Текст книги "Музыка грязи"

– Слушай, – сказал Джим. – Насчет этой недели.

– Вы заплатили за неделю. Это не значит, что вам надо здесь оставаться все семь дней. И, я уже говорил, кажется, что умею искать рыбу, а не людей.

– Это я понимаю. Но ты знаешь местность.

– Ну, побережье. Знаю залив и плато. Этот парень не должен вам денег или чего-то в этом роде, я надеюсь?

Джим отпил воды.

– Я в смысле… я бы предпочел это считать чем-то вроде спасательной операции, а не чем-то… недостойным, как говорится.

– Нам с ним необходимо увидеться, – сказал Джим.

– Лет десять назад кто-то пробовал выращивать наркоту там, на островах, черт-те как далеко. Я нашел инструменты и поливочный шланг.

– Ничего подобного в нашем случае.

– Вот это-то и удивительно, Джим. А особенно то, что на поиски отправились только мы трое. Могли бы нанять вертолеты и лодки, полномасштабный поиск. Охотники из черномазых, – в общем, весь цирк.

– Это личное, – сказал Джим.

– Ясно, понял. Но человек не может не полюбопытствовать. Поэтому я вами и занялся.

– А не потому, что получишь втрое? – спросил Джим с невеселой ухмылкой.

– А разве это может погасить любопытство человека? Кстати, я тут себе позволил обыскать ваш багаж в Кунунарре. Невежливо, но так вот.

– И какого черта? – спросил Джим, выпрямляясь на стуле.

– И я даже не спрашиваю, не было ли у кого-нибудь из вас огнестрельного оружия, когда вы поднимались на борт?

– Нет, – сказала Джорджи, чувствуя, как ее разворачивает к Джиму.

– Конечно, нет, – пробормотал он.

– Человеку надо принять меры предосторожности, только и всего.

– Мы понимаем, – сказала Джорджи.

– Вы думаете, этот парень хочет, чтобы его нашли?

Она пожала плечами.

– Он белый?

– Какая тебе разница? – спросил Джим.

– Ну, уже пару дней пилоты говорят, что видели кое-кого здесь неподалеку. Знаете, прямо в горах, там, где люди-то и не водятся. Но он черный. Ко всему, что они говорят, надо относиться с капелькой недоверия. Они в основном молодые парни. Любят сочинять.

– А что такого удивительного в том, что здесь кто-то видел аборигена? – спросила Джорджи. – Это же в основном их земля, так?

– Я не специалист, – сказал инструктор. – Но, должен вам заметить, даже японскую машинешку не набьешь черными, которые все еще умеют жить в лесу. В смысле – могут прожить в лесу, скажем, несколько лет. И из этих-то большинство будет такое старичье, что ни ходить, ни видеть они уже не могут. И должен вам заметить еще, что черные не очень-то рвутся жить в лесу подолгу. Мой опыт подсказывает, что их не тянет уходить от людей и на лоно природы. Им нравится быть друг с другом.

– И при чем здесь то, ради чего мы прилетели? – нетерпеливо спросил Джим.

– Потому что в начале сезона ходили слухи о белом.

– Он белый, – сказала Джорджи. – Его зовут Лютер Фокс, и ему тридцать пять лет.

– Похоже на то. Знаете, я им сначала не поверил. Но я знаю, что он там. Он был здесь.

– Вы хотите сказать, что видели его?

– Нет. Он таскал вещи из лагеря.

– Это наш, – сказал Джим с горьким смешком.

– Как это?

– Семейная традиция. Господь помогает тем, кто помогает самим себе – в том, что принадлежит кому-то еще.

Рыжий Хоппер ухмыльнулся. Джорджи видела, как он смотрит на Джима, будто бы пытается решить что-то насчет его.

– Сложно его винить, – пробормотал провожатый. – Что бы он ни взял, это наверняка спасло ему жизнь. Если он еще жив.

– Я думаю, что знаю, где он, – сказала Джорджи.

…Это была тридцатиминутная поездка на лодке Рыжего Хоппера. На воде была легкая зыбь, но неожиданный фонтан брызг оказался настоящей отрадой. Джорджи смотрела, как инструктор снимает солнечные очки и слизывает кристаллизующуюся соль с линз, продолжая править рулем. Джим, похоже, чувствовал себя очень неуверенно, когда не сидел за рулем сам.

Яркий послеполуденный свет лежал на оранжевокрасных скалах острова. Он освещал скопления крон деревьев. Немилосердно сияли изгибы ракушечного пляжа. Инструктор указал на останки древнего баобаба, разрушенного молнией, и повел их через лес к основанию столовой горы.

– Он был здесь, – сказал Рыжий. – Смотрите, как наследил.

– И это ты рассказала ему об этом месте? – спросил Джим у Джорджи.

– Я и тебе рассказала, – пробормотала она.

– Я не помню.

Через чащу плюща они забрались на каменный уступ, который обегал основание горы. Они подошли к стоячему прудику с водой и к остаткам лагеря. Пепел костра был рассыпан по грязи. Там были ракушки и куски палочек, обмотанные леской. Несколько кусочков побледневшего на солнце коралла, несколько разорванных пальмовых листьев, которые когда-то были сплетены. В твердой грязи под низко нависшей скалой была длинная вмятина, отпечаток тела. Джорджи опустилась на колени рядом. Было странно находиться здесь, видеть его контур. За ее спиной раздался звон.

Джим стоял возле старого дерева инжира, положив большой палец на леску, натянутую между двух веток.

– Это он, – сказала она.

– Его давно здесь нет, – пробормотал инструктор.

– Это твой котелок?

– Ага, – сказал Хоппер с улыбкой.

Они посмотрели поверх вершин деревьев. Ближайший участок материка за плотиной из мангров был заострен и сух.

– Там так мало деревьев, – сказала Джорджи. – А здесь словно джунгли.

– Пожар, – сказал Рыжий. – Там тоже есть леса, но только под защитой больших мысов, ветер не доносит туда пожары. Смешно, но там воды больше, чем здесь.

– Потому он отсюда и ушел, – сказал Джим.

– Поэтому и еще потому, что понял: мы идем. Отсюда просматривается вся местность до самого плато. Он, наверное, ушел сразу после того, как я впервые здесь показался в этом сезоне.

– Господи, да он где хочешь может оказаться, – сказал Джим.

– Где угодно, где есть еда и вода.

– Где-то на острове?

– Не-а. Нет воды.

– Я думаю, он стал лагерем где-то на ручье или на побережье, где нашел источник. Там, где он может рыбачить. Он же раздобыл себе лодку. Он не идиот.

Джорджи прикоснулась пальцем к струне на дереве. Ох. Ох. Она чувствовала, как инструктор наблюдает за ней. Даже когда струна перестала вибрировать, бриз все еще вздыхал в струне так громко, что она улыбнулась.

– И что теперь?

– Время джентльменам пить пиво, – сказал Рыжий. – И мне еще надо поймать вам ужин по дороге домой.

– Мы и сами себе ужин поймаем, – сказал Джим.

– Ну, – сказал Рыжий, – это я вижу.

В тот вечер они ели со сковородки филе барамунди, которую при последнем свете дня выловил провожатый. У них обоих рыба сорвалась: у Джорджи – из-за общей озабоченности и неуверенности, а у Джима – из-за несвойственного ему нетерпения. Но вид рыбины Рыжего – как она взметнулась в воздух, как билась и сверкала жаберными пластинами – взволновал Джорджи. Инструктор смеялся так, будто это была его первая рыба в жизни; не стоило и спрашивать его, зачем он занялся такой работой.

После ужина они сидели под звездами, а на пляже рокотал прилив.

– Завтра, – сказал Рыжий, пока они потягивали пиво, – мы начнем прорабатывать все места, где есть пресная вода. Вот и все, что мы можем сделать, правда.

– И каковы наши шансы найти этого парня? – спросил Джим.

– Если он не хочет, чтобы его нашли? Нуль. Можем найти его лагерь, но он будет прятаться. Он достаточно сообразителен. Он за несколько миль услышит, как мы приближаемся.

Джим встрепенулся:

– Этот парень ворует твои запасы, а ты им, похоже, восхищаешься.

Хоппер рассмеялся:

– Ну, вот и будет что ему сообщить. Кроме того, это подстегивает воображение. Вы бы слышали, как о нем говорят мои клиенты. Пилоты забирают их на совершеннейшем взводе. Половина клиентов лежат в своих спальниках по ночам и ждут, когда им перережут глотку. Семь дней свободы и безопасности, и они рвут когти обратно к себе в Сидней или куда там еще. Хотя им это даже нравится. Из-за него они спокойно могут бояться.

– Мне это совершенно непонятно, – сказала Джорджи, застенчиво рассмеявшись.

– Оно все просто, – сказал Рыжий. – Добрая половина тех, кто сюда прилетает, хотят неделю сумасшедшей рыбалки – по чудовищным ценам, как вы теперь понимаете, – и в ужасе проводят здесь шесть ночей. Ну, они в основном городские, так что вполне можно ожидать маленького такого культурненького шока, но я гарантирую, что, если убрать из уравнения каждого возможного паука, змею, акулу, ядовитую медузу, осу, песчаную муху и крокодила – вот просто нажать на кнопку и убрать к черту, – они все равно будут лежать без сна всю ночь.

– Ну, здесь, конечно, жарко, – сказала Джорджи. – И смотрите, какая яркая луна. И все эти новые запахи и звуки.

– Да они готовы от страха обосраться – извините, конечно, за выражение. Люди в ужасе от этих широких коричневых земель.

– А тебе их приходится разубеждать, – сказал Джим.

– Приятель, это большие мужики, которые только и знают, что лакать себе пиво. Знаешь, адвокаты, и хирурги, и эти главные администраторы, черт бы их побрал совсем. Я их не разубеждаю, я здесь, чтобы они могли с полным правом навалить от ужаса в штаны и гордиться этим.

Джиму пришлось рассмеяться:

– Это, наверное, сильно влияет на процент приезжающих во второй раз.

– Джим, да они от этого балдеют. Они каждый год возвращаются, чтобы получить еще.

– Ритуальное унижение, – сказала Джорджи.

– И кажется мне, что я свое маленькое дело для страны и нации делаю, а?

Они все трое рассмеялись, и колючесть Джима снижалась с каждой минутой. Инструктор, почувствовала она, целый день размышлял и наконец решил, как обращаться с Джимом. Он был не дурак.

Около девяти порешили, что настала ночь, и Джорджи с Джимом направились к своим противомоскитным куполам вдоль утеса. От пляжа их отделяла полоска пырея. Джорджи полежала некоторое время, раздумывая над тем, действительно ли Лю хочет, чтобы его нашли. В нем было что-то особенное – не потому, что она была им одержима и только поэтому придавала его персоне какое-то особое значение, но потому, что было в нем нечто, что она все пыталась для себя сформулировать; и формула снизошла на нее именно в тот момент, когда она застегнула молнию на спальном мешке, а Джим захрустел ракушками, устраиваясь на ночь. Это было как-то связано с музыкой. Струна на дереве подтвердила это. Она повидала столько мужчин, которые жили просчетом. Джим Бакридж, даже Рыжий. Главным импульсом в их жизни был просчет ситуаций. Это была не исключительно мужская черта, но, видит Господь, у мужчин этого хватало с избытком. Большую часть своей жизни она тоже жила волей, достижениями и сохранением контроля над ситуацией. Но Лю был чистым, горячим чувством. Отрезанной и подкрепленной эмоцией. Джорджи почувствовала это, как только потянула его за рубашку в номере отеля. Его удивительные слезы. Они ненадолго поразили ее; они показались ей слегка нелепыми. Для нее это был просто импульс, но она вступила во что-то, чего не могла учесть. Он был мужчина, который старался жить как мужчина, силой воли. Но это было противно его природе. И в тот момент – из желания или озорства – она вломилась во что-то. В его слезах было видно облегчение даже до того, как они занялись любовью. Музыка хочет, чтобы ее услышали. Чувство хочет, чтобы его чувствовали. Он всегда хотел, чтобы его нашли, даже если не знал этого. Она уже однажды нашла его. И это было во тьме. Ей просто нужно найти его во второй раз.

Джорджи села на корабельной койке и в сонном оцепенении скользнула на гудящую палубу. Переборки стонали на зыби. На ней был накрахмаленный белый халат, покрытый пятнами и измятый, и в одних чулках она ковыляла по коридорам и вверх по пандусам, чтобы понять, ради чего она здесь. Она словно бы проснулась после могучей пьянки, которая целиком сожгла ее память. Карманные часы ударяли ей в грудь так болезненно, что казалось, будто их пришпилили к груди. Хлопья краски отваливались с клепаных стальных панелей. Она чувствовала, как корабль крутится и как гнется его киль. Она наткнулась на человека в инвалидной коляске, у которого сбился на сторону больничный халат. Его член и яйца лежали на обрюзгшем бедре, и линии швов разделяли его тело, как старый замок-молния. Когда палуба накренилась, он врезался в переборку и упал на другого человека, который, кажется, ехал по зыби на подкладном судне. Хирургическая каталка неслась по проходу, с нее летели кровавые обрывки и бинты, и весь корабль, казалось, помедлил минуту, как будто его подвесили в воздухе. Единственный стон в тишине, голос женщины, ужасающе знакомый, и потом палуба раскололась под ногами Джорджи, и распахнулись двери, справа и слева, и из них потоком полились мужчины и женщины, как булыжники на ее пути, люди, ставшие машинами, – с ортопедическими блоками и желудочными зондами, шинами и мониторами. Голос сзади подгонял ее. Она начала пробираться через сумятицу конечностей и аппаратов, но в конце концов поползла прямо по ним, словно это были неодушевленные тела, пока не добралась до лестницы, на нижней ступеньке которой сидела ее мать. У Веры Ютленд была кукольно-розовая кожа – такую может обеспечить только похоронное бюро. На лице было несвойственное ей озабоченное выражение. В одной руке у нее был осколок зеркала. Пальцы другой руки лежали на сухожилиях шеи. Когда Джорджи подошла ближе, она подняла глаза, не узнавая.

«Я ничего не чувствую», – пробормотала она.

Вода начала литься вниз по лестнице, и запах, как земля под манграми, поднялся откуда-то снизу…

Джорджи подскочила в спальнике и налетела на газовый купол противомоскитной сетки. Небо было огромно, как океан. Она легла снова и почувствовала, как под нею тихо хрустят ракушки.

– Все нормально? – пробормотал Джим из-под своего купола.

– Да, – сказала она.

В лунном свете голова Джима покоилась на руках, и Джорджи поняла, что он еще не спал. Она ощущала, что он хочет поговорить. Она заснула, так и не дождавшись от него ни слова.

* * *

Стальная гитара. Она у него на колене. Он видит свое лицо, искривившееся на ее волнистой поверхности, и он играет на ступеньках веранды, и бутылочное горлышко скользит по ладам, и тихое вибрато потрясает расслабленную мышцу его руки. Такой старый, старый запил играет он, первый запил, которому он в свое время научился, и его физический орнамент так же сладок и приятен, как издаваемый звук. Тень падает ему на ноги. Он поднимает глаза, и она там, ее волосы седы, рот искривлен усмешкой.

«Это грязная музыка, – говорит она. – Кто-нибудь услышит».

За ее спиной земля сплошь поросла деревьями. Даже птицы встрепенулись при звуке ее голоса.

Луна сходит на землю в лагере. Терриконик, пляж и баобабы словно залиты жемчужным светом. Его руки, ноги лунно серебрятся. Он купается в холодном свете. Прозрачен.

К рассвету жар проходит. Ему трудно шевелиться, и он двигается, будто идет вброд. Воздух пронизан течениями. У него покалывает кожу, как будто за ним все время следят.

Он останавливается попить у крохотного, сокращающегося ручейка и вдруг понимает, что не может остаться. Он уже истощил запасы пищи вокруг; единственный способ выжить – продолжать двигаться по побережью к новым запасам воды и рыбы. Оставаться на каждом месте по нескольку дней и идти дальше под палкой голода. Но он не представляет себе, как сделает это. Он не кочевник, он даже не может вообразить себе такую жизнь. И он не может этого сделать не только из утомления, но из инстинкта: задержаться, повторить, украсить. Просто жить – недостаточно. Фоксу надо оставаться, населять собой место. Похоже, что его ум может успокоиться только тогда, когда в покое тело. Он чувствует, что волочит жизнь и огромную перепутанную сеть воспоминаний по чужой стране. Ничто из этого здесь не живет; оно не произрастает отсюда, здесь не успокоится и никогда не станет частью этих мест. Как бы хорошо ни шла рыбалка в тех, других местах, как бы ни были чисты и прозрачны пруды, он теперь знает, что умрет здесь; он сожрет себя заживо, как тело, поглощающее собственные растраченные мышцы.

* * *

За завтраком Рыжий Хоппер показал им обзорную карту и несколько возможных лагерных стоянок, и еще до жары они вышли в залив. Они поднимались вверх по ручьям и пробирались по болотистым низменностям, заросшим манграми. Они вылезали на скалы и песчаные площадки, и Джорджи чувствовала, как настроение Джима меняется – от первоначального безразличия до хмурого молчания. По мере того как подходил к концу день и холодел для Джорджи след, в Джиме росло упорство. Каждый жалкий источник и лужица должны быть тщательно осмотрены, и он продирался через низкую поросль до тех пор, пока совершенно не онемел от ярости.

На конце залива, что ближе к материку, под огромным полосатым плато, они вошли в устье реки в милю шириной. Рыжий правил вдоль глинистых извивов берега, вспугивая птиц, пока мангровые поросли не превратились в каменные берега и река не пропала у песчаниковой стены. В сезон дождей, сказал им инструктор, здесь был водопад, а местность над ним была чередой порогов. Они забрались по высеченному террасами камню и подошли к цепочке мелких прудиков, в чистой воде которых точками плавали крохотные бронзовые рыбки. Здесь были тенистые камедные деревья и панданусы, но она и не ожидала встретить здесь следы Лю Фокса. Далеко от моря, и это место окружено горами. Солнце теперь пекло безжалостно. Джорджи сидела в гладком каменном бассейне пруда, пока даже Джим не согласился, что это безнадежно. Все трое по подбородок погрузились в прохладную воду, а рыбки пощипывали их за локти.

* * *

Перед тем как уйти, Фокс понимает, что не хочет брать с собой ничего, кроме меха с водой и рюкзака, в который запихивает ботинки, носки и немного солнцезащитной мази. Он уходит с терриконика и гребет, пока сияние воды не ослепляет его окончательно. Он доходит до своего старого острова, поднимается немного вверх по ручью, вытаскивает каяк на берег и ложится в тени, ожидая, когда утихнет боль в глазах. Пока он лежит, прилив достигает пика. Вскоре вода начнет отступать, и ему придется грести против течения; он понимает, что слишком скоро отправился в дорогу; этого он не продумал. Ему придется лежать здесь долгие часы или идти пешком. Жаль бросать каяк, но он испытывает болезненную необходимость продолжать путь, чтобы поскорее скрыться из виду.

Он натягивает носки и зашнуровывает ботинки. С мехом воды в рюкзаке и с надвинутым козырьком шляпы из листьев пандануса он выступает. И сразу начинает радоваться, что надел ботинки. Земля горяча и камениста, и пырей такой острый. Местность изрезана вымоинами и насыпями. Деревья здесь редки и отбрасывают жалкую тень. Несколько раз Фокс натыкается на непроходимые овражки, и ему приходится пробираться в обход.

Отлив в самом разгаре, когда он доходит до дельты, серая глина которой, как кажется, изрезана морщинами и венами. Мангровый барьер реки кажется совершенно иссушенным. Похоже, что до моря отсюда не больше мили. Фокс спускается ниже, туда, где ил кажется ему достаточно сухим, чтобы перейти по нему реку, но корка ломается при первом же шаге, и он по лодыжку погружается в черную вонючую жижу, из которой ему приходится выбираться под атакой песчаных мух. Ну и черт с ним! Потрясенный, он направляется в глубь материка и переходит реку у залепленной устрицами скалы. Он пробирается в тень песчаниковой горы.

Он сидит там некоторое время, переводит дух. Он долго пьет из меха и собирается с мыслями, но подскакивает, увидев два охряных отпечатка рук на желтом камне у себя над головой. Он протягивает руку и видит, насколько руки художника меньше его собственных. Хотя он и не собирался ничего трогать, на большом пальце остается охряной след. Он удивляется, что отпечаток настолько свеж. Что-то есть неправильное во всей этой обстановке, очевидность, которая заставляет его вспомнить об Акселе. Он расцветает при мысли, что мальчик может быть где-то рядом, что они могут посидеть и поболтать, побренчать на гитаре, посмеяться над этими картами и над тем, насколько бы ему сейчас было проще, если бы карты у него остались. Он ясно представляет себе, как парнишка поднимается, завидев его. Хочет вернуть ему каяк. Думает, где же Мензис.

Как раз после полудня он поднимается на хребет над лагерем рыболова-инструктора и слышит – там воет дизельный генератор, как заевшая газонокосилка; и его решимость пропадает. Он думает обо всех вещах, что стянул. Что за парень этот инструктор? И вот он снова здесь, один, открытый, в меньшинстве, одинокий. Его мысли вертятся во всех направлениях. Фокс лежит на солнце, и глаза ему заливает жалящий пот, пока наконец он не собирается с духом и не решает выждать, посмотреть и понаблюдать.

Он медленно спускается и доходит до навеса над пещерой, на котором в наклонном положении закреплены солнечные батареи. Фокс проскальзывает по наклонной скале в прохладную черную тень пещеры и оказывается в воде по голень. Ветерок бродит по пещере; пахнет животным жиром, сжиженным нефтяным газом и репеллентом. Он стоит там долго и ничего не слышит. В конце концов он выползает на свет с гулко бьющимся сердцем – и резкое движение заставляет его вскрикнуть. Огромная янтарная куница прыгает через скамью в джазовом пересверке жестяных тарелок, крышек и прочей посуды и исчезает за уступом.

Несколько секунд Фокс стоит неподвижно. Он смотрит на пластиковые столы, заваленные инструментами и грязными тарелками. Он идет к кухонной скамье и видит сковородки, нагруженные остатками сосисок, отбивных, глазуньи и хлеба. Он недоверчиво протягивает руку и засовывает в рот две сосиски. Он отрывает зубами мясо от телячьей отбивной и подбирает куском хлеба оставшийся в котелке соус. Он ест горсть за горстью, пока его не скручивает икота. С яйцом на ладони – серый, похожий на пудру желток – он сидит на пластиковом креслице и смакует ощущение того, что его задница не на земле и что ему не надо опираться на ноги.

Холодильник гудит. Фокс проглатывает яйцо в перерывах между спазмами и распахивает дверцу, чтобы посмотреть на салат-латук в вулвортовских пакетах, на жестянки пива, на помидоры, морковь, яблоки. Он выхватывает пластиковую бутылку апельсинового сока и выпивает ее длинными, сотрясающими тело глотками, не в силах остановиться. Он выпивает два литра целиком. Он стоит как идиот с пустой бутылкой и в конце концов просто засовывает ее назад на полку. Холодный воздух покалывает ему ноги, когда он подхватывает рюкзак и загружает в него ломтики бекона, яблоки, апельсины, целый пучок салата.

На одном конце лагеря расположен уголок, заслоненный песчаниковой колонной. Логово инструктора. Кровать. Несколько стальных ящиков. Пластиковая ванночка, наполненная одеждой. Над кроватью, в скальной нише, рядом с несколькими свечами и бритвенной кружечкой есть зубная щетка, жесткая щетина которой торчит во все стороны, как тростник, в котором повалялся какой-то зверь. Фокс чувствует пленку из жира и пуха у себя на зубах. Щетка ему нужна. Но когда он тянется к ней рукой, он ловит свое отражение в бритвенном зеркальце и в ужасе замирает. Его волосы – грязная путаница пырея, и, невольно отступив, он видит бесцветное тряпье, в которое превратилась его рубашка. Он пристальнее вглядывается в струпья и морщины, которыми покрыт его лоб, в гниющую бороду и в эти мокрые, красные глаза и чувствует, как начинает искать свое лицо в этих чертах с отчаянием, которое портит все удовольствие от еды в животе и рушит возникшее у него было чувство, что все вполне возможно, что однажды он сможет выйти из леса и заключить с миром мир. Но нет. Нельзя выйти из леса таким.

Он слышит звук подвесного мотора и разворачивается, сбрасывая зеркальце со скалы. Оно падает на кровать, подпрыгивает и ложится, оставляя на песчаниковом уступе луч света. Фокс подхватывает рубашку и несколько шортов с эластичной талией и мчится через лагерь за своим рюкзаком. С кухонной скамьи он хватает бутылку оливкового масла. Лодка вылетает из-за скалистого мыса и въезжает в бухточку, пока Фокс, съежившись, набивает рюкзак и взваливает его на плечи. В последний момент, влетев в темноту пещеры и поднимаясь по скалистому проходу вверх на гребень, он хватает с уступа книгу – и бежит со всех ног.

* * *

Джорджи приложила холодную бутылку ко лбу, пока инструктор смеялся. Он оперся веснушчатыми руками на кухонную скамью. Он качал головой, пока кепка не упала в раковину и у него не заалели уши.

– Он играет с нами, – сказал Джим.

– Может, это мы играем сами с собой, – пробормотал Рыжий, все еще ухмыляясь.

Джорджи сохраняла спокойствие, насколько могла. Жара и ухудшающееся настроение Джима иссушали ее. Всего несколько секунд назад она прибыла сюда почти без надежды, и теперь ее надежды снова воспрянули, и сердце и голова у нее бешено колотились.

– По крайней мере, он нам не померещился, – сказала она с чувством.

– И что теперь? – спросил Джим.

– Ну, парня знаете вы, а не я. Ваша очередь. Он либо смылся обратно в свое логово, либо болтается на скалах за нашими спинами. Я так думаю, он голоден. Почему бы нам не устроить большую готовку и не посмотреть, не вылезет ли он?

– Или мы можем позвать его, – сказал Джим. – Можем пойти на скалы и позвать его по имени.

Рыжий Хоппер в сомнении скривил губы и посмотрел в сторону Джорджи. Выжидательно поднял брови. Она сжала зубы, когда Джим заговорил.

– Знаешь рождественскую елку из наших мест, Рыжий? Nuytsia floribunda. Большие рыже-желтые цветы на ней цветут летом, они сплошь и рядом ветречаются по нашей песчаной стране. Вот на что похож этот хрен. Все цветочки и нектар. Пчелки так и летят. Вокруг – только низкая поросль или сухая банксия, несколько эвкалиптов и желтосмолок. Ну, знаешь, трудолюбивая и скучная серая западная равнина. Акации цветут, думаю я, но с рождественской елкой ничто и рядом не стояло. Это он.

– Бог ты мой, ты меня совсем запутал, – сказал Рыжий, все еще глядя на Джорджи.

– Вещь, которую люди в большинстве своем не знают, – сказал Джим, – это то, что рождественская елка – паразит. Ее корни высасывают сок изо всех деревьев вокруг, они распространяются на расстояние, которое ты себе и вообразить не можешь. Просто чтобы заполучить то, что принадлежит другим.

– Ты немножко ботаник, а, Джим?

– Я же сказал. Я рыбак.

– Ты сказал. Да.

– Джорджи должна его позвать. Он придет, если позовет она.

В его голосе тлела ярость. Джорджи знала, что не сделает этого. Судя по тому, как он говорил, она не могла себя заставить.

– Я думаю, – пробормотала она, – что идея Рыжего лучше.

– Давай поднимайся туда и покажись! – сказал Джим.

Она покачала головой.

– Ты что, не хочешь найти этого ублюдка?

– Давайте готовить, – выдохнула она.

– Он, вероятно, недалеко ушел, – сказал Джим. – У тебя может не быть другого шанса, Джорджи. Ты знаешь, что пожалеешь, если не позовешь. Это будет тебя мучить. Ты будешь думать об этом всю дорогу домой. Ты будешь сидеть в том доме и жалеть, что не позвала.

Она посмотрела на свои руки.

– Господи, – пробормотал он, – и это после всего.

– Кто желает чашечку? – спросил инструктор.

Джорджи почувствовала, что кусает губы.

Джим встал.

– Как вам мысль? – спросил Рыжий, сердечно, но настороженно.

– Не хочу я никакого долбаного чая, – сказал Джим. – Я хочу, чтобы все встало на свои места.

– Эй, Джим, остынь.

Инструктор все еще ухмылялся, но теперь он был настороже, готов к действию. Весь день он подгонял Джима, толкал его, справлялся с ним, но за хитрой доброжелательностью уже чувствовалась грань. Джорджи чувствовала, как в нем растет недоверие к Джиму Бакриджу, даже недовольство. До этой самой минуты Джим был, похоже, настолько озабочен поисками, что будто бы не замечал этого. Он стоял, положив руки на скамью между ними. Господи, подумала она, даже он не знает, что ему хочется сделать, когда он увидит Лю Фокса. Он даже не знает, что делать с самим собой; им овладела ярость.

– Я, черт возьми, очень надеюсь, что у вас есть заварочный чайник, – сказала она.

Провожатый вопросительно посмотрел на нее.

– Все, что из чайных пакетиков, – это не про меня. Такое я пить не стану.

– Джорджи, – сказал Хоппер с облегченной улыбкой, – никто не любит снобов.

Джим ушел в резкий белый свет. Газ зажегся с тихим «ффух». Инструктор подхватил свою шляпу с раковины и напоказ выжал ее.

Некоторое время все молчали. В тени было жарко. Ветра не было.

– Этот парень, кого вы ищете, – он вам брат или кто?

Она покачала головой.

– Все эти дела меня здорово злят, знаете ли. Кто-нибудь хоть кашлянул бы, что ли, или мне придется вызвать самолет.

– Ему это нужно, – сказала Джорджи. – Для умиротворения души. Он боится за своих детей, – сказала она, осознав это только в ту секунду, когда эти слова прозвучали. – У Джима есть идея, что он попался на крючок своего прошлого, и мир, или Бог, или что там еще будут продолжать мстить ему и его семье, если он не исправит положение.

– И это значит, что мы должны найти этого парня?

– В его душе – да.

– И потому у него такое дерьмовое настроение. Нет результата.

– Видимо, да. Я пытаюсь его понять.

– И вы верите во всю эту фигню. Ну, в смысле, в Бога и в месть?

– Я думаю, в это верит Джим. Но я не думаю, что мир таков – без милосердия, без чуточки прощения; я думаю, мне бы хотелось, чтобы мир был полностью хаотичен – бессмыслен. Я черной завистью завидую Джиму: он во что-то верит. А вы верите во что-нибудь?

– В три хороших жрачки в день, – сказал Рыжий. – И в визг катушки спиннинга.

– Что с ним будет, как вы думаете?

– С кем? С вашим дикарем? Он либо умрет, либо выйдет. К сентябрю здесь будет так мало воды, что он с ума сойдет. Он знает, что у меня есть еда, вода в пещере и резервуар… Вы думаете, он хочет умереть?

Джорджи думала об этом. Все это его тяготение к мертвым. Он мог в любой момент убить себя. Ты не переплываешь океан и не пробираешься по земле, если не хочешь жить. Бывали минуты, когда она говорила сама себе, что ему нужна она. Джорджи не могла прожить и целого дня в этой уверенности, но какая-то упрямая часть ее цеплялась за это. Именно настолько она приблизилась к вере.

Рыжий вытащил телячью ногу из холодильника и положил ее на раковину.

– Сготовим сегодня полный котел приманки, – сказал он. – Пикник как у самого Господа Бога.

– Да, – пробормотала она. – Так мы и сделаем.

* * *

Несколько часов он сидит на корточках в нерешительности и оцепенении. Он втиснулся между пропекающимися скалами, и они обжигают его при каждом движении. Он понимает, что обнаружил себя, что его заметят, как только он попытается выбраться на открытую скалу, чтобы уйти за гребень. Там, внизу, он мог бы найти тенистый уголок, в котором можно было бы все обдумать, набраться духа, прикинуть свои шансы и выйти к ним, кем бы они ни были; но он заперт здесь, под безжалостным солнцем, где почти невозможно рассуждать ясно.