себя.

– Книжный стан, – кивал за моей спиной Георгий Валентинович. – Хорошо темперированный клавир и отлично выплетенный канат.

Среди плеска и звонов один голос зазвучал ниже и сочнее прочих. Я протянул туда руку – и тёплый шагреневый корешок потянулся к ней, как морда большого пса.

– Выбрано, – сказал Гэ Вэ.

– Теперь что – взять домой и читать не торопясь?

– «Ни в коем случае: книги в буквальном смысле его жизнь», – быстро просигналила мне Мария. И потом:

– А ты попробуй перелить содержание в себя. «Как душу плюща и мою кровь». Это и есть ритуал посвящения.

– Будем надеяться, что книжка – не Мильтон с иллюстрациями Блейка и не Данте в интерпретации Сандро Боттичелли. Почтенные классики, но ужас как навязчивы и жадны до вашего брата, – рассмеялся Георгий.

Я не ответил – нечто светлое и неосязаемое вошло в меня и перелилось через край. А потом уплотнилось в мозгу и застыло твёрдым грецким орешком.

Книга снова задвинулась в ряд.

– Потом разберёшься, что это было. Переваришь. Девочка, выходит, ты снова одна?

– Выходит, так, – сказала Мария с облегчением. – Насчет уборки и мытья вы можете не беспокоиться, это и одной нетрудно. Пабло, выйди погуляй, я скоро, а вокруг красиво очень. Не соскучишься и кстати посторожишь.

Когда моя дама присоединилась ко мне и мы уже были на порядочном расстоянии от леса, она объяснила.

– Георгий, похоже, – единственный человек на Земле, что уцелел после СПИДа. Получилось так, что защитный ген активизировался, но на всё не хватило. Паралич, ползает по полу на руках.

– Ест-пьёт он что?

– От книг. Почти как мы. Видишь ли, его прямо в доме прихватило – оборону держать хотел, чудак. От современных пожарников, которые так и не явились. Меня тогда на первое взрослое дело послали – помочь, ну и разобраться.

– Он хотел умереть, я точно слышал.

– А я нарочно подстраиваю так, чтобы этого не могло получиться. Гэ Вэ – сильный, отважный, знает много и всё такое. Одному сумру его до конца просто не выпить, хотя и двум тоже, и четырем… Видел, как он тебе обрадовался и как сник пото́м, когда тебя полностью загрузило?

– Но понемногу вы с ним обмениваетесь.

– Конечно. Хитрить иногда приходится – он всё шутит, что тянуть лямку на этом свете и стать в точности таким, как мы, ему неинтересно. Он, видите ли, здесь хранитель всяческой премудрости, а торить новые пути пока не пробовал. Вот я возьму – хоть на словах – его кровь для какого-нибудь новичка вроде тебя, и заодно в него потихоньку своё введу, как шприцем. Кстати, далеко не всякий человек может выдержать большую прививку нашей кровью, но лишь пустой внутри. Или тот, кто потерял всё, что имел. Второе хуже, потому что предполагает насилие над душой. Ну и оборачивать людей больных и тех, кто в принципе может заболеть мором, тоже вообще-то не имеет смысла.

– Ну, Гэ Вэ уж и не человек. Некто средний.

– Ох, Пабло, ты забыл, что мы и люди – один вид и одинаковый геном. Только акценты разные.

Пустой изнутри. Как я-Андрей. Это что – ругань или похвала?

А причина этого? Отсутствие во мне предрассудков и стереотипов или заурядный пофигизм, происходящий от невежества?

Золото, как говорят алхимики, получается только из золота, открытость миру – лишь из внутренней свободы и непредубежденности.

Самое худшее в религии – когда и если она клеймит еретиков и вырывает инакомыслие, как плевел. Потому что в такой вере нет свободы и нет возможности развиться далее.

Пригоршня премудростей, которыми меня внезапно оделили.

Дома я мельком ознакомился с книжкой, что ко мне прилепилась: тоже в сугубо нравоучительном роде. Я так и не понял, кстати, что в ней такого великого. Старомодный, многоречивый и весьма хитроумный детектив, что сподобился поглотить изрядный кусок летописи дворянского рода, с хорошей примесью восточной экзотики и западного визионерства. «Лунный Камень» Уилки Коллинза. К нему очень кстати приплелась любимая гадательная книга дворецкого Беттереджа, великий «Робинзон Крузо», а также некая сомнительная история в стиле нуар, по всей видимости пародирующая изначальную повесть.

С нее я и начал.

* * *

«Женщина в платье и ошейнике сомнамбулически гляделась в зеркальное стекло витрины, и он сразу понял, что из нее выйдет слишком лёгкая добыча. Шерстяной футляр до колен – без пятнадцати суток „маленькое черное платье“ имени Коко Шанель; мягкие туфли без каблука, обшитый стеклярусом ридикюль, колье-ошейник из ненатурального жемчуга с плоской стекляшкой посередине. И некрасива. Каштановые волосы, распущенные по спине широким опахалом, и ненатурально большие темные глаза – тот утешительный приз, который выдают признанным дурнушкам на день рождения вместо даров фей или там волхвов. Возможно, отыщется тип, что западёт на приплюснутый носик и широкоскулую маску, что у бабы вместо лица, но он, Фрэнк, не из таковских.

Вот подвести тачанку под самый поребрик и небрежно окликнуть – это он может.

– Эй, детка, сколько берёшь за ночь?

А глазки у нее не так уж плохи – ишь как заполыхали во всё личико!

– Кому даром, мистер, а кому и вовсе не по карману.

Ничего себе отбрила. Игра становится интересной…

…Экипаж марки „Паккард-1608“, с большой претензией, их любят все здешние парвеню. Однако для знающих – весьма недурной мотор, выносливый и скоростной. С гончаками не сравнить и большой вес не поднимет, но в остальном достоин своего шофёра. Лаконичный крылатый силуэт, плоское, как бы разломанное посередине лобовое стекло с металлическим средником, роскошные хромированные накладки на радиаторе и обводы круглых фар. Между передним и задним сиденьями – выдвижная перегородка со стеклом. Такие стали модны, когда в город хлынули потоки белых эмигрантов с одним умением – бойко крутить баранку. Бывших воинов отличал взрывчатый темперамент и способность чуть что хвататься за шпалер. По сей причине все безлошадные граждане вооружались кольтами, заточками и полной обоймой экзотических ругательств. Этот юнец – иного замеса. Холоден, нагл и преступно обаятелен. Арийская бестия.

Он открыл дверцу и стал ногой на тротуар.

– А я из каких, по-твоему? Из первых или из вторых? Как ты меня классифицируешь, красотка?

Поняла. Словцо заковыристое, типичная приманка для высоколобых.

– „Красивых девушек здесь нет! К себе одна дойти сумею“.

– Старик Фауст сказал бы на это, что все девицы одинаковы, им только уголок ларца покажи. Да откуда ты взяла, что мы вообще пойдем к тебе?

– Хочешь сказать, что драгоценная шкатулка с наследием предков у тебя в номере?

Мужчина улыбнулся, стараясь, чтобы получилось не совсем злорадно. Этим интелям только хорошую цитату подкинь, а дальше всё покатится как по маслу. Сливочному, высшего сорта.

– Желаешь полюбоваться? Открывай заднюю дверцу и садись.

…Классический уголовный бонтон. Мотор с правым рулём, если станешь переходить на другую сторону, минуя капот, легко сшибить, взяв сразу первую скорость. То же с тыловой частью, где прикреплено запасное колесо. Поэтому пассажирку чётко берут с панели. Но распахнуть перед ней заднюю дверцу не спешат.

Забавно – ручка без кнопки, поворачивается кверху. Крохотная проба на вшивость.

Машина буквально срывается с места: ну, разумеется, железная начинка в ней – далеко не антиквариат. И обтяжка сидений. Хотя – в самом деле натуральная кожа. „Нехилый закос под старину“, как сейчас говорят.

И нехилый закос под любовь, как пел классик. Ах, чего мне бояться и что искать? Потерять и найти – одно и то же.

– Как тебя зовут?

– Тебе не всё равно, детка? Допустим, Фрэнклин Блэк.

– Коллинз. Лунный камень. Понятно.

– Теперь ты. Я так понял, дама кипятком писает от желания представиться.

– Лемюэль.

– Ни фига себе. Это ведь мужское имя.

– Мои предки дружили со Свифтом.

– Настоящее?

– В той же мере, как и твоё. Крупица истины в куче вранья. Можешь звать Лэмми. Лэмми Гуль.

Нет, она в самом деле ничего – такая смачная полукровочка. С примесью вьетнамских или тайских генов. Прямо жаль ее.

– Ты обитаешь далеко за городом, – в это время говорит она.

– Моему худому карману не по душе столичные трущобы.

– Надеюсь, худой не значит тощий?

Умница, так иногда бывает у обезьянок. Бедняк неинтересен, сквозной карман и лёгкие на подъём купюры – самое то.

Девушка достаёт из сумочки овальную коробку – тяжёлую, с рассыпной рисовой пудрой. Начинает охаживать мордочку пуховкой. Самый кошачий рефлекс: погасить волнение. Только кисы умываются, а эта пачкает.

– Судя по времени и скорости, твоё наёмное дворянское гнездо обошлось в полном смысле даром.

Заподозрила неладное? Что ж. О неких особых функциях стеклянных перегородок она не подозревает.

Фрэнки жмёт на грушу рядом с рулём, однако раздается не гудок, а тихий вкрадчивый свист.

Усыпляющий газ.

За окошком Лэмми роняет пудреницу в сумку, сумочку – на сиденье, а сама смирно ложится на пол салона.

…Крошечная девочка в батистовой рубашке и шальварах с визгом бежит навстречу отцовским объятиям.

– Моё сокровище! Моя рани! Моя бегум!

– Со дня ухода мамы Калидэви он редко приходит на женскую половину, а проявлять слишком пылкие чувства не к лицу радже. Был бы это еще сын, как дети других жен, старших, а то всего-навсего дочь. Только зачем ей сравнивать то, что дано, с тем, чего не могло быть? Эта мудрость Учителей дана девочке с рождения. Отец любит, она любит – что может быть больше этого?

Тонкие пальчики обхватывают сильную шею, гладят смуглые щеки и бороду, касаются обруча на чёрных волосах.

– Какой красивый камень посерёдке. Это алмаз? Тот самый?

– Да. Видишь, как сверкает?

– Ночной огонь. Ты мне дашь самую чуточку покрасоваться?

– Пока нет. Мала ты для него. Это мама… мамин.

– Разве это причина?

– Конечно. Вот подрастёшь немного, выдам тебя замуж – получишь Багиру в приданое.

Он поднял девчонку на руки и понёс вверх по ступеням, дивясь, до чего ж она лёгкая. В своем кабинете уложил на диванчик, на всякий случай стянув руки и ноги шнуром от гардины. Липкая лента – штука весьма неделикатная.

Время ей проснуться, однако. Фрэнк достал из ящичка сигару, отрезал кончик небольшой гильотинкой, зажёг и сунул в рот. Уселся в кресло напротив.

Лэмми заморгала, пошевелилась, пытаясь вытащить руки. Открыла глаза.

– Как любезно с моей стороны – внёс в дом, уложил баиньки, да еще запеленал. Верно?

– Вроде бы да. И к чему были такие старания?

– Пустяки. Хотел рассказать тебе одну сказочку.

– Наверное, дикое занудство, если понадобилось меня дурманить и связывать.

– Не скажи. Как тебе – головка ясная? Регалию не желаешь?

– Спасибо, я привыкла к тростниковым пахитоскам.

– Это что еще? Таких давно не делают.

– Так и я давно не курю. Разве что опиум-сырец, по старой памяти.

Фрэнк в душе смеётся: она выдаёт себя, вольно или невольно.

– Тогда слушай. Веке этак в первом до рождества Христова на рудниках Голконды отыскали непонятный камешек: кристаллы любого цвета были тогда не в новинку, но этот был какой-то неправильный. Широкий и плоский, причем, как бывает с минералами искаженной структуры, твёрдый до необычайности. Древние гранили камни из рук вон плохо, так что они еле сняли с него фаску и оправили в золото. Да, забыл сказать, алмаз был чёрным. Ну не прям как уголь, естественно. Приметный, одним словом.

Я так думаю, до поры до времени он осел в одном из этих крошечных княжеств, до которых не было дела ни Тамерлану, ни Бабуру.

– Откуда у тебя сведения?

– Погоди. Говорили, что он передавался по женской линии и в этом качестве считался оберегом каждого из царственных домов. Что-то там такое воплощал особо гибельное для его врагов.

– Все исторические самоцветы такие, – отозвался голосок с дивана. – Рассказал бы что позабавнее.

– Сейчас будет и забавное. Когда в восемнадцатом веке уже Христовой эры началась большая заварушка между англичанами, французами и местным населением, один шевалье из мелких поднял Черный Камень с трупа богато одетой туземки. Солдата расстреляли за мародерство, отягощенное убийством, алмаз подарили Луи Многолюбивому взамен утраченных индийских территорий… Тогда его и окрестили „Сиянием Зла“. Перевод, разумеется, условный.

– Ты не сказал, что стало с той женщиной.

– На гхате сожгли, наверное. В Индии такое принято.

– А если она была мусульманка?

– Да что ты ерундишь! В общем, к истории камня приплюсовалось еще то, что и сам король, и тогдашняя его фаворитка умерли нехорошей смертью. После неудачной попытки хоть немного совладать с камушком. Бриллианта, между прочим, из Кали-Нура так и не получилось, ограничились плоской розой.

– Пока вполне тривиальная история.

– Говорили, что мадам Дюбарри наследовал сам Робеспьер. С вытекающими последствиями.

– Суеверие. Хотя кто-то ведь его толкнул под локоть, когда он пытался застрелиться перед гильотиной. Сотворил двойного мученика: пришлось перед бритьем еще и повязку на отбитую челюсть накладывать.

– С тобой становится приятно разговаривать. Погоди-ка, я проверю, удобна ли упаковочка. Мало ли что.

Он повернул девушку на бок, по-прежнему дымя сигарой, потом водворил в прежнее положение.

– Короче. Где-то через век с небольшим Кали-Нур всплыл на поверхность в почтенном британском семействе с французскими корнями. Некий господин Вериндер с супругой. Обрати внимание: алмазу снова захотели придать щегольской вид и уже было договорились с амстердамскими ювелирами.

– А что, Бемер и Бассанж тоже покушались на форму?

– Ох, извини, опустил великое событие. Я думаю, что да. Уж если они так возились потом с Ожерельем Королевы… Так вот. Брак единственной дочери наших британцев расстроился, жених потерял репутацию, а новый претендент разорился и погиб от своей руки. Алмаз был задешево продан тому, кто согласился взять его как он есть.

– Давняя история. Хотя рассказчик ты ничего, если уж лучшего не подворачивается. И кто этот покупатель?

– Ты будешь смеяться. Прадед той милой леди, в чьё семейство ты внедрилась год назад. Едва пошли разговоры о том, что Кали-Нур стоило бы разделить на семь миленьких черных бриллиантиков и продать в счет героинового долга.

Тело Лэмми еле заметно напряглось.

– Можно подумать, ты следил за ним с начала времен.

– Ах, да чего не сделаешь ради убойной газетной статьи. Не только архивы – морское дно перекопаешь. Тем более что Эркюль Нуаро, мой дядюшка, привлёк меня к своему расследованию. Видишь ли, когда твою благодетельницу нашли заколотой по старинке, этаким кинжальчиком, рядом не оказалось ни алмаза, ни горничной.

– Логика типа „Кто шляпку спёр, тот и тетку укокошил“, – хихикнула Лэм.

– Я, разумеется, не думаю, что ты сделала и то, и другое сразу. Не считаю даже, что вульгарный муляж на твоей шейке и есть Кали-Нур.

– Иначе бы ты его давно снял и проверил на жёсткость.

– Точняк. На любом оконном стекле.

– В самом деле?

Нечто озорное мелькнуло в глубине зрачков, расширенных, будто от страха, боли или темноты.

– Так сделай. Ну, что тебе мешает?

– Упавший лист прячут в лесу, – медленно говорит Фрэнк. – Ты либо криминальный гений, либо полная дура. Цветное изображение камня есть во всех таблоидах.

– А тираж поступит в продажу через… сколько у тебя времени?

Он посмотрел на циферблат старомодного офицерского хронометра.

– Ну, мы и засиделись! Через час-другой.

– И сразу все модные лавки по сигналу свыше начнут продавать классные копии алмаза.

– Только твоя появилась досрочно. Да не пудри мне мозги своим снежком!

– Я вовсе не хочу, чтобы ты жёг меня сигарой, доискиваясь правды, – медленно говорит Лэмюэль. – И дарю ее тебе по вольной воле.

Колье точно само слетает с тонкой шеи, и буквально через минуту раздаётся звон разбитого стекла и торжествующий вопль:

– Он! Обычные брюлики и бороздку не режут на мономолекулярном…

Фрэнк появился примерно через полчаса, без сигары и без ожерелья.

– Вот. Без вашего наследственного оберега ты обыкновенная девчонка смешанных кровей. Представляю, что за коктейль у тебя в венах!

Он начал развязывать узлы.

– Теперь ты меня отпустишь? – устало говорит Лэмми.

Он будто не слыша, продолжает:

– Это ж надо – столько времени выслеживать, столько шкур спустить с себя и других. Просто, как два пальца обоссать. Обидно даже… Хотя погоди. Еще некое дельце предстоит.

Руки Фрэнка берутся за ворот маленького черного платьица и разнимают надвое, точно шкурку банана. Крошечные груди, гибкая талия, широкие бедра и пупок, что вмещает унцию ароматного масла – его в самом деле полагалось пить оттуда во время соития. Апсара, приходит ему на ум. Девадаси. Как же давно это было!

Индра велел дарить пленнику свободу не за труд, не за выкуп, а за исполнение долга. Оттого младший раб и отдал неказистый, весь в корке, булыжник старшему, тот передал надсмотрщику, надсмотрщик – управителю, а тот – прямо одному из сановников. Все они были честны оттого, что хотели иметь заслугу. Оттого что понимали: камень не выпьешь вместо вина, не съешь, будто лепешку, и не познаешь, как теплую женщину. Это может дать только вождь.

Но когда раба уже накормили, отмыли, умастили дешевым благовонием и поселили в хижине, он увидел юную дочь вождя и золотой венчик с алмазом на тёмных девичьих кудрях.

Ни того, ни другой владыка отдать ему не мог. Он должен был взять сам.

– Вы, я думаю, столько времени парой ходили, ты и этот Багира, что взять одного – значит взять и другую. В качестве реванша.

И уж только потом избавиться. Земля не любит носить на себе проигравших.

Несмотря на волну застарелой похоти, что поднимается в нём, он торопливо проверяет все места, где раньше бывала западня: ни острых шпилек в волосах, ни странного вида коронок во рту, ни заточенных спиралей во влагалище и между крепкими ягодицами. С торжеством вдавливает юное тело в подушки, коленом раздвигает тонкие ноги и сходу начинает работать тощим задом.

Лэмми не оказывает сопротивления.

Но когда мужчина и самец сделал всё, что мог, ее руки и ноги внезапно смыкаются вокруг него, как корни векового дерева.

– Все наши женщины, которые умирали своей смертью и кого убивал ты, – говорит она, – отдавали свою кровь, тело и душу камню, и он брал. Все женщины, которые рождались, несли эту слитную силу в себе, потому что мы были с ним одно, даже когда нас отделяло друг от друга море. Наша совместная мощь, переходя из тела в алмаз и обратно, росла – нельзя было лишь убивать самого Багиру, пока он не умел защитить себя сам. Ты полагал, что он подчинится кому угодно? Ты глуп… любимый.

Она слегка отстраняет мужчину от себя. Губы захватывают левый сосок на его обнаженной груди, спускаются дальше – и тонкий, необычайно острый стилет, выйдя изо рта, нанизывает на себя чужое сердце.

А потом аватара Кали втягивает свой язык обратно и жадно пьёт низвергающуюся толчками кровь.

Фрэнкли подобрал одежду, что валялась на полу вся скомканная, и оделся в непривычное. Двигаться некоторое время будет тяжелей прежнего – э, пустяки сущие по сравненью с итогом. Нет, риск, конечно, был, и немалый, но всё сошло замечательно. На свет появится сын и наследник, возможно, даже двойня. Мальчик Фрэн и девочка… скажем, Ламейла или Ламьель. Он тихо смеётся, да и Багира уже подаёт знаки – такой лёгкий двойной звон на высоких частотах. Недоумок второпях засунул Пантеру в футляр от скрипки – тайник, тоже мне. Хотя сама скрипка – чудо. И старая мебель, от которой веет нерушимой респектабельностью. И персидские ковры: плотные, гибкие, мягких тонов, явно не под вульгарного ференджи делались. И моррисовские гобелены для обивки кресел и стен. И рупор старинного переговорного устройства. И действующий патефон с виниловыми пластинками. Особняк надо будет выкупить в ближайшие месяцы, как только договор позволит. Не семейное гнездо, разумеется, хотя обставлен с пониманием дела. Семью надо создавать в более тёплых широтах.

Ну вот, всё в порядке. Где же ключи? И внутренняя защёлка хитроумная, так с ходу своих секретов не выдаёт. А, была не была! Напрасно, что ль, мы исхитрялись, заставляли стекло резать?