Текст книги "Киномания"

Глава 3. Волшебный фонарь

Уроки Клер были страстными, а знания, которые я от нее получал, – многообразными, но образование оказалось платным. Вскоре обнаружилось, что я должен его отрабатывать. Поначалу плата была небольшой, но скоро стала расти. Когда Клер одним субботним утром в первый раз спросила меня, не смогу ли я подмести пол в «Классик», я решил, что она просит о какой-то особой услуге, и с готовностью взялся за дело. Кинотеатр и в самом деле пора было подмести. Судя по всему, там не убирали уже несколько месяцев. Но с того дня подметание стало моей регулярной субботней обязанностью. Прошло еще несколько недель, и я обнаружил, что должен еще скрести и перекрашивать крохотный туалет, которым пользовались все зрители без различия полов. А спустя еще некоторое время я вообще стал мальчиком на побегушках.

Вскоре я уже говорил себе: бизнес карликовый, заштатный – а работы невпроворот. Ремонты, замены, покупки, чистка, полировка, доставка – все это нарастало снежным комом и превратилось в полноценную работу, а я стал чем-то вроде прислуги за все. Каждое утро за завтраком с твердостью генерала, отдающего приказы своей армии из одного солдата, Клер отряжала меня на работы, которые я должен был выполнить в этот день. Заказать кофе для автомата, купить туалетную бумагу, заменить перегоревшие лампочки, починить сломанные сиденья, закрепить ковер в вестибюле, слетать к печатникам, дистрибьюторам, на почту, в банк. В какой-то момент я начал спрашивать: а может, наш роман с Клер это всего лишь способ для нее залатать дыры в бюджете с помощью дешевой рабочей силы? Я выразил протест – довольно слабо, – напомнив ей, что у меня ведь есть еще занятия в университете и домашние задания.

Она отмела мои возражения, сказав, что настоящее образование я получаю здесь, в «Классик», и оно включает ту поденную работу, которой я занимаюсь. Она никогда не извинялась, ни разу не сказала «пожалуйста». Прежде всю эту работу, необходимую для нормального существования «Классик», делала она. Просто она требовала, чтобы я выполнял все поручения с улыбкой на лице.

– Это все часть кино, – сказала она. – Для фильмов нужен кинотеатр, а кинотеатр – это дом для людей. Конечно же, это место всегда имело довольно захудалый вид. Но ведь у меня всего две руки и ни одного помощника. Были бы у меня средства содержать кинодворец, я бы его содержала. Поверь мне, искусство кино начинается с отскребывания жвачки от сидений.

Униженно извинившись, я сдался и сделал то, что мне было сказано.

Во всем этом наборе было лишь одно задание, имевшее хоть какую-то интеллектуальную подоплеку. Когда Клер узнала, что на пишущей машинке я работаю, как заправская секретарша, она тут же поручила мне печатать программки. Эта работа вкупе со всеми остальными поручениями, которые Клер не задумываясь навязывала мне, нередко задерживали меня до ночи, но, с другой стороны, я становился первым читателем всех ее творений. Когда она свалила на меня всю черную работу по разрезанию листков, копированию на мимеографе, сверке, сшиванию, ее заметки стали увеличиваться в объеме. Вскоре она стала добавлять к ним ежемесячное резюме – несколько лаконичных абзацев истории, критики и комментариев о кинематографических новинках. Поскольку я был чем-то большим, чем секретарем-машинисткой, я стал чувствовать себя важной фигурой в той культурной роли, которую играл «Классик», – я дал Клер возможность развить мысли, которые прежде из-за недостатка времени пропадали втуне.

И только к концу второго года моего добровольного ученичества Клер стала вводить меня в таинства высокого искусства – составления программ, а также бухгалтерии и ведения бюджета, «деловой составляющей». Этим она занималась в комнатенке над зрительным залом, где держала папки, свой личный архив, все юридические бумаги, гроссбухи. Ежедневно Клер проводила два или три часа за телефоном – устанавливая местонахождение фильмов и торгуясь с дистрибьюторами. «Слушай и делай для себя заметки, – инструктировала она меня. – Это единственный способ научиться». И я приникал ухом к трубке спаренного телефона, слушая ее бесконечные утомительные разговоры, – выколачивание фильмов, которые были хлебом насущным для «Классик». В те доисторические дни, когда репертуарные кинотеатры и кинотеатры вторичного показа были редким явлением, задача обнаружить старый и необычный фильм, выявить приличную копию, уболтать несговорчивого дистрибьютора часто требовала талантов детектива и дипломата одновременно.

Приблизительно в это же время завистливый Шарки тоже стал претендовать на мои услуги. Он был убежден, что перерабатывает в проекционной, и не видел, почему бы им с Клер не поделить раба на двоих. Но Клер сказала, что это дело не пройдет, отвергла его притязания с непререкаемостью, оспаривать которую Шарки никогда не решался.

Поначалу я решил, что со стороны Клер это было проявлением снобизма. Будучи капитаном доброго корабля «Классик», она смотрела на всю механическую часть бизнеса как на этакое трюмное хозяйство, а на Шарки – как на волосатую обезьяну, подкидывающую уголек в топку. Кстати, Клер при необходимости сама могла прекрасно управляться с аппаратами. Она хозяйничала в будке каждый раз, когда мы с Шарки смотрели фильм из зала. Но и в этих случаях она категорически возражала против того, чтобы допускать меня к механике. Я решил, что помимо какого-то необычного чувства доброты она руководствуется желанием избавить меня от черновой работы, к которой я должен принципиально относиться с отвращением. Но я ошибался. На самом деле кажущаяся нелюбовь Клер к работе киномеханика была просто-напросто отражением ее презрения к Шарки. Если она вознамерилась не впускать меня на эту территорию, то только потому, что Шарки, по ее мнению, нагрузил на нее слишком много. Ее приговор обжалованию не подлежал. «Не смей помогать этому лоботрясу».

Однажды Шарки без всякого предупреждения не явился на работу. В тот вечер я пришел в кинотеатр и нашел Клер за подготовкой к вечернему показу – она таскала коробки с пленками, проверяла проекторы и кляла Шарки на чем свет стоит. Работа была спешная, тяжелая, и Клер, раздевшись до промокшей фуфайки (в которой она выглядела довольно сексуально), делала ее с полной уверенностью в себе.

– Помочь? – спросил я.

Она отказалась.

– Если этот сукин сын узнает, что ты умеешь работать с проекторами, он вообще никогда не появится. Это его работа, черт бы его драл!

Мне было поручено продавать билеты и эспрессо.

Когда Шарки объявился, Клер вдрызг разругала его, тем не менее он и после этого время от времени продолжал исчезать, а как-то раз пропал вообще на неделю. Потом мы узнали, что он все это время провел в тихуанской тюрьме – угодил туда за пьянство и антиобщественное поведение. Выбора у Клер не было – ей пришлось нанять киномеханика; это кусалось. Утвержденная профсоюзом зарплата киномеханика могла оставить рожки да ножки от недельной выручки кинотеатра. После этого она решила, что пора работу киномеханика осваивать мне, хотя и понимала, что Шарки, обучив меня, будет филонить еще больше. Как бы я ни горел желанием заменить Шарки, меня беспокоил один неразрешенный вопрос между нами. Так или иначе, но я забрал у него женщину… по крайней мере, именно такой формулировкой я тешил свое тщеславие. Человек вроде Шарки, несомненно, должен был переживать по этому поводу. Может, мне извиниться… попросить прощения за его уязвленное самолюбие? Беспокоиться мне не было нужды. Шарки по собственной инициативе в первый же наш совместный вечер в будке положил конец моим сомнениям.

– Слушай, парень, я хотел сказать спасибо за то, что ты помог мне развязаться с Клер. – Он уронил это замечание, стаскивая с себя заношенную майку, которая служила ему униформой киномеханика. Насколько мне помнится, эта жалкая тряпка, пожелтевшая сзади и спереди от пота, никогда не стиралась. – Наконец-то нашелся человек, который снял сей груз с моих плеч на какое-то время.

– Ах так? – сказал я. Интонация должна была означать: так вот, оказывается, что я делаю: тебе помогаю? И еще раз: – Ах так? – на сей раз по поводу «на какое-то время». Шарки, усердно протирая проекторы, не расслышал эти подразумеваемые вопросы.

– Похоже, все, что требуется нашей мисс Свон, так это всякая заумь, а? Мне-то секс нужен. А ты для этих дел как раз то, что надо. Она, понимаешь, так и не научилась быть животным. Господь знает, я ее пытался расшевелить. Но это все равно что пытаться сдвинуть голыми руками ледник. Что до меня, то мне нужен бифштекс с гарниром. Хотя могу и сырое мясо без гарнира. А вот Клер… да ты сам, наверно, знаешь, ей хватает и меню почитать.

Ничего такого я не заметил. Напротив, мне казалось, что сексуальный голод Клер вообще трудно удовлетворить, а ее эротическое воображение не знает границ. Но если Шарки хотел смотреть на вещи так…

Я отчетливо помню впечатление, которое вынес с этого первого урока. Теперь, когда я должен был всерьез управлять проекторами, я понял, какие это необычные аппараты. В тот вечер шел фильм «Красавица и чудовище» Кокто[73]73
  …«Красавица и чудовище» Кокто… – Этот фильм Жан Кокто снял в 1946 г. с Жаном Маре в главной роли.


[Закрыть] – изысканная и изящная сказка, в которой удалось передать атмосферу волшебства, как в лучших фильмах этого жанра. Но здесь, в темной, крохотной, душной коробке в конце кинозала, работала пара стрекочущих, скрежещущих тридцатипятимиллиметровых проекторов, и волшебства в них было не больше, чем в паре старых сломанных кофемолок. А еще тут был Шарки, который потел за своей работой, словно какой-нибудь буйный бес, занятый своими бесовскими делами в адском пламени, – он что-то приборматывал, уговаривал эти трещащие штуковины, мол, будьте паиньки, ведите себя хорошо. Неужели эта сработанная с таким вкусом утонченная вещица рождается в таких дьявольских аппаратах? В спертом воздухе проекционной регулярно ломающиеся аппараты волокли и подпаливали пленку, словно объявив войну несчастному фильму, который был вынужден пуститься в опасное путешествие между безжалостных колесиков и шестеренок. По зловещему виду и шуму проекторов можно было подумать, что они вознамерились пожрать это хрупкое изящество, вверенное их заботам.

– Я даже себе не представлял, какое старье эти проекторы, – сказал я позднее Клер.

– Старые! – мрачно ответила она. – Они доисторические. Я каждый раз с трепетом душевным вставляю в них пленку. Господи Иисусе, если бы нам удалось заработать на приличное оборудование. Я молюсь об этом дне.

Но новые проекторы стоили тысячи долларов, а я к тому времени уже знал, что «Классик» перебивается с хлеба на воду и остатки на его счете никогда не превышают трехзначной цифры. Долгие месяцы денег едва хватало на аренду и оплату счетов.

– Даже не знаю, – призналась она, – чего стыжусь больше – Шарки или его проекторов.

Шарки же, напротив, любил свои проекторы и любил выступать в роли учителя – рассказывать, как они работают. Тем более что он собрал их собственными руками из всякого хлама и старья. Что касается технического оснащения, то «Классик» был собранием древностей: здесь использовалось все бывшее в употреблении и отслужившее свой срок, а кой-какие вещи вообще пора было выкидывать на помойку. Это было видно и моему неопытному глазу. Но Шарки даже гордился солидным возрастом проекторов и родословной каждой из его деталек, немало послуживших в других аппаратах. Например, здоровенные, траченные временем проекционные фонари. Сбоку у них гордо красовалось фирменное название, и хотя краска с корпуса давно облупилась, металлические прессованные буквы все еще можно было разобрать. «Видишь? – вопрошал Шарки, обращаясь к своему ученику, который смотрел, разинув рот. – „Пирлес“. Лучшая марка из всех выпускавшихся. Эти красавцы успели поработать в лучших кинотеатрах Лос-Анджелеса. Когда в городе открывался „Пантаджес“, они там стояли. Чаплин, Рудольф Валентино, Клара Боу[74]74
  Когда в городе открывался «Пантаджес», они там стояли. Чаплин, Рудольф Валентино, Клара Боу… – Лос-анджелесский кинотеатр «Пантаджес» был открыт в 1930 г. и в то время считался одним из лучших в стране. Рудольф Валентино (1895–1926) – американский актер итальянского происхождения, снимался в фильмах «Четыре всадника апокалипсиса» (1921), «Шейх» (1921), «Кровь и песок» (1922), «Святой дьявол» (1924), «Сын шейха» (1926) и др.; умер от перитонита за четыре года до открытия «Пантаджеса», так что присутствовать при этом никак не мог. Клара Боу (1905–1965) – первый сексуальный символ Америки, снялась в 1922–1933 гг. в 58 фильмах, в т. ч. «Ловушка для мужчин» (1926) и «Это» (1927).


[Закрыть] – все они, миленькие, первым показом прошли через эту коробку. За последние тридцать пять лет лучше, чем „Пирлес“, ничего не сделали. А ты попробуй, сколько они весят. Сталь промышленной прочности. Корабельное качество».

Спереди к отслужившим свой век проекционным фонарям (из которых с неизменной неторопливостью капало масло на подстеленные Шарки газеты) была на соплях приделана механическая штуковина, которая называлась проекционная головка. У Шарки это был сляпанный кое-как набор восстановленных шестеренок, затворов, колесиков и роликов. Как я узнал, эта часть является основным силовым органом проектора, а функция его – в том, чтобы на чреватую опасностью долю секунды совмещать каждый очередной кадр надвигающейся пленки с раскаленным концентрированным светом проекционного луча, давая таким образом двигающейся картинке коротенькую жизнь. На обоих головках красовалось фирменное название «Симплекс», а их дата появления на свет уходила в седую старину.

– Начало тридцатых, – сообщил мне Шарки. – Они были выпущены к открытию «Чайниз» Граумана[75]75
  …«Чайниз» Граумана. – Кинотеатр «Чайниз» в Лос-Анджелесе был открыт в 1927 г., и с тех пор в нем шли премьерные показы многих выдающихся американских фильмов. Сид Грауман был знаменитым шоуменом, и за кинотеатром «Чайниз», построенным на его деньги, закрепилось его имя.


[Закрыть]. Лучшая продукция того времени. Мне пришлось перебрать их до последнего винтика. Но зато теперь они идеально отрегулированы. Конечно, с ними приходится возиться, но у этих шестеренок долгая история. В этом-то вся и разница. Знаешь, как говорят про скрипки Страдивари? Дерево помнит. Так вот, поверь мне, металл тоже имеет свои воспоминания. Я не променяю эти «симплексы» ни на какие хваленые современные штучки. Убожество – вот как называется нынешняя продукция. А эти машинки верят в себя, их и делали с уверенностью. В те времена, когда Штаты были в кино недосягаемой высотой. Пусть внешний вид тебя не обманывает. Как эти Дотти и Лилли обходятся с пленкой – просто любовь. Они ее ласкают.

Дотти и Лилли – такие ласковые прозвища дал Шарки своим аппаратам, в честь сестер Гиш[76]76
  …в честь сестер Гиш. – Лилиан (1893–1993) и Дороти Гиш (1898–1968) – звезды американского немого кино, прославившиеся ролями в фильмах Д. Гриффита.


[Закрыть].

– Но, – возразил я, – все же они часто зажевывают пленку.

– Ерунда, – ответил Шарки – вид у него был уязвленный. – Это не их вина. Такие уж ленты нам присылают. Большинство из них запилены так, что хоть выбрасывай. Порванная перфорация, плохая склейка… головка такую пленку и захватить-то толком не может. Вот смотри.

Он повел меня к перемоточному столику, куда переносил из коробки ленты к вечернему показу. Как выяснилось, это нужно было делать с каждой катушкой каждого фильма перед показом, а потом – еще раз, перед возвращением дистрибьютору. Во время перемотки наметанный глаз Шарки засекал переломы, разрывы и подпалины, которые могут быть зажеваны в проекторе. Он их добросовестно ремонтировал (на каждый фильм набиралось несколько десятков), аккуратно разрезая и склеивая, так что обычно фильм возвращался владельцу в лучшем состоянии, чем поступал к нам. Он промотал катушки, с которыми работал в тот вечер, показал мне возможные проблемные точки, которые нужно залатать.

– Ты попробуй показать такую запиленную ленту на новом аппарате. Да он ее тут же сожрет. Ты уж мне поверь: у старины «Симплекса» прикосновение хирургическое.

У новоявленного киномеханика при работе с таким старым экстравагантным оборудованием возникала масса проблем. Казалось, все требовало специального подхода.

– Тем, чему ты научишься на этих проекторах, – сказал мне Шарки так, словно это была редкая честь, – ты не сможешь воспользоваться ни на одном другом проекторе в мире. Понимаешь, у этих машин есть свое лицо. Ими не нужно управлять, их нужно обаять.

Именно этим и занимался Шарки. Работая, он не переставал ласково уговаривать их, словно имел дело с парой постаревших породистых скакунов, которые хотя и прихрамывают, но сохраняют достоинство своей молодости.

Познакомившись с Дотти и Лилли поближе, я проникся немалым уважением к механической сноровке этих старушек. Мало того, у них было кое-что воистину удивительное, по крайней мере для моего непрофессионального взора, – тайна, которую они хранили от посторонних в своей святая святых. Я говорю об их источниках света. Я всегда считал, что в проекторах просто используются очень яркие лампы. Так и обстояло дело с шестнадцатимиллиметровым проектором «Классик», который был к тому же реликвией того далекого прошлого, когда можно было заказывать только шестнадцатимиллиметровые копии. Иное дело тридцатипятимиллиметровые проекторы. Шарки считал, что настоящее кино мы показываем только тогда, когда выкатываем на позицию их – словно тяжелую артиллерию из нашего арсенала. Тридцатипятимиллиметровый фильм требовал гораздо большей яркости, чем могла дать обычная лампа, иначе луч, несущий изображение, не смог бы пересечь даже небольшой зал «Классик» и осветить экран так, как хотели создатели фильма. В этих проекторах источник света горел живым огнем так невыносимо ярко, что смотреть на него незащищенным глазом было нельзя. На угольную дугу, горевшую в проекционном фонаре, можно было взглянуть только через крохотное окошечко с затененным стеклом.

– Там обитает злой джинн, – предупредил меня Шарки. – Настоящий адов огонь. Забудешься на секунду – и он у тебя дыру в глазу прожжет.

Чтобы отводить образующееся тепло, были оборудованы два огромных змеевидных воздуховода, которые поднимались от проекторов, шли к потолку и дальше вверх к ближайшему окну этажом выше. Но воздуховоды настолько промялись, а крыльчатки в них настолько запылились и износились, что вентиляцию обеспечивали минимальную. Когда работали тридцатипятимиллиметровые аппараты, проекционная превращалась в парилку, наполненную запахом озона. Прежде чем приступить к показу очередной катушки, механик должен был заново зажечь и отрегулировать положение тоненького угольного стерженька, который и давал этот маленький неистовый огонь, а потом и заменять стерженьки, после того как он быстро догорал в этом акте самосожжения.

– Стержни стоят двадцать баксов за штуку, так что мы сжигаем их почти до конца. Это наши главные расходы.

Угольная дуга, глубоко упрятанная в защитный корпус, дразнила мое воображение. Она была похожа на какое-то неземное существо, обитающее в храме: запретная тайна, скрытая в затемненном святилище и недоступная для взглядов простых смертных. К несчастью, древнее оборудование «Классик» не могло оказать этому заколдованному существу должного уважения. Вместо этого угольный огонек в одном из проекторов (в Дотти) стал пленником приспособления, которое могло дать очко вперед самому Рубу Голдбергу[77]77
  …приспособления, которое могло дать очко вперед самому Рубу Голдбергу. – Руб Голдберг (1883–1970) – карикатурист, лауреат Пулитцеровской премии; на его рисунках часто фигурируют немыслимые, архисложные технические устройства.


[Закрыть]. Из-за низких потолков и наклона подвала, в котором и разместился зрительный зал, проекторы нужно было устанавливать как можно выше и резко наклонять вниз – в сторону экрана. Наклон был таким крутым, что ослабевшая пружина Дотти, предназначенная для того, чтобы постепенно по мере сгорания продвигать угольный стерженек, не выполняла своей задачи. А если стерженек по мере сгорания не продвигался, то нагрев ослабевал, яркость падала, начиналось мигание, а потом свет гас вообще – в «Классик» это происходило регулярно. Шарки никак не удавалось найти для такого древнего аппарата пружины, имеющей нужное усилие. А потому он с нескончаемым вдохновением регулировал родное устройство проектора, сочетающее в себе рычажок, шкив, коромысло и противовес, которые должны были по замыслу продвигать угольный стерженек, чтобы он всегда занимал нужное положение. Но Шарки никогда не удавалось правильно настроить противовес – простую скобу с разнокалиберными гайками и шайбами. Он перед каждым показом тратил массу времени, добавляя дополнительные гайки на скобу (или снимая со скобы лишние) и надеясь, что в один прекрасный день нащупает правильную комбинацию.

Я вспоминаю, что когда место в проекционной занимала Клер, именно это безумное занятие больше всего и выводило ее из себя. Ей постоянно приходилось осуществлять ручную регулировку. Шарки же, напротив, находил эту задачу увлекательной. У него даже была шутливая примета на сей счет.

– Когда мне удастся нащупать точный вес, сбудутся три моих сокровенных желания.

– Какие же?

– Ну, первое – выбраться из этого чертова каземата.

У меня тут же возник встречный вопрос.

– А почему мы торчим в подвале? – спросил я.

Всего одним этажом выше располагался довольно большой пустующий зал. А мы обитались внизу, боролись за выживание в крошечном зале и проекционной размером со стенной шкаф, каковым она изначально и была.

– Планы-то были совсем другие, – объяснил Шарки. – По крайней мере, мы и не думали оставаться в подвале. Мы собирались сколотить здесь кой-какие денежки и занять все здание, перестроить его и стать знаменитым художественно-коммерческим заведением, процветающим благодаря утонченному вкусу замечательного американского зрителя. Ну, планы-то были наполеоновские, только так и остались планами. Раскатали губу. Ты был наверху?

Мельком я видел там кое-что пару раз, когда работал с Клер в ее крохотном кабинете, – доступа в другие помещения верхних этажей у нее не было. Все было заперто или забито досками. Единственное, что можно было увидеть, – это сумрак и паутина. Прекрасный интерьер для кинофильма о призраках.

– Когда-то это был отличный кинотеатр, – продолжал Шарки. – Его построили в двадцать девятом. А знаешь, как назвали? «Кино-Ритц». По тем временам просто красавец – всюду позолота и завитушки всякие. Но вообще-то его нужно было назвать «Титаник».

– Почему?

– Предполагалось, что он будет одним из первых по-настоящему звуковых кинотеатров. Но в день открытия – выход в первое плавание, и на тебе: катастрофа.

– А что случилось?

Шарки положил руку на пирамиду коробок с лентами, стоящую в углу будки. Это был кинофильм, который мы собирались показывать в тот день в рамках фестиваля Уильяма Уэлмана, – «Ничего святого»[78]78
  «Ничего святого» (1937) – комедия американского режиссера Уильяма Уэлмана (1896–1975).


[Закрыть].

– Вот оно самое и случилось. Р-раз – и нет!

Я ничего не понял.

– Пленка на целлулоидной основе. Все старые фильмы делались на целлулоидной основе. Как и вот этот, что мы показываем. Целлулоид – убийца. Ты что, этого не знал?

В то время я этого не знал.

– Ну, тогда я тебе расскажу кое-что. Для киномеханика это вопрос жизни и смерти. Есть пленки на целлулоидной основе, а есть безопасные. До войны все делалось на целлулоиде. А целлулоид – это, я тебе скажу, такой сукин сын. Вот он, миленький, лежит у нас здесь сегодня в этих коробках. Он почище высокооктанового бензина. Если только рядом открытый огонь – бах! И с приветом.

– Но в проекторе-то как раз и есть открытый огонь.

– Верно. Но он усмирен, окружен заслонками… По крайней мере, мы на это надеемся. Вот поэтому я и не доверяю ничему, кроме старушки «Пирлес». Она была сделана для опасного материала. А ты и не знал, что рискуешь жизнью каждый раз, когда мы крутим старую классику? Так вот, рискуешь. Поэтому-то я так и нервничаю, когда мы показываем старье. Ты и сам, наверно, заметил.

Ничего такого я не замечал. У Шарки в проекционной всегда, казалось, был счастливый и невозмутимый вид. Так я ему об этом и сказал.

– Это потому, что я перед этим закручиваю косячок. Ровно столько, сколько нужно, чтобы чувствовать себя в безопасности. Если тебе будет надо, ты скажи.

Внезапно мне стало не по себе в проекционной будке – раньше я такого не чувствовал.

– Так вот, – продолжал Шарки, – поэтому-то мы и работаем здесь, в бетонном бункере. Ты видел, сколько здесь асбеста на потолке и двери стальные? Пожарная инспекция с такими, как мы, не церемонится. Столько правил напридумали. Мы их с трудом соблюдаем. Откровенно, даже не все соблюдаем. Вентиляция паршивая – ты это и сам уже видел. Но это влияет только на здоровье киномеханика, а поэтому мисс Свон, начальство, говорит, черт с ним.

– И что, здорово там выгорело наверху в двадцать девятом?

– Вся проекционная будка и большая часть балкона. Трое погибли, включая киномеханика. А потому всю заднюю часть зала заколотили досками. И потолок тоже. Предполагалось, что это будет чудо стиля модерн – стенная роспись, освещение, барельефы. Все было покрыто сажей. Никто даже не озаботился ремонтом. Старый «Ритц» оказался штукой слишком изящной, чтобы взяться за его ремонт. Его можно было купить за гроши. Вот почему мы со старушкой (не говори Клер, что я ее так называю, ладно?) могли позволить себе эту аренду. Мысль была такая: начнем с этого вот бункера, накопим денежек, а потом купим все здание и обновим его. А тут одну только будку перестроить по правилам стоит пять тысяч баксов. Балкон – еще пять тысяч. Потолок – еще три, четыре, пять. Пол нужно переложить. Почистить, заделать, покрасить. Так что сам понимаешь. Нужны капитальные вложения. А мы и без того перебиваемся еле-еле с двумя такими голодными батраками, как мы с тобой.

А работенка эта и в самом деле была ужасно неблагодарная. Прежде я всегда представлял себе, что у киномеханика работа не бей лежачего. Нажал себе кнопочку, а весь остальной вечер смотри кино или почитывай книжечку, а то и кофейку сходи выпей или поболтай с кем. Как же я ошибался. Что-то постоянно требовало твоего участия – заменить катушку, поджечь уголек, отрегулировать объектив, перемотать пленку, смазать какую-нибудь детальку; и все это – под настоятельную трескотню проектора в 15–20-минутный интервал, когда показывается очередная часть. В течение месяца или около того, что я учился у Шарки ремеслу киномеханика, у нас почти не было времени для неторопливого разговора, если не считать часа до начала программы или после нее. Вот тогда (упаковывая или распаковывая фильм, готовя проекторы к работе или отключая их) у нас была возможность почесать языки. Не то чтобы я горел желанием поболтать с Шарки. Клер убедила меня, что он нечто среднее между дураком и деревенщиной. Конечно, если он был пьян или накуривался, выносить его было трудновато. Но, пообещав Клер обучить меня, он относился к процессу вполне ответственно, сохранял ясную голову и демонстрировал старательность. Может, это объяснялось какой-то его упрямой гордостью за свое ремесло. Он оказался первоклассным наставником.

Но что еще более удивительно – я обнаружил, что он на свой бесшабашный манер может быть неплохим рассказчиком. По правде говоря, я даже стал с нетерпением ждать очередных уроков, может быть, потому, что они давали некоторое комическое разнообразие после безжалостной интеллектуальности Клер. В ходе наших коротких деловых взаимоотношений Шарки уводил меня в кинодебри, о существовании которых я и не подозревал, – начиная с бесконечно сложной экспозиции «Шанхайского жеста»[79]79
  «Шанхайский жест» (1941) – экзотическая драма Джозефа фон Штернберга.


[Закрыть], который он считал «метафизической порнографией высочайшего уровня». После этого он принимался петь бесконечные хвалебные песни в честь фильмов Марии Монтес и Джуди Канова[80]80
  …Марии Монтес и Джуди Канова. – Мария Монтес (1912–1951) – актриса родом из Доминиканской Республики, начинала как фотомодель, дебютировала в фантастической комедии «Невидимая женщина» (1940), снялась также в фильмах «Та ночь в Рио» (1941) и др.; с 1948 г. жила и снималась во Франции. Джуди Канова (1916–1983) – американская актриса, начинала карьеру как танцовщица и певица в ночном клубе; лучшие ее фильмы – «Жанна Озарк» (1942) и «Болтунья» (1943).


[Закрыть]. Главный тезис его мудреных словесных изысканий состоял, кажется, в том, что они – лучшие актрисы всех времен, потому что просто отвратительны. По крайней мере, такой смысл из его рассуждений извлек я. Многое из услышанного я приписывал состоянию химического расслабления, в котором Шарки приходил на работу, – совершенно одуревший от марихуаны.

Но между нами был и еще один предмет путаных разговоров – совершенно иного рода. Хотя в то время я был сбит ими с толку, позднее мне пришлось во всех подробностях припомнить то, что рассказывал мне тогда Шарки. Это стало его незамысловатым вкладом в мои изыскания, касающиеся Макса Касла.

Началось это так.

Однажды вечером, демонстрируя мне главные анатомические особенности проектора, Шарки обронил замечание о «частоте слияния мельканий».

– Ты ведь знаешь, что это такое? – спросил он.

Конечно же, я знал – это знал любой начинающий. Так называлась скорость прохождения через заслонку одиночных кадров, при которой возникало ощущение движения. Двадцать четыре кадра в секунду.

– Черт, ведь это очень даже любопытно, если подумать! – продолжал Шарки. – Ты думал? Это любопытно. Потому что на самом деле эти картинки не движутся, верно? Этот старичок «Симплекс» устраивает нам оптическую иллюзию. Стук-стук. Открыть-закрыть. Включить-выключить. Ну, теперь понимаешь? Каждый раз, когда ты это видишь, твой глаз говорит твоему мозгу, что картинка движется. Но она никуда не движется. Там у тебя, в глазном яблоке, есть такая хитрая маленькая штуковина – инерция зрительного восприятия, так? А где-то там, во вселенной, существует эта частота слияния мельканий – только и ждет, когда появится какая-нибудь машинка, которая будет гонять кадры с правильной скоростью. И вот в один прекрасный день эти двое встречаются, и ты получаешь (Шарки протрубил та-та-та-та – гнусавый вариант фанфар киностудии «XX век Фокс»), и ты получаешь кино! – А потом, посмотрев на меня простодушно-насмешливым взглядом: – Почему же так получается? Мир не должен быть таким. Как только я начинаю об этом думать, меня бросает в дрожь. Я хочу сказать: кто же пишет сценарии для таких штук? – А потом, неожиданно сменив тон на трезвомыслящий, он застал меня врасплох. – Это дело рук дьявола. Когда-нибудь слышал о нем?

Я улыбнулся ему в ответ, полагая, что это одна из его типичных странноватых шуток.

– Нет, серьезно, – продолжал он. – Это же обман, понимаешь? Надувательство. Contra naturam[81]81
  Вопреки природе (лат.).


[Закрыть]. Так это называли власти. Противоестественно.

– Какие еще власти?

Он лукаво мне подмигнул. Это был один из жестов, к которым он прибегал, когда хотел казаться очень глубокомысленным. Подмигивание и низкий суховатый свист.

– Нет, приятель, я веду речь не о департаменте Хейза[82]82
  …я веду речь не о департаменте Хейза. – Уилл Гаррисон Хейз (1879–1954) – американский юрист, политик и один из воротил киноиндустрии. В 1922–1945 гг. возглавлял организацию «Кинопродюсеры и дистрибьюторы Америки», включавшую все крупнейшие киностудии. Фактически это был цензурный комитет, который не выпускал в прокат фильмы, не отвечавшие его представлениям о нравственности. Существовал особый кодекс, в котором перечислялись запретные для экрана предметы; фактически этот кодекс был упразднен лишь в 1966 г., на смену ему пришла система категорий.


[Закрыть]. А кое о чем поглубже. Мы ведь были на волосок от полного запрета движущихся картинок.

– И когда же это было?

Шарки пожал плечами.

– Точно не могу сказать. Все это делалось под ковром. О таких вещах официально никогда не говорил. Это было еще в девятнадцатом веке. Во времена Наполеона. В Ватикане шли громкие споры. Несколько лет.

– В Ватикане?!

– Ну да. Целый полк святых отцов вознамерился раз и навсегда покончить с кино, считая, что оно оскорбляет веру.

Услышав это, я понял, что он меня разыгрывает, а он это частенько делал.

– Ну конечно же. Кино во времена Наполеона.

– Я не говорил «кино». Я сказал «движущиеся картинки». Ты слышал о зоетропе?[83]83
  Ты слышал о зоетропе? – Зоетроп был изобретен в 1834 г. Уильямом Хорнером, который назвал свое изобретение Daedalum. Представляет собой полый цилиндр, на внутренней стенке которого располагается последовательный ряд картинок, и при их вращении возникает иллюзия движения. Изобретение Хорнера было забыто, но в 1867 г. зоетроп открыли заново. Запатентовавший его в Америке изобретатель Уильям Линкольн переименовал «дедалум» в «колесо жизни» – зоетроп.


[Закрыть]

О зоетропе я слышал. Зоетроп был частью истории кино, о нем говорилось во всех учебниках. Это было маленькое устройство наподобие карусели с рядом картинок в барабане – обычно бегущие или прыгающие фигурки в разных позах. Если покрутить барабан, то при определенной скорости вращения картинки сливались и создавалась иллюзия движения. Эта новинка девятнадцатого века пользовалась большой популярностью.

– Зоетроп относится ко временам языческим, – продолжал Шарки. – Древнее колесо жизни. Был такой сумасшедший араб – Аль-Хазен или что-то в этом роде. О нем Лавкрафт много писал[84]84
  Был такой сумасшедший араб – Аль-Хазен или что-то в этом роде. О нем Лавкрафт много писал. – Имеется в виду Аль-Хазред – безумный араб, автор «Некрономикона» («Книга имен мертвых») из произведений Говарда Филипса Лавкрафта (1890–1937), отца современной литературы ужаса.


[Закрыть]. Так он разработал все принципы этой штуковины, кажется, еще до крестовых походов. И он был не первым. Он почерпнул это знание у еретиков.