Текст книги "Ангелоиды сумерек"

– Дети? – повторил я.

– Конечно, Хайй. Теперь, когда ты стал как Джен, стал Дженом, я за тебя не боюсь, – гордо сказала моя девочка.

Тут я, против всякой логики, почувствовал себя вполне хорошо. Поднялся с земли и сказал:

– Надо бы на здешнем городище порядок навести.

– Они и сами справятся. Покочуют немного, храбрости наберутся, а затем Парма и Доуходзи назад их пригонят. Земля на лесных пепелищах всемеро против былого родит. Да что там – теперь и мощи святого у них будут. И заступники на небе и на земле.

– И, самое главное, – дети, – добавила Абсаль. – Для такого я тебя и беру себе, Хайй.

– Погодите оба, – ответил я. – Как же с тем Хельмутовым предсказанием, что Беттина-де меня окончательно возьмёт?

– Повисло в воздухе, – ответил он. – В точности как соответственная цитата из «Степного Волка».

– Не скажите, – рассмеялась Абсаль. – Вот, муж мой, смотри!

Она выпростала руку из длинного обтяжного рукава платья – и с предплечья на тонкое запястье соскользнул обруч из чернёного серебра с гранатами самых разных цветов и оттенков. Только теперь в самом центре переливался всеми кристаллами и кристалликами большой уваровит, подобный утреннему, в искрящейся солнечной росе, лугу.

Такому же точно, какой расстилался между нами и Великой Пармой.

V

 
Не верю я, что будут забыты три вещи:
Терпкий запах застоявшейся женщины,
Дух застоялого жеребца королевской конюшни,
Ритм, что они выбивают весной по застывшей от хлада дороге.
 
 
Не думаю, что перестанут влечь три вещи:
Молочный запах новорожденной плоти,
Млечный Путь в опрокинутом навзничь небе,
Мрачная темнота летних и лётных просторов Галактики.
 
 
Не знаю, чем кончатся для людей три вещи:
Красота и величие бесконечных сражений,
Смрадная красная липкость земли под ногами,
Кровавый месяц над притихшей осенней Землёю.
 
 
Тройная жертва мирозданию от живущих:
Мужчина дарует семя,
Женщина дарит молоко,
Оба они проливают кровь без счёта.
 

Слова богини Ашторет

Самое древнее мужское дерево на Земле живёт на горном хребте Уайт-Маунтинз (высота три тысячи метров), зовётся Мафусаил и происходит из племени сосен. Оно далеко не так красиво, как его родич секвойя, чтобы не сказать – уродливо. Поток времени своенравно искорёжил его тело, и оттого оно куда больше похоже на обладающий некой жизнью пень, практически лишенный коры и игол, жутко перекрученный ветрами, однако ещё способный выбрасывать из себя крючковатые ветки и из них – редкие иглы.

Мафусаилу, насельнику древнего Леса Иньо, около пяти тысяч лет. Рос неподалеку, в бывшем штате Невада, еще Прометей, тремястами годами старше, но люди ухитрились прикончить его в чисто исследовательских целях. Все прочие их родичи из Калифорнии и Невады несколько младше.

Самое древнее женское дерево – в шведской провинции Даларна, горный парк Фулуфьяллет. Этой ели – назвали её Old Tjikko, если не ошибаюсь ошибаюсь наверняка), нечто вроде «Старина Белый Лисовин» – десять тысяч лет: строго говоря, около десяти и еще сто – её пятиметровой дочери, что выросла из живых материнских корней, заменив собой погибший ствол. Сказался парниковый эффект. Банзай!

Почему исследователь, обнаруживший дерево решил, что в ель переселился дух его погибшего пса, а я воспринимаю дерево как женщину, – секрет для меня самого. Просто так вижу.

Вижу, когда прилетаю в Фулу, чтобы поговорить с Белой Лисой, круто запорошенной снегом. Приникнуть, испить от неё – и восхититься её упорству.

С Мафусаилом возможно только последнее: слишком хрупка его жизнь, слишком тускло зыблется искра в глубинах затвердевшей, точно камень, плоти.

И с Дзёмоном Суги, хоть он вполне бодр и полон соков. Это самая большая криптомерия в Японии, что растёт на повитом туманами острове Якушима – тоже в горах и среди подобных ему. Его возраст определяли в две тысячи, пять тысяч и даже семь тысяч лет, но сам он сбился со счета. Он непреклонно горд и изумительно красив, вблизи от него не один я – все сумры испытывают робость. Хотя подобные чувства вызывают у нас даже те патриархи, с которыми мы безусловно дружим.

Ибо деревья – одни из самых древних существ на Земле. Они жадно поглощают углекислый газ и процветают за счёт того, что ядовито для многих прочих. Их дети зачастую кормятся гниющей плотью материнского ствола, пока не входят в возраст и не достают до земли своими собственными юными корнями. Они способны заполнить своим семейством всю округу. Семена их рассевались по ветру и разносились ногами кроманьонцев, которые, спасаясь от наступающего ледника, невольно вырастили у себя в тылах рощу. Они нисколько не страдают от мутаций и даже от старости, без конца повторяя себя и всё увеличиваясь в размерах.

А у меня был только один ребёнок – от Беттины. Сын, который с самого рождения от меня отдалился: возможно, оттого, что был зачат помимо (хотя вовсе не против) моей воли, рождён во время, когда я пребывал в дальнем странствии – физическом или духовном, не знаю. Бет и называла его вначале по-древнеримски. Постум: Волчонок, рожденный после смерти отца-зачинателя.

Или после гибели прежнего мира?

Потому что мир отдаляется от Сумеречников, несмотря на усилия пришвартовать его к месту. Возможно, последней, кто его удерживал, пока были силы и желание, была дама Асия с ее самоцветной магией. Ну да, хутора «человеков» по-прежнему процветают и заполнили собой Лес: разумный минимум гигиены и комфорта, разумный максимум природы, которая здесь повсюду. То, что смертные выращивают на своих участках, оплодотворяется лесными растениями, в прошлом «сорняками» и уж никак не становится от этого хуже. Те животные, которых они ласкают и приручают: собаки, волки, дикие и одичавшие коты, бобры и мохнатые лошадки, – почти так же разумны, а уж интуиция у звериков всегда была на недосягаемой для человека высоте.

У них и у нас возникла ещё и проблема детей. В своё время сумры поставили условием, что будут забирать человечьих малышей, подобных себе, в своеобразные интернаты и пансионаты – а таких деток теперь абсолютное большинство. Ну, вообще все, если признаться. Какие же родители выдержат разлуку с милым дитятей… и тот прискорбный факт, что сынок или доченька похожи на них только внешне. И то отдалённо. Оттого небольшие учебно-воспитательные заведения с самого начала строились в некотором отдалении от густонаселённых мест. (Канцеляризм, что я подцепил, в качестве заботливого папаши знакомясь с тамошними правилами.) Не в тех сёлах, что покрупнее и, исходя из их прозвища, снабжены церковью или иного рода храмом, но и не в заброшенных городах, чтобы не поддаться соблазну сгрудиться заново. И не на неприступных вершинах гор, чтобы предкам не пришлось спешно учиться альпинизму. Кстати, Постум-Вульфрин тоже бо́льшую часть времени резвится среди себе подобных, в их собственном анклаве, где старшие лишь вводят младших в курс дела и выпрямляют кривизну. Ибо самые непоправимые изъяны ума, психики и характера получаются не от поблажек, а от запретов и попыток скопировать в потомках любимого себя. Дети не должны быть похожи на своих родителей, какими бы крутыми шишками последние себя ни мыслили: иначе тормознёт и в конце концов остановится Великая История.

Города заброшены – значит, запустели? Нет, Москва, Питер, Лондон, Париж, Мадрид, Севилья, Бангкок, Пном-Пень и Барселона Гауди стоят нерушимо. Как и памятники архитектуры внутри и вне их стен. Музеи под открытым небом, под крышей которых уже иного рода кунсткамера: оригиналы почти всего того, чем по праву гордились наши предшественники.

Мы накачали во все это такую уйму энергии, что впору было и пожалеть. Ведь пресловутые «чешуйки» и «лепестки», адекватные копии всего культурного достояния, – сотворены очень хитроумно. В развернутом виде они повторяют оригинал с точностью до молекулы, даже до электрона, а вдобавок несут стандартный код, который позволяет безошибочно приткнуть частицу Цветка в ее законное место между предстоящим и заднестоящим членами.

Когда мы с Троицей Волков закончили наш труд по переводу разнородных текстов в однородный и запустили программу самосборки, над Политехническим Музеем и Кремлёвским озером, что подступило уже к самим его стенам, в эфир воспарил как бы гигантский, всё более распухающий одуванчик. Далеко не такой огромный, как можно было подумать со стороны: в конце концов, его крылатые семена состояли не из миниатюрных саморазвёртывающихся предметов, а из чего-то подобного старомодным флэшкам.

И двинулся вокруг планеты, как несгораемый спутник.

Кому мы обязаны этим поистине титаническим трудом?

Разумеется, полубогам и титанам. Прометею, Мафусаилу, Дзёмону и Седой Лисе. Они и подобные им застывшие мастодонты сторожили человечество, отводили от него те беды, какие могли, и заодно сохраняли самые лучшие из его творений, чтобы время от времени рассматривать: первые в мире «лепестки» и чешуйки. Тогда ещё довольно уязвимые…

Нет, эти старцы вовсе не были альтруистами: им просто надо было кормиться и дышать.

Сказать правду? Я завидую деревьям: они философы и эгоисты. У них нет того, что люди именуют эмоциями, они слегка презирают мысли и чувства быстроживущих тварей, однако все до единого одарены чувством меры и лада. Живые горы. Вокруг них закручивается и опадает время, как бы намотанное на незримое веретено. Люди дают им имена, но у каждого из них есть своё собственное – не запечатлённое ни в звуках, ни в привычных образах.

Раньше такие деревья занимали в жизни человека то место, которое позже оказалось захвачено храмами. Главная площадь любого поселения начиналась от их корней.

И к тому же все они по сути одно Мировое Древо. Древо Жизни – я вспоминаю эти слова всякий раз, когда отправляюсь в бывший Бахрейн и любуюсь на мескитовое дерево, свободно растущее посреди раскалённого песка. Здесь никогда не было воды: должно быть, оно достаёт ее для одного себя с неких непостижимых глубин. Дерево утерянного рая. Как та миниатюрная акация Тенере, что качала для себя питьё с уровня, много более низкого, чем тот, где начинаются грунтовые воды, пока её не прикончил пьяный шофер. Как кровоточащее Древо Дракона с Тенерифа, чья родительница плодоносила в Саду Гесперид, а отец охранял их совместных детей, обвившись вокруг ствола. Как помнящее эпоху динозавров Тане-Махута, новозеландское каури, Первое Воплощение лесного бога Тане, затвердевшая смола которого подобна янтарю.

У подножия этого совокупного Древа свернулась клубком и опочила прежняя цивилизация.

Нет, право же, плакать об этом глупо. Города, оставленные людьми в полнейшем запустении, с высоты птичьего – и моего – полёта выглядят не более чем плесенью на головке перезревшего сыра. Чем кажутся людские промыслы – шахты и терриконы, карьеры, горные разработки, нефтяные вышки и платформы в океане, – я не хочу здесь говорить, чтобы не впасть в полнейшую непристойность. И не раздражить нежные ушки Абсаль…

Но деревья – они разрастались по всей планете. Многие из них, особенно Старейшие из Старших, гордо замыкались в себе, однако многие и принимали в себя избранных. Такие люди называли себя Пребывающими в Покое, и имя это органично переходило на их новую оболочку. Как они сами мне говорили, возникало новое психосоматическое единство (термин христианства), психика человека сплеталась с психикой его нового хозяина, принимая его опыт, тело же было только древесным. Однако возможности этой одухотворенной древесины превосходили человеческие и отчасти даже сумрские: чтение мыслей, которые излучает всё живое, умение воздействовать на более мелкие уровни жизни. Практически мгновенная связь друг с другом.

– Где люди – там рознь, – скептически говорил мой друг Хельмут. – С какой стати Медленно Живущие принимают в себя их плотоядные души?

– Во всём есть риск, – отвечал я. – В деревьях нет ни зла, ни добра, может быть, не возникнет и порочности? И Сумрачники – не вполне люди. Иногда точно знать – одно и то же, что следовать верному пути. Прямому Пути.

Так мы разговаривали в Книжном Доме – Музей слегка поднадоел нашей колонии, тем более что никто не хотел усмирять растекающееся по округе озеро.

– Ты говорил, что мы сохраняем себя, даже если станем облаком? – говорила Абсаль. – Что мы, если взять каждого самого по себе, суть маленькие Вселенные, а наше сообщество – по сути новая галактика?

– Макрокосм, состоящий из микрокосмов, ну да. Последнее – не моя мысль, – отвечал я. – До того, чтобы сотворить из нашего брата живой суперкомпьютер, ещё пахать надо и пахать.

– Вы народ очень своенравный, – подтвердил Хельмут.

Надо сказать, что он то причислял себя к Сумрачникам, то отмежёвывался – в зависимости от своего настроя и нашего поведения. Мы, строго говоря, были – я и Абсаль. Первичное братство слегка раскололось в связи с брачно-любовными союзами, хотя относились Волки и Компания друг к другу по-прежнему с большой симпатией и в домик на отшибе захаживали также нередко.

Одно время года почти незаметно для нас сменялось другим: сумры существуют в несколько ином ритме, чем их подшефные с тёплой кровью. Ну вот как люди не замечают, ночь или день на дворе: просто в этом живут.

Нет, Абсаль замечала. Ближе к очередной зиме кожа у неё сильно бледнела, волосы приобретали бледно-золотой оттенок, в зрачках начинали поблёскивать рыжие искры, которые не гасли даже ночью. Похоже, она относилась к отряду лиственных, а не хвойных.

И всё-таки – дочь лани. Дочь моей крови, умеющая в единый миг возгораться тёплым румянцем.

Оттого в первые же заморозки на почве она завела разговор о живом пламени, чтобы согреть воздух и стены, которые никак нельзя промораживать насквозь – и уделить самой Абсаль частицу своего жара. Мы начали перебирать варианты: русская печь с духовкой воцаряется посреди всего интерьера и поглощает уйму питания, да еще и искрами стреляет, в трубе голландки или шведки может загореться сажа… Книги тогда испугались, а дом вообще был в панике: гудение примуса, я так думаю, в своё время убаюкивало его бдительность. Что покойный Гэ Вэ в своих разлохмаченных тряпках постоянно скручивался вокруг этого наспиртованного бедствия в комок, дабы хоть как-то согреться, – их всех нисколько не волновало.

Разумеется, эти богато оформленные чувства выражались, как и раньше, не в словах, а в образах: оттого я и не был, например, уверен, что дубовый топляк, из которого был сложен дом, в самом деле так драгоценен, как меня уверяли. Морёный дуб – это пахнет тысячелетиями, да и щепка, которую я с легкостью отколупнул от сруба, была не коричневой или чёрной, как полагается, а светлой. Ну да мне что – не коньяк пью.

Надо сказать, что от разнообразного домашнего барахла мы избавились почти сразу: на полянке за домом получился неплохой костёр. И, кстати, отличная плавильная печь – я постарался, возвёл низкие стены и свод из кирпича.

– Почему такого очага не было внутри? – спросила позже упрямая Абсаль, подбирая с земли фантастически покорёженные слитки, в которые обратилась ломаная посуда. – Имею в виду – похожего.

– Георгий не хотел себя выдавать. Ну, что здесь живут. Это ведь был, по замыслу, дачный домик.

– Из такого прочного дерева?

– Не забывай про электричество, позволявшее жить здесь круглый год. Я так думаю, во время мора цветные провода сняли или своровали этак чистенько.

– Может быть, они тоже в конце концов даме Асии пошли, – заметила она. – Эти лепёшки я ей отнесу – просила «железки в стиле необарокко». Ну, не то чтобы в самом деле железо, скорее чугун. И в смеси с иными металлами, графитом или еще чем-нибудь, чтобы разбудить уснувшую фантазию. У меня самой запястье с гранатами в похожей оправе: воронёное серебро, переплетенное со сталью.

У неё – браслет, а у меня ещё более диковинный голубой карбункул. В белом золоте новичка – интересно, какому сплаву Асия дала такое название.

И числюсь ли я у неё по-прежнему в неофитах – даже и после дела с усмирением крепостцы в парме.

– Девочка, не сотворить ли нам тогда камин? – сказал я. – Не искусственный, с поддельными угольками и языками пламени – такие всегда запрограммированы и предсказуемы. Настоящий, в оправе из камня или кирпича, с умной решёткой перед обширным зевом и выносной трубой. Нам ведь красота не меньше тепла нужна.

– О, вот ради такого дела я попробую уговорить дом и его жильцов, – ответила она. – Скажу, что мы всегда сумеем выставить вокруг огня умную стражу – ведь примерно такая поддерживает жизнь в камнях и металле древних городов.

Это снова было фантастикой – но где жизнь, там и начатки разума. Да и не были они обязательны для нашего дела, если говорить строго. Не так уж часто огонь вырывается на волю.

Так я стал изучать печное дело. Залез в мозги доброй сотне специалистов, набрал хорошего материала, замесил раствор – ни яиц, ни крови невинного младенца не понадобилось – и недели за две довёл камин до ума. Доска была цельная, из серого мрамора, и несла на себе пару бронзовых фигурок доброй старинной работы: пастух и пастушка в широких шляпах и с увитыми миртом посохами. Трубу я вывел далеко за пределы крыши, чтобы получить хорошую тягу. Фигурное кузнечное литьё мне подарили в одном хуторе – там обосновался профессионал и знаток огневого фольклора, который вывел на решётке ажурное изображение дракона, а щипцы для разбивания углей превратил в саламандру. Между прочим, он был генетическим сумром, как и Гэ Вэ, перенесшим паралич, и оттого хромал на одну ногу. Будто Гефест.

Вот сидя на толстой циновке перед этим камином, под гудение ветра и трубе и мурлыканье голубовато-алых языков в пасти, мы и узнали друг друга.

Это было так просто и так тихо – как снег, танцующий за окном, как мерцание звёзд на небе. И так бессловесно, потому что мы уже были единой плотью, которой не надо никаких речей, чтобы выразить и воплотить желание. Её нагое тело, чуть откинутое назад, переливалось в смешанном свете огня и луны, точно благородный опал, впитавший обе стихии, протянутые руки едва касались моих голых плеч, ягодицы вжимались в колени, ноги вытянулись поверх моих бёдер – и казалось мне, что уж больше не потребуется никуда спешить, что можно не подгонять наслаждение судорожными рывками, а жизнь – стремлением достичь небесного совершенства. Всё сосредоточено здесь и сейчас. Всё достигло своей вершины…

– Саламандра, – шепчет она чуть бессвязно. – Ты знаешь сказки про саламандру, которая не горит в огне, оттого что была раньше прекрасной девушкой? Или юную колдунью, которую нельзя сжечь, оттого что она сама по себе огонь?

– А удушить её можно? – вполголоса говорю я в ответ. – В объятиях. Поглотить, как незрелые виноградины её сосков. Впитать её гладкую нежность всей моей кожей. Утопить…

Что на этих словах изливается из меня со стоном – горячее семя или прохладная вампирская кровь? И чей это стон?

Я так думаю, Абсаль понесла с той самой первой ночи. Хотя было куда как много похожих дней и ночей – больше, чем можно себе представить. Человеческие сроки не властны над сумрами, обыденность тоже. Все мы привыкли считать, что ребенок зреет в материнских глубинах два года, но этот срок отсчитывался приблизительно. Наши женщины, как я говорил раньше, были похожи на тех зверей, что и зачинают, и прикрепляют плавучее до того семя к стенке его живой колыбели, и рождают в наилучшие сроки благодаря мягкому диктату природы. А биологические часы человека всегда работают неумолимо, как часовой механизм запущенной бомбы.

Это было событием – и не только потому, что дети у нас появляются редко и после длительных приготовлений, как физических, так и духовных, причём лишь по обоюдному согласию.

Потому, что такого согласия не было – мы вовсе не думали о плодах нашего слияния. Не было и сбалансированного сходства природ: я был человеком, сумром и металлом, она – землёй, растением и животным, а моя доля в её порождении была ничтожна.

– Вы различны – вас соединил и обручил огонь, – как-то провещал Хельмут с необычной для него важностью.

И всё время, пока росло овальное уплотнение в матке моей жены и поднимался ее живот, росло и наше изумление. Ни один естественный сканер не проникал внутрь оболочки, а более жёстких методов мы боялись.

– Оно твёрдое и гладкое на ощупь, – говорила самая опытная из наших акушерок. – Не знаю, как это пройдет через родовые пути, когда вырастет, хотя его окружают невероятно сильные и гибкие ткани. А иссекать его раньше срока было бы чистым варварством.

– Я тоже не знаю, – отвечала ей Абсаль, – но Ясень и другие деревья убеждают меня, что всё получится как надо.

– Откуда им знать?

– Откуда они знают обо всём? Из памяти рода. Она у них куда обширней, чем у людей и сумров вместе взятых.

Вот бы ещё они объяснили одну несуразность – или тут нужно совсем иное слово? Когда я впервые взял на руки человеческое дитя, что вылупилось из первородной глины подобно второй Еве, мне не приходило в голову удивляться тому, что у него есть пупок. Возможно, я представил себе некое земное чрево, что вы́носило этот прекрасный плод…

Но когда её собственное чрево начало расти, а впадина – обращаться в выпуклость наподобие бутона, тогда мне всё чаще начало приходить в голову, что моя девочка похожа на меня самого. В том, что именно из моего пупка пророс цветок, что оплодотворил Беттину. Умозаключение странное, однако не лишённое логики…

Абсаль нисколько не страдала от своей беременности – хотя бы в этом была похожа на весь Сумеречный род. Разве что у неё развилась неудержимая тяга к свежему морозному воздуху: днём только и жила, что за пределами жарко натопленного дома, протаптывая тропки по всему лесу, беспечно спускаясь к глади замерзших вод, заговаривая с каждым встречным кустиком, вжимаясь всем телом в стволы любимых сосен и вязов, подманивая свистом птиц, белок и зайцев. Этакая Снегурка в новогоднем лесу – когда древесность спит, в ней торжествует теплокровное начало. А ночью при луне она могла даже танцевать на снегу босыми ногами, завернувшись в тонкий плед, и приходилось списывать всё это на её уникальную сущность. Ещё Абсаль полюбила разговаривать с книгами: знать грамоте было не обязательно, чтобы уметь проникать мыслью за их твёрдые корки, едва касаясь пальцами корешков. Наши информационные «филактерии» могли очень быстро научить живым и мёртвым языкам любого желающего, но это не было так интересно, как впитывать знание прямо из первоисточника.

Я, как мог, оберегал мою жену от тяжкого труда, готового на нее свалиться: никто из нас не был белоручкой, и новые задачи требовали напряжения всех сил, хотя бы и ментальных. Что тоже не очень полезно для сидящего внутри малыша, каким бы он ни был чудом природы.

Кто пребывал там в тишине, какой плод: яйцо в плотной кожистой или прочной известковой оболочке? Зародыш, связанный тугим узлом? Миниатюрная планета? Никто не улавливал внутри биения сердца.

Так продолжалось до первых солнечных дней. Собственно, уже в январе, по словам Абсаль, началась весна света: белые стволы берёз становились нежно-розовыми, в стёклах брошенных высоток рано утром зажигались ясные оранжевые огни, будто там поселялись новые обитатели, а сугробы и следы на тропинках отбрасывали синевато-лиловую тень. Ветви норовили стряхнуть с себя груз декабря – был он на сей раз поменьше прошлогодних.

– Деревья тепла надышали, – объяснял Хельмут. – А еще Гольфстрим ожил и континенты сближаются. Перекочевывают в более тёплые места.

Я, кстати, чувствовал эти мощные подвижки на себе – в ночное время, когда я засыпал рядом с дремлющей Абсаль, мне казалось, что я резво плывущий дельфин и мою толстую гибкую шкуру изгибают стремительные океанские волны. Воплощение торжества гидродинамики. Но откуда такое знал Хельм – и от кого? Может быть, этот удивительный человек – палач, воин, предводитель людей – умел говорить с деревьями на их языке, потому что побывал одним из них?

Иоганн, более всех Волков падкий на всевозможные тайные доктрины, теоретически подтвердил наши заключения.

– Древний континент Лемурия был целостным. Атлантиду то называют его преемницей, то считают, что они существовали рядом миллионы лет. Но, во всяком случае, Ойкумена в допотопные времена представляла собой широкое и плотное кольцо союзных континентов: Гиперборея, Арктида, Рутас, Му, Пацифида – и Атлантида в центре броши. Или же то был гигантский щит, который частью ушёл под воду, частью раздробился на более мелкие осколки.

– Будто под ударом гигантского копья, – кивнул Хельмут. – А что не потонуло – изрядно сморщилось и скукожилось: оттого и возникли горы. Так что, получается, теперь некая сила стягивает лоскуты и в то же время поднимает кверху? Так вода должна прямо-таки потоками сбегать с крутых скалистых стен или чего там ещё.

– Пока не должна, – усмехнулся Волк Иоганн. – Это происходит куда медленнее, чем живём мы сами. Ты же видишь – это открывается лишь во сне и прочих мечтаниях, когда контроль за телом ослабевает.

Потом он поинтересовался, не замечал ли я дрейфа суши во время своих полётов. Странный вопрос – мои размеры не совместимы с планетарными.

– Я не о том, – пояснил наш небожитель. – Сны – вариация на тему подсознательного. А оно у вас, Пабло, работает в связке.

Меня слегка раздражило имя, одолженное у Марии. (Вообще о трёх головах я, что ли? Андрей для Хельмута, Хайй для женушки и еще эта крестильная вампирская кличка.) А намёк на то, что Абсаль – древо в коллегии других деревьев и ещё делится со мной их общими откровениями, не на шутку озадачил. Как они, кстати – чуют перемещение грунта корнями? Или как свист ветра в шевелюре?

Так прошла зима. Февраль обрадовал нашу маленькую подмосковную колонию метелями, что накатывали при ясном солнце, что выглядывало изо всех щелей в облаках, холодом и озорным ветром. Такую погоду один из моих старших знакомых называл «замоложивает». Март звенел чистой водой из сосулек, сугробы оседали, внутри ледяных линз поднимали голову первоцветы, готовясь распуститься под колпаком, состоящим из прозрачных бусин. В апреле, едва сошел зимний покров, солнце на небе округлилось, а земля подсохла, Абсаль попросила, чтобы мы с Хельмутом очистили от сора и взрыхлили небольшой луг рядом с могилой Гэ Вэ, на котором, одевая подножие королевского дерева, каждый год расцветали ландыши. Я не стал спорить и выяснять смысл этого, однако спросил:

– Ты уверена, что цветам так будет лучше?

– Наверное, хотя я не о них забочусь, – получил я необычно краткий ответ. – Этого Ясень захотел.

Буквально через неделю у неё начались роды – во время одной из утренних прогулок, во время которых я не отходил от жены. Но – так рано? Я подхватил ее на руки при первой гримасе, в которую обратилась ее улыбка, и почувствовал волны содроганий, распространяющихся по всему телу от макушки до пяток.

– Асию позови. Она знает, – поспешно проговорила Абсаль. – Предвидела. Нет, она поняла через браслет. Домой, скорее.

Скорее – значит, в нашем случае, идти на бреющем над кустарником, огибая деревья где-то на уровне пней и нижних веток, которые без всякого уважения хлестали меня по спине и пытались подцепить на – крючок мой непобедимый дафлкот.

– Ничего, – тихо говорила Абсаль сквозь зубы. – Не спеши так. Мне не больно. Мне просто… ну, трудно.

У порога дома уже дожидались Абсаль и вездесущий Хельмут – в коротком «двуличневом» плаще, чёрном с серебряными застёжками, которого я не видел на нём – лет сто или вроде того. Дверь была приотворена.

– Давай сюда, – скомандовал Хельм, принимая Абсаль в мои руки и разворачивая верхнюю одежду. – Не бойся, я тоже акушером подрабатывал. И геть отсюда!

Но до того, как дверь, приняв троих, захлопнулась перед моим носом, я успел увидеть две вещи.

Отверстый камин со снятой решёткой, который буквально распирало от пламени.

И освобожденный от покровов, судорожно трепещущий купол, на самой вершине которого, в раздвинутом наподобие губ отверстии, что-то влажно темнело.

Где-то года через два, когда солнце встало в самом центре неба, а тени укоротились, дом зевнул, выпустив наружу сгусток тепла – и фигуру Хельмута. Без плаща.

– Анди, можешь идти смотреть. Только… Не пугайся. Да жива она, твоя дриада. Почти совсем оправилась, отверстие натуго стянулось. Асия назвала такое «двуустая матка»: мужское семя входит иными вратами, чем выходит дитя, отчего оно не испытывает родового шока и связанных с ним страхов. Но вот сам ребёнок…

– Что?

– Хороший малыш. Просто, сам понимаешь, не такой, как все прочие на земле.

Я сам не знаю, как оказался внутри, у нашего общего ложа…

И увидел.

Рядом с дремлющей Абсаль, прикрытой тем самым Хельмутовым плащом, в его широких алых складках лежало Семя. Зерно.

Величиной с небольшую чарджуйскую дыню и так же, как она, покрытое сеткой трещин, только поверхность была цвета жжёного кофе, а знаки были ещё более темны и слагались в вязь наподобие арабской. Да еще продольная вмятина разделяла это чудище посередине.

– Дотроньтесь, – произнесла дама Асия. – Оно живое: пока его тепло – тепло матери, однако само оно лишь немного прохладней. Оно ещё не вполне родилось: спит и согревается в тепле.

Я протянул руку – пальцы скользнули как бы по змеиной или лакированной коже, прохлада её была как вода для моего сердца. И наступил покой.

– То самое пшеничное зерно, что соблазнило Адама и Еву в раю, – продолжила она. – Вы оба знаете Священное Предание мусульман?

– Уж и то самое, – буркнул Хельмут. – Не путай нашего Анди ещё больше – хватит того, что его девочку совсем засмущала.

– Здесь послание, – наконец сказал я. – Оно…(у меня никак не получалось признать вот это своим ребенком)

– Я попробую прочесть, – ответила Асия. – Думаю, эту запись вложили в Абсаль ваши книги. Или даже было их было две: одно пришло через ваше семя, другое – через её клетки.

– Нарисовано плотью, проявлено огнём, – кивнул Хельмут. До того я не замечал у него склонности к пышным образам, да и к романтическим жестам тоже. Еще в самом начале знакомства он рассказал, что накидку надлежало использовать двояко: чёрная с серебром сторона означала траур, алая с золотыми фигурками евангелистов – пролитую кровь, но обе воплощали царственность. И теперь явно отметил короля.

– Там написано, что дальше делать с яйцом… э, зерном? – спросил я. От неожиданности нередко делаешься туповатым.

– Это я знаю и без того, – ответила Асия. – Дать ему отдохнуть сколько-нисколько, напитаться живым огнём и потом вложить в тёплую землю, чтобы проросло. Постель ему уже приготовлена.

А через несколько дней она поднесла нам с моей женой, вполне оправившейся от пупочных родин, несколько листов бумаги с изящно выписанным от руки текстом.

– Только она странная, эта повесть, – пояснила дама извиняющимся тоном. – И весьма необычно записана. Шрифт – классический куфи, однако все харфы снабжены диакритикой, стоят в нарушение правил и в довершение всего добавлены некие различения для звуков, отсутствующих в речи бедави. Видите ли, сам текст русский.