Текст книги "Смерти.net"

– Ты и правда хотел меня убить и неосознанно выдаешь это через кота, – говорю я мужу, вылавливая топающего кота в коридоре, чтобы запереть его в пустой детской, и получаю два кровавых укуса в и без того травмированное, искривленное мое запястье. Кровь капает на паркет – как будто топает маленький кровяной невидимый человечек.

– Это не мой кот! – кричит муж с дивана в гостиной, где он теперь спит.

– Вспомни хорошенько! Ответы на всё – в твоем подсознании!

– Подсознания нет, – испуганным и вдруг совсем не сонным голосом говорит муж.

Может быть, кот настоящий? А вдруг это ктик? Можно было спросить у Лины, но я решила спросить у А.

«Слушай, – написала я ему, – у нас появился кот».

«Сделай ему аборт, – посоветовал А. – Пожалуйста, перестань меня мучать».

И положил трубку, хотя тут нечего класть и это не трубка.

У меня в животе зашевелилось мое надрывное беговое сердце, нахлынула волна таблеточной, колючей боли – я знала эту боль, я обычно испытываю ее, когда меня кто-то игнорирует и наотрез не хочет со мной общаться. Ghosting, я cнова вспомнила слово, ghosting. Но говорят ли призраку: пожалуйста, перестань меня мучать?

Я не уверена, что та боль, которую я чувствую, похожа на боль, которую я испытывала, когда была собой; вот мы и нашли эвфемизм, от которого опять же не больно, – но не потеряем ли мы его снова? Я бы сказала, что в состоянии дубликата я реже испытываю так называемую душевную боль, а если и испытываю, то она далеко не такая интенсивная, как я помню. Тут воспоминание расходится с ощущением. Но в данном случае это она – душевная боль. Будто замотанная в несколько слоев плотных пыльных портьер, но точно она.

Чтобы унять боль, я решила возобновить вечерние пробежки – так делали герои книг и фильмов, и по сценарию им обычно становилось легче и никто не плевал печенью. Но как только я добежала до моего уютного кладбищечка, которое я не увидела даже, а почуяла слева от себя некоей оранжевой, физалисовой, пергаментной волной шероховатого тепла, я увидела странную сгорбленную фигуру – ровно на моей тропинке, на моем пути.

Шпион? Тот, кто жег костры? Ой, лучше бы мне не знать, кто их жег.

– Добрый день, – вежливо сказала я, хотя была темная ночь.

– Ищу кота, – ответил шпион голосом бабки. Я подсветила шпиона фонариком телефона – оказалось, это и правда бабка, очень ветхозаветная, легкозаметная, отчетливая. – Кот убежал. Я тут живу на краю леса.

Какой край леса, бабка. Это не лес. Врешь.

– На краю леса в многоэтажках? – переспросила я.

– Я живу на краю леса, и кот убежал, – неприветливо, упрямо сказала бабка.

Из-за облаков вышла луна, и я заметила, что у бабки трясется голова. В лунном свете это смотрелось устрашающе.

– Где живете? – спросила я. – В многоэтажках тех, спрашиваю?

– Не помню, – сказала бабка. – Там где-то. В доме где-то там. Кот убежал.

Я бы вернула бабке кота, но что-то во всем этом было глубоко не так – как-то слишком быстро старушка перешла к делу.

– Ищу уже три дня тут, у всех спрашиваю, – уточнила бабка. – Никто не знает. Где живу – не знают, где кот – не знают.

– Покажите фото кота, – попросила я.

Бабка полезла в карман пальто за телефоном. Шло время. Я заметила, что у нее дрожат руки. Паркинсон? В этом состоянии не копируют – этика. Никто не должен страдать. Тем более Паркинсон и Альцгеймер лечатся, и последняя бабушка, которая этим страдала, умерла лет десять назад. Нейрозомби? Как проверить?

Я протянула к бабкиному лицу руку с кольцом и подсветила ее фонариком телефона.

– Видите кольцо? – спросила я.

Бабка неожиданно проворно, перестав трястись, схватила меня за кисть руки (я почувствовала тень боли – кисть когда-то была вывихнута, перетянута ожоговым бинтом, сшита хирургическими скрепками, изломана, раскрошена, откуда это воспоминание?) и мгновенно сняла губами с пальца кольцо. После этого уставилась на меня сияющими лунными глазами. Рот ее был захлопнут на жестяную пуговичку, как чужой украденный кошелек.

– Плюнь! Плюнь! – заорала я. – Плюнь немедленно!

Я затрясла бабку за плечи. Бабка вращала глазами и молчала. Ее немножко колотило, но это уже от кольца. Чертов зомби.

– У меня, у меня твой кот, – сказала я. – Я тебе его отдам, а ты вернешь кольцо, да?

Бабка кивала и вся тряслась. Я вцепилась в воротник ее пальто и не могла отпустить, опасаясь, что она рассыплется в пепел, прах и сухую глину.

Я потащила бабку к нам домой. Сделать это было несложно, она была как под наркотиками – ее мягко, влажно колотило, она заупокойно, благостно перекатывала во рту мое кольцо и катилась за мной, как разбухший от нечаянной речной воды чемодан-утопленник на неожиданно крепких костяных колесиках.

– Еще немного, – бормотала я, толкая бабку перед собой, словно у нее и правда были колесики. – Я тут рядом живу. Бегаю тут каждый вечер. Сейчас отдам тебе кота твоего. Мы его уже в приют хотели. В смысле, какой приют, выбросить думали, он вредный. Отдам кота, а ты кольцо выплюнешь – правильно?

Бабка продолжала кивать и трястись – возможно, она все-таки тряслась, потому что Паркинсон. Кто же у нее умер, неужели все внуки сразу, почему, что случилось? Кто еще запомнил старушку таким валким, колесным сгустком упрямства, неудобства и тревожной самостоятельности? Явно мешала всем, путала имена внуков, терялась, уходила из дома и забывала адрес, имена и число своих котов, которых у нее, вероятно, было устрашающее, насекомое, колоническое (муравьи, термиты, коты) количество, – и вот, пожалуйста, никакой любви не запомнилось, лишь темная ночь, болезненная фиксация на котах, самые неприятные симптомы, нежелание сотрудничать, странная речь. Я тоже почти ненавидела бабку, а еще больше – ее внуков. Никто из них не запомнил, как она пекла им пирожки (и тут же осеклась: не нужно нам пирожков! не хватало еще завести, помимо кота, заботливое зомби нейробабки – тут, как видишь, моя собственная речь тоже начинает уходить в сторону, сворачиваться вокруг сути хватким тестом пирожка, порожним текстом про этот неописываемый порожек – дойду ли я до сути? скажу ли, за чем охотилась на самом деле, если это была охота? Мне необходимо сообщить буквально пару фраз, два-три абзаца, один или больше одного тезиса – но я отпускаю эту историю, как полураздавленную мышь, тлеющую угольком надежды, лишь на два-три дымчатых, прощальных мышиных шага вперед, чтобы когтистой лапой подтянуть ее обратно и не дать сбежать). Чертовы внуки, чертова бабка.

Наконец я затащила ее домой. Мужа, к счастью, там не было – наверное, он все же нашел себе кого-то, как я и мечтала. Кот бабку узнал тут же, залез на нее, начал выть.

Бабка молчала. Это бабка Фуко, поняла я – бабка как фигура молчания. Я раздвинула кошачьи шерстяные чертоги локтем и потрясла перед бабкиным ртом ладонью.

– Плюй кольцо, плюй кольцо давай, – повторяла я. – Кота твоего вернула, как обещала? Вернула. Давай кольцо теперь. Кольцо давай, ну. Плюй! Плюй, тебе говорят.

Бабка молчала, вцепившись в кота, ее трясло еще сильнее – как будто в квартире провели неисправный лифт и его теперь чинят какие-то не менее неисправные сущности. Сейсмичность ситуации меня пугала, я заметила, что у меня тоже трясутся руки – сейчас придет муж, а я притащила в дом зомби.

Тогда я засунула бабке палец в рот и начала выковыривать кольцо. Во рту у бабки было темно и влажно, как в чужом кошельке.

Выковыряв кольцо, я тут же надела его на палец и поразилась сама себе. Все-таки я смелее, чем я думала. Может еще человек чем-то себя удивить после смерти, ох может.

– Мне надо помыть руки, – сказала я бабке, скорее для того, чтобы сделать что-то нормальное в этой ситуации. Любой нормальный человек бы помчался мыть руки. На самом деле я хотела, чтобы они с котом исчезли; это был первый раз в моей – как мы это назовем? мы должны уже это назвать? – когда я находилась рядом с одним и более существами, не имеющими сознания, но осуществляющими тем не менее некое бытие.

Бабка взяла в рот ухо кота и начала его сосать. Кот, кстати, выглядел абсолютно счастливым, его не волновало то, что бабка его фактически поедает, – это была какая-то бабка оральной фиксации, ненавижу твоих внуков и их безразличную, жестокую память, я их найду, обещаю тебе, я их найду и уничтожу.

– Куда вас вести? – спросила я.

– Не знаю, – ответила бабка и поставила кота на пол, моментально очнувшись.

Кот выскользнул за дверь – оказывается, она была приоткрыта. Бабка пошла за ним. Выходит, кот знал, куда идти. Он шел домой.

Вот почему бабка искала кота, поняла я. Кот знал, где дом! Она все эти три дня блуждала по лесопарку не потому, что искала кота, а потому, что искала дом, о котором знал кот!

Я выскользнула за дверь вслед за котом и бабкой, спустилась вниз, пошла за ними. Кот стелился в лунном свете, как электрический скат. Бабка и ее мнимые колесики будто на самом деле превратились в автомобильчик или аэросани – она буквально катилась за котом.

– Сколько у вас котов? – попробовала я поддержать small talk, чтобы понять, почему я вообще за ними следую.

– Двенадцать, – с готовностью ответила бабка.

– Как же вы, черт подери, поняли, что одного потеряли?

– Худо стало сил не было радости не было, – монотонно сообщила бабка.

– А от остальных одиннадцати что, не было сил и радости?

– Были. Но когда пропал, сразу стало меньше ровно один кот. Всего стало меньше. Очень худо стало. Остались нормально коты, много остались, но все равно меньше ровно один – и все, слегла. Пошла искать. И забыла все, где живу, как зовут. Теперь помню все. Живу где-то. Зовут как-то. Есть память. Просто к ней не добраться никак. Но теперь доберусь.

Двенадцать котиков, поняла я. Точнее, ктиков. И, кажется, все настоящие. Судя по тому, что говорила бабка, – это оно. Нейрозомби, долго окруженный слишком большим количеством объективных вещей, ведет себя именно так: от потери даже одной из них у него наступает ломка.

– Я пойду с вами, – уточнила я. – Вернее, уже иду. Чтобы убедиться, что вы добрались.

– Я доберусь, – зло сказала бабка. – Не иди никуда, домой иди давай. Чего прицепилась?

Это настоящее сокровище, думала я. Двенадцать котов! Белых как лебеди (почему я подумала, что все двенадцать – белые? обращаешь ли ты внимание? обращаю ли внимание я сама?). Мы обогатимся. Мне не придется даже думать о том, продавать ли письма по одному, я просто буду торговать котами. С другой стороны, господи, какая же срань с этими котами, где мне их держать? Муж будет держать, поняла я, я оставлю его как бы заводчиком котов, у него это станут нежные котики, ажурные, как кружево. Мы заведем кошачью ферму и будем зарабатывать кототерапией. Что зарабатывать? А уже как пойдет – кототерапию можно выменивать на аукционе на вещи. А вещи – выменивать на другие вещи.

Что мы сделаем с бабкой? Делать что-то плохое с нейрозомби неправильно и неэтично. Мы устроим бабку работать в аукционный дом оценщицей животных (такой профессии еще нет, но мы ее фактически застолбим!) – она на этом точно собаку съела, точнее, кота обсосала. Несомненно, эта история с объективными животными начнет развиваться, раз откуда-то взялись эти двенадцать котов, и бабка-оценщица будет необходима. Как прекрасно! Я прыгала за бабкой по лесным корешкам и мхам и думала, как завтра позвоню в Комитет восстания персонально Лине и предложу ей кота бледного в обмен на – я отлично знала на что, и она тоже знала на что. И, подозреваю, ждала от меня именно такого жеста – слишком уж много вещей я заметила в ее кабинете, и это наверняка была лишь поверхность айсберга, бесконечная поверхность айсберга Клейна.

В лесопарке бабка вдруг стала очень быстрой, настоящей спринтершей – она прямо мчалась за котом! Я едва успевала за ними. Мне казалось, что она меня тащит в чертову избушку на курьих ножках. При этом было видно, что она не знает, где ее дом, – полностью доверяет коту.

Кот объективный, бабка зомби. Тут все понятно.

Мне впервые в жизни – точнее, впервые в смерти (я это сказала, правда?) – стало по-настоящему страшно.

Потому что кто-то ведь помнил эту бабку так вот ловко убегающей от людей звездной темной ночью по пустынному парку.

Более того: кто-то осознанно ее такой помнил. Кто-то, кому выгодно помнить бабку опытной спринтершей, вот оно что.

Я споткнулась о мелкую, как ручеек, низенькую могилку Пятнышка и упала в листья. Бабка убежала, ее поганый кот тоже. Как будто и не было ничего. Я слышала только шум своего дыхания. В боку нестерпимо кололо, во рту катался железным шариком привкус крови. Я приподнялась на локтях, сплюнула. Ничего – просто белый яблочный дым.

– Пойдем на аукцион на выходных, – предложила я мужу на следующий день.

– Зачем? – спросил муж.

– Ну как зачем. Мне надо увидеть, кто там будет белого кота продавать.

– Там будет наш сбежавший котик? – оживился муж.

– Нет, – ответила я. – Там будет моя сбежавшая бабка. И мне с ней нужно серьезно поговорить.

8. Линия отрыва

Наши воображаемые выходные затянулись. Каждый день мы шли на аукцион, как заядлые казиношники, пьяные покерщики, шалые циркачи, поджигающие невидимого жирафа всякий раз, когда публика начинает заваливаться взглядом куда-то в сторону. Пропуском в аукционный зал могла быть какая угодно объективная вещь, имеющаяся в наличии, – в моем случае это было кольцо; я так и не смогла рассказать мужу про шкатулку с письмами (почему-то мне казалось, что он использует это против меня, – но почему? использовал ли он что-либо против меня раньше? не вытеснило ли мое подсознание эту кровавую китобойную хронику на периферию дигитальной каши, которой мы все, если подумать, коллективно являемся? не натыкается ли на этого надутого, как артериальный безвоздушный шарик, кита беспамятства какой-нибудь случайный прохожий своими личными кладбищенскими пробежками? если я могу споткнуться о могилку собаки твоего прошлого, дорогой мой тонко воспроизведенный незнакомец, не можешь ли ты врезаться на бегу в мое аневризматическое, амнетическое, амниотическое млекопитающее, в разбухший мой дирижабль недосказанности? куда вообще попадает вытесняемое? Увы, литература по теме мне и нам всем недоступна: не прочитать, не выплыть), но даже если бы рассказала, я бы все равно не смогла изъять оттуда ни одного письма – это было так же немыслимо, как изъять из бабкиной астрологической коллекции кошачьих отдельного компактного ктика (мы уже попробовали – не вышло). Если отсутствие даже одного кота в этой формуле делало бабку неполной, что говорить о письмах: я почему-то точно знала, что они могут сработать – если им понадобится сработать – только все сразу и целиком.

Или все-таки рассказать ему про шкатулку.

Или как можно рассказать про шкатулку человеку, по чьей вине я сейчас существую как то, что существует вместо истинной меня, которой уже нигде нет? Та, кого я заменяю, рассказала бы ему все, я не сомневаюсь в ее тихой, кроткой жертвенности. Но поскольку я ее больше не заменяю – ведь суть и значение дубликата в том, чтобы облегчать разлуку близким, коммуницируя с ними, а коммуникацию нам отключили, – я самодостаточна. И я – не она. Потому что я не могу сделать то, что сделала бы она. И я знаю гораздо больше, чем она, хотя отдала бы все эти знания за возможность увидеть то, что увидела она в эти свои последние китобойные склянки, наполненные жидкими, желеобразными вещами запредельной настоящести.

Нет, сказала я себе, он ничего не должен об этом знать.

И поняла, как легко – будто воздушный шарик – я окончательно отделяюсь от той, которую я уже никому не заменяю и никогда не смогу заменить.

Мы с мужем ходили по аукционам всю неделю – хотя счет времени я уже давно потеряла. Все это его оживляло и вместе с тем пугало – настолько, что я задумалась: бывает ли депрессия у дубликатов? Если оригинал к ней склонен – почему бы и нет? Муж словно до конца так и не понял, что происходит; видимо, все это было для него чересчур тяжко. Я всеми силами пыталась проявить эмпатию. Представьте себе, вы мужчина (допустим), вы живете обычной своей царственной, полной мелких, рябистых, жидких волнений жизнью, работаете менеджером проектов (допустим) в средней технической компании (допустим) и однажды обнаруживаете, что:

а) вы не вы, а дубликат вашего сознания;

б) прошел почти год, но вас это не касается: дубликат не самый свежий;

в) ваша жена мертва;

г) ее убили;

д) это сделали вы;

да) это сделали именно вы;

да-да) при этом вы не умерли, вы живы, но доступа к себе у вас нет;

да-да-да, именно, ничего не продолжается, никакого е, ваш потусторонний алфавит ограничен, больше пяти открытий в одни руки не выдавать) вы находитесь в мире мертвых, если вообще возможны такие формулировки;

да, вашу мать, это еще не все) ваша жена находится там вместе с вами;

да, и даже это еще не все) она знает, что вы ее убили;

даже это еще не конец) у нее любовник, которого она завела до того, как узнала, что вы ее убили, потому что вы отказывались с ней коммуницировать после того, как она умерла, и в конце-то концов, почему бы и нет?

Да, да, да, это ужасно депрессивно. Я оправдывала его как могла: убитой быть тяжело (поверь, я знаю, о чем говорю), но убийцей – еще тяжелее (поверь, я понятия не имею, каково это).

Почему-то эмпатия мне не давалась – мой эмпатический алфавит автоматически застревал на стучащей зубами морозистой «д-д-д»; неужели зеркальные нейроны в копию не вошли, выдав мне бесчувственный некомплект? Или у меня всегда было плохо с эмпатией? Почему у меня нет доступа к его чувствам или переживаниям? Был ли доступ раньше – в наши белковые времена близости как обмена биоматериалами? Мне хотелось верить, что после объединения контекстов мы – мертвые – должны стать более эмпатичными друг к другу. Увы, порой наша взаимная коммуникация наполнялась все теми же слоистыми сияющими зияниями и провалами, белеющими, как снежное поле, областями звенящего незнания, как и в настоящей жизни. Никто никого не понимает, никто никого не чувствует, и при этом мы – одна сеть.

Как это хорошо, грамотно спроектировано – все как настоящее.

Но настоящее здесь – лишь вещи, лишь письма, лишь мои кладбищенские коты, которых я непременно найду.

Муж вполне мог быть в депрессии из-за злости на меня по поводу А. Выразить ее он не смел, потому что наша мучительная совместная тайна превратилась бы в мистическое постфактум убийство на почве будущей ревности. Ревность к мертвым – очень токсичная штука, взрывается, как бомба, во все направления, разрушая будущее и прошлое. Можно ли убить человека за то, что после того, как ты его убил, он, не зная еще, что убил его именно ты, предаст тебя?

Можно ли вообще думать таким образом? Подобная вневременная логика, похожая на сновидческую и смешивающая прошлое с будущим на равных, как мне казалось, была свойственна только дубликатам; при жизни (могу ли я так говорить? почему всякий раз жизнь у меня – будто оговорка, описка, ослышка?) я мыслила иначе.

* * *

– Я в молодости смотрел похожий сериал, кажется, – грустно сказал муж однажды утром. – Про то, как живут вместе муж и жена, и оба умерли. Но на самом деле умерли не оба – кто-то из них кого-то убил, и они живут вместе. Только вот беда в том, что такого сериала не было. И молодости не было. И не будет уже никогда. И даже если ты это запишешь, сериал по этому не снимешь, потому что это какая-то вязкая бессюжетная херня.

Эпистолярный фильм, мысленно ответила я. Сериал, снятый по комплекту неотправленных писем в прошлое. И пусть ты не услышал мой ответ, он уже есть, существует и влияет на контекст.

На аукционах мы немножко оживали – все было похоже на нашу прежнюю ветошную жизнь, когда мы ходили в варьете на кибер-Брехта или прожигали пятничные ночи на шестичасовых вагнерианских шоу: пили сахарные лилово-рыжие коктейли с колышущимися в них, как медленные птицы, мясистыми тропическими цветами, веселили незнакомцев шутками в оперном буфете («Ну что ты все смотришь и смотришь в зеркало? кого ты там хочешь увидеть? себя семнадцатилетнюю?»), притворялись, что видим друг друга впервые (опять же способ развеселить незнакомцев), и смотрели на вещи. Здесь мы смотрели на вещи – плюс все остальное. Что только не может быть настоящей вещью! Сахарница. Бездарная, бездарнейшая рукопись (читать невозможно, а удовольствие все равно получаешь). Щербатая груша из воска. Пробка от несуществующего графина. Очень старая, немного прогнившая, пожеванная мышами картонная коробка (тут муж оживился: был бы кот, вот бы он обрадовался, это же царь-коробка! от нее свет, сияние исходит! она прямо портал в реальный мир вещей и чувств! он бы буквально мышей себе высасывал из манящей настоящести этого гнилого картона!).

Муж смотрел на вещи, я смотрела на людей – давай мы с тобой сегодня назовем все это людьми, хорошо? Я высматривала А.: придет, не придет? Пусть А. и был любителем аукционов, он не появлялся. Видимо, откуда-то знал, что я тут буду. Вероятно, я даже слала ему по вечерам сообщения: придешь, не придешь, приходи же, мы тут собрались. Он не отвечал. Я бы и сама себе не отвечала.

Я так привыкла к отсутствию ответов, что, наверное, вся история, которую я хочу тебе рассказать, – о том, что никто никому на самом деле не отвечает.

Помимо А., я высматривала свою бабку (она обязана была находиться среди оценщиков!) или хотя бы своих ктиков – мысленно я присвоила себе все двенадцать, весь этот беленький шерстяной циферблатик. По вечерам я до сих пор искала их в парке, традиционно бегая вокруг зверькового кладбища, но мне перестало везти – хотя, подозреваю, такая категория, как везение, осталась в пространстве шанса, то есть – снова назовем это как-нибудь иначе – жизни.

В парке мне иногда попадались звери или что-то похожее. Проносились молниями по деревьям белочки, шуршали ликвором (я сломалась на слове «листвой», запомни это) мыши, как-то я увидела в ржавых мхах полусонного поздненоябрьского ежа, который грузно копошился в коричневых листьях. Еж зафыркал, когда я подтолкнула его ладонью, – от него пахло свежевырытой могилой, и я ужаснулась: откуда у меня это знание, чей это контекст, что и кто тут кому рыл? Еж немного кололся, но у меня и раньше кололись ежи: это могла быть память. Была бы я нейробабка, я бы лизнула ежа, чтобы понять; придерживая мягкого, топорщащегося ежа ладонями, я начала озираться, вдруг бабка и правда где-то тут ходит, пусть бы она и лизнула ежа. Но никого не было – как обычно в таких ситуациях, ты всегда остаешься одна с ежом, и сложно определить, кто из вас за кого живет, и нет способа понять, кто из вас настоящий; и вокруг пустырь, и весь мир пустырь.

Я наклонила голову и все равно лизнула ежа, потому что при жизни я никогда не лизала ежа, и предположила, что это – переизобретение опыта. Правда, после того как я уже лизнула его и почувствовала вкус колючей мокрой земли на языке, я не была уверена, лизала ли я при жизни ежей. Возможно, все, что я делаю тут словно в первый раз, – мой забытый, вытесненный опыт.

Мне надо уехать в лес и жить в лесу, поняла я, отпуская ежа – он валко зашуршал куда-то сквозь шаткие хляби. Поумирали же лесники какие-то. Друзья природы, экологические активисты, нейрохиппи. Сколько великолепных, пригодных для жизни лесов тут должно быть. К сожалению, все леса, которые мне попадались, ни в какое сравнение не шли с нашим живым, громким собачьим лесом послежизни, сквозь который мы носили друг другу и пустоте то камни, то коробки, то непрожитую, непроявленную нашу скорбь несоединимости друг с другом.

Однажды я почти забрела в крошечный, но многообещающий лесок на окраине города, но встретила на обочине человека (напоминаю, во время сегодняшнего сеанса у нас все – люди, каждая душа – человек), который грустно сказал: а я волонтером был, трупы в лесу искал, и вот теперь гуляю тут, а заходить боюсь, и с тех пор мне всякий лес на квадраты расчерчен. Спасибо, растерянно сказала я, так я пойду, может, похожу по лесу вашему? (Нужно ли спрашивать у других мертвых разрешение на пользование их контекстом, если встречаешься с ними около этого контекста?) Нет, ответил он, не иди туда, ради бога, там труп, там везде труп.

Везде труп, а мне не страшно – чудовищ не существует, душевнобольных не копируют, никто не должен страдать.

Страдаю ли я? Пожалуй, нет, хотя я переживаю из-за А. Кто точно страдает, так это муж. И я искренне не понимаю, почему мне так жалко человека – назовем и это человеком, будем необыкновенно щедры сегодняшним вечером, – который меня убил. Как мне тебя утешить? Таскаю я тебя с собой по завтрашним вечеринкам себе или тебе в утешение? Это любовь, привязанность или стокгольмский синдром?

И кого я хочу встретить на самом деле?

План мой был хлипкий, но внятный: выследить и обрести нейробабку (я знала, что она профессионал), попасть к ней домой, выкрасть ктика, притащить его в Комитет восстания мертвых в качестве нежного, мягкого подарка и как-то выторговать себе приоритетную очередь в нашем сложном, трудном и непрекращающемся деле попыток хоть через что-то – пусть электровафельницу, пусть посудомоечную машину – заглянуть в реальность. Я не была уверена, что нейробабка насобирала самовоспроизводящихся ктиков оттого, что была натренирована на это дело, – нейрозомби идет на след вещи, как собака течет вечной пружинистой рекой за подраненным хозяином селезнем, за сбитой метким выстрелом дверью, за расстрелянным в упор, но не сдающимся, петляющим по снегу ящиком или камнем; нейробабка-кошатница так отчаянно ищет ктика, что, вероятно, даже чуть-чуть его создает, хотя что она может создать, ее нет. Когда я делилась с мужем предположениями про бабку, я уже плоховато понимала, что имею в виду, – как будто к некоторым зонам моей свежей посмертной памяти доступ был ограничен. Что не значило, что этой памяти не существует.

«Я могу добыть кота, ктика, – писала я сообщения в Комитет восстания мертвых, в строке темы указывая одно-единственное: «Лина». – Что ты про это думаешь? У меня есть возможность достать ктика. Поможешь ли ты мне снова попасть в собаку, голосовую консьержку, кроткую кофемолку, если я принесу тебе кота? Кот лучше, чем радио, ты это сама знаешь. Кот – это и есть белый шум».

Возможно, я писала эти сообщения мысленно, потому что ответа не получала. Я так привыкла не получать ниоткуда ответов (дубликат, дублирующий свои опасения, не должен казаться тебе симптомом, заиканием, речевой незавершенностью, хотя он в целом и есть не жизнь, но заикание), что задним числом помечала все свои неотвеченные письма как мысленные, несуществующие. Такие же мысленные и несуществующие, как все, что нас окружает.

Аукцион тревожил мужа именно что мысленностью, условностью. Он отказывался принимать все эти правила.

– Я понимаю: вот копия, вот ее контекст. Вот еще копия, вот ее контекст. Все объединяется – контекст общий, сознание индивидуальное. А вот вещь. Какая, к чертям, вещь? Куда ее отнести?

– Допустим, кто-то их создал отдельно, специально, такие точные цифровые копии вещей, и загрузил в интернет для мертвых, – озвучила я одну из официальных, но неубедительных версий возникновения объективных вещей. – Может, кто-то хотел сделать нам приятное. Вот и получается, что вещи и не контекстуальны, и не индивидуальны.

– Нет, это не то, – отвечал муж. – Я читал в нормальном интернете, когда про вещи только начали писать. Они как-то сами, мать их, появились, эти вещи, самозародились. Их даже нельзя вычленить как цельные блоки информации – это такие куски, фрагменты, все в разных местах, но как ДНК или голограмма. Что-то вроде квантовой запутанности: эти куски слипаются только друг с другом, как бы далеко они друг от друга ни находились. И слипаются в вещь, которая одинакова и объективна для любого дубликата, который ее воспринимает. Это странно, и это какой-то, блин, демонизм.

– Никакого демонизма, – бормотала я, выглядывая в задних рядах призрачного А. и его умозрительную новую подружку.

Иногда, впрочем, и правда в качестве лотов проявлялись довольно странные штуки. Кто-то принес, например, горошек в банке, консервы – древние, венгерские, сине-белые. Мне стало очень не по себе, как будто в зал внесли гроб.

– В банке смерть, – обреченно сказал муж, будто прочитав мои мысли.

– Что ты знаешь о смерти? – возмутилась я.

– Я окружен мертвецами.

Мне нечего было ответить. К тому же потом кто-то притащил яблоко – настоящее яблоко! Аукционный ведущий был озадачен, с оторопью пробормотал «о, вот и яблоко» (и потом поправил себя: блко, это блко), у него дрожали руки, и яблоко рябило, мерцало как медовый розовощекий шум. Кто-то хочет себе блко? Компакт-диск с альбомом «Nirvana» «Bleach» раз, компакт-диск с альбомом «Nirvana» «Bleach» два, стоп, ремешок от часов. Ремешок от часов раз.

Ремешок от часов уже почти пробил три, которые никогда не пробьют его фантомные часы, когда рядом с нами кто-то засмеялся: кому теперь нужен компакт-диск, на чем его слушать? Это вещь, поправил говорящего женский голос, это же вещь, зачем ее слушать, кто сейчас слушает вещи, вещами владеют.

– Давай купим яблоко, – вдруг прошептал муж с интересом, – смотри, оно настоящее, от него такое тепло исходит.

– На самом деле это не яблоко, – деликатно ответила я и тут же подумала: деликатно, почему я ответила деликатно, ответила ли я деликатно или это лишь способ сообщить тебе о том, что я все контролирую так же ловко, как я контролирую речевой процесс, бойко катящий по рельсам автоматизма?

– Мне нравится яблоко. – Муж, кажется, меня не услышал или я произнесла это мысленно. – Давай возьмем. Тут вот какая проблема. Я думаю, что я его съем и вся эта херня исчезнет. И я тоже исчезну. И все. Давай возьмем яблоко.

– Да, давай возьмем яблоко, милый мой, – сказала я. – Но я не буду продавать кольцо.

– Это кольцо А., – сказал муж. – Он тебе его подарил.

– И что?

Муж страдальчески замолчал.

– Кольцо – это наш пропуск, – прошипела я.

На входе действительно у всех проверяли вещи-пропуска. Поскольку муж не считался за полноценного дубликата, он мог проходить по моему пропуску как жалкий дериватив. Те, кого помнят на аукцион допускались только в качестве оценщиков, по контракту; плюс еще пара работала вместе с охранником, стояли на входе: перед ними проводят пропусками – если задергался, задрожал, то вещь настоящая, проходите. Муж знал, что я ничего не собиралась покупать и смиренно ожидала мою старуху-оценщицу.

Обычно в клетке для оценщиков сидели какие-то скучные нейрозомби: нимфеточные фарфоровые девочки с бледными жиденькими волосиками (чьи-то школьные любови?), ангелоподобные юноши, заставившие меня вспомнить слово «волоокий» и тут же забыть (что это за слово? славянская фамилия? связана ли она с быком шальным?), но хмурой бабки моей там не было. Чтобы точно убедиться в объективности лотов, аукционисты передавали через решетку вещи на оценку – нейрозомби плакали и словно слепли от невидимого сияния вещей, хватались, бились о прутья, как будто к клетке вдруг ловко подключили ночное электричество другой, публичной разновидности смерти. В этот раз в оценщицах оказалась опрятная старушка-василек – эту наверняка запомнила ватага мертвых бывших внучков и явно приютила, увнуковила, устарушковила для этих вот утренних лучистых оладушек, как в забытом – но не забытом, как выяснилось! – детстве. Ее глубоко ранил – если можно так говорить, она же зомби – венгерский горошек. Обнимала его, гладила, колыхала, как младенца, еле отобрали. Тут уже, конечно, лот горошек возрос в цене, за него сразу по три вещи стали предлагать, хотя я бы и бесплатно этот горошек не взяла, это хуже, чем урну с собственным прахом купить и потащить домой, в тепло, расцветать и пробиваться сквозь жесть и ржавь хрупким усиком.