Текст книги "Изнанка мира"

Эпилог
Новая версия

 
Текущая версия вашего мира устарела. Установить новую?
Да? Нет? Вы уверены? Все настройки будут изменены.
Все не сохраненные данные – потеряны…
Фиг с ним! Давай попробуем.
Насладимся несколькими столетиями тишины.
 
 
Пока индикатор загрузки медленно заполняется красным,
И в окошке процентов нехотя цифры сменяться начали,
Можно позвонить в соседнюю галактику тамошнему богу. Сказать: «Здравствуй!
Я тут заморочился с софтом. У тебя, случайно, нет свежего патча?»
 
 
Можно попить пивка, поплевать в потолок, покачиваясь на стуле —
Надо же как-то убить время. Ожидание – тяжкая штука.
На стене мерно дотикивают часы, считая июли.
Сигаретный дым тянется к потолку, принимая форму святого духа.
 
 
Очень надеешься, что эта прошивка будет в сто раз кошернее.
Зато с предыдущей было связано столько забавных случаев!
И ты уже даже начинаешь сомневаться в правильности решения.
Ведь сколько их было – этих новых версий? И все непременно глючили.
 

Геннадий Андреевич Москвин не смотрел на косноязычного докладчика. Но слушать слушал, хоть нудный и многословный отчет ничего, кроме зеленой тоски и неудержимой зевоты, не внушал. «Очередной неурожай на грибной плантации… труженики краснознаменного колхоза имени товарища Кирова… бла-бла-бла… невероятное стечение невероятных обстоятельств… бу-бу-бу… но временные трудности не помешают…»

Провинившийся второй раз подряд аграрий мог говорить все, что угодно, нести любую чушь, сыпать лозунгами и торжественными обещаниями, но судьба его в эту самую секунду готовилась самым кардинальным образом измениться. Однажды выбившись из грязи в князи, но не проявив на высокой должности достаточного рвения, не продемонстрировав необходимых для ответственного руководителя талантов, толстожопый боров (кстати, такую жопу он, похоже, наел в своем вечно голодном хозяйстве) после окончания затянувшегося спича совершит обратный кульбит – в грязь. Товарищу Москвину осталось только выбрать соответствующую кульбиту статью. Либо это будет вредительство, караемое высшей мерой, либо несоответствие занимаемой должности, приравниваемое в условиях вечного военного времени к преступной халатности, за которую полагался Берилаг – та же высшая мера, только сильно растянутая во времени.

Геннадий Андреевич поднял глаза и обвел взглядом кабинет, ставший за прошедшие годы таким родным. Ничего ненужного или роскошного, никаких излишеств, но каждый предмет хорош и функционален. Москвин втайне очень гордился, что интерьер узнаваем для любого, кто хоть мельком видел картину, на которой изображен был Владимир Ильич за работой в своем кабинете в Кремле. Стол с врезкой зеленого сукна (небольшой, но с многочисленными удобными ящичками для документов); серебряные подсвечники (бывало, электричество отключалось в самый разгар рабочего дня) и металлическая лампа с абажуром зеленого стекла (не врут медики, зеленый цвет, и правда, успокаивал глаза); три шкафа под потолок, заполненные книгами по истории Партии, но и не только (немалое богатство по нынешним временам); кожаные диваны вокруг длинного стола для заседаний, покрытого красной скатертью. Вот разве что пальма никак не желала расти при электрическом освещении… Можно было, конечно, заказать сталкерам искусственную, но не хотелось явных суррогатов. Со стены одобрительно смотрели портреты Маркса, Энгельса, Ленина и последнего лидера коммунистов – Зюганова. Мало того что это был тезка, так окружающие говорили, что и внешне генсеки очень похожи: те же крупные, крестьянские, словно рубленные топором черты лица, тот же упорный, целеустремленный взгляд…

Обреченного однопартийца он так и не одарил своим вниманием, зато задержался на пустующем месте, где обычно сидел приезжавший на совещания Анатолий Лыков, надежный, проверенный соратник.

«Что же ты, дорогой Анатолий Тимофеевич, так не вовремя оголил вверенный тебе северный фронт? Почитай, с самого начала стояли плечо к плечу, и вот, на тебе…» С осиротевшей Сталинской, да и с других станций севера Красной ветки приходили самые противоречивые сигналы о судьбе партийного лидера. Кроме того, долетали слухи о непозволительной для любого идейного коммуниста грызне за власть, о новоявленных претендентах на неожиданно опустевшее место и прочей подковерной непотребщине, творимой в условиях безвластия.

«Толя, Толя… Что ж ты не приехал вовремя, не обсудил все, как полагается? Неужто не нашли бы сообща выход из положения…

А теперь-то время упущено. Жаль, достойный был человек, способный…»

Чрезвычайное совещание, собственно, как раз и созывалось, чтобы разобраться в идиотской ситуации на севере ветки и положить конец разброду в стройных красных рядах. Но пока представители Сталинской по каким-то неведомым причинам на заседание опаздывали (для их же блага причины для такого поведения должны быть более чем убедительные). Вот и приходилось генсеку скучать, выслушивая оправдания проворовавшихся идиотов…

Геннадий Андреевич вздохнул. Негромко, но докладчик тут же осекся и уставился на вождя, быстро хлопая заплывшими от обжорства свинячьими глазками.

– Извините, товарищ Москвин, вы что-то сказали?

Москвин и впрямь хотел сказать одно слово – короткое, но понятное всем, в том числе охране. «Берилаг!» – и неудачливого агрария тут же взяли бы под белы рученьки, да вывели в известном северо-восточном направлении. Распоряжениям предводителя подземной революции не требовалась поддержка ни закона, ни следствия, ни приговора суда, ни обвинительного заключения, ни иных пережитков прежней бюрократической системы. Слово Москвина вступало в силу немедленно и обжалованию не подлежало. Однако на этот раз слово произнесено не было – Геннадия Андреевича бесцеремонно перебил грохот, произведенный распахнувшейся дверью.

Так сюда никто и никогда не входил. Осторожный, деликатный стук секретаря Вари, быстрый и четкий доклад о визитере и его деле, затем дверь так же деликатно и совершенно бесшумно закрывалась: либо перед лицом нежданного гостя, либо за спиной своевременного и нужного товарища, в зависимости от ответа хозяина – таков был заведенный давным-давно порядок.

Молодого лейтенанта, внезапно и без приглашения возникшего на пороге кабинета, Москвин не знал, а значит, и не ждал. Двое дюжих красноармейцев из охраны, ворвавшиеся вслед за нарушителем, пытались этот порядок восстановить и скрутить дерзкого военного, однако ловкий лейтенант умело отбивался от сильных, но гораздо менее проворных стражей.

– Товарищ Москвин! – младший офицер тяжело дышал, но запыхался он явно не от этой короткой потасовки, никак не желающей переходить в полноценную драку. – Государственная измена!

Охранники выдавливали его из кабинета к дверному проему. Лейтенант отчаянно отбивался, однако совладать сразу с двумя бойцами не мог и потому отступал шаг за шагом. В кабинете кроме Москвина находились еще восемь человек, но все они, трусливо вжав головы в плечи, пригнулись к столу.

– Выслушайте меня! На Сталинской восстание, вот-вот случится переворот! – незваный гость уклонился от подсечки, проведенной одним из нападавших, и в последний момент ушел от удара в челюсть. Сам он только защищался, не пытаясь ответить противникам. – Предательство…

На выручку охране неожиданно пришел (кто бы мог подумать?) блеявший несколько минут назад опальный аграрий.

С грацией раскормленной свиноматки он заехал своей маленькой, пухлой рулькой под колено лейтенанту. Тот, не ожидавший коварного нападения со спины, рухнул наземь, и в ту же секунду оказался погребенным под целой грудой тел – на помощь караульным наконец пришла не особо расторопная подмога со станции.

Начальнику охраны предстоял очень неприятный разговор со своим высокопоставленным шефом, но пока генсек с искренним интересом разглядывал, как разъяренные бойцы пинают скрючившегося на земле нарушителя. Били его молча, сосредоточенно, со знанием дела.

Геннадий Андреевич настолько увлекся созерцанием притягательно-жестокого действа, что когда прямо перед ним возникла девушка, вся укутанная в черные одежды, он испуганно вскрикнул, каким-то чудом сдержавшись от позорных визгливых интонаций, и так резко откинулся в кресле, что едва не вылетел из него.

– Твою мать! – выдохнул Москвин, жадно хватая губами воздух. – Ты кто?!

– Товарищ Москвин, я Лыкова, дочь Анатолия Тимофеевича! – девушка грациозно обогнула письменный стол и припала лицом к его руке. – Геннадий Андреевич! Ради отца, вашего верного товарища, умоляю – спасите! – она горячо, почти страстно (или ему показалось?) шептала. – За мной гонятся! Наемники!

С Ганзы!

– Прекратить! – генсек взял себя в руки, в голосе его привычно зазвенел металл. – Всем прекратить!

Команда предназначалась разбушевавшейся охране, дочери же Лыкова досталась успокаивающая улыбка:

– Ирина, кажется? Я ничего не путаю?

Девушка, польщенная тем, что сам Генеральный секретарь Партии помнит ее имя, зарделась.

– Вы узнали меня? Слава Богу! – перед коммунистическим лидером совсем не стоило кидаться религиозными фразочками, но растерянный Москвин оговорки даже не заметил.

– Узнал? Вряд ли. С нашей последней встречи ты сильно возмужала, – Геннадий Андреевич легко и беззаботно рассмеялся, поняв, что сморозил откровенную глупость. – Нет, ты встань, не пристало комсомолке в ногах валяться! – он помог Лыковой подняться с колен и усадил на пустовавшее до того момента место ее отца.

– Успокойся. Воды Ирине Анатольевне, кто-нибудь, быстро!

Пока Москвин хлопотал вокруг девицы, охранники толкались рядом с потерявшим сознание, избитым до полусмерти лейтенантом и безмолвно ждали дальнейших указаний. Впрочем, громкий стон, вырвавшийся из груди покалеченного военного, привлек внимание генсека.

– Чего встали, остолопы? Лейтенанта в госпиталь срочно, двух автоматчиков к нему приставить. До выяснения… Ирина Анатольевна, ты знаешь этого молодого человека?

– Геннадий Андреевич, – Лыкова попыталась подняться с места, но Москвин жестом остановил ее. – Он просто герой, он спас меня, помог добраться сюда…

Москвин заметил, что Ирина даже не посмотрела ни разу в сторону «героя». Женская благодарность, как и женская благосклонность, удивительно скоротечны… Молоденький лейтенантик свое дело сделал, молоденький лейтенантик может уходить.

«Кажется, девочка-то в отца пошла. Чуется фамильная лыковская хватка! – Геннадий Андреевич отметил это факт, скорее, с одобрением. Он уважал способных людей. Или людей, способных на все. – Жаль, что Толиной дочке дорога в большую политику закрыта. А впрочем, посмотрим…»

– Рассказывай, Ира. Обо всем и по порядку…

Геннадий Андреевич Москвин, не отрываясь, смотрел на эффектную, ухоженную блондинку, затянутую в беспросветную черноту траурных одежд, так идущих ей. Очаровательная девушка, таких немного осталось в подземном мире. Рожденные в метро недолго сохраняли свежесть быстротечной молодости: голод, тяжелый физический труд, отвратительные вода и воздух не оставляли места для красоты, высасывали из женщин даже те крупицы прекрасного, что дарила им скупая, отравленная радиацией природа.

Он слушал ее вполуха. «Переворот на Северной ветке… насильник и убийца Сомов принудил… страшная смерть отца, отмщение вражеским наймитам Зорину и Сомову… благородный лейтенант госбезопасности, сначала арестовавший вдову, а потом… с боями прорывались… ганзейские лазутчики рвутся к власти на Сталинской… ищу защиту и справедливость». Какие скучные, колючие фразы, ничего не значащие слова. Совсем не для соблазнительных, зовущих губ…

«Девочка, это мужские игры, тебе просто не повезло». Москвин вышел из задумчивого созерцания лишь единожды, когда Ирина Анатольевна Лыкова, в замужестве Сомова, положила перед ним смятый листочек, исписанный мелким, пляшущим почерком.

– Что это?

– Прошение о расторжении брака с предателем. Я хочу вернуть себе честное имя, его уважают на всем Севере ветки.

Москвин усмехнулся. Без злорадства, даже с некоторым сожалением. Пухлое личное дело, лежащее на его столе, и надписанное: «Лыков А. Т. Ст. Сталинская + Север ветки», почти не оставляло ему выбора. Замученным нищетой «северянам» надо было дать крови. Но ненавистного всем партийного лидера было не найти, а вот дочь, как выясняется…

«Эх, кровожадный пошел нынче пролетариат… Довел ты народ до ручки, уважаемый Анатолий Тимофеевич, а отвечать придется дочери. Нехорошо, несправедливо. Но принести жертву придется, надо успокаивать бунтующую чернь… Жаль, Иришка, очень жаль…»

– Ах, вот что привело тебя сюда? Дела семейные? – Геннадий Андреевич всем своим видом источал благодушие и открытость.

Его взгляд прошелся по изящному изгибу шеи Ирины. Задержался на высокой груди, красиво подчеркнутой плотно облегающей тканью. Опустился ниже, и… с сожалением уперся в стол. «Или дать девочке шанс? Скажем, в память о прежних заслугах отца?»

– Товарищи, – Москвин обратился к присутствующим на совещании заместителям. – Как считаете, стоит уважить просьбу Ирины Анатольевны? – Он нарочно не назвал фамилию девушки – пусть лизоблюды поломают голову над весьма нетривиальным вопросом, имеющим далеко идущие политические последствия.

Лизоблюды мудро молчали: вопрос о признании либо непризнании новых лидеров Сталинской, называющих себя последователями Ивана Зорина и Федора Сомова, был все еще не решен. Если Сомов герой, то быть пусть и худому, но миру. А если Сомов предатель, свергнувший легитимного правителя Лыкова, то прольется на Севере ветки кровь – восстановление законной власти редко без нее обходится. Но, как ни крути, прошение Лыковой-Сомовой совсем не вовремя.

– Сложный вопрос ты задала, непростой. Смотри-ка, не готово наше Политбюро с бухты-барахты решать бракоразводные задачки. Это же семейное право, а не политика, – в голосе Москвина не было и тени насмешки, но все насторожились, пытаясь угадать: чего хочет от них генсек. – Ну, будь добра, подожди в приемной, пока мы пошушукаемся. А чтобы ты не заснула, вот тебе, почитай, – Геннадий Андреевич взял из книжного шкафа небольшой томик и вложил его в руки Лыковой.

Ирина спокойно закинула ногу на ногу, стараясь покомфортнее устроиться на неудобном стуле. За дверью кучка старперов решала ее судьбу. Девушка вспомнила блестящие от пота залысины Москвина, его бегающие, маслянистые глазки за толстыми линзами очков… Не они решают, а он! Единоличный правитель, царь и бог. Судья и палач. Но девушка ясно заметила алчный интерес, который вспыхнул во взгляде генсека. Кажется, жены-то у него нет? Да, отец в который раз оказался прав и подсказал нужное решение. Она знает, что делать. В этот раз она победит, обязательно победит…

Прошло четверть часа, и Ирине стало скучно. Лыкова не любила читать, это занятие казалось ей напрасной тратой времени, которое с большей пользой можно потратить на иные развлечения. Чтобы чем-то себя занять, она открыла книжку, что дал Москвин. Похоже, чтение – это единственное, что могло помочь хоть как-то скоротать время, потому что разговаривать с серой мышкой, судя по всему, секретаршей, которая, не поднимая головы, заполняла бумажки, не хотелось. На потертой обложке коричневатого цвета названия было не разобрать, но чуть пожелтевшие листы плотной атласной бумаги сохранились отлично. Девушка раскрыла безымянную книгу, в глаза ей тут же бросился красный штамп станционной библиотеки «Изъять из книжного фонда. Допуск “А”. Категория “Неблагонадежный автор”». Интересные же вещи читает товарищ Москвин… Так, что же тут дальше? С первого разворота на нее весьма скептически смотрел улыбающийся очкарик, а поверх его фотографии небрежным почерком было написано: «Друзьям-соавторам Элоне, Андрею, Павлу и Косте от Майка».

– Тридцать микросентябрей в час. Стихи, – прочитав название, Ирина очень удивилась: как это понять? Ведь сентябрь – месяц… откуда же их может быть тридцать в час? И зачем генсек дал ей такую книжку? Проверяет? Может быть, и читать ее не надо?

Она подавила зарождающуюся тревогу и вспомнила, что где-то слышала, как можно гадать по книгам: закрыв глаза, берешь любую страницу, а строчка, в которую ткнешь наугад, и есть предсказание! Пожалуй, стоило проверить. Ее палец остановился на последней строке маленького стихотворения:

 
этот мир, как троя, разрушен весь:
нам остались лишь прах и тлен.
здесь теперь (смирились мы) место есть
для ахиллов – не для елен.
красота спасти не смогла опять
ни других, ни себя от зла.
не мечтай сегодня еленой стать,
потому что сгоришь дотла.
 

01.08.2012

«Что это может означать? Сгоришь? И почему все имена написаны с маленькой буквы?»

Но подумать об этих странностях девушка не успела – из книжки выскользнул сложенный в узкую полоску листок. Лыкова подобрала его с пола и машинально развернула.

Бланк и официальная «шапка» резанули по глазам. Она хорошо их запомнила, ведь совсем недавно точно такой же ордер ей подсунул отец. И по содержанию обе бумаги не слишком-то отличались: в этой тоже речь шла об аресте и расстреле изменника делу Партии Тимофея Калашникова, шпиона Ганзы и врага народа. Но если в том, поддельном, и подпись была поддельная, то тут сомневаться не приходилось: бумагу подписал лично Москвин Г. А. Через угол шла размашистая надпись красным карандашом: «К исполнению!».

Ирина, прямая, как стрела, и напряженная, как тетива, сидела в приемной на неудобном, скрипучем стуле для посетителей. Ее сотрясала мелкая, противная дрожь, которую вызывает неизбывный страх. Страх умереть. Она опять оказалась на краю, у последней черты. И чем ближе пропасть, тем сильнее желание жить. Выжить. Любой ценой. Но жизнь ее держал в своих руках человек, который из смертных приговоров делал книжные закладки для любимых стихов…

Геннадий Андреевич еще раз представил себе дочку Лыкова – на коленях, страстно целующую его руку. Правда, в этот раз на красавице было значительно меньше одежды… Эх, если бы только она сделала это от любви. Но ведь такого никогда не будет… Вздохнув, генсек закрыл папку с личным делом Лыкова. Красным карандашом написал на уголке: «К исполнению» и поставил два восклицательных знака.

– Ну, так что же, товарищи члены Политбюро? Вернемся к вопросу об урожайности грибных ферм? – произнес он.

* * *

– Ой-й, Сиплы-ый…

Трое мужчин быстро продвигались по техническому туннелю к тщательно запрятанному схрону.

– Вот возьмем товар, продадим, я сразу помыться пойду, – лысоватый мужичонка запнулся – неудобный ящик то и дело бил его по бедру.

– Ага, – глухо согласился Сиплый, поддерживающий груз с другой стороны. – Дурак ты, Хиля, со своим мытьем. Я – в бар… и к девкам, м-мать!

Из-под ноги бандита вылетел обломок трубы и с металлическим звоном откатился в сторону.

Идущий впереди остановился и направил луч фонаря в лица своим спутникам.

– Звиняйте, Шекспир Иваныч. Не удержался, – заблеял Сиплый. – Грязи накидали, чуть не навернулся…

Ведущий ничего не сказал и двинулся дальше, водя лучом фонаря по сторонам. Губы второго несуна поджались, лоб сморщился, а глаза, описав взглядом плавную дугу, уперлись в ящик, мол, пока обошлось, потащили дальше.

– Я вот к Ритке пойду, – шепотом продолжил Сиплый. – В тот раз… ой!

Деревянный ящик уперся в ногу их предводителя.

– Что там, Шекспир Иванович?

Ведущий стоял посреди туннеля и рассматривал что-то перед собой.

– Хиля!

Лысоватый бандит, опустив свой край ноши на пол, быстро выглянул из-за плеча предводителя. Перед бандитами лежал юноша лет двадцати. На его чудовищно опухшем, разбитом лице запеклась черная кровь. Одет он был только в рваные штаны, так же со следами крови, на правой руке – гладиаторская «варежка». Понять, дышит он или давно умер, было нельзя: грудная клетка, покрытая синяками и несколькими глубокими рваными бороздами, не шевелилась. Руки безвольно распластались по грязному полу туннеля. Но тянущиеся за парнем борозды, процарапанные шурупами «варежки», ясно указывали – путник направлялся в сторону бандитского схрона.

– Трупак, значит, – Хиля деловито причмокнул и покосился на Шекспира.

– Проверь, – тон старшего был спокоен и повелителен.

– Айн момент, – мужичок присел рядом с телом и начал обшаривать карманы.

– Пульс проверь, придурок!

– Пар-дон, – пальцы Хили быстро легли на шею лежащего. – О! Пульс есть, только очень слабый.

– Хорошо. Грузите его на ящик, и идем дальше.

Глаза Сиплого округлились, а Хиля и вовсе не смог сдержаться:

– Что, еще и этого тащить?! Он же почти труп!

Шекспир Иванович не удостоил его ответом и молча проследовал мимо.

– Сиплый, – мужичок обратился к напарнику. – Ты-то хоть скажи…

– А чего… Парень вроде нетяжелый… допрем.

– Во блин! – проворчал Хиля, подтаскивая ящик к юноше. – Давай его поперек, что ли, положим? Только «варежку» надо снять, а то поранимся еще ненароком, во глупо будет…

Шурупы перчатки с шорохом задели бетон пола. Бандиты с трудом подняли непослушное тело и положили его на деревянную крышку.

– Зачем он ему? – как бы про себя сказал Сиплый.

– Может, в рабство, а может, на выкуп…

– Да кому это кусок дерьма нужен?! Говно, оно и есть… – бандит опасливо посмотрел в сторону удаляющегося Шекспира. Тот совсем не жаловал ругань и разного рода словесные выкидыши.

– Ладно, на счет «три»: и-и раз…

Деревянные бруски ручек ощутимо впились в ладони, вдавливаясь все глубже и глубже. Вес ноши заметно увеличился. Ящик теперь приходилось нести строго горизонтально, иначе полуживой незнакомец сползал и норовил упасть.

И ни один из подручных не видел, как идущий впереди Шекспир по-волчьи скалил желтые, прокуренные зубы. Такая улыбка, должно быть, была у пещерного человека, впервые догадавшегося привязать к палке камень. У средневекового отравителя, перекатывающего в пальцах флакон с цианидом. Или, – что уж там далеко ходить за примером? – у жителя Московского Метро 2033 года, неожиданно обнаружившего в заброшенной подсобке целый ящик пластида.

Холодная, хищная, многообещающая улыбка.

Он уже знал, что будет делать с этим человеком…