Текст книги "Спасти космонавта"

– Ну, чё ломишься? Я здесь не продаю, хата не моя. Ходят, понимаешь. Страдальцы.

– Лёша Воробей здесь живёт?

– А если и здесь, тебе чё? Не успеют лейтенанта получить – уже бухать лезут. Иди, служи, салага.

Это стало последней каплей, превысившей вместительные возможности чаши маратовского терпения. Что же за день такой – все норовят унизить и указать ему на юность и неопытность? В конце концов, он не хрен из подворотни, а советский офицер, пусть и совсем новенький. Тагиров скривил презрительную улыбку и рефлекторно включил «городского барина» – на гопников этот метод всегда действовал неотразимо.

– Милостивый государь, не соблаговолите ли напомнить, когда мы с вами успели столь тесно познакомиться, что вы позволяете обращаться со мной на «ты»? Может быть, вы кучеру нашему троюродный сынок? Или мы гадили с вами на соседних огородах?

Прапор растерянно остекленел глазами. Марат, развивая успех, грудью сдвинул его в глубь прихожей, переступил через порог и продолжил вполголоса:

– Слышь, кусок[8]8
  Кусок – обидное прозвище прапорщиков Советской армии.


[Закрыть], ты себя не забывай. А то я внушу тебе основы субординации не вербально, а чисто физически.

– Ну ты, ну ты. Чё ты? Ты кто такой вообще?

– Лейтенант Тагиров Марат Тимурович. Запиши. А то мозги пропил давно, память прихрамывает небось? Или и не было?

– Чё не было?

– Мозгов не было.

Из пьяно гудящей комнаты раздался голос Воробья:

– Ну, кто там пришёл? Вязьмин, ты там самогонкой барыжишь, что ли? Ленка, дай посмотрю, отстань.

Лёха в обнимку с хохочущей толстушкой-брюнеткой ввалился в прихожую.

– А, Маратка! Жив, слава богу. Познакомились уже? Это Петька Вязьмин, наш батальонный начальник склада. Давай, разувайся. Ленка, хватит на меня вешаться, иди место гостю организуй.

Прапорщик пробормотал что-то неуважительное и, покачиваясь, ушел вслед за брюнеткой. Марат начал сдирать плотно сидящие хромовые сапоги.

– Лёха, а что это за кадр? Что-то про продажу бормотал, про страдальцев, я не понял ничего.

– А, так он самогонкой торгует, по-местному «чамбуром». Дело запрещённое, конечно, но очень востребованное. И денежное. Видимо, спьяну забыл, что не в своей квартире, и принял тебя за покупателя. Пошли, заждались уже виновника торжества.

Народу было десятка полтора, стол уставлен разнокалиберными бутылками с мутным «чамбуром», вскрытыми консервными банками: жестяными – с колбасой и рыбой, стеклянными – с огурцами и прочими соленьями. Пьянка уже давно вошла в стадию, когда все громко говорят, но никто не слушает, поэтому Воробью пришлось постучать кулаком по стенке, чтобы привлечь внимание.

– Тихо! Господа офицеры, внимание! Представляю нашего нового комсорга, Марата. И по совместительству отныне – Дежурную Задницу батальона, ха-ха-ха! Выпьем за это!

Народ зашумел, начал чокаться разнообразной посудой – от хрустальных стопочек до железных облупленных кружек. Марата усадили на шатающуюся табуретку, брюнетка Лена выдала пиалу с самогоном, чайное блюдце вместо тарелки и вилку, потерявшую от старости пару зубцов.

Марат понюхал посуду и вздрогнул.

Начштаба Морозов опрокинул свою рюмку, крякнул и похлопал Тагирова по плечу:

– Давай, комсомол! Чего ты его нюхаешь? Глотай!

Зажмурившись и задержав дыхание, влил в себя вонючую отраву. И запоздало вспомнил, что за сутки съел только маленький кусочек хлеба. В голове зазвенело, мир приобрёл добрый вид. Майор ухмыльнулся, нагнулся к Тагирову и тихим доверительным голосом сказал:

– Это всё Воробей жмётся, ёшкин кот. Другой бы нормальной водки у монголов купил, а этот кугут всё экономит. «Чамбуром» господ офицеров травит, да ещё самым дешёвым. И консервами из пайка кормит, нет бы его Ленка толстозадая сварила чего-нибудь.

Роман Сергеевич пододвинул открытую банку с чем-то розовым.

– Поешь хоть, лейтенант. Лосось в собственном соку, в Союзе такого не увидишь. Чего так долго шёл? Под Дундука попал?

– Да я относил в Дом офицеров кое-что, Ольге Андреевне.

– Понятно. Ну как тебе наша Графиня?

– Удивительная женщина. А почему «графиня»? – спросил Тагиров.

– Да она вроде дворянского происхождения, говорят. Ну, и выглядит соответственно, правда? Пообщались?

– Угу. Даже стихи ей почитал, – похвалился Марат.

Внимательно прислушивающийся к разговору прапорщик Петя встрял:

– Ишь ты, поэт. Стихи он читает. Все стихи читают, а служить некому.

Морозов нахмурился:

– Слышь, Вязьмин, ты бы пил поменьше. Тоже мне, служака нашелся. Марат, скажи, ведь красивая?

– Ага, конечно. Никогда таких не встречал. Очень мне понравилась! – восторженно ответил лейтенант.

Прапорщик прищурился, с трудом сконцентрировал взгляд на Марате.

– Ну оборзел, летёха! Подкатывает к жене начальника, совсем нюх потерял.

Марат не помнил, как вскочил, откинув табуретку, и врезал прямо в центр красной наглой морды. Вязьмин схватился левой рукой за нос, а правой начал шарить по столу, нащупывая колюще-режущее.

– Убью, салага! – верещал прапорщик.

– Иди сюда, кусок! – приглашал Тагиров.

На плечах повисли соседи по столу, поволокли на выход из комнаты.

Вслед грохотал Роман Сергеевич:

– Обалдел, Тагиров?! А ты, Петя, заткнись.

– Он мне нос сломал! Я рапорт писать буду! – ныл пострадавший.

Марат стряхнул руки миротворцев, схватил сапоги и выскочил босиком на площадку.

* * *

– Ну ты даёшь, комсомол. Чего так завёлся-то?

Воробей догнал Тагирова уже на улице, остановил. Достал «Охотничьи» без фильтра, которые выдавали солдатам. Марат затянулся, закашлялся.

– Лёха, ну и гадость. Чего ты ими травишься? Нормального курева не купить?

– Дорого получается, а эти я на халяву в роте беру, – гордо ответил Лёха.

Тагирова покоробило, но он решил никак не озвучивать своё отношение к такой экономии. Чёрт его знает, что у них тут считается нормальным. Хотя сам бы он никогда не стал курить дерьмовые сигареты, отобранные у мальчишек-срочников.

– Лёха, я накосячил, конечно. Но этот Петя ваш тоже не прав, достал. Как думаешь, напишет рапорт? – спросил Тагиров.

– Чёрт его знает. Я могу с ним поговорить, если хочешь.

– Поговори, пожалуйста. А то иметь залёт в первый же день службы как-то неохота.

– Да уж. Если делу ход дать – это не залёт, это суд офицерской чести. Ладно, не кисни. Лучше скажи, презервативы есть у тебя? – поинтересовался Лёха.

Расстроенный Марат не сразу понял Воробья, переспросил:

– Чего есть?!

– Презервативы. Ну, гондоны. Есть?

– Откуда? А тебе зачем?

Лёха сплюнул и рассмеялся.

– Я погляжу, ты прямо на глазах тупеешь. Рановато начинаешь, лейтенант, до полковника-то тебе ещё служить и служить, ха-ха-ха! Провожу ликбез: берешь пакетик, разрываешь упаковку, достаёшь, надеваешь… Сказать, на что надеваешь?

– Да ну тебя. Просто к чему эту тему завёл – не понимаю.

Воробей погрустнел.

– К тому и завёл, что мои кончились два месяца назад, а здесь не достать. А залетать Ленке никак нельзя, она «чеками» получает…

– Погоди, погоди… У меня сегодня какое-то несварение мозга, либо я и вправду с детства – дебил. Какие «чеки»? Кто получает? И при чём тут контрацептивы?

Лёха вздохнул. Снова вынул «ядерную» сигарету из нищенской пачки (Марат, помотав головой, отказался) и продолжил:

– Ленка, жена моя, получает зарплату чеками «Внешторгбанка», она в геологической партии работает, в бухгалтерии. Лучше не спрашивай, как я её туда устраивал. А там по контракту беременеть нельзя. Тех, кто залетает, сразу в Союз переводят. Ну, она жена офицера, её просто уволят. А это – песец. Знаешь, сколько один рубль чеками в Союзе стоит? Можно по два с половиной, даже по три сдать! Лучше, конечно, в Москве или Ленинграде, там курс вкуснее и «Берёзок»[9]9
  «Берёзка» – сеть магазинов в СССР, торговавших остродефицитными товарами за чеки Внешторгбанка и Внешпосылторга, которыми работавшим за рубежом советским специалистам выплачивали зарплату.


[Закрыть] полно…

– Пойду я спать, Воробей. Ничего не соображаю. Почему твоей жене нельзя рожать? Вы же молодые, в законном браке! Курсы какие-то, «Берёзки».

– Иди, Марат. Не понимаешь – так и не надо, значит. До завтра!

Тагиров пожал руку и поплёлся в сторону офицерской гостиницы, не веря, что этот бесконечный день наконец-то завершился.

* * *

Когда утром Марат ехал автобусом на рембазу, ему казалось, что все пассажиры плотно набитого «подкидыша» знают о ночном инциденте и смотрят на него осуждающе. Однако утренний развод и совещание офицеров прошли без упоминаний о сломанном носе прапорщика Вязьмина, который на службу не вышел.

Марат начал успокаиваться и вполуха слушал, как командир батальона обсуждает с ротными выполнение плана ремонтных работ. Юрий Николаевич говорил тихо, и его голос действовал на Тагирова усыпляюще.

– Комсорг! Толкните его кто-нибудь.

Марат вытаращил глаза. Надо же, заснул на совещании, придурок. Вскочил, уронил со стола фуражку, выкрикнул:

– Я!

Юрий Николаевич покачал головой:

– Ай-яй-яй, голубчик, ну что же вы? Спать на совещании офицеров – моветон. Я понимаю, молодость, соблазны, ну вы всё-таки рассчитывайте свои силы, чтобы и на службу хватало, уж будьте любезны. Вы, видимо, меня не слышали? Тогда повторю: ваш… э… партийно-политический вдохновитель полковник Сундуков прислал распоряжение. Вот. О проведении комсомольских собраний по обсуждению решений пленума Центрального Комитета… Словом, каких-то там вам известных решений. А у нас планы ремонта вооружения и так горят, не успеваем. Я вас очень прошу: найдите разумный выход из сложившегося положения. Ибо много времени выделить на исполнение этого, несомненно, важного распоряжения я не смогу, увы.

– Конечно… Так точно, товарищ полковник! А сколько часов будет выделено?

Юрий Николаевич кашлянул и посмотрел на Морозова. Тот кивнул и взял слово:

– Да нисколько, комсомол! Нам не до болтовни… не до собраний сейчас, понимаешь? Как там у вас проверяют выполнение? Бумажки смотрят? Вот и обеспечь бумажки. А Дунд… Кхм. А Сундукову доложишь, что все собрания прошли, как он и распорядился. Что непонятно?

Тагирову пока было непонятно абсолютно всё, но он автоматически ответил:

– Так точно, всё понятно! Проведём. То есть напишем. Соберу комсоргов взводов и рот, напишут протоколы, проинструктирую.

– Ни хрена ты не понял, лейтенант! Не дам я тебе комсоргов для этого, они все на работах заняты. Сам пёрышком скрипи. Садись.

– Есть.

Марат сел, лихорадочно подсчитывая в уме: шестнадцать взводов, пять рот. И батальон ещё. Ничего себе – работка. Морозов закончил совещание:

– Сегодня и в субботу работаем до девяти вечера. Перерывы на обед и ужин – максимум полчаса.

Кто-то из ротных вздохнул:

– Блин, да это же каторга. Народ и так уже с ног валится. Отдыхать-то надо хоть немного? Меня уже ребенок не узнаёт, пугается, когда видит. Ухожу на службу – темно, прихожу домой – темно… Всю неделю – в роте. Если в Союзе – давно жена сбежала бы к тёще.

– А вот комсомол у нас ответственным будет по батальону в воскресенье, освободит вас на сутки для семейного отдыха. Так, Тагиров?

– Так точно! Конечно.

– Ну вот и славненько. Все свободны.

После совещания Воробей отвёл Тагирова в сторону:

– Я с хорошей новостью: переговорил с Петькой Вязьминым. Семьсот.

– Не понял. Чего «семьсот»?

– Тугриков, чего же ещё. Отдаешь мне, я ему передам, а он рапорт не пишет на тебя.

Марат растерялся. Он впервые слышал, что конфликты между своими решаются вот так – финансовым путём. Ну, извиниться, поляну накрыть – это понятно. Но чтобы деньгами?

– Лёха, тебе спасибо, конечно. Только у меня бабок нет вообще. А когда получка? И сколько мне дадут?

– Получка шестнадцатого числа. Тебе дадут около тысячи тугриков. Понял?

– Да понял, понял…

* * *

Дундук стоял перед клубом рембазы и, размахивая руками, руководил процессом установки огромного плаката. На нем красного цвета воин с невозможно широкими плечами прикрывал телом родную страну, изображенную в традиционных деталях: колхозный трактор пахал землю прямо во дворе заводского цеха, а космический корабль, паря в пространствах Вселенной, упирался непосредственно в Останкинскую телебашню. Чтобы зритель случайно не ошибся в идентификации охраняемой территории, над всем этим раздольем царили четыре огромные буквы «СССР». Былинный солдат одной могучей рукой придерживал крохотный, теряющийся на необъятной груди автомат, а второй указывал на прямоугольник, тесно исписанный буквами. Приглядевшись, Марат рассмотрел что-то вроде «Материалы совещания ЦК КПСС…» – и дальше неразборчиво: художник явно не соотнёс размах своих творческих сил с площадью геометрической фигуры, и буквы, поначалу написанные крупно и солидно, под конец фразы начали стремительно мельчать и вырождаться в нечитаемые закорючки.

Солдаты, облепившие написанный на листе жести плакат, как муравьи вафлю, пыхтели и пытались попасть приваренными по бокам трубами в выкопанные в земле отверстия. Дундук ревел:

– Куда, дурни! Левее! Идиоты безмозглые, левее!!! О, то есть правее, перепутал. Ну чего непонятно, дебилы? Теперь вниз! Ой, тля…

– А-а-а!

Старательно пыхтя, бойцы засунули трубу в дырку вместе с ногой зазевавшегося сержанта. Бедняга заорал, выпучив глаза, схватился за ближайшего товарища и начал падать. В итоге вся конструкция с грохотом обрушилась на стену клуба.

Тагиров, пользуясь суетой, попытался проскочить незамеченным, но был выловлен недреманным оком полковника и запряжен на контроль установки левой трубы, пока Дундук забежал справа и кричал что-то невразумительное вроде «От так от! Ух! Чуток ещё, загибай!»

Наконец справились. Сундуков, отдуваясь, снял фуражку и протёр потную лысину. Стрельнул в Марата бесцветными глазками, опустил взгляд на лейтенантскую обувь. Тагиров тоже посмотрел туда, но ничего особенного не обнаружил: сапоги как сапоги, все в пылище. Полковник начал тихо:

– Ага. И обувь не чищена. А почему? Так как потому, что имеем бестолкового и безалаберного сопляка, а офицера – так нет. Некогда ведь за формой состояния одежды следить, когда у нас пьянки насквозь всю ночь!

Тагиров стоял навытяжку, чувствуя, как пульсирующий багрянец заливает лицо. Солдаты спрятались за угол клуба и выглядывали оттуда, хихикая. Голос Дундука набирал силу и пронзительную мощь.

– Кого, тля, готовят там у вас в военном училище, а? Родина надрывается, пашет, едою кормит! А вы? Морды бьёте каким-то прапорщикам! Нет, чтобы изучать первоисточники! Классиков марксизма-ленинизма!

Марат с ужасом осознавал, что Сундукову всё уже известно, и теперь никакое чудо не спасет его от суда офицерской чести и позорного изгнания из армии…

Полковник неожиданно успокоился и заговорил нормальным голосом.

– От так от. Чего стоишь, как столб? Куда шёл? В ремзону? Вот и иди, а не навроде пня пнём стой. Распоряжение видел про собрания? Чтобы провели. А то я вас всех знаю наперечет – бумажки напишете и будете мне в нос сувать. А я не дурак! Я солдат твоих спрошу, было собрание или ни разу. Понял, лишенец?

– Так точно, товарищ полковник.

– Ещё б ты не понял. Ухи-то есть пока, значит, слышишь. К Ольге Андреевне сегодня зайди. Если стихи хорошо читаешь, будешь в доме офицеров в концерте участвовать. Или там, вести. Она заместитель начальника дома офицеров, что скажет, то и сделаешь.

Ужас, схвативший сердце холодными пальцами, отступил. Дундук явно не планировал разбираться по поводу ночного избиения прапорщика Вязьмина, и Тагиров тихонько выдохнул: послужим ещё, слава богу. Повеселевшим голосом ответил:

– А как же, товарищ полковник! Чего Ольга Андреевна пожелает – всё сделаю, будет довольна!

И осёкся, поняв, что ляпнул что-то двусмысленное. Сундуков, однако, уже не слушал. Отмахнувшись от лейтенанта, как от мелкого насекомого, широкими шагами направлялся к клубному крыльцу, на ходу начиная кричать:

– Начальника клуба сюда!

Марат не стал дожидаться и бочком-бочком отошёл за угол, а оттуда уже припустил во весь дух.

* * *

Старший лейтенант Серёжа Викулов был личностью, известной на всю 39-ю армию. В отличие от коллег-офицеров, он заканчивал политехнический институт, а не военное училище. В каждой студенческой группе есть такой – тихий, долговязый, несуразный очкарик, у которого всегда найдётся нужный конспект. Одиночкой его не назовёшь – вроде бы и в коллективных пьянках участвует, вон сидит мышкой в уголочке, цедит весь вечер свои полстакана портвейна, пьяненький уже после первого глотка. Если нужен гонец-доброволец за добавкой, то он всегда вызывается, потому что общественник и вообще добросовестный и ответственный. Но одного отправлять нельзя – обязательно деньги потеряет, или на гопников у магазина нарвётся, или поскользнётся и упадет на обратном пути и разобьёт, к чёртовой матери, все бутылки до одной. Неудачник – хроник. И никому дела нет, что у него в голове плещется, каких тараканов он там выращивает…

А между тем Серёжа зачитывался книгами про войну, знал наизусть структуру Конногвардейского полка образца 1816 года и что сказал Мюрат маршалу Нею при переходе войск из Генуи в Верону. В горячечных мечтах он не автоматические системы управления на станочной линии налаживал (такая специальность была прописана в политехническом дипломе), а карабкался по заляпанной грязью броне командирского танка, чтобы повести свою колонну на Берлин… Вот и нечему удивляться, что после окончания института с красным дипломом и бледно-синюшным лицом он оказался в армии в качестве двухгодичника – «пиджака». Что он вытворял во вверенном ему танковом взводе и как доводил до инфарктов и воспаления мозга непосредственных начальников – отдельная история[10]10
  История героического подвига Сергея Викулова изложена в рассказе «Пиджак», вошедшем в сборник автора «Ограниченный контингент» (Астрель – СПб., 2014).


[Закрыть]. Но завершилась она совершенно неожиданно: Серёжа во время больших учений заблудился в монгольской степи со своим танковым взводом и нечаянно выехал на штаб дивизии «противника», условно тем самым его уничтожив, принеся победу своему начальству и медаль «За боевые заслуги» себе. Окрыленный успехом, Викулов написал рапорт о продолжении службы после истечения двух лет, и руководители отказать героическому Серёже не имели права. Единственное, что удалось сделать командиру полка, – добиться перевода ходячего победоносного недоразумения на рембазу, подальше от танков, этих набитых боевыми снарядами источников повышенной опасности.

А в рембате Викулов более-менее прижился. Никто лучше его не разбирался в запутанной паутине электрических схем; паяльником он владел, как хороший художник – беличьей кистью. С Маратом Тагировым они сошлись быстро – видимо, на почве увлечения военной историей. Хотя и другой вариант возможен: один – молодой лейтенант, которого все гоняют почём зря, второй – странноватый «пиджак», не способный поставить солдата на место… Изгои тянутся друг к другу, как тянутся бомжи в один и тот же тёплый подвал…

В тот сентябрьский вечер они сидели вдвоём в пустой Ленинской комнате и до кровавых соплей спорили о роковой битве при Ватерлоо, рисуя кривые квадратики и стрелки на обрывке ватмана.

– На фига Рей тупо кидался со своим корпусом на замок Угумон? Ничего это не решало, ни-че-го! – раскрасневшийся Серёга тыкал карандашом в исчирканный ватман, беспрестанно поправляя очки. – Наполеон тут сглупил. Ведь ясно было, что Веллингтон не поведётся, не снимет войска с центра!

Марат вырвал карандаш у приятеля и начал лихорадочно рисовать новые загогулины, крича:

– Да при чём тут это! Если бы Груши пришёл вовремя, если бы его, как лоха, не развёл Блюхер, было бы всё по-другому!

Восхищённые собой и друг другом, стратеги толкались плечами, пыхтели, склонившись над полем великой битвы, и не заметили, как в комнату вошёл майор Морозов. Постоял, вслушиваясь, усмехнулся:

– Вот за что нашему батальону такое наказание, а? В Генеральном штабе маршалов не хватает, а тут – целых два. Вам заняться нечем, полководцы задрипанные?

Теоретики вскочили и замерли по стойке «смирно».

– Викулов! Завтра приходит ракетная пусковая установка «Точка» на регламентные работы, ты подготовился? Техническое описание получил в секретной части, изучил?

Серёга растерянно захлопал глазами, промямлил:

– Там, это. Не выдаёт секретчик, говорит: здесь читай, а то ещё проср… То есть потеряешь, говорит.

– Правильно говорит, я тебе не то что секретные бумаги – я бы тебе пуговицу пришить не доверил. Или пуговицу потеряешь, или иголкой насмерть заколешься. – Роман Сергеевич перевёл разъярённый взгляд на Тагирова:

– А ты, комсомол?! Вижу, хорошо тебе в политработниках, ни фига делать не надо. Вот и иди сейчас со своим чокнутым корешом, принимай у него роту молодого пополнения. А то он уже свой взвод распустил, работу в роте молодых завалил, осталось только ракету сломать, и трибунал гарантирован. Шагом марш отсюда оба!

Несостоявшиеся военачальники ломанулись из Ленкомнаты, как свита Наполеона от казаков атамана Платова.

* * *

Рота молодого пополнения формируется на полгода из вновь призванных бойцов. Там вчерашних маменькиных сынков учат суровой мужской жизни, гоняя почём зря. Сопляки расстаются с гражданскими пережитками, осваивая тяжёлую науку подшивки воротничков и правильного отдания воинской чести. И так до тех пор, пока очередные дембеля-счастливчики не разъедутся по домам, пугая пассажиров плацкартных вагонов дикими песнями, неуёмным злоупотреблением спиртным и фантастически расшитой формой, украшенной латунными ракетами и белыми шёлковыми аксельбантами в самых неожиданных местах. В подразделениях их заменят выпускники роты молодого пополнения, которые начнут свой отсчёт дней, часов и минут «до приказа», чтобы через полтора года повторить тот же славный путь домой… И вновь обернётся вечное колесо, и вздрогнут заплеванные тамбуры, и заплачет вагонное стекло дождевыми каплями, растроганное рвущими сердце строками про девчачье предательство:

 
Ковыляй потихонечку,
А меня позабудь,
Отросли мои ноженьки,
Проживу как-нибудь…
 

Но это – потом, потом. А пока – подъём за сорок пять секунд, строевая подготовка на раскалённом пыльном плацу и бег по утрам, усыпляющие политзанятия и зубрёжка уставов. Редкие письма из дома и бесконечная сборка-разборка «калашникова», сбитые в кровь неумело намотанными портянками ноги и тошнотворная «хавка» в вонючей столовке…

Терпи, солдат. Дембель неизбежен, как крах империализма.

Но пока существует империализм – дембель в опасности!

* * *

Батальонный развод – в восемь часов утра. Марат заранее привёл свои полсотни «молодых», выстроил на левом, непочётном, фланге. Оставил сержанта Примачука за старшего, вразвалочку подошёл к курящим в сторонке ротным. Не спеша пожал жёсткие руки, протянутые, как равному. Его распирало чувство сопричастности к тяжёлой командирской судьбе, гордой принадлежности к обществу опытных волков – офицеров. Понимающе кивал на жалобы комроты-два про пропавшее постельное бельё; сочувственно поддакивал, осуждая расписание нарядов.

Из штаба выскочил майор Морозов, быстрым шагом направился к центру плаца. Офицеры порскнули по своим местам.

– Батальо-о-н! Равня-яйсь! Сми-ррр-но! Равнение на-право!

Грохоча подкованными сапогами, встретил идущего не спеша Юрия Николаевича, доложил. Командир батальона вяло махнул рукой («Вольно»). Выслушал по очереди доклады командиров рот и отдельных взводов (Марат страшно волновался, но ничего не перепутал и доложил правильно). Тихо поставил задачу на день, потом вопросительно глянул на Тагирова:

– Ну что, голубчик? Вы хотели что-то сказать батальону?

– Так точно, товарищ подполковник! Как комсорг.

– Кхм, ну хорошо. У вас пять минут.

– Успею. – Марат повернулся к строю. – Товарищи комсомольцы!

Пять сотен пар глаз уставились на лейтенанта. Тагиров, подавляя смущение, продолжил:

– Мы сейчас проведём общее комсомольское собрание. На повестке дня – один вопрос: материалы сентябрьского пленума Центрального Комитета Коммунистической партии – в жизнь. Мы все, как один, поддерживаем решения КПСС. Кто против?

Марат замолчал и внимательно вгляделся в остолбеневший строй. Диссидентов не наблюдалось.

– Значит, единогласно! Собрание объявляю закрытым. – Тагиров обернулся к ошеломлённому командиру батальона и кивнул головой. Все офицеры таращились на Марата со смешанным выражением восхищения и удивления. Первым пришёл в себя начальник штаба:

– Равняйсь! Смирно! Развести подразделения по местам работ и занятий. Старшины рот – командуйте.

Роты попылили по своим делам. Морозов протянул Тагирову руку, покрутил головой:

– Ну ты виртуоз, поздравляю! В тридцать секунд всю партийно-политическую работу уложил, – и заботливо поинтересовался: – А от Дундука не нагорит?

– Не должно. Собрание проведено в строгом соответствии с повесткой, голосование было. У солдат спросит – ответят, – Тагиров вздохнул. – По крайней мере, я на это надеюсь.

Роман Сергеевич хотел что-то добавить, но осёкся, глядя за спину лейтенанта. Марат обернулся – через плац бежал прапорщик Петя Вязьмин, размахивая руками. Кто-то из ротных тихо сказал:

– В первый раз за три года вижу, чтобы он бегал. Точно что-то случилось – либо недостача гуталина, либо третья мировая война.

Начальник склада продышался и прохрипел:

– Там, на складе… Хан повесился.

– Толком говори, какой ещё хан? Золотая Орда на склад напала? – Морозов схватил прапорщика за грудки, потряс. – Откуда там у тебя ханы? Ты пьяный, что ли?

Голова Вязьмина болталась, слюна из приоткрытого рта стекала на щёку.

– Сержант Ханин. Кладовщик мой. Повесился, – наконец-то выдавил прапорщик.

Морозов отпустил несчастного, побагровевший Вязьмин выдохнул. Начальник штаба снял фуражку, сплюнул:

– Ну, дела. Не было печали… Тагиров! Ты же у нас военный дознаватель? Иди в штаб, звони прокурору гарнизона, вызывай сюда. Потом зайди в медпункт, забери врача – и на склад. Я сам туда пошёл, лейтенант Воробей, – за мной. Викулов, Ханин в твоём взводе числится? Тоже пойдешь. Остальные офицеры – по своим подразделениям. Давайте, давайте! Работайте. Вы что, висельников не видели? Выполнять.

Марат резво бежал штаб и думал, что скоро запутается в своих многочисленных должностях и обязанностях. Тяжела судьба дэзэ, эх!

* * *

Военный прокурор гарнизона майор Пименов – длинный, худой, с грустным лицом умницы и философа. Никто и никогда не видел его растерянным или гневным. Вот и сейчас воспринял чрезвычайное происшествие в батальоне РАВ равнодушно: ну, повесился боец срочной службы, подумаешь. Молодёжь вообще хлипкая пошла, чуть что не так – вешаются. Чтобы застрелиться – это надо в караул пойти, а для резки вен в армии катастрофически не хватает ванн и горячей воды, так что – только вешаться! И не возражайте мне тут, веревочку взяли, мыльце – и вперёд, не задерживайте!

Прокурор обошёл вокруг висящее на капроновом зелёном шнуре тело, аккуратно обогнул упавшую далеко табуретку. Шумно втянул воздух: на складе сильно пахло горелой бумагой. Кивнул:

– Снимайте. Воробей, ты будешь бумажки оформлять?

Лёшка отрицательно покрутил головой:

– Нет, товарищ майор, у нас дознаватель новый, лейтенант Тагиров, – и выпихнул растерянного Марата пред очи гарнизонного Пинкертона.

Прокурор не спеша протянул руку:

– Ну что ж, будем знакомы. Оформляйте протокол осмотра места происшествия, потом с медициной поезжайте на вскрытие. Проведите изъятие всех личных вещей покойного, тут и в казарме. Или где он у вас жил? Ну вот. Сделайте опись, завтра жду к четырнадцати часам с описью, протоколом и актом вскрытия. Откуда жженым несёт?

Прапорщик Вязьмин услужливо показал на грязное ведро в углу:

– Оттуда… Письма жёг, похоже.

– Понятно. Предсмертная записка где? Ума, надеюсь, хватило не трогать? Вот и хорошо. – Майор приблизился к столу, нагнулся над белым листком. – Лейтенант! Который дознаватель, сюда подойди. Забирай, приобщишь к делу.

Тагиров давно порывался сказать, что он никогда не был военным дознавателем и даже не подозревает, что это такое. И сейчас всё в нём кричало: «Люди! Как вы можете так равнодушно на всё это смотреть, говорить про какие-то бумажки – ведь ЧЕЛОВЕК УМЕР! Мечтал, любил, собирался на дембель – и тут такое горе. Очнитесь, люди, пожалейте хоть немножко его!»

Но первый месяц офицерской службы уже многому его научил, и он только кивнул:

– Так точно! – и приступил к изучению белого листка, вырванного из тетради в клеточку. Крупными печатными буквами там было написано: «В моей смерти прашу никово не венить Наташка сука сержант Ханин». Именно так – без знаков препинания и с ошибками.

Тагирову вдруг стало пронзительно жалко этого пацана, который вот так ушёл, глупо и внезапно, и оставил после себя только безграмотную записку. Было невыносимо душно от запаха горелой бумаги и посмертной дефекации. Бормоча извинения, он почти оттолкнул прокурора, с трудом отжал дверь склада на мощной пружине и выскочил на улицу. Достал сигареты, кивнул бледному Викулову, сочувственно спросил:

– Ну чего, полегчало?

Сергей со всеми вместе зашёл на склад и тут же вылетел, зажимая рот ладонью. Пока Пименов производил осмотр – блевал за углом.

Викулов пожал плечами, посмотрел затравленно на Марата, ожидая насмешки. Не дождался и успокоился, протянул худые пальцы в ожогах от паяльника:

– Дай мне тоже покурить. Не могу на мёртвых смотреть, выворачивает.

Подъехала «буханка» – медицинский уазик, скрипнула тормозами. Вылезли два хмурых бойца с носилками, огляделись. Марат показал рукой на широкую дверь склада:

– Сюда давайте.

Прокурор попрощался, напомнил Марату о завтрашней встрече и ушёл с Морозовым, что-то обсуждая на ходу. Тело Ханина занесли в уазик, Тагиров запрыгнул в него вслед за врачом, махнув рукой на прощание. Гремя ключами, мрачный прапорщик Вязьмин закрыл и опечатал склад, ушёл по своим делам.

Серёжа Викулов продолжал стоять, прислонившись к дощатой стене, искрошив в пыль нервными пальцами так и неприкуренную сигарету. И продолжал бормотать то ли извинения, то ли проклятия кому-то.

* * *

На следующий день ровно в два часа вымотанный Марат доставил прокурору результаты суточного труда – серую картонную папку с бумагами по делу и вещмешок с личными вещами сержанта Ханина.

Майор Пименов кивнул, приглашая Тагирова присесть. Просмотрел материалы, в вещмешок даже не заглянул. Довольно кивнул:

– Ну что, молодец, лейтенант, оперативно сработал. Бумаги заполнены правильно. Ещё характеристику принесёшь от командира взвода, и можно дело закрывать. Тут всё понятно. Резкий запах алкоголя, никаких посторонних повреждений… Самоубийство на почве несчастной любви под воздействием опьянения. – Майор поднялся, протянул руку. – Спасибо, буду начальнику рембазы звонить, просить о твоём поощрении. Пойду в столовую, составишь компанию?

Марата передернуло, кислая слюна заполнила рот. После присутствия при вскрытии трупа есть он не мог – казалось, что гнусный сладковатый запах морга пропитал всю кожу. А что вытворял медик! До сих пор стояло перед глазами, как прозектор ловко шинкует вынутый из черепной коробки мозг на тоненькие полоски остро отточенным скальпелем. Будто салат готовит…

– Спасибо, я есть не могу со вчерашнего. Как о еде подумаю – человеческие внутренности мерещатся.