Текст книги "Ангелоиды сумерек"

– Может быть, печку заново растопим? Зябко что-то становится: нервное, однако. Классика живописи: картина «Царь и ван», нет, «Царь Иван». Или просто «Петр и Алексей»?

– Не гаёрничай и не дерзи.

– Вас никого рядом не оказалось, а Сэл необходимо было завязать семена именно сегодня.

– Оригинально.

– Хорошо, пап, я подожду с объяснением, – ответил он невозмутимо. – Чтобы не повторяться.

Хельм не умел ни летать, ни пользоваться классическим «нуль-Т» – и сумры далеко не все такое могут, – но, на моё счастье, пребывал невдалеке. Как он мельком объяснил, у давнего приятеля, который последние лет пятьдесят не подавал о себе вести. Мы сидели посреди живого леса и живых книг в полнейшей тишине – такой плотной, что я уже начал удивляться и беспокоиться.

Наконец, внешняя дверь заскрипела и со стоном рухнула обратно в проём: почерк моего дорогого знакомца узнавался с полпинка.

– Привет вам. Что затаились, будто тати какие? – проговорил Хельм. За-ради парадного выхода пребывал он в своем плаще, повёрнутом на красное, а из-за сухого сору, так и норовящего попасть в волосы и глаза, – с надвинутым на них капюшоном, так что символ вышел понятно какой. Даже без его верного меча Лейтэ.

Потом он сел по-турецки прямо на ковёр, сдвинул верхнюю одежку с плеч и головы и почти приказал:

– Выкладывай, Анди, что случилось. Твою версию.

Именно это я и сделал. Включая краткое объяснение Вульфа об урочном часе. И свои соображения о вреде и недопустимости инцестов.

В такт моим словам мой друг ритмично кивал.

А потом… тихо рассмеялся:

– Она же дриада. Почти дерево. А деревья либо оплодотворяются, либо нет: домашней вишне нужен для вдохновения ствол иного сорта, войлочной – просто несколько таких же, как она, есть такие особи, что всю жизнь проводят в самообслуживании и для того приманивают пчёл на свои квартиры, как фига, сиречь смоква, по-простому инжир. Но выродков в этом смысле среди них не бывает.

– Моя дочь Сэлви – ещё и человек.

– Лань. И самую малость сумр. Неудачные дети у вольных животных не зачинаются – разве что при скрещивании видов, да и то как посмотреть. Верблюд-нар очень силён, мул зол, красив и вынослив. У людей скверные детки появляются далеко не сразу, и то если злоупотреблять родством систематически, как делали короли. А что ты знаешь о своём, о нашем народе?

– Существует ещё и мораль.

Хельмут фыркнул:

– А также прагматичный подход к делу. Есть прок – значит, всегда найдется и нравственное оправдание.

– Создать породу, – пробормотал Вульфи. – Приручить и взнуздать природу. Следовать предначертанному и якобы спущенному сверху пути. Дядя, а Бог или боги тут при чём? Они наши кухонные проблемы, что ли, собрались утрясать?

– Я тебе такого не говорил, малый, – ответил Хельм. – Ты уж и впрямь поперёк телеги с лошадью забегаешь. Хотя есть такое у людей: первоячейка общества, первоклетка, что должна себя повторить во всём строе. Ради его конечной крепости. Ну, прочности.

– Ага, клетка. Когда браки заключаются с оглядкой на хороших детей, гарантированный постельный уют и заодно совместное ведение хозяйства, вот уж это – полное дерьмо!

– Парень, ты чего у меня под носом кулаками размахиваешь? Фигурально, понятное дело. У нас ведь совсем иначе: не семьи, а скорей союзы.

«Жена – это не та, с которой занимаешься сексом, – говорила Абсаль. Не та, что родит тебе хороших детей. И даже не та, которую понимаешь с полуслова, оттого что вы притёрлись друг к другу…»

– Хельм, – перебил я. – Так можно далековато уйти. Мы тут не мировые проблемы собрались обсуждать.

– А всего лишь моё непристойное поведение, – вмешался Вульфрин. – Крошечную, ну абсолютно малую частность. Дядя Хельм, ну как вам объяснить, что когда создаётся общество сфинксов и химер, его столпы с самого начала химеричны?

– Аморфный кисель – или там густой бульон – строить невозможно, – ответил я.

– Тогда будем дожидаться, пока в него не ударит молния, – парировал Вульфрин. – Свыше. Тогда уж точно будет полный порядок в строю.

Спор независимо он нас троих приобретал странные очертания: мы перешли на язык космогонии, или Создания Мира из почти что Ничего, и утверждения неких констант.

– По крайней мере, нельзя замыкаться в семье, – махнул я рукой без особой надежды, что меня поймут.

Мы помолчали.

– Чего ты от меня домогаешься, Анди? – наконец, спросил Хельмут. – Чтобы я его взял?

Подразумевалось – как и тебя самого в начале знакомства. Не более – но и не менее. Однако мой сынок вспылил:

– Только попробуй меня поять или там выпороть, человек. Сил не хватит – даже на полусумра.

– Ты так считаешь? – спокойно произнёс тот. – В самом деле считаешь?

На этих словах нечто случилось. Я увидел, что потолок дома в буквальном смысле вздымается кверху шатром, а фигура в алом и золоте вырастает до небес с гулким рокотом. Но – лишь на малое мгновение.

– Я бы и такое смог, – ответил наш царственный палач уже в своей обычной манере. – Как следует поучить уму-разуму. Но, по-моему, куда лучше плюнуть на высокие материи и вернуть Волчонка откуда взяли. И без того на вакациях задержался, однако. А там уж пусть с ним старшие сотоварищи разбираются.

– Тогда можно прямо сейчас? – кротко спросил Вульфи. – Я уже почти все вещи упаковал, когда… ну, когда меня позвали.

– Только учти – пешком отправимся, – предупредил Хельм. – Летать мне несподручно.

Вот так я остался соломенным сиротой.

И только когда оба отошли на порядочное расстояние, вспомнил, как Хельмут ходил с нами в Парму: шутя шутки со временем и расстоянием. Чёрт и ещё раз чёрт!

С такими роящимися во мне мыслями я лёг и попытался если не задремать, то отдохнуть.

И привиделись мне пчёлы и золотистый цветущий дрок, который влёк за собой их облако вверх по мрачному склону, пока не достиг плоско срезанной вершины. А после поднялся столбом, заполняя кратер и образуя над ним всё ту же великанскую фигуру. То была женщина с суровыми чертами и пышной грудью: глаза потуплены, руки простерты вперёд. Королева Пчёл.

Очнулся я от того, что на веки легло оранжевое тепло.

– Ты что, так и лежишь тут весь день и ничего вокруг не видишь? – с ласковым упрёком проговорила Абсаль, прислоняя длинную каминную спичку к только что зажжённой дровяной пирамидке. – Знаешь, я встретила Хельма и своего пасынка, они говорят – наше деревце завязало семена. Не такие, как у всех хвойников: крылатые. Вскоре они развеются по всей округе.

Мы не говорили друг с другом по поводу Вульфрина – своим проклятым сумрским шестым (энным) чувством я и так понимал, что Абсаль знает. Или, по крайней мере, догадывается с вероятностью девяносто девять процентов из ста. И о той обмолвке своей доченьки, что поставила ее на один уровень с парочкой начинающих кровосмесителей, – тоже. И, разумеется, что Хельм увёл мальчишку куда подальше и до сих пор никуда не возвратил.

Дни наши проходили в трудах. Круглые чешуйчатые плоды на ветвях Сэлви наливались тяжестью, но ствол оставался таким же стройным, разве что за один-единственный летний месяц вырос на толщину пары годовых колец. И цветы на сокровенной полянке менялись – каждую неделю вырастали и расцветали разные, порой – невиданные и невозможные в наших широтах. Сама же она спала в сердцевине криптомерии (что не была, строго говоря, никаким определённым «хвойником») и не показывалась оттуда. Этакая оскорблённая другими небожителями богиня Аматэрасу.

Японский пантеон потревожил моё сознание с подсознанием не напрасно. В этом я убедился вскоре после того, когда все «шишки-яблочки» на ветвях покоричневели и раскрылись, уронив первую, самую крупную партию семян под ноги материнскому древу. Кажется, остальные в самом деле стали на крыло и отправились захватывать иные пространства: лично я не проследил за их судьбой, знаю только, что их источник так и остался на кроне. Но наши летунцы проросли буквально на следующие сутки, и благодаря этому запретная зона стала по-настоящему непроходимой. В босом виде, разумеется: твёрдые зелёные ростки обладали кинжальной агрессивностью бамбука и располагались чуть реже, чем гвозди на постели йога. То есть даже известный стоик Рахметов никак не мог на них выспаться. А пройтись по ним в особо прочных туристических башмаках никому из нас не позволяла совесть.

С мужскими плодиками дело обстояло поинтересней: они опали, как и должно быть, однако сырости и гнили не поддались. Пробовали мы пускать их на растопку камина и даже набивать старинный тульский самовар с медалями – горели беспрекословно, но таким чистым пламенем, что стало неловко тревожить их без большой надобности.

Да, так вот. Как раз тогда, когда мы с Абсаль и Бетти задумались по поводу того, что делать с нашими детьми дальше, Хельмут и возник. Весь чёрный с серебром и донельзя торжественный. Это меня насторожило куда больше, чем то, что его цвайхандер болтался за спиной, едва не бороздя пол стальным наконечником ножен.

– Доставил я его на место, Анди, не тревожься, – ухмыльнулся он в новорожденные усы. – Только до того вдосталь поводил по лесу – видишь, как сам-то оброс? Нет, до чего же эта моя одёжка вынослива – будто вы и ей свою кровушку подарили. Мальчишка-то как следует поистрепался и вылинял: стирать пришлось в ручье с помощью булыжников.

– Он сейчас где?

– Под крылышком Леонтина. Что, сами они не хвастались? Нет, я так думаю. Затаились мысленно.

– И что ты с ним сотворил? – спросил я. Надо сказать, что обеих матерей я одним мановением руки отправил поговорить с Великим Ясенем: если более-менее сильно захотеть, то и оттуда будет слышно.

– Да ничего такого, собственно. Вспомнил времена, когда одно лицезрение меня способствовало вящему красноречию – уж не говоря о мече, который мне приволок из моей конуры кое-кто из знакомых животин. Ну и применил кое-какие навыки практической маевтики, то бишь родовспоможения. Ты помнишь, что я был не только хорошим лекарем, как многие палачи, но и сподобился роды принимать?

– Что-то такое ты говорил, когда обоим было не до того.

Ну да, при разрешении Абсаль. Еле сообразил, хоть и сумр.

– Ну вот, я и мотал твоего брыкливого отпрыска по лесу, пока он не раскололся. Заодно перенял от него термин «инбридинг»: это когда для чистоты породы используют ближнеродственное скрещение.

Благодаря тому, что Хельм исказил термин «близкородственное скрещивание», я понял, что он извиняется передо мной за возможное превышение полномочий.

– Вульфи цел?

– Не сомневайся. Ноги натёр, грязью зарос – родниковая водица ему, вишь, не по нутру, а греть лениво. Однако под конец даже вошёл во вкус лесной жизни когда научился лапти плести и костёр разжигать с помощью двух кремешков.

Хельмут, как был, уселся на циновку и пригласил меня сделать то же.

– Врали они тебе оба. Если выразиться вежливо, утаивали информацию. Вот первое. Для создания малоразумных семян работа настоящего мужчины почти что и не нужна. Так что всё свелось к обоюдному удовольствию наших юных грешников. Мальчишка уверял, что довершил своё дело за секунду до того, как ты на него матом откликнулся, – и в этом был искренен. А вот что будет дальше – понятия не имеем ни мы оба, ни Леон, ни кто-либо ещё. Разве что сама девица.

– Мы с тех пор её не видели, – вставил я.

– Погоди, о том ещё будет моё слово. Когда я вымылся, приоделся и поговорил с твоим другом начистоту… Паровая баня у них в колледже, кстати, первый сорт, а уж как пыль из одежды вытрясают специальной хлопушкой вроде мухобойки, они её кличут девайс – залюбуешься…

– Хельм, ты специально из меня жилы тянешь?

– Вроде да, но не совсем. Так вот. Из Леоновых любимых камней, в общем, можно извлечь разве что облик того предмета, в котором его прежнее естество заменилось солями. Никаких там нетленных копий и зародышей мироздания – игра случая, на которую можно начха… то есть глубоко медитировать. Однако ты не зря чуял запрятанную суть дела. Вот что я там добыл, смотри.

Он заполз рукой в карман своей неистребимой куртки и выволок наружу подобие кисета. Растянул тесьму и показал мне крошечную, вроде бы игрушечную окарину в виде забавного толстого зверька с растопыренными лапками: то ли кота, то ли лягушонка. На тёмно-рыжем брюшке выделялись пять круглых дырочек: рот, соски́, пупок и самый кончик короткого хвоста.

– Чудо какое, – улыбнулся я. – Тебе сказали, кто это?

– Сказали, ага. Ты же понимаешь, я умею спрашивать. Ящерка такая. Саламандра.

Я слегка вздрогнул.

– Ты приглядись, Анди. Эти замкнутые свистульки по большей части лепят из глины, вырезают из дерева или кости, иногда из кожи формуют. А здесь ведь, если вглядеться, особая полировка: не тёплая на вид, как у них, а холодная. Скользкая.

– Снова камень.

Догадаться об этом было нетрудно, зная пристрастия Леонтина.

– Ну да, притом весь выточенный изнутри. Я когда это увидел, непроизвольно руку протянул – а Лев своей рукой прикрыл. Вместо кулона у него на груди болталась.

– Халцедон.

– Точнее – или вернее? – карнеол. Очень чистый, разводы только на спинке. Если перевернуть на пузо, получится статуэтка. Ты у него среди редкостей такую не видел?

– Да разве что углядишь в этаких развалах.

– Ну оно конечно, – кивнул Хельм. – Хотя ее обычно на гайтан вешали за подмышки. И прятали под рубахой.

– Хельмут, ты чего – криминал углядел по старой памяти?

– Хуже, Анди. Учёный эксперимент.

Говоря так, он перевернул саламандру книзу лапками – и я увидел тот самый рисунок.

Совершенное подобие подземного огня, увиденного мною в тех самых снах.

Что уж там он говорил дальше, какие сокровенные смыслы сплетал, я не очень уяснил себе. Что бывает огонь небесный – это бессмертие. Дух от Бога, как говаривали раньше. И – огонь земной: душа живая. То, что отличает один вид материи от другого и отвечает за обмен с окружающей средой. (Откуда Хельм научной терминологии поднабрался? Не иначе, когда Леон пытался заговорить ему зубы.) И вот эта-то земная душа приходит не только от почвы, не от одних недр, но от молний и со звёзд.

– Она – часть того мира, в котором мы себя мыслим, – объяснял он. – И таков любой огонь. Я так думаю, что именно его мистики называли «искоркой» и считали даром Божьим. Привести в качестве возражения слова Мейстера Экхарта у меня не получилось, ибо дальше Хельм стал распространяться о совсем иных и весьма конкретных вещах. Хотя вполне завиральных.

Именно – о том, что во время зачатия Сэлви одна прыткая искра из топки проскочила между нами с Абсаль и внедрилась в оплодотворённую яйцеклетку наподобие вируса. И что оттого наша гамадриада отзывается на голос флейты точно так же, как змея-гамадриад.

– Погоди. Если Леонтин сказал тебе такое – это тоже враньё. Кобры под дудочку не танцуют.

– Я могу и перепутать сравнение с утверждением. По крайней мере, Вульфи говорил, что сестре нравятся разные там сопелки и свиристелки, а некоторые действуют на неё почти как манок. В этом она похожа на прочих разумных животных, с коими Леонтин экск… экспериментировал.

Оговорки у Хельма значили много и даже очень много – я уже имел возможность в том убедиться.

– Погоди. Эта окарина заточена под неё?

– Отчасти. В ней есть нечто колдовское. Ох, Анди, я снова начал путаться. В ней – то есть в свирельке. Её слушает большинство ручных зверей. Не слушается – просто любит.

– А почему саламандра? И камень?

– Символика, я так понял. То, что само сродни пламени, огнём очаровывается, но в огне не горит.

– И «нечто колдовское» имеется в самом девочке. Она и растение, и животное, и сумр… И саламандра.

– Саламандрами в моем краю ещё называли прекрасных дев-оборотней, живущих в жерле вулкана, кузнечном горне, просто в камине, – отвечал Хельм. – Я знавал таких ведьм, которых бесполезно было жечь. Слишком они были изменчивы по своей природе.

Подобные кровожадные намёки неопределенного вида и цвета были у Хельма нередки, я уже привык, что он сыплет ими, как горохом, и обычно пропускал между ушей.

Но тут я их насторожил:

– Друг, ты что, снова вычислил уклонение? Как тогда в парме?

– Не обращай внимания. В конце концов мы с Леонтином сошлись, что не след оставлять такой мощный артефакт в руках мальчишек.

– Его, Вульфи и других завсегдатаев зверино-самоцветного клуба.

– Угу. Девочек они в свою авантюру не вовлекли – те куда более расчётливы, а, может статься, и жалостливы.

– Всё равно они сплошь ведьмы, – буркнул Хельм. – Так просто не ухватишь.

– Насчет артефакта, кстати, не пояснишь?

– Лёвушка объясняет дело так. Они пробовали самые различные материалы и формы: кое-что ты видел и здесь. Там ещё и ультразвук работает, ты уловил? Замкнутый контур показался им более древним и оттого перспективным. А однажды кто-то из детишек впал в сабспейс… Тьфу, в транс. Прямо за столиком, где вытачивал сувениры. Боры, между прочим, надо все время охлаждать водой – иначе самый прочный сломается или расплавится. Очнулся наш герой, когда полость была просверлена почти насквозь, от хвостика до ротового отверстия – ящерка ведь крохотулечная. Прочие дырки – плод вдохновения самого Леонтина. Он ведь её самую малость очеловечил, саламандру.

– Сложности какие. И что – сыграть на этом пробовали? Отчего она висела на шее, будто судейский свисток?

Хельм помолчал.

– Да. Один-единственный раз и не во всю силу. Я.

Я посмотрел на него с выражением.

– Анди, мне показалось, что вся земля всколыхнулась. Ребята уверены, что это головокружение – ну, как бывает, когда надуваешь ртом воздушный шарик.

– Прелестно.

И вот после этого моего слова я понял, что моя судьба, наша с Хельмом судьба – проверить.

Прямо здесь и теперь. Пока наши дамы мило беседуют с Великим Ясенем.

Словом, я сделал почти то, что мой сын. В смысле – вышел за порог полуодетый и босиком, держа в руке крошечную свистульку, – Хельм держался позади и страховал – и стал рядом с моим лесным семейством. Иглы сеянцев за последние дни чуть выросли и достигали щиколоток.

Надо заметить, что любой сумр интуитивно овладевает любым орудием и оружием, в том числе музыкальным. И вот я перевернул игрушку, поднёс ко рту и подул, закрыв пальцами три отверстия из четырёх.

Звук получился как от челесты или стеклянной арфы: хрупкий, ясный и чистый. Я стал наугад перебирать лады пальцами, пытаясь определить возможности инструмента, – и был вознаграждён нестройным, но удивительно пышным аккордом. Потом – еще одним, куда более гармоничным. Теперь я бы мог изобразить любую мелодию – если бы её знал.

Однако нечто иное вошло в меня, и удивительной красоты переливы и трели задрожали в воздухе, гроздьями повисли на ветвях, упали вниз. Снова и снова. Возникая и растворяясь мыльными, радужными пузырями. В них не было протяжённости, свойственной песне: оттого они казались неподвластны времени.

Я прикрыл глаза, но тем не менее заметил, что трава растёт и выкидывает побеги в разные стороны. Тонкие побеги с округлыми жёсткими чешуйками заплели всю поляну, некоторые стали толкать меня – мягко, будто желая позабавиться.

И я стал на поверхность обеими ногами.

Может быть, это она колыхнулась подо мной? Когда на нынешнем Севере кедровый стланик образует свои многокилометровые подушки, по ним можно не то что ходить – ездить на нарте.

Только вот Хельм потряс головой, будто отгоняя наваждение, и как-то слишком вовремя схватил меня за локоть.

…Будто под толстой кожей переливаются, стягиваются воедино мышцы. И снова расслабляются, и снова стиснуты в комок: биение великанского сердца.

Перед моими глазами цитатой из древней сказки расступается ствол. «Просунь туда руку и добудь себе царскую одежду и оружие. Протяни – и добудешь доброго коня».

– Играй, – доносится оттуда светлый хрустальный голосок. – Ты меня разбудил.

И моя дочь Сильвана, Сэлви, Гамадриада – выступила из своей колыбели наружу.

Навстречу нам.

– Знаю, что не брат, – сказала она, – но не тревожьтесь. Старшие меня предупредили, и вы можете ничего не говорить.

На этот раз она была одета: зелёное платье до пят, не сотканное, а будто сплетённое из чего-то наподобие мягкого ковыля, и почти что такие волосы, которые сильно выросли и распрямились, так что закрывали уши. Но – босиком. Как и я сам.

– Что же ты? Играй, – повторила Сэлви, и в глазах её зажглись рыжие огни.

И я заиграл – так, будто сам был флейтой в руках Мастера. Глубоко, под слоем тяжкой воды, трупным налётом и грубой базальтовой коркой, всколыхнулась раскалённая масса, и дно Мирового Океана пошло крутыми изгибами. Лишь глубоководные монстры заметили это и отстранились: ни одной из живых драгоценностей прибрежья это не коснулось, а поверхность слегка сморщилась и пошла мягкими волнами, точно влажный шёлк, прилипший к утюгу.

Осколки древних континентов поплыли навстречу друг другу на своих платформах, вспоминая па величавого танца былых времён, когда мир был единым.

Великий Саламандр протянул длани навстречу Королеве Пчёл…

А потом я почувствовал удивительно нежные руки на своих плечах и шее. И касание твёрдых губ, налитых сосков. И смех, похожий на переливы хрустальной окарины.

И много чего ещё…

– Вот, я же говорил, что она – огненная ведьма, – подварчивал Хельмут, перетаскивая моё бездыханное тело через порог. – Не мытьём, так катаньем своего добилась.

– Хельм, ведь теперь я преступник, – простонал я, сжав проклятую сердоликовую зверюгу в кулаке так, что она едва не хрустнула. – И самое пакостное, что и моя жена, и моя подружка, и, кажется, даже дама Асия про о знают.

– Иггдразиль им об этом поведал, – усмехнулся он. – Священный ясень бога Одина.

Я догадался, что он говорит о Гэ Вэ.

– Снова твои шуточки, верно?

Он помотал головой:

– Не совсем. И даже совсем нет. Отдай-ка мне каменную дуделку, если не собираешься больше в дело употреблять. Целее будет.

Силком разжал пальцы, уложил меня поудобней и сам сел рядом.

– Анди. Я велел бабскому полку ждать за порогом и в отдалении. Древесная ведьмочка уже спряталась, не беспокойся. Если тебе потребуется… ну, в общем, если ты после разговора со мной по-прежнему будешь безутешен, то… Ладно, намёк на мои специфические профессиональные навыки ты понял.

Я горестно кивнул.

– В одной хорошей книжице про греческую античность я прочёл, что Дионис наводит на человека малое безумие лишь затем, чтобы уберечь его от большого. Наверное, это и Эрота касается. И других ипостасей Единого. Приходило тебе в голову, что наше понятие о нравственности иных существ базируется на сходстве с нами самими: кто похож и понятен, тот и праведен? И что лишь столпы и основания добродетелей едины, а их конкретные воплощения зависят от условий? Не молчи.

– Когда-то давно я следил за дискуссией по поводу того самого эроса, – слова исходили из меня с трудом. – Типа врачи считают любовь сущим безумием. Помрачением рассудка. Однако не такую, что ведет к созданию семьи и зачатию детей… Ох.

– Ненормально то, что вскрывает скорлупу устрицы. Взламывает оболочку устоявшегося вместо того, чтобы нарастить на ней ещё один слой.

– Хельм, я еще понимаю насчет братьев и сестёр. Идзанами и Идзанаги, Аматэрасу и Сусаноо. Египетские фараоны и фараонши… Все эти сакральные союзы – больше символ, чем жизнь. Но отец и дочь… Ни в какие рамки не влезает.

– Я повторяю сказанное про Диониса. Ты захотел устранить сынка – я тебе и поддался.

– Хочешь сказать – я виноват?

Он обхватил меня рукой поперёк плеч и придавил к месту:

– Нет, не хочу. Я желаю, чтобы ты меня слушал и отвечал. Как по-твоему, в природе существует понятие долга и морали?

Я помотал головой.

– Даже в теперешней? Пойдём дальше. Почему природа без человека удерживает равновесие? Непрочное, зыбкое, но всё-таки.

– Саморегулируется довольно жестоким способом.

– Хомо был куда хуже в плане и неравновесности, и жестокости. Согласен?

Я кивнул.

– Отчего?

– Порвал связи, противопоставил себя всему прочему. Но без этого не было бы цивилизации, Хельм!

– А её и нет. То есть поскольку нет, то и не было. Теперь слушай внимательно. Зайдём с другого конца. Отчего сумры живут на планете Земля не так уж мало, а ещё не перегрызлись?

Я невольно рассмеялся. Но ведь и правда: всякие наши эксцессы и абсцессы рассасывались довольно легко.

– Хорошо, что ты не предаёшься меланхолии, – заметил Хельмут. – Я теперь скажу тебе самую главную тайну Полишинеля. Типа «По секрету всему свету». Природа осмелела и получила Главный Залог. Тот, что был ей предложен до того, как человек проявил безрассудство.

– Погоди. Ну да, оригинальный арабский Коран я тоже читал – вот он, поверх всех моих книг положен и кверху «Фатихой». Имеется в виду Аят Залога, сиречь Аманата, так? И что в этом заключено для нас?

– Я так думаю, сумры, а через них – и остатки простого человечества находятся в ментальном облаке, который излучает наша малая Вселенная. Она сама не склонна к буйству: разве что быстроживущие. Да и те не воюют и не, прости за частичную тавтологию, не зверствуют.

– Миролюбиво кушают друг друга. Производя естественный отбор.

– Дарвин устарел – естественна не прямая борьба и не взаимное самоедство, а самосовершенствование наперегонки.

– Хельм, ты с чего сегодня такой умный?

Сказал так – и вмиг раскаялся в этом. Он же сумел выказать себя во всей мощи перед Вульфрином, а уж скрутить в бараний рог мог, пожалуй, и кого постарше возрастом и чином.

– Стал таким, оттого, что дедусь в детстве-отрочестве порол, – он аж хрюкнул от удовольствия. – Я же сиротой рос в нашем дружном палаческом семействе: никаких родителей, один дед. Поблажек мне не давали, оттого и оба мозга развились. Верхний и нижний. Головной и интуитивный, так сказать.

– Ну тогда объясни мне в таком разе, куда подевалась наша свобода воли.

– Если я говорю, что умный, я не имею в виду «богослов». По-моему, это противоположности: типа ломали себе голову эти философы от креста два тысячелетия с гаком, пока не сломали совсем. Твоя личная свобода воли никуда, знаешь, не девается, ибо искать её надо не на том уровне. Ну, самое простое: ты знаешь, нутром чуешь, что надо слушаться папочку с мамочкой, а что-то тебя толкает поступить наперекор. Вот это она, пресловутая, и есть.

– Плохо это или хорошо?

– Снова здоро́во. Да ни то, ни другое! Просто ценно и, наверное, в конечном счёте ведёт к победе истины.

Хельмут встал с места, чуть покряхтывая, и предложил:

– Слушай, давай-ка я кофе сварю. А то с тобой любые шарики за ролики закатятся. Кофейник у тебя найдется? Старомодный такой?

– Только медная турка с полудой внутри. Архаичная до ужаса.

– А что, можно попробовать, хоть я и не очень умею. Глядишь, еще и наглядней получится. Чищеная, надеюсь? До зеленой ярь-медянки я небольшой охотник.

Он раздул в камине спящий под угольками огонь, заправил агрегат тёпловатой водой, молотыми кофе и корицей, а потом водрузил на решётку, придерживая щипцами.

– Медленно выйдет, – заметил я.

– Ничего: зато проймет до самых печёнок. Во время вынужденной паузы – Хельму приходилось внимательно следить за своим варевом, чтобы не убежало, – я озирал беглым взором полки. Что-то они настоятельно хотели мне сказать, мои книги, но отчего-то я оставался глух к их эманациям.

– Вот, готово! – воскликнул Хельм, вытаскивая турку и подставляя под неё блюдце от заранее припасённой чайной пары.

И показал мне.

– Видишь, колышется и пузырится, как внутри кратера. Наглядное пособие по вулканологии, верно? Во всех горах записаны движения и голоса недр. Речи недр.

Я вдохнул аромат – умеет он, однако варить кофе, когда пожелает! И вспомнил свои грозные видения.

– Но я тебе, Анди, еще и больше скажу, – продолжал он, с наслаждением отхлебнув глоточек из чашки. – Деревья в этом подобны скалам. Особенно гигантские сосны. Говорили тебе, что даже годовалая сосенка отращивает корень длиною в метр? А наши старцы достигли прочного камня, проникли в расщелины и попросту разломили этот щит – и кормятся теперь от земного огня.

– Браво, Хельм, ты создал миф.

– Мифы не создаются, Анди. Они пишутся – и не человеком, но небом, землёй и горами.

Ещё до создания Адама. До рождения его из праха.

– А теперь я тебе приз выдам за то, что внимательно меня слушал, – закончил Хельм, отодвигая от себя кофейную посуду. – Помоешь чуть попозже. То, что ты с твоей дриадой грех сотворил – попритчилось тебе. Ну, почудилось, прости за русацкий диалектизм. Флюиды наркотические, эротическая асфиксия от игры на свирели Пана… то есть в фигуральном смысле Великого Пана или там Фавна: конструкция совсем другая. Не лесенка из трубочек, понимаешь. Хотя смысл как раз такой – годна панику создавать. Я ведь видел, как ты там ситуацию раскачивал: природная магия была очень мощная.

За этим нарочитым словоблудием я никак не мог вникнуть в суть дела – а он, поганец, именно этого и добивался.

– Погоди. Как так – не было греха?

– Анди, в нашей реальности вы с дочкой разве что обнялись и поцеловались.

При этих словах большущая базальтовая глыба скатилась с моей души. И всё-таки…

– Знаешь, Хельм, меня учили, что захотеть беззаконного – практически то же самое, что его сотворить.

Он хмыкнул:

– Коли охота в самом себе копаться – валяй, пока не увязнешь по уши. Христиане считали, что человек не может контролировать свои сны, буддисты или кто там наподобие – что прямо-таки обязан… Я бы сначала посмотрел, что из того яичка вылупится ровно через девять месяцев или года через два.

В нашей реальности. В нашей реальности.

Мой Остров Пятницы, вековечный дуб, под которым похоронили Хельмута… Дальние страны его и моих видений, которым были свидетели со стороны… Пришествие здесь Абсаль и Вульфрина.

Миры иного плана, чем тот, который все мы чувствовали вокруг себя, однако приносящие свой плод.

«Дитя соития Великих: Царицы Пчёл и Огненного Саламандра», – сказал внутри меня бесплотный голос.

Только не всё ли равно, какие низшие персоны стояли за действом, все роли в коем были расписаны свыше?

Поэтому я мысленно отодвинул ту самую глыбу подальше от нас двоих.

А всё-таки, что значила моя свободная воля во всех этих судьбоносных и роковых передрягах? Неужели ровным счётом ничего? Или…

«Царь Эдип, катарсис и древние трагедии,» – подтвердил суфлёр.

– Хельм, – внезапно попросил я. – Давай с тобой договоримся – больше и просить вроде некого. Ты же намекал.

Кажется, он врубился мгновенно и замер, пристально глядя на меня.

– Если Сэлви забеременеет, всё равно от кого: меня, сына или стихий, – дитя будет считаться моим, а не Вульфрина или кого ещё. С вытекающими отсюда последствиями.

Он помотал головой, соглашаясь и в то же время протестуя:

– А если ребенок будет счастливым? Удачным?

– Тогда дождёмся его рождения. Но я не хочу, чтобы эта удача меняла хоть что-то. Понимаешь, не одну вину – счастье тоже приходится выкупать.