Текст книги "Музыка грязи"

VI

На следующий день после того, как Джорджи нашла конверт в столе Джима, она пошла прогуляться, чтобы прояснилось в голове и чтобы принять некоторые решения. Утро было жаркое и ясное. На утоптанном песке мыса она наткнулась на Йоги Бера, который сидел в припаркованном грузовичке, принадлежащем компании. Вдалеке были едва видны серферы; они сидели, как пучки бурых водорослей, на рифах, где барашки на набегающих волнах откатывались назад в облаках брызг под северо-восточным ветром. Йоги прижимал к лицу бинокль одной рукой, когда Джорджи робко подошла, чтобы поздороваться. Одна ороговевшая нога лежала на приборной панели, и кабина воняла узо. Ему понадобилось некоторое время, чтобы заметить ее.

– А, – пробормотал он. – Чудо-женщина.

– Привет, Йоги.

– А я-то все удивлялся, к чему бабам лифчики. Да чтобы руки не отваливались. Мама мне никогда не говорила.

– Спорим, она тебе еще много чего не говорила, Йоги.

– Все твердила мне, чтобы я держался подальше от невезучих.

– Ну, а ты?

– Когда водишь «скорую», невезучих уж навидаешься так навидаешься.

– Ну и везучих тоже, помни.

– Но любой чертов остряк может издевнуться над Ионой-неудачником, Джорджи.

Она посмотрела на него. Он снова приставил к глазам бинокль.

– Ты это обо мне, Йоги?

Йоги поджал губы.

– Эти Фоксы, – сказал он. – Неудачники от носа до хвоста. Мать, ты же знаешь, ее сам Господь и убил. И старик, Уолли, – Господи Боже мой! Стоило ему только ступить на борт, как удача кончалась, и они вытаскивали его на берег к концу первого дня. Краболовы, креветочники, акулыцики – никто не мог выйти в море, он отнимал у них удачу – и все. Как плохая шутка. Знаешь, однажды он построил дом на дереве – на столбе на передней бахче. Жил там неделями. Чертовы рыбаки, они отворачивались, когда проезжали мимо, смотрели в другую сторону, чтобы это их не коснулось. Ты не свистишь в море, Джорджи, и все еще не выносишь из дому бананы, но в этом городе ты перво-наперво не берешь на борт чертова Фокса.

– И что он делал на столбе? – спросила Джорджи, не сдержавшись.

– Господь его знает. Ждал конца света, наверное. Господи, да он и был концом света, глупый старый засранец. Он был мусор. Все они были мусор.

– Они все мертвы, Йоги, – с чувством сказала она.

– Кроме одного.

– Да, кроме одного.

– Ну и как думаешь, были шансы, что они не погибнут там у себя на выезде, перевернувшись в машине? Я был там, цыпка. Ты и представить себе, черт меня дери, не можешь. И этот последний мальчик сидел в «скорой», как зомби. И она стекала с его шкуры, как электрический ток, – чистейшая и простейшая невезуха. Вот с чем ты тут заигралась. Люди еще оказали тебе услугу, цыпка.

– Ну, спасибо, что просветил, – сказала она, отталкиваясь от стойки.

– Помощь на общественных началах, – пробормотал он. – Это я.

– Думаешь иногда об удаче? – спросила она Джима в тот вечер.

Он поднял на нее глаза от факса с прогнозом погоды. Он, кажется, очень удивился вопросу.

– Нет.

– Джим, каждый рыбак живет удачей. Все вы.

Он покачал головой.

– Знание, – сказал он. – Морская практика. Опыт. Хорошая обработка данных и ведение записей. Чуть-чуть всестороннего подходца и, может быть, инстинкт. Это плохим рыбакам нужна удача.

– Да и ты такой же. Ты запрещаешь бананы.

– Это чтобы палубные не ворчали. Они верят в приметы.

– А ты – нет?

– Нет.

– Хм.

– Что это, из какого-то кино?

В его тоне ясно прозвучало «свободна», и это обидело Джорджи.

– Нет. Я просто думала.

– Люди отданы на милость своих собственных поступков, – сказал он. – Последствия. Но это ничего общего не имеет с удачей. Эй, я все не могу поверить, что ты продала яхту. Могла бы весь свет на ней обойти.

– Так тебе всегда везло?

Он пристально посмотрел на нее:

– Да.

– И тебе не показалось, что ты очень невезучий, когда у твоей жены нашли рак?

Взгляд Джима был холоден и цепок. Он отвернулся, чтобы посмотреть на факс на коленях. Джорджи увидела, что он злится. Дебби обсуждению не подлежала. Разговор о ней, даже когда речь заводили мальчики, всегда заставлял его замолчать, и на лице у него мгновенно появлялось усталое выражение.

Он лег спать, так и не сказав ни слова.

Джорджи затормозила у фруктового киоска. Это было заброшенное строение. Оно держалось только на обматывающей его со всех сторон проволоке. Единственный лист железа оставался на его однобокой крыше. Накренившиеся деревянные стойки посерели от ветра и дождя.

Она проехала по белым колеям через переднюю бахчу мимо олив, которые были похожи на призраки, запорошенные известняковой пылью, и наконец добралась до двора между амбарами и домом. Она припарковалась в тени казуарин. Несколько перышек запуталось в побуревших сорняках, но птицы не было видно. Выбравшись из машины на жару, она уловила дуновение испорченного воздуха, как будто проезжала мимо мертвого животного на дороге.

Камнем она разбила стекло передней двери и вошла в кухню. У подножия холодильника натекла липкая тина. Она щелкнула выключателем. Электричества не было. Ей не понравился запах. Это наполнило ее страхом; это был заряд памяти. Миссис Юбэйл.

Джорджи не знала, зачем приехала. Мальчики были в школе, а Джим – на море. Ей просто надо было выбраться из города.

Она решила, что счета за электричество не оплачены, и поэтому компания отключила свет. Но потом она вспомнила о генераторе, гудевшем в сарае. Они даже не были подключены к городской системе электроснабжения. Похоже, что кончилось топливо или он выключил его сам.

Джорджи чувствовала, что какая-то ее часть все еще надеялась: он мог проскользнуть обратно под радаром. В этом приходилось себе признаться.

Когда она подошла поближе к сараю, запах стал еще хуже. Когда она вошла в открытую пасть мастерской, она уже зажимала нос. Мухи роились у нее на пути; они словно черным крепом покрывали морозильники. Иррациональный ужас овладел ею, когда она приблизилась. Она откинула крышку первого холодильника и нашла там пакеты с осьминогами злобного оттенка пенящегося пу́рпура. Они были похожи на сложенные кучей сморщенные головы, на которых наросли щупальца. Следующий ящик был слишком велик для того, чего она больше всего боялась. Она напустила на себя немножко сестринской стали и откинула крышку. Когда она увидела скрученное гнездо из ног и перьев, не смогла удержать смешок.

Ей очень помогало, что она думала о дизельном генераторе как о перекормленном братце мотора, в котором разбиралась. Джорджи однажды имела дело с морским дизелем «Янмара» в одиноком приливном кошмаре Кемден-Саунда. Здесь, по крайней мере, палуба под ногами не шаталась и было место, где развернуться. И можно было не волноваться, что идиот на палубе разобьет тебя о скалы, пока ты работаешь.

Инструкция висела на стене. Топливный бак был пуст. Она знала достаточно, чтобы понять, что ей придется продуть трубки. Запах с той стороны асбестовой стены был ужасен; он чувствовался на языке, пока она работала. Рядом с пустым баком была пятигаллонная бочка с горючим. Она наклонила ее и заправила бак насколько смогла. Заставить его работать ей удалось только через час, но после этого она почувствовала нелепую гордость – такой гордости она не испытала, даже спася жизнь Эвис Макдугалл.

Она оставила генератор реветь, пошла в дом и вымыла кухню. Работая, она размышляла над тем, что́ Йоги говорил об удаче. Она вспомнила, как пересекала море Тимор. Они с Тайлером сделали это, даже не поперхнувшись, – оригинальный кусочек настоящего плавания, – и Джорджи знала, что они этого не заслужили. У них не было права выпутаться так легко; они не должны были оказаться там. Она почувствовала, что почти израсходовала свою квоту. И разве все не развалилось в самый последний момент? Столкновение с другим судном, когда они входили в гавань Сенгиги. Кричащая катастрофа.

Джорджи всегда полагала, что одержимость удачей должна оставаться на долю пассивных людей, других, не таких, как она. Разве не сопротивлялась она, разве не держалась, отгоняя от себя все эти ограничивающие ожидания? Проблема была в том, что она начинала видеть, как мало ей принесла ее непоколебимость. Еще недавно Джорджи казалось, что, упорствуя, она растратила столько жизненной энергии, что осталась совсем без сил. Было что-то жульническое в ее мятежном духе. Она плыла по течению целые годы. Даже в работе. Ничего нет лучше лечебного учреждения, чтобы одеть тебя в ауру деятельности, чтобы спрятать твою бесцельную пассивность. Годами она не заставляла вещи случаться. Наоборот, случалось с нею. Разве не это и называется слепо довериться удаче и не иметь достаточно честности, чтобы признаться в этом? Уайтпойнтовцы, по крайней мере, честно признавались, что зависят от удачи.

Джорджи сделала себе кофе. Она нашла колышек и совковую лопату и зарыла содержимое морозильников на бахче. Потом она залила отбеливателем ящики и оставила их с открытыми крышками.

Потом она приняла душ и, повесив одежду сушиться на горячем ветру, легла на пыльный диван в библиотеке; растянувшись там, она поняла, что ее положение вновь изменилось так быстро и настолько сильно, что она не может идти с этими переменами в ногу. Что бы, черт его дери, ни задумал теперь Джим, у нее теперь есть машина; это ее собственность. И на счету у нее достаточно денег, чтобы и впрямь выбирать.

Вот это место, например. Оно пустует. Это уже что-то, ведь так? Джорджи не грела мысль о возвращении в пригородную вкрадчивость Перта. И ей не хотелось путешествовать. Это возможно, но это временный выход. Как она будет жить? Даже если уайтпойнтовцы оставят ее в покое, как долго она предполагает протянуть на ферме в нескольких часах езды от какой бы то ни было приличной работы?

И все же, подумала Джорджи, что бы ни случилось, как бы долго все это ни продолжалось, этот дом может стать неким святилищем. На какое-то время. Если она так решит.

Сборник стихов у ее локтя рассыпался листьями, скрепками, прутиками, которыми были заложены страницы. Она рассеянно подобрала книгу и открыла на отрывке, сплошь исчерканном карандашом.

 
И песни пелись – сколько раз, не счесть,
И не было их поступи нежней,
И смех звенел давным-давно,
И несравненная луна,
И сонмы праздных дней.
 

В раздражении она захлопнула книгу и положила ее обратно.

Она с ужасом проснулась в два пополудни. Голая, с пересохшими губами и на несколько секунд довольно-таки одурманенная. Она проковыляла на веранду и увидела, что ее одежду сорвало ветром и она упала в грязь на дворе.

Через несколько минут – на шоссе – она вышла из машины и закрыла ворота фермы.

* * *

Несколько дней спустя Джорджи вернулась в дом Лю Фокса с двумя пятигаллонными бочками горючего. Она пыталась посчитать количество батарей и сколько горючего ей понадобится, чтобы генератор работал непрерывно. Она вычистила весь дом, разложила одежду и застелила кровать Лютера Фокса свежими простынями. Она набила холодильник свежими продуктами и пополнила запасы круп в буфете.

В свой третий приезд она привезла кофеварку из гаража Джима. Она готовила себе маленькие обеды из сыра рикотта на ржаных крекерах и сидела в библиотеке, обследуя шкафы. Она просматривала коробки из-под фруктов, наполненные пластинками. Там были австралийские записи семидесятых: Мэтт Тейлор, «Спектрум», «Инделибл Мертсепс», Талли и всякий изврат вроде «Оркестр Махавишну», «Кинг Кримсон», «Сопвич Кэмел», «Флок», «Бэкдор», «Кэптен Бифхарт». Целая коробка была набита блюзовой музыкой, а еще одна – блюграссом и фолком. В жестянке она нашла кучу кассет, большинство из них – пиратские копии, на которых шариковой ручкой были нацарапаны названия.

Она выбрала одно имя – Крис Уитли – и засунула кассету в магнитофон. Джорджи легла на диван и слушала ленивый голос с поминутно проскальзывающими фальцетами. Звук гитары был напряженным, почти суровым. Джорджи немного знала о музыке. Она перестала относиться к ней с трепетом с тех пор, как выросла, и просто покупала то, что слышала по радио. И все же было время, когда она лежала, забаррикадировавшись в своей комнате, на кровати, с альбомами, каждая песня в которых говорила открыто и прямо. Она тогда чувствовала, что певец направляет слова, эмоции прямо на нее. И вот она лежит здесь, глядя на сырые пятна на потолке, пока эти меланхоличные, загадочные песни льются по дому. Она никогда не слышала об этом парне. Она недоумевала, что бы могло значить «попасть в страну больших небес» и «целовать время на прощанье». Слова озадачивали ее, и к этой странной воющей гитаре надо было привыкать. Но это не давало ей успокоиться. Она откинулась на пахнущем плесенью диване и дослушала альбом до конца.

Когда музыка стихла, Джорджи поднялась и обошла все комнаты, открывая шкафы и буфеты. В главной спальне она примерила выгоревшие на солнце платья, которые оказались ей велики. Невестка Лю была, пользуясь выражением Уорвика Ютленда, слишком для нее крупна. Джорджи чувствовала себя девочкой, примеряющей платья матери. Она могла просунуть кулаки в лифы платьев, и у Джорджи не хватало ни живота, ни бедер, чтобы придать этим платьям форму. Она просмотрела белье, беспорядочной кучей сваленное в шкафах. В ящике в изножье кровати она нашла свадебное платье, завернутое в целлофан. Под ним, запечатанная в тот же материал, лежала внушительная куча старой анаши.

В коробке из-под обуви были фотографии. У его брата был сонный вид. У него были черные волосы, и по лицу, казалось, бродила какая-то странная усмешка, будто он знает что-то, чего не знают другие. Глаза были скорее серые, чем голубые. Женщина сплошь состояла из волос, грудей и рта. Рот у нее был чувственный, почти безобразный, всегда приоткрытый. Ее дети были похожи на маленьких дикарей: шелковистые белые волосы разлохмачены, а лица счастливые, грязные, усталые.

Джорджи заглянула в детскую, но не вошла. Это было слишком печально.

…И потом оказалось, что в воздухе март и осень и кровать ночью покрыта покрывалом. Дни все еще стояли теплые, даже жаркие, но, как только солнце врезалось в море, день терял свое жало. Отец Джорджи отрекся от нее, и по какой-то странной причине, которую из нее было не вытянуть, Джуд отказывалась видеться с Джорджи, когда та приезжала. Остальные хранили ледяное молчание. Дома на Джима нападала раздражительность. Он все время дергал мальчиков. Лицо его посерело, и он, кажется, худел. Он теперь подолгу сидел в кабинете по ночам. С Джорджи он разговаривал вежливо, но рассеянно.

Бивер впал в депрессию. Он наполнял ее маленькие канистры с бензином, не произнося ни слова. И у нее столько времени отнимали поездки туда-сюда по шоссе, что она почти не видела Рэчел. Когда однажды они все-таки встретились вечером на пристани, Рэчел отбросила обычные любезности и заявила, что бывают в жизни моменты, когда надо сбросить с себя старую шкуру, подняться на ноги и действовать, черт возьми, действовать. Она говорила яростно, будто бы эти слова долго сидели у нее внутри, словно она вот-вот заплачет; так что, если бы она тут же не забралась в свой «Лендровер» и не уехала, Джорджи, может быть, обняла бы ее и рассказала ей все: что она действует, что у нее уже есть план, что все будет хорошо.

Джорджи каждый день ездила в дом Фоксов. Эти поездки заряжали ее. Возвращаясь туда снова и снова, она чувствовала некоторую уверенность. В те дни, когда она признавалась в том, что вообще уезжала из дому, она говорила, что ездила к Джуд, но ей не надо было даже беспокоиться о том, чтобы выдумать правдоподобную версию, потому что Джим никогда ни о чем не спрашивал. Его мысли, похоже, где-то бродили.

В один из таких дней Джорджи откатила старую бочку из-под горючего на полоску песка у излучины и начала жечь мусор. Все утро и половину дня она жгла одежду Негры, свадебное платье, анашу и все эти летние платья. Она заставила себя сжечь детские вещи, все эти запачканные майки и шорты, плакаты со стен, пластиковые игрушки и даже подушки. Она пожалела спальню Лю, но переставила там мебель, чтобы ей было удобнее. Она вымыла библиотеку и оттерла кухню. Она вытряхнула из каждого ящика мотки гитарных струн, скотч, ноты церковного хора, торцовые ключи, наперстки и обглоданные кости. Она до последнего не могла заставить себя сжечь запятнанную пару джинсов и двуспальную простыню. Она поняла, что́ это за пятна. Это были единственные вещи, которые она сожгла с удовольствием.

* * *

На дне коробки с пиратскими пленками Джорджи нашла одну, на которой было написано «Фоксы». Наклейка была из пластыря, а почерк – детский. Она минуту помедлила в нерешительности, но потом все равно вставила пленку в магнитофон и уселась на диван послушать. Сначала было просто неясное гудение комнаты. По деревянному полу скрипел стул. Открытый кран? Да, и закрытый с писком. Кухня. Губы у Джорджи резко пересохли. Кто-то – ребенок – что-то спросил в отдалении. Кто-то еще дышал совсем близко.

Гитара начала выводить мелодию. Она была проста и печальна. К ней присоединились мандолина и скрипка. И потом кто-то начал петь. Джорджи сразу поняла, что это Лю. От этих звуков в груди у нее вырос комок. Она не знала песню, но мелодия была какая-то кельтская – история короля, королева которого умирала после девяти дней родовых мук. Песня была красива, но в ней было что-то дикое и невыносимое. И слышать его мальчишеский тенор было еще тяжелее.

Когда песня закончилась, было долгое молчание. Вздох.

«Господи, я бы сейчас бочку пива выпил», – сказал мужчина.

Джорджи поняла, что это Негра.

«Это самая печальная песня на свете», – сказала маленькая девочка близко к микрофону.

Так это были ее вздохи, это дышала она. Ее близость даже пугала.

«Поэтому-то нам и нужно пиво, Птичка», – сказал Негра.

Звякнули инструменты. Кто-то настраивал струну. Скрипнул стул, а потом со всхлипом открылась дверь холодильника.

«Неужели он сделал правильно, Лю? – спросила девочка. – Она же просит его: «Разрежь меня и вынь дитя». Но он не хочет. Королева Джейн – она же умирает. И это так ужасно».

«Ну, Птичка, – сказала ее мать. – Скоро будет чай. Иди поиграй».

«Лю!» – настаивала девочка.

«Ну, подружка, – сказал Лютер Фокс. – Я не знаю. Старик король, он испугался, наверное. В те дни это было очень уж радикально – делать кесарево в полевых условиях. Он же говорит: «Коль суждено мне потерять английскую розу, пусть потеряю я и ветвь».

«Отвратительно», – сказала Птичка.

«Да ладно. Ребенок же родился. И потом, это всего-навсего песня, так?»

«Слишком грустно».

«Если взять за задницу королеву Англии, – пропел Лю экспромтом на тот же мотив, – то и денежки твои, то и денежки твои».

«Лю!» – взвыла девочка между приступами смеха.

«Прости, Птичка. Я республиканец».

«Скажи!»

«Что сказать, милая?»

«Что бы ты сделал. Если бы это был ты».

«Я?»

«У него нет королевы», – сказал мальчик в нос.

«Точно».

«Заткнись, Пуля».

«Ну, Птичка!»

«Скажи!» – попросила девочка.

«Не всегда есть выбор, – сказал Лю, – между правильным и неправильным».

«Ой!» – сказала Птичка смущенно.

«Ой, выключи, Пуля!»

Мальчик пукнул. Пленка взвизгнула, и все смолкло.

Джорджи вынула пленку из магнитофона и бросила ее обратно в коробку. Она стояла у окна рядом с разломанным пианино. Она чувствовала, что переступила, но ощущала и то, что переступили через нее. В тот день она пошла к камням на вершине холма и вытащила из-под них жестянку, в которой когда-то хранился чай. В ней не было ничего примечательного. Маленькие записочки из одного слова – странные. Жестянка пахла боронией и чаем или просто пылью. Она спрятала жестянку под скалой и некоторое время постояла там, слушая гул насекомых и бесконечное пение ветра в ветвях желтосмолок.

Джорджи пошла к Биверу, чтобы заказать доставку горючего и газовых баллонов на ферму. Еще до того, как она сказала ему, куда все это доставить, он закатил глаза и швырнул к ногам тряпку.

– Подруга, да у тебя вместо мозгов – дерьмо. Он не вернется.

Она пожала плечами.

– Ой, как мы плечами пожимаем! Прямо как Дженнифер Джейсон Ли.

– Я буду скучать по тебе, Бивер.

– Можешь поставить свою наглую маленькую задницу – будешь, – сказал он без улыбки.

Она начала наигрывать «Кумбайю» на потускневшей стальной гитаре Лютера Фокса. По нотам из библиотеки она научилась брать аккорды «Дома восходящего солнца» и тем самым увеличила свой репертуар ровно вдвое. Ей нравилось ощущать инструмент под пальцами, как он звенит и побрякивает у нее на коленях.

Она часами лежала в ванне. Обеды из макарон, которые она себе готовила, наполняли дом ароматом чеснока. Она читала романы на диване или качалась в кресле-качалке, а иногда брала увесистую, как кирпич, антологию поэзии с собой, уходя посидеть в тени стволов на излучине. Вордсворт, Блейк и Китс были изранены пометками. Робинсон Джефферс, Хини, Р. С. Томас, Лес Мюррей и Джудит Райт обрамлены звездочками и восклицательными знаками, поставленными разными людьми.

Иногда по утрам Джорджи не делала ничего, только держала в руках разные медиаторы Лю. Она лежала на диване, поворачивая руку так, чтобы солнечный свет сиял на меди, пластике и черепаховом панцире. С этими поблескивающими когтями она чувствовала себя совершенно иным существом.

Каждый день в ту осень Джорджи проверяла почту с растущим ожиданием. Ей понадобилось некоторое время, чтобы признаться себе в том, что она ждет знака. Казалось бы, ничего не происходило, но уверенность росла. Единственное письмо, адресованное ей, было от Эвис Макдугалл: та сообщала, что после нескольких недель операций вскоре выпишется из больницы. Вся электронная почта была либо от сумасшедших незнакомцев, либо от акул маркетинга, которые купили ее данные у кого-то еще. Со стороны семьи – молчание, хотя Джорджи и пыталась звонить им.

Джим почти не разговаривал.

Джорджи решила перевезти свои вещи постепенно.

* * *

Он ввел «Крузер» в виновато поглядывающий на него двор фермы. В багажнике булькали канистры. Старый, некрашеный дом был темен, и небо над ним пусто и безоблачно.

Он выхватил бутылку, стоявшую между лодыжек, и сделал глоток. Пиво было уже теплым. Когда в голове прояснилось от паров, он опустил стекло, чтобы вдохнуть чистого, сухого, пыльного воздуха. Он хотел выйти, чтобы избавиться от вони бензина, но не позволил себе – он боялся того, что наверняка сделает.

Если поджечь хибару, это не выжжет неудачу так, как тебе это нужно. И не освободит от ощущения, что, какое бы бурное и ненавистное начало ни присутствовало в этом мире, оно наблюдает за тобой и судит тебя. Но, черт возьми, и от этого можно будет получить немалое удовлетворение.

Если бы он вышел из машины под каким бы то ни было чертовым предлогом – он знал, что наверняка пойдет вперед и сделает это, он зажжет гребаную ночь, он зажжет звезды там, где их не было, и никто не посмеет сказать, что у него нет на это никаких причин.

И все же уже через несколько секунд он знал, что ничего не сделает. Разве он не доказал себе всего? Он сидит здесь в дикой ярости, у него есть средства и желание, но не делает этого – разве это не доказывает целиком и полностью, что тебе не суждено вечно повторяться?

Он допил пиво и заставил себя поехать назад. Он так чертовски устал.

* * *

Она увидела Лю Фокса на коленях посреди пропахшей мочой дымки. Солнце сияло в небе, как новая монетка. Он копал землю, а небо за его спиной горело, как лесной пожар. Он на секунду остановился и поманил ее. Джорджи присела рядом с ним на корточки и под землей увидела трубу из вороненой стали, покрытую сыпью клапанов и кранов. Она увидела, как он поворачивает краны – один за другим. Один извергал числа, другой – смех. И были маленькие вспышки каждого запаха: твоей матери, тыльной стороны руки, еды, дерьма, гнили, мыла. Она услышала детские крики, увидела фотосинтез. Кусочки информации вырывались из кранов, как сосиски из сосисочной машины. Из одного крана струилась только соль, а из другого – запах только что отчеканенных денег. А Лю продолжал копать, как пес, и облако пыли поднималось у него между лодыжек, пока не докопал до адского сплетения труб под землей, в которые всасывался, хранился и бродил каждый момент времени и опыта. Все, что когда бы то ни было случалось, лежало там. Джорджи не понимала, кто и зачем сделал это и что из этого выйдет.

Она начала плакать от тревоги и недоумения.

И потом он поднял глаза, взял щепоть земли, плюнул на нее и скатал ее в желтую таблетку. Он ласково прижал ее к уху Джорджи и улыбнулся. Таблетка пела. Как приложенная к уху ракушка. Как хор, выводящий одну ноту. Как пчела, жужжащая прямо в ухо.

* * *

Каждый день к трем, когда кончались занятия в школе, Джорджи проскальзывала обратно в город. Сегодня, ставя маленькую «Мазду» в гараж, она подумала: а заметил ли кто-нибудь вообще, что в гараже освобождается пространство, по мере того как она увозит по коробке в день вдаль по шоссе? Она сомневалась в этом. Джим был занят по горло. Ее теперь не было большую часть недели. Она занималась домашними делами лихорадочными рывками по утрам, до того, как мальчики уйдут в школу. Никто, похоже, не замечал.

На автоответчике обнаружилось пять сообщений. Большинство из них были неразборчивые вскрики возбуждения и поздравлений, и только отрывистый голос Джима в самом конце просветил ее. Голос был безразличный и усталый, но она слышала, как на заднем плане кричат и скандируют палубные.

– Мы будем сразу после трех, – сказал он. – Как разгрузимся, пойдем прямо в пивную. Приводи мальчиков.

Джим больше не ходил в пивную. Для этого похода могла быть только одна причина – традиционное требование платить за всех в баре в конце самого удачного дня.

Джорджи включила передатчик и ощутила в эфире вибрацию. Ясно, он напал на основную жилу; он убил свинью. Это было хорошо слышно даже в быстрых и благоговейных переговорах по радио – восхищение, смешанное с горечью, и уклончивые расспросы о координатах.

Поджидая мальчиков из школы, она взяла бинокль и разыскала «Налетчика», идущего полным ходом вдоль берега к проходу между рифами.

В четыре в пивной было настоящее столпотворение. Джорджи уже однажды видела такое и слышала рассказы о других больших уловах и соответствующих празднествах. В Уайт-Пойнте было положено уважительно относиться к пикам удачи – с той же серьезностью, с какой следовало не замечать провалы. Праздновали из страха, что такая удача может впредь обходить тебя стороной. Но в этот день, с таким чертовски огромным, почти сверхъестественным уловом, надо было ожидать, что все окончательно обезумеют.

К пяти Джорджи отступила с позиций на газон рядом с пивной, чтобы избавить мальчиков от худшего. Они были возбуждены и счастливы, но им совершенно не стоило смотреть на подавальщиц в веревочных трусиках, которым стреляют в майки пивом из водяных пистолетов. Бильярдные столы – как бассейны, и их суконное покрытие трещит по швам от танцующих ног. Она задумалась, не на такие ли сборища звали семью Фоксов, чтобы они развлекали собрание гитарами и скрипками. Господи, да это все равно что попасть в медвежью берлогу. И проигрыватель надрывается, чтобы обеспечить звучание «Эй-Си/Ди-Си» и «Зи-Зи Топ» на требуемой громкости. И голозадый палубный, ныряющий за барную стойку и возвращающийся так быстро, что можно поклясться: где-то там, за стойкой, спрятан трамплин. И громкий смех, и грохот бьющегося стекла. Она видела там Йоги и Шовера Макдугалла. Бивер закрылся рано. У него обнаружилась невероятная способность избегать ее взгляда. Она узнала дюжину серферов с растрескавшимися губами, родителей, которых видела в школьном дворе, лица из супермаркета. У нескольких нашлась для нее добрососедская улыбка, но никто не заговорил с нею. Все были там, кроме Рэчел и Джерры.

Джим вышел, подгоняемый волной дружеских похлопываний по спине; для человека, который за день заработал столько же, сколько медсестра зарабатывает за год, он выглядел очень торжественно и серьезно. На шее у него болтались солнечные очки. Мальчики торжественно пожали ему руку, и они вчетвером пошли посидеть на травянистом пригорке, за которым уже начинался пляж. Над ними висели чайки. Солнце склонялось к морю, и в его отблеске суда усиленно раскачивались на якорях.

– Сколько? – спросил Джош. – Сколько лангустов?

– У нас посуды не хватило, – сказал его отец. – Пришлось паковать их, как в старые времена, и поливать из палубной кишки. Пришлось освободить ледник, когда кончились мешки.

– Удача или хороший менеджмент? – поддразнивая, спросила Джорджи.

– Ни то ни другое.

– Развлекайся. Я отведу их домой и накормлю.

– Подожди меня, – пробормотал он.

И тут вышла Эвис Макдугалл, держа руку так, как будто еще к ней не привыкла. Джорджи сгребла мальчиков и скользнула на пляж как раз в тот момент, когда Эвис заметила Джима.

Примерно в девять Джим взошел по ступенькам террасы со стороны пляжа и тяжело уселся рядом с ней. Мальчики спали. Воздух был прохладен. Ей понадобилась хлопковая куртка, чтобы не замерзнуть. Джим скинул свои палубные ботинки.

– Ну и день, – сказала Джорджи.

– Они все еще празднуют, – сказал он несколько удивленно.

– Кажется, ты должен проставиться. Пей или иди домой, так?

– Ну, я уже слишком старый.

Некоторое время они помолчали. От Джима пахло потом и пивом.

– Ты спросила, что это – удача или мозги, – сказал он наконец. – Ты знаешь, сразу, мы даже первую сеть вытащить не успели, я уже знал, что это что-то другое. Это было слишком странно. К полудню я был уже уверен.

– Уверен в чем?

– Что это какой-то знак.

– Знак?

– Я отхожу от дел, Джорджи. Борис может довести сезон до конца. Я на какое-то время уезжаю.

– Да что ты говоришь? – воскликнула она с нервным смешком.

– Мальчики со следующего семестра пойдут в школу-интернат. Я хочу, чтобы ты поехала со мной.

– Господи, Джим, ты выпил. Может, поговорим завтра, когда все весь шум уляжется?

– Сестра Дебби забирает их в субботу.

– Они знают? Мальчики?

– Нет.

– Ты хочешь сказать, ты это планировал?

– Несколько недель, – пробормотал он. – Но сегодняшний день все подтвердил.

– Знак. Я думала, ты не суеверен.

– Я и не суеверен. Это другое.

– Но мальчики, Джим.

– Это мои дети. Ты же знала, что я раньше или позже это сделаю. А ты… ты уже на полпути к дверям; не надо им это видеть. Эти последние несколько месяцев были чертовски отвратительны, и пришло время принимать решения. Мне это кажется совершенно ясным.

У Джорджи в горле неожиданно сгустился комок. Она подумала об этом чертовом конверте.

– Это ведь Брум, так? – спросила она. – Ты едешь в Брум?

– Да. И хочу, чтобы ты поехала со мной. Это важно.

– Ты знаешь, где Лю, так?

– Не хуже тебя.

– Почему? Почему я должна ехать?

Джим вздохнул:

– Почему ты переехала к нему в дом? Почему ты притворяешься, что он тебе не нужен?