Текст книги "Ангелоиды сумерек"

Я нес себя домой, как чашу, полную вселенских скорбей. Будто хрустальную вазу с лотерейными билетиками, коими были чужие души.

А добравшись, наконец, повалился на ложе как был, в полной оснастке, запретил Марии браться за мою обувь с целью стащить и почистить до блеска – и вообще велел пригнать мне Хельмута, которого некстати носило по каким-то неудобь сказуемым делам. А потом провалился в сон на грани обморока.

В этом сне мы с Эли по-прежнему оставались молодыми людьми, однако у нас было множество детей и внуков. Жили мы в большущем доме из лиственницы, что сам собой вырос на поляне рядом с тихой речкой, Эли, как самая старшая, варила обед в огромном котле, подвешенном над костром, и смеялась, когда копоть лезла в белокурые волосы и карие глаза. А наши ребятишки притаскивали из соседнего леса то белый гриб, то горькую красную ягоду, то пучок иззелена-бурого целебного мха и радостно кидали в общее варево, и солнце играло на ясном небе цвета моего карбункула.

Разбудил меня, конечно, Хельмут. И сразу приткнул к моим губам кружку с каким-то мудрёным варевом.

– Вот, опохмелись после вчерашнего.

– А что, сейчас уже завтра?

– Ещё немного поваляешься – вообще послезавтра настанет. А там и до конца света недалеко, – улыбнулся он.

Что-то в его манерах насторожило меня – и, возможно, какой-то не такой вкус пойла. Я приподнялся, опершись на его руку, что обнимала мою спину сзади.

– Хельм, твой огуречный рассол факт чем-то глючным припахивает.

– Я же мастак составлять всякие лекарственные смеси. Моя вторая по значимости профессия.

Язык его тоже изменился вместе с тоном речи и подбором слов. Еле заметно, но всё-таки…

– Хельм, ты что – снова с миссией? Волки прислали?

Он рассмеялся.

– Угадал первое и ошибся насчет второго. У Волков теперь свои заботы: сынка Беттины соблюдать, пасти человеческое стадо по окрестностям. Организовать переправы через бурную реку. На́ вот, хлебни еще немного, мне требуется, чтоб ты хоть немного соображал.

В самом деле, голова у меня казалась шире плеч, и в ней клубилась совершенно мерзкая муть.

– Вот, издевались надо мной, как могли, а я всё тот же слабак, что и раньше, – проворчал я.

– Пабло, ты это зря говоришь. Форменный поклёп на себя взводишь, – он присел рядом на матрас, обхватил мои плечи поплотней. Ни в этом жесте, ни в способе выражать свои мысли совершенно не чувствовалось ничего простонародного. Разве что некая симпатичная архаика.

– Это ты вчерашнее переживаешь, верно? – продолжал он. – Да знаешь ли ты, что Волки сами изумились, как ты резко одеяло на себя рванул. Обычно людская пряжа тянется, как оренбургский пуховый платок через обручальное колечко – постепенно и не торопясь. И кончается в том самом месте, откуда взяла начало. А теперь вообще все наши сумеречники присоединились и никак не выпьют то, что ты зачерпнул. Открыл, что называется, выход и распечатал замкнутый источник.

– То есть сумеречники в одно и то же время и берут себе, и отправляют наверх. Друг, а разве так бывает?

– Ну, ты понимаешь, я ведь очень знатным палачом считался. На клинке самого лучшего моего меча велел выгравировать его девиз: «Отделяю душу от плоти и возношу её в горнее Царство». И давал его прочесть всем, кто шел ко мне по приговору суда. Да они и без того понимали, что искупают свой грех, – хотя бы частично, если сотворили какую-либо мерзость, или полностью, если их казнят безвинно.

– А такое происходило, – спросил я наполовину утвердительно.

– Не могу судить – кое-кто искренне так про себя считал. Были такие, что не желали говорить об этом с казнителем, только с духовником.

– Но кое-кто и желал.

– Ты не представляешь, сколько. Начиналось с попытки разузнать, какая боль его ждет и нельзя ли смягчить ее за плату, – он хмыкнул. – Ну что же, брал я эти гроши, хоть и был богат, как мы все. Только и без них бы делал, что считал нужным. Пилюли там в рот сунуть или багор в сердце – штука нехитрая, судейские об этом знали. Редко в их приговоре стояло – «без малейших послаблений», и то когда уж совсем изверга возводили на помост. Так вот, о чём я. После каждой процедуры веревку с петлей меняли – вялой становится, как говорили, и ненадёжной. Прочие расходные материалы…

– Хельм, покороче, а? Меня твоя ностальгия никак не задевает.

– Прости. Не задевает, не касается или шокирует, кстати? Ты бы уточнил терминологию.

Я улыбнулся.

– Ну вот ожил немножко – и то ладно. Так вот, меч после каждой отрубленной головы самую каплю, но тяжелеет. Берёт в себя, значит.

И оттого становится живым и опасным для хозяина. Ведь кто на эшафот обыкновенно поднимается – бунтовщики, убийцы, кровосмесители, ворожеи. В общем, те, кто имеет в себе дерзновение.

– Слыхал я такое. И что – ты считаешь, что там были эти… малые души?

– Выходит, что так.

– И что я набрался их по завязку. Оттого и тошно.

Он кивнул.

– А теперь меня нужно похоронить, как злой меч, верно?

О подобных ритуалах, когда на успение меча собирается весь цвет местного палачества, я читал. Как они пируют – аналог умиротворяющей «последней трапезы» приговорённого. Как льют на клинок вино из кубка. Как заворачивают меч в дорогую ткань и вкапывают стоймя на перекрестке дорог или в потайном месте – чтобы его не выкопали местные ведьмы ради своих тёмных дел.

– Пабло, ты одного не знаешь. Меч не умирает – он только отдыхает в земле. Отдает ей чужое зло и чужие слезы – и поднимается с ложа чистым и сильным.

– Если находятся руки его поднять.

Он помолчал.

– Хельм, ты тоже употребил неточный термин. Дерзновение, как и гордость, – по сути неплохие качества, правда? Как, в общем, любое инакомыслие.

Снова молчание.

– Ох, не так ты прост, каким хотел мне казаться.

– А ты, Пабло, далеко не так прост, каким кажешься себе, – проговорил он. – И Бет тебя вмиг раскусила, и Волки лишь оттого стали с тобой шуточки шутить, да и я, грешный, вынужден был изобретать разные эксперименты круцис. В тебе есть сила и тех, и этих. Очень скрытая, как источник, забитый сором и камнями.

– Допустим. Часть этого сора ты, как я понимаю, поразгрёб. Что дальше?

Он поднялся и расправил плечи. Его куртка с евангелическими застёжками была снова повёрнута на парадную сторону, и я впервые подумал, что над сходством королей с палачами было отпущено немало шуток. В смысле – оба в красном. А вот наоборот – не слыхал.

– Чего ты теперь от меня хочешь, Хельмут?

– Не так уж и многого. Выпей еще того снадобья, что я тебе поднёс. Ну, не совсем такого. Оно тебе, я думаю, покажется крепким кофе без сахара.

– Что, снова дурью мучиться, как в былые времена?

– Сон бывает одинаков с пробуждением, дружище Павел. Люди часто об этом говорят, но всё одно путают. А если тебе угодно помянуть старое – назови это путешествием. Или даже робинзонадой.

Он захлопотал над спиртовой горелкой – я сам недавно стащил ее из туристического магазина и преподнёс ему вместо вонючего примуса коммунальных времен. Вскорости принёс глиняную турку и налил мне стакан с верхом пахучей коричневой взвеси: от настоящего кофе там была одна горечь.

– Это я нарочно чуть перелил, чтоб ты не хватал всей глоткой, а пил с самого краешку, – объяснил Хельм. – Цеди и дальше сквозь зубы.

Когда я принял дозу под пристальным взглядом моего нынешнего учителя, голову мою вмиг повело вдаль еще сильнее прежнего, зрение затуманилось, дыхание стало неглубоким и каким-то резким, а потом вроде как оборвалось совсем. Всё оборвалось и прекратилось.

Жемчужно-серый мир окутывал тело, растворяя вплоть до самых глаз, и в нём не было ни меня, ни его, ни того, кто дал напиток, ни того, кто его выпил. Как это угораздило проскочить, подумалось чужими словами, и куда. Вопросы вообще-то не имели смысла, ответы, которые вроде бы пытались на них дать, – тоже. Нечто прекрасное и полное безусловного значения протекало насквозь, откладываясь внутри чем-то нуждающимся – но, возможно, и нет – в позднейшей расшифровке. Хотя, с другой стороны, оно само было своим значением и смыслом во всей его полноте – так точно, как сугубая древесность есть значение, предназначение и смысл любого из деревьев.

Туман перед глазами зазвучал, сгустился и стал крыльями – настолько огромными, что кроме них, не стало ничего. В их белизне заключалась вся дневная радуга, в очах гигантской птицы – ночная, сотканная из темноты. Огромный клюв был загнут книзу – это, однако, обозначало не хищника, но царственность. Очертания головы и ниспадающего книзу хвоста, похожего на изогнутый девичий локон, как бы мерцали, то сливаясь с крыльями, то выделяясь на их фоне.

– Одно дитя Сумрака хотело выучиться летать, – пророкотало создание. – Ты не передумал, землянин?

– Чего ты хочешь? – спросило то, что пока еще было Андреем, а может быть – и Павлом.

– Того же, что хотят все сказочные птицы-перевозчики: чтобы ты накормил меня своей плотью, ибо дорога наша долга́ и трудна.

– У меня ее, кажется, и вовсе нет, этой плоти.

– А как же те боязливые обрывки чужих жизней, что поселились в тебе и нашли там укромное пристанище?

– Уж их-то я отдам с радостью, но как?

– Вместе с дыханием. Приникни ртом к моему телу и выпусти их из себя – уйдут с готовностью.

В самом деле: когда губы погрузились в перистую облачность, некий горячий, почти раскаленный пар изошел из них – и опустевшая оболочка наполнилась небесной прохладой.

– Вот теперь хорошо. Теперь ты стал лёгким, и нести тебя будет нетрудно. Садись ко мне на спину.

– С радостью, но за что тут удерживаться?

– Берись обеими руками за обруч, что у меня на шее.

Это было огромное ожерелье из подвижных серебристых звеньев, замкнутое спереди прекрасным голубым камнем в виде полной сферы. Он вращался, и внутри него мелькало нечто похожее на зеленые и зеленовато-желтые листья, испещренные пятнами различной формы: корни могучего древа были, очевидно, скрыты в глубине самоцвета. Стоило мне положить руки на одно из звеньев, как птица взмыла еще выше и, кажется, оседлала ветер…

Нет, серебряного Сокола со львиными лапами и хвостом, царя птиц, зверей и трав, оседлал его всадник. А ветер служил обоим сразу.

– Это называется учиться? – прорывается сквозь встречный поток воздуха.

– Это называется – преодолевать страх полёта, двуногий.

Страх? Да его и не было вовсе – один восторг.

– Мы летим куда-то или просто летим?

– Всякий полёт имеет целью самого себя, малыш, – отвечает дивный летучий Пёс в серебристо-радужной чешуе, крылья его – две радуги, глаза – две темных бездны.

Однако на словах всадника – возможно, запретных – ветер спадает, туман опускается и покрывает собой землю. Клочок суши, отделенный полоской воды от одинокой горы, чьи склоны одеты цветущей сакурой, а вершина – снегом и льдом.

– Это всё?

– Нет. Здесь, на этом острове, ты будешь меня ждать, – отвечает живое облако. – Возьми моё перо – стоит тебе дунуть на него, и я появлюсь. Не бойся его потерять – оно умеет следовать за тобой повсюду и везде тебя находить.

– Благодарю тебя. Как твоё прозвище, имя острова и название горы?

– Я Симург, вершина эта, на которой свил я гнездо, – великая Меру, или Сумеру, ты – сумр. Все три звучания схожи, не правда ли? А малое твоё царство поименуешь сам. Один человек, побывавший на нем, назвал его Остров Накануне, другой – Остров Тайны, только ты не должен смотреть через чужие очки. Прощай!

– Но я не научился летать.

– Летает не «я», малыш. Поднимается кверху и парит в поднебесье, стремится вдаль с вихрями лишь Великая Самость. Когда ты это поймешь, более ничего не станет нужно.

Облако в виде птицы – или пса, или кентавра – взвивается вихрем, подымается ввысь, растворяется в солнечном сиянии. Существо всех четырех стихий.

Я остаюсь – голый человек на цветущей земле.

Ни имени, ни одежды, ни страха. Ничего не осталось. Что-то странное вспоминается о кольце – было, не было? Перо не такое большое, как можно было подумать: вполне уместилось бы за поясом, будь у меня пояс. Это скорее чешуйка с длинной тонкой остью, нарядная, как у павлина, и меньше раза в три: яркий синий глазок окружён тонкими зеленоватыми былинками.

Сверху печёт яркое солнце. Вокруг меня колышется ковыль, дотягиваясь до пояса, ходит волнами – трава так нежна и мягка, что поначалу и ступить на нее страшно, не то что рвать. Только и ноги у меня босы, и трава упруга – сама несёт меня вдаль, туда, где широкий луг сменяется дубовой рощей.

Или нет: у здешних деревьев и трав нет имен, данных человеком, только изначальные, от Адама. Те, в которых нет членораздельных звуков.

У меня нет никаких орудий. Удивительно: все описанные в книгах робинзоны выбрасывались на берег в полном туристическом снаряжении и с годовым запасом продовольствия.

«Да, но им противостоял враг», слышу я чьи-то мысли. Не ушами слышу, а мозгом. И от них тепло становится телу и душе.

«Тебе нужны орудия? Смотри».

Круглый камешек подкатывается мне под ноги и трескается пополам. Обсидиан, двумя – тремя ударами можно получить несколько славных осколков, а потом аккуратно оббить их другим булыжником. Мой островок стоит на базальтовом щите и, конечно, море его размывает и обкатывает гальку. А вулканическое стекло принесло течением.

Ещё камушки под босой ступнёй. Если они так же легко расколются, я узна́ю шаровую яшму и пемзу: может быть, пригодится позже.

И хорошо, что мне не требуется ни есть, ни пить – во всяком случае, так настоятельно, как человеку. Обычному человеку, поправил я себя.

Вот ходить по лесным зарослям с риском найти змею или колючку – этого бы лучше не надо.

«Они уйдут с твоей дороги. Зачем им это нужно – вредить или гибнуть?»

– Спасибо, – ответил я зачем-то вслух. Наверное, чтобы не разучиться говорить. Заранее, так сказать. – Только подошвы у меня пока нежные, и вообще приодеться бы стоило. Ночь в тропиках и даже субтропиках куда холоднее дня. Опять же приличие соблюсти.

«Листья рвутся. Сухая трава более долговечна. Ты сумеешь из нее выплетать?»

– Придется, наверное. Волокнистые стебли – лучше. Лён, крапива, джут, сизаль или моя любимая конопля.

«Какой ты ученый».

– Разминать можно камнями. Но нужно время – много времени.

«Оно всё твоё».

Наверное, со стороны это выглядело по-идиотски – монолог на поверхности диалога. Но тот или те, кто говорил, знали, что не очень уютно играть в молчанку в чужом месте.

«Это не чужое место. Это просто место, и всё».

– Ну ладно, ладно. С ним ещё надо познакомиться. Попробовать на вкус и цвет, так сказать. Измерить ногами.

«Пожалуй, тебе и в самом деле нужна обувь. И одежда попрочнее травяной, хотя бы пока ты не научишься. Надо отыскать зверя, которому пришла пора уходить за пределы. Он даст тебе свою шкуру, а ты ему – лёгкую смерть. Ты ведь это умеешь».

– Может быть, пока не надо? Башмаки бывают плетёные лаптем или из дерева: как это? Сабо, клумпы, патены, гэта. Подошвы сандалий проще выстрогать. Ремешки устроить из коры. Еще такая тапа бывает.

«Сколько слов ты знаешь, прямо на удивление. А дерево обдирать не так стыдно, как животное?»

– Слушай, если ты со мной общаешься, так хоть помоги.

Я немного подумал и добавил заветное слово моего детства:

– Пожалуйста.

«О-о. Тогда погуляй, осмотрись немного, прикинь, какая пища тебе по вкусу. Логово себе отрой, что ли. Немало волос было выдрано с корнем и упало».

Пока мы так мило беседовали, я вышел к опушке. Кустарник с гибкими ветвями и узколистый, возможно, ива или джут, перекрывал мне дорогу, и я, мысленно попросив прощения, срезал несколько прутьев своим первобытным рубилом. «Для пояса тоже», – прибавил я. Мои руки были заняты камнями и пером, и я надеялся хоть немного их разгрузить.

Чуть позже я осмелел и догадался сплести корзиночку с ручкой – однажды видел схему в дамском журнале. Модный аксессуар летнего сезона и так далее. Вещица получилась такой изящной, какой я не ожидал.

– Спасибо, – сказал я вслух.

Пути сквозь чащу нужны любому зверю, даже такому, что не выходит за ее пределы. Место здесь было обжитое, поначалу я даже слегка растерялся – какую тропу взять. Выбрал ту, где своды повыше: внутренний голос подсказывал мне, что опасных для меня хищников здесь не водится. Солнце, снаружи такое яростное, здесь еле пробивалось сквозь густую и яркую зелень, играючи пятнало листья, траву и меня. Лиана, слегка напомнившая мне мраморный плющ, затягивала мощные стволы понизу, на ней я увидел некрупные желтые костянки и попробовал. Вкус был не очень приятный – терпкий с легкой кислинкой. И старый. Это растение обвилось еще вокруг молодого ствола и стерегло его жизнь многие десятилетия, отпугивая муравьёв и древоточца.

«Для них хватает павшего. Где селятся, там и едят. А потом пустую оболочку занимают пчёлы».

– Мёд – это хорошо, – ответил я, вспомнив Хельмутово угощение и заодно его лексику. – Небось, дикий, горький и еле самим хозяевам хватает?

«Напротив. Пчёлам больше еды и потомства нужно знание о тех цветочных полянах, куда с трудом долетают их разведчицы».

Я понял так, что доброхоты, а, может быть, перевозчики роя получают натурой. Пока я размышлял над этим, на глаза мне попался чудесный шиповник с большими белыми цветами. Плоды, которые кое-где завязались, были величиной со смокву и уже сейчас очень сочные: кусту явно было не удержать их все. Поэтому я сыграл роль гусеницы и с чистой совестью высосал пару-тройку. Это оказалось совсем неплохо, но роза, похожая на парковую, с огненно-рыжими цветами, которые почти все осыпались наземь, подарила мне массу ягод, сладких, точно спелая хурма, и набитых уже зрелыми семенами. Было тут некое вьющееся растение, что уже роняло наземь крошечные абрикосы или мушмулу, и тут я набрался до упаду.

Когда же задумался о том, какой водой запить это великолепие, мне указали на прохладный родник, несущий в своей струе мудрость подземных пещер и растворённых в ней минералов. Водилась тут и лиана толщиной в мое запястье, которая копила воду про запас – можно было отрезать от нее кусок и просто-напросто умыться чистейшей влагой. Только мне не было в том никакой необходимости – я проткнул ее жалом, подставил руки и лицо, а потом проследил, чтобы ранка затянулась.

Так я шел по тропе, и лес говорил со мной.

А в конце пути я увидел чудо, описанное в Библии: развесистое виноградное дерево, что встретили воины Иисуса Навина в Земле Обетования. Древо, из тех, под которыми отдыхают в своём раю патриархи. Гроздья на нем только ещё завязались, но уже были крупны и тяжелы, будто их выточили из золотистого мрамора. Наверное, когда они вызревали и падали вниз, чтобы там скиснуть и забродить, четвероногие лесные жители являлись сюда, как в винный погреб: при этой мысли я усмехнулся.

Совсем рядом с гигантской лозой в траве запуталась вершина сухого ствола – дерево, очевидно, сначала подточил короед, а потом уронил порыв шквального ветра. Мочковатые корни торчали с дальней стороны огромным щитом. И, конечно, там была яма в земле, серой и мягкой. Поскольку приближался вечер, я набросал туда еще увядшей хвои, очень нежной – мне показалось, что это лиственница – зарылся туда, как дикий зверь во всей его невинности, и заснул. Счастливое безразличие одолело меня и одело как покровом.

Удивительно ли, что мне приснился красивый, хотя не очень связный сон, где я играл всех действующих лиц сразу?

* * *

«В молодой женщине, которая шла по тротуару, раздвигая узкими плечиками встречный поток людей, всякий мог ощутить нечто особенное. Не в лице – худощавом и большеглазом, каких в столице тысячи. Не в коротко стриженных волосах неопределенно-серого цвета, под платину. Не в тонкой фигуре без особых признаков пола и даже не в одежде: длинная черная безрукавка под горло и такие же шаровары. Тяжелые стальные браслеты на запястьях и щиколотках, широкий наборный пояс на бедрах, надетый вперехват блузы, высокие „ликторские“ сандалии на платформе, подобие высоких башмаков с вырезами на пятке, подъёме и пальцах – они еще могли слегка привлечь внимание, но в эту сумасбродную весну не удивляли никого.

И всё-таки…

Два цвета прохожих: чёрное и белое. Оба траур и оба – торжество. Два металла: светлое серебро и тёмное железо. Платья с плёре́зами девятнадцатого и жениховские костюмы середины двадцатого века. Можно подумать – специально переодеваются ради променада, размышлял человек во всём тёмном, что шел за девушкой по пятам. Два ряда помпезного столичного ампира среди бывших больничных садов, а за ними – высоченная волна стеклянных небоскрёбов с острыми белыми верхушками. Здравницы и Хранилища. И бесконечный поток в стиле нуар перехлёстывает с тротуара на проезжую часть: по одной стороне – от Архивов до Монастыря, по другой – от Монастыря до Архивов.

Прошвырнуться по Броду – так это раньше называлось. Хотя истинный Брод, полностью Бродвей, а по-настоящему Большая Бехтеревская, проходил параллельно этой улице и был намного у́же.

Проспект Вечности, или Вешка, всегда соединялся с Бехтеревкой переулками и проходными дворами, по которым бродники, гуляки и снятые ими девчонки могли без проблем ускользнуть от полиции нравов. Вообще-то прежние дворовые бобики были не чета теперешним бобтейлам, размышлял седовласый мужчина, поправляя на носу очки. Поймают, угостят парочкой-другой зуботычин, может быть, слегка попользуются обоими на даровщинку – и никаких тебе неприятностей.

Вроде тех, что ожидают в будущем прикольную детку. Нет, приколы бывают вполне безобидные. Его старомодные очочки без стекол, с гибкими проушинами, например. Все знают, что это вовсе не указывает ни на плохое зрение, которое ничем вообще не скорректируешь, ни на плавающие перед зрачками линзы. Просто демонстрация или реклама винтажа. Сейчас многие им подторговывают вполне легально. Так же, как стамповскими браслетами и снаряжением.

Только девчонка и в самом деле качается. Нагоняет себе мускулатуру. Мало ей гарантированного здоровья. Железно гарантированного, усмехается он про себя.

По бесконечному дефиле между Бумагами и Новодевичкой имеют право расхаживать лишь члены семьи Вечников и всякая прочая родня. Право скорее моральное, документа никто не спросит – бо́бы пытаются отрегулировать поток людей. Место неожиданно стало популярным, теперь уже Брод принимает в себя Вешкины излишки. А по Вечному Проспекту приходится ведь еще сопровождать и препровождать.

Как ему сейчас. Девчонка неоднократно замечена в нарушении законов о неприкосновенности личной жизни и здоровья: детская гиперактивность, адреналиносодержащие наркотики, попытка возродить экстремальные виды спорта. После лечения и неоднократных предупреждений – вот это. В толпе и на виду у всех.

Сергей – так его имя – вспоминает предысторию. Как после окончания Греко-Латинского колледжа был потрясён открытием стациса, ферментированного и модифицированного препарата стволовых клеток, позволяющего замедлить старение и заодно добиться быстрой регенерации тканей. Так его рекламировали вначале, до того, как Сергей решил поступать в Высшую Медицинскую Школу. Когда он пробился-таки в это заведение, которое уже становилось жутко престижным, и учился на первом курсе, торжествующей массе разъяснили всё. Что стацис успешно сохраняет организм, перестающий расти и обновлять свои клетки. Что инъекции позволяют запустить процесс тотальной стабилизации через пять лет после наступления геронтопаузы, а дорогие таблетки, где стацис находится в смеси с веществами, составляющими секрет фирмы, – практически на любом этапе до и после неё. Что в непосредственной связи с грядущим бессмертием человеческая жизнь объявляется ценностью номер один, смертная казнь и аборты категорически воспрещаются, попытки суицида и эвтаназии караются пожизненным заключением в активную форму и принудительными работами на весь этот срок, ориентировочно определяемый в сто лет со дня рождения. Пребывание на военной службе или в рядах спасателей будет расцениваться как попытка самоубийства, если оно совершается по идеологическим соображениям. Оттого армия и слитые с ней государственные и общественные организации отныне должны будут пополняться лишь контрактниками, а также совершившими преступление против святынь.

Такими, как эта девочка.

Сергей слегка улыбается. Все люди прямо сходу кинулись в тёплые объятья интернациональной медицины, и для него и ему подобных настали жирные годы. Пятидесятилетние бедняки, дряхлые олигархи и те, кто промеж них. Жизнь до пятидесяти казалась им полной угроз, но потом обнаружилось, что вожделенный препарат прекрасно защищает и редкое потомство „стационариев“ – тогда у них слегка отлегло от души. Определились три вида существования „под стацисом“: быстрая, или активная жизнь – собственно, то, что называлось жизнью и раньше, – замедленная, или пассивная жизнь и пассивная жизнь в грёзах.

Первое означало те годы, которые человек должен был прожить и так – плюс-минус десяток лет. Стацисные не очень поддавались терапии, но всё-таки она была возможна. Когда же наступало время естественного ухода, такой человек одномоментно превращался в неподвижную куклу, которая моргала и совершала еле заметные вдохи и выдохи. Пищи и питья помимо того, что приносил воздух, ему не требовалось, выделение шло через кожу. Род летаргического сна, могущий продолжаться сколь угодно долго – и из которого практически невозможно вывести.

А жизнь в грёзах? Да просто поддерживаемое специальными аппаратами состояние быстрого сна, в который добавляли чужие энцефалограммы, позже – специально сконструированные нейрофильмы. За вполне доступные деньги. Этого блага были напрочь лишены нераскаявшиеся преступники.

Нет, перебил он сам себя. Куда это она идёт? Кто бы мог поверить…

То-то зашла с противоположной стороны потока. И торопилась – квартирку снимает напротив громады Архивов, гулять было бы проще по другой стороне проспекта, а уж потом, возвращаясь…

Зайти прямо в это почти кубическое здание с широким стеклянным фасадом и решётками на двух нижних этажах. Когда-то по лестницам, видным с улицы, взад-вперед сквозили осанистые граждане в кителях, брюках с лампасами и фуражках. Академия Генштаба, теперь пониженная в ранге до столичного военкомата. Постоянно действующая приемная комиссия. Именно сюда приводят нарушителей Закона.

А эта женщина пришла по собственному желанию. И еще торопилась, чтобы не показалось, что ее загнали насильно.

– Человек доброй воли, – говорит она.

– Железяки-то снимай, детектор не пропустит, – отвечает дежурный. Даже не очень удивлённо. – Пройдешь дугу – верну.

– Портал в иную реальность, – сдержанно хихикает женщина. – А если у меня пластик, точно я из бывшей ОАС?

Сгребает браслеты и пояс и удаляется внутрь здания, четко ставя ногу.

Спустя пять минут Сергей отворяет тяжелую дверь с латунными заклёпками, козыряет солдату корочками и лихо ныряет под турникет.

– Не нужно, чтобы меня лишний раз посчитали, – тихо говорит он.

– Мы знаем, Сергей Семенович, – так же отвечает дежурный.

В дверь приёмной комиссии стучат – резко, деловито, будто азбукой Морзе выводят пароль.

Девушка входит.

Трехголовый дракон: офицер, военный врач, священник. Сидят за столом, занимая все три стороны, от нечего делать пьют кофе. Главный улов прибывает вечерами.

– Почему без сопровождающего? – спрашивает первый.

– Вольноопределяющийся, – слышится ответ. Слишком звонкий и уверенный в себе голос – таким прикрывают страх. Или ненависть.

Недоуменные взгляды. Хотя – да: вольнопер, как говорили в старину, – не доброволец. Также как люди доброй воли – это Библия, не военный устав. Лазейки необходимы, иначе армия совсем захиреет.

Приказ офицера:

– Документы.

Тонкий пакет полупрозрачных пластин появляется из-за пояса.

– Так. Анна Яковлевна Фрай. Тридцать один год. Образование высшее гуманитарное плюс высшее медицинское, классическая латынь, английский, французский, хинди… психически здорова, стрессоустойчива, лабильна, свидетельство о спортивной подготовке, курсы самообороны, владение оружием… Это же всё запрещено! У нас разрешено только гармоничное телесное развитие!

– Я намерена подняться на ступеньку выше рядового контрактника, которого еще надо всему обучать. Если вам это не нужно, – что же, вы меня получите и так и так, только что на гораздо худших основаниях. И больше сил потратите в результате.

– Как вы получили эти бумаги?

– Заслуженно, хоть и не вполне официально. Как понимаю, я далеко не первая в таком роде, потому что вы не хотите работать с безнадёжно сырым материалом.

– Первая женщина. Не лгите – уж это вам известно.

– Да, известно, разумеется.

Теперь говорит врач:

– Вы обеспечили свою вменяемость весьма солидными документами. Мы можем очень просто объявить ненормальным человека с подавленным инстинктом самосохранения. Но, я так полагаю, у вас атрофирована другая часть психики. Ибо первейший долг женщины – беречь себя для ребенка.

– Это мне, увы, не грозит, – Анна иронически кланяется собранию.

– Перевязывать трубы – это грех. Изгнание плода – грех смертный, – вспыхивает священник. Он молод – гораздо моложе остальных – и довольно хорош собой.

– Отец, вы гораздо лучше меня изучили медицину… в определенных аспектах. Я всего лишь имею в виду, что не способна к безудержной влюбчивости. Быть монахиней в миру – тоже грех? – парирует женщина.

– Монахини не убивают.

– Пожалуй, и мне придется лишь спасать жизни, а не отнимать.

– Дочь моя, твои устремления граничат с самоубийством.

– Если отдать живот за други своя – всего лишь суицид, то кто же тогда сам…

Священник испуганным жестом обрывает эту фразу.

Все потрясённо молчат.

– Господа, – говорит Анна. – Единожды войдя, мне уже не выйти отсюда иначе, как в полной военной форме. Спор может быть лишь о знаках различия. Итак?

И всем уже ясно, что ей удалось настоять на своем – и победить.

Поэтому первое, что видит Сергей, зайдя к начальству, – это молоденького сержанта спасательной службы, который с юмором отдаёт честь его штатскому маскараду.

Несколько позже он задумался, что когда-то заставило его потеснить свои хлебные медицинские занятия ради пошлейшего сыска: желание устранить помехи на пути лучшего будущего? Вечное стремление человека играть и менять маски? Или заурядная тоска по острым ощущениям? Ведь не деньги же. В этом он как раз проиграл.

И лишь одну причину, истинную, он закрыл в подсознании.

То, как его, уже преуспевающего нейрохирурга, привели в зал, где вкушали заслуженный покой Вечники. Экскурсия была, кстати, не самой рядовой: для чиновников высокого ранга.

Шестигранные соты от пола до потолка. Прозрачные створки, что позволяют видеть лица любимых – пусть и в перевернутом состоянии. Система зеркал, отчасти исправляющая этот огрех. Шелковистые покровы. Открытые окна и свежий воздух, что несёт морось, пыль и пыльцу.