Текст книги "Спасти космонавта"

Глава третья. И всё терялось в снежной мгле

Ольга Андреевна зябко повела плечами под тонкой шалью. Подошла к окну и потрогала длинными пальцами холодную батарею. За стеклом буйствовал ветер, несясь над землёй бесконечной каруселью крупных белых хлопьев. Опять зима. На бесконечно долгие полгода. Зима…

Вернулась, забралась в кресло с ногами. Прикрыла глаза, чтобы лучше слышать ветер. Тихо прочитала вслух первую строфу:

 
Мело, мело по всей земле,
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела…
 

Загрохотал сливной бачок, вода с рёвом устремилась в преисподнюю канализации. Хлопнула дверь туалета. В комнату вплыл Сундуков – сначала пузо, потом всё остальное.

– Чё говоришь? Чё там у тебя сгорело?

Ольга Андреевна вздохнула.

– Это Пастернак, Коленька. Я же тебе давала читать.

– А. Зелёная такая книжица?

Женщина вздохнула снова.

– Нет, не зелёная. Не важно, забудь. Вы там определились с седьмым ноября? Программу утвердили?

– Так я чего? Есть старший по гарнизону, пусть решает. Ведущим концерта Тагирова возьмёшь?

Ольга почувствовала, что краснеет. Ответила почему-то севшим голосом:

– Думаю ещё. Как там у него дела, кстати?

– А чего думать? Много ума не надо – со сцены трындеть, уж на это он способен, молодой. Дела у него – только свист стоит. Деру ж его как сидорова козла, ха-ха-ха!

Сундуков подошёл к шкафу, скрипнул дверцей, оглянулся на жену.

– Хотел тебе на октябрьские праздники подарить, да раз уж зима началась, то тянуть не буду. Держи. Каракуль! Страшно подумать, сколько полковников без папах остались, ха-ха-ха!

Бросил на колени серую шубку. Ольга Андреевна погладила курчавый мех, вслушалась в свои ощущения.

Интересно, у лейтенанта на голове волосы такие же жёсткие? Зажмурилась, отогнала неуместную мысль. Встала с кресла.

– Коленька, ты такой у меня молодец! Спасибо, котик!

– Ой-ой, замяукала.

– Поцелуй меня.

Сундуков засопел, облапил ручищами. Резко ударило запахом чеснока и немытых подмышек…

Всё-таки очень любопытно. Жёсткие или нет?

* * *

Стремительная монгольская осень внезапно закончилась пургой в конце октября. Марат сидел в канцелярии роты и смотрел в окно, на несущиеся параллельно земле злые снежные хлопья.

Незаметно вошел и рядом присел Воробей.

– Что, Маратка, любуешься? Тут снег два раза в году видишь. Завтра всё ветром сдует.

– Жалко. Достало уже, что степь каждый день одна и та же. Ничего не меняется.

– Э-э-э, ты чего? Рановато хандрить начинаешь. Положено через полгода.

– Кем положено?

– Да никем, просто по опыту так… Ты давай, не кисни, службой себя загружай. Тут два варианта – или спиться и свихнуться, или пахать.

– Ты издеваешься, Воробей? В нарядах через два дня на третий, командиром роты молодого пополнения меня Морозов запихал, все выходные тут торчу бессменно… А у меня ведь ещё своя работа имеется. Писанины куча. В два часа ночи закончу – так уже в гарнизон переться пешком смысла нет, час туда – час обратно, а в шесть утра надо на подъеме быть. Сплю в казарме постоянно. Позавчера, представляешь, пошел все-таки – так дошел до пятиэтажки и залип. Прикинь, забыл, в каком подъезде живу! Слава богу, Петька – сосед – вышел на балкон покурить, так я срисовал, куда идти…

– Ха-ха! Это у тебя небось последствия мозговые начались. После китайского удара.

– Не смешно ни фига, Воробей.

– Ладно, не дуйся. Тебе тушенка не нужна? По дешёвке отдам, пять тугриков за банку.

– Лёха, ты шутишь? Я же всю получку отдал тебе для Вязьмина, чтобы он рапорт на меня за разбитую морду не написал.

– Ну, мало ли. Нужна будет – скажи.

Марат поморщился. Воробей постоянно что-то предлагал купить или продать, а такое поведение не соответствовало понятиям Тагирова об офицерской чести. Хотя юношеские училищные принципы за два месяца службы изрядно потускнели…

В ленинскую комнату заглянул посыльный:

– Лейтенанта Тагирова – к начальнику штаба батальона! Срочно!

* * *

В кресле Морозова сидел холёный капитан, в котором Марат сразу признал гарнизонного особиста Мулина. Лицом ко входу за столом развалился тот самый здоровенный дядька, который пугал лейтенантов китайскими диверсантами-профессионалами, только в этот раз он был не в летнем камуфляже без знаков различия, а в зимней куртке с майорскими погонами.

Получается, что не зря пугал. Тагиров инстинктивно потрогал лоб, где от здоровенной шишки остался так и не исчезнувший желвак. Роман Сергеевич, стоявший у окна, обернулся на стук в дверь.

– А, Тагиров! Входи. Оставляю тебя с товарищами офицерами, общайтесь. Я в ремзону.

Взял со стола свою шапку и поспешно вышел из кабинета. На лице угадывалось облегчение, компания гостей ему явно не нравилась.

Капитан откинулся в кресле, глянул на Марата. Жестом махнул на стул:

– Садись, лейтенант. Познакомься.

Бугай привстал, протянул широкую и шершавую, как чугунная сковородка, лапищу:

– Майор Деряба, Сайн-Шандинская рота спецназа ГРУ. Ну чего, герой, башка-то не болит?

Марат опять потрогал желвак. Значит, этот здоровяк – разведчик. Хотя и так понятно было.

– Лейтенант Тагиров. Спасибо за заботу, товарищ майор. Чему там болеть? Кость.

– Ха-ха-ха! Молодец, правильно. Советскому офицеру лоб и прямым попаданием снаряда не пробить, куда там китайцу хилыми ручонками. Наш человек, летёха!

Уполномоченный Особого отдела кашлянул, нахмурил брови.

– Ладно, Деряба, отдельно благодарность потом объявишь. Если будет за что. Тагиров, вы давали подписку о неразглашении, почему в вашем батальоне об операции по задержанию диверсантов все знают? Да чего батальон! Гарнизон поголовно осведомлён, по-моему.

Марат вспыхнул. Вот уж трепачом его зря пытаются обозвать!

– Так, товарищ капитан, там же сколько народу было… Только наших – сорок бойцов и два офицера кроме меня. Честное слово, я когда через неделю из госпиталя вышел – все уже в курсе были.

Капитан, видимо, посчитав, что внушения сказал достаточно, сменил тон:

– Ладно, лейтенант, верю. Действительно, свидетелей хватало, да и болтунов у нас – каждый второй, если не первый. Просто у нас тут некие неприятности, есть информация об активизации китайской агентуры в Чойренском аймаке, начальство всю печёнку проело насчёт усиления бдительности. Претензий нет к тебе. Просьба есть. Надо бы рапорт переписать.

– Как, опять?! Я же у вас тогда полдня просидел в особом отделе, три раза переписывал!

– Обстоятельства изменились. Деряба, поясни.

Спецназовец нагнулся к Марату, доверительно понизил голос:

– Тут такая штука, лейтенант. Мы, прямо скажем, слегка обгадились с этими китайцами. Должны были всех троих живыми брать, понимаешь? А получилось, что того, которого ты спугнул, подстрелили, когда он от тебя прямо на наш патруль выскочил. Но в том и беда, что подстрелили неудачно, артерию пуля перебила. Сдох быстро от кровопотери, не успели жгут наложить. После этого через полчаса второго китаёзу мои ребята обнаружили, погнали, а он застрелиться успел. Вот такие дела.

– А с третьим что?

– Кхм. Не нашли мы третьего. Фиг его знает – то ли просочился через оцепление, то ли его вообще не было. Их же сначала монгольские пастухи засекли, они и сообщили в свою милицию, что в степи трое бродят. Другой информации нет. А теперь не разберёшь, как оно на самом деле было: может, аратам голову солнце напекло, а может, они плохо умеют считать.

– Ну, хорошо. От меня-то чего вам надо, товарищ майор?

Деряба глянул на особиста. Тот важно кивнул головой, соглашаясь.

– Надо, брат, чтобы ты в рапорте написал, будто в момент, когда китаец тебе по кумполу врезал, офицер нашей роты недалеко был. Тогда мы это дело обрисуем так: на тебя напали, угрожали жизни, и нашему спецназовцу было не до «чистого» задержания, он выстрелил, спасая лейтенанта Тагирова. Понятно?

Марат пожал плечами:

– Не вижу проблемы. Мне-то какая разница?

– Вот именно! Тебе без разницы, а меня выручишь. Московским начальникам-то по фиг, что мы под пули идём, им главное – повод найти и поиметь по полной программе. Они там по кабинетам коньяк жрут, а мы в поле головы свои подставляем. Сволочи…

Капитан-особист перебил:

– Ты полегче, Деряба. Про начальников лишнего не надо.

– Ладно-ладно, погорячился. Виноват.

Капитан поднялся с морозовского кресла, достал из-под стола пижонский кожаный портфель, щёлкнул замочком, достал рапорт Тагирова. Марат усмехнулся про себя: ему бы в голову не пришло щеголять по батальону с портфельчиком, обходился офицерской сумкой-планшетом.

– Вот этот лист перепиши.

Под диктовку особиста процесс прошёл быстро. Капитан упрятал листы обратно. Подмигнул:

– Ну, вот и управились. Молодец, лейтенант. Глядишь, и мы добром ответим.

– Да я всегда помочь готов, – ответил Тагиров.

– И это правильно. С нами лучше дружить, чем наоборот. Доставай, Богдан, я дверь запру.

Пока контрразведчик возился с замком, Деряба вынимал из боковых и внутренних карманов булькающую солдатскую фляжку, складные стаканчики, сверток с нарезанным хлебом, плоские банки консервов… Марат только головой покрутил:

– Богато подготовились!

– А то, брат! Мы, спецназ, всё своё с собой носим. Ну, вздрогнули!

* * *

Особист выпил чисто символически и с серьёзным лицом ушёл по каким-то своим тайным делам. А Богдан Деряба оказался классным мужиком и отличным рассказчиком и почти не кичился своим «спецназначением». Хотя и не отказывался от возможности подколоть «армейских», к которым майор относил всех, имеющих несчастье не принадлежать к войскам Главного разведывательного управления.

Фляжка с «шилом» уже подходила к концу, а майорские байки всё не иссякали. Марат набрался смелости и перебил всё-таки рассказ Дерябы о том, как он ещё лейтенантом прыгал с парашютом на лес, повис на высоченной сосне и битый час не мог выпутаться из положения:

– Стропы-то резать страшно – грохнусь, костей не соберу. А вот потом сообразил, начал потихоньку раскачиваться…

– Товарищ майор, объясните мне, пожалуйста, а откуда в степи китайцы взялись? До монгольско-китайской границы триста километров с лишним. Да и не в этом дело – войны же с ними нет? Если бы вы их поймали – это же был бы международный скандал! Или нет? Не понимаю я.

Деряба снисходительно поглядел на Тагирова:

– Эх ты, армейский. Это мы с тобой знаем, что они маоисты поганые. Но ведь у них документов нет, и на лбу ничего такого не написано. Если и удастся их поймать и за яйца подвесить, то говорить они будут на родном языке – то есть по-монгольски. Знаешь, сколько их в китайской провинции Внутренняя Монголия живёт? Э-э-э, брат! Больше, чем в МНР. Да и не будет никто скандалов раздувать. Они сюда ходят, так, думаешь, мы к ним не ходим?

– Вот блин! А зачем? – удивился Марат.

– Затем! Вам, армейским, не понять, – важно заявил Деряба.

Марат обиженно насупился. Конечно, у разведчиков жизнь намного интереснее, чем у заурядного летёхи из обыкновенного рембата. И берут туда только таких вот здоровяков-суперменов, как Богдан Деряба…

Майор подмигнул и покровительственно похлопал Тагирова по плечу:

– Ладно, не дуйся. Просто, как бы это объяснить… Мы спецназ, понимаешь? Занимаемся разведывательно-диверсионной работой. Это для вас, армейских, флотских – да хотя бы и гражданских! – война начинается с передовицы в газете. Или с выступления по радио главы правительства. А мы всегда на войне – даже если кажется, что мир кругом, понимаешь? На то и операции у нас такие, особые. Не для разглашения. Вот эти китаёзы, например, выполняли учёбно-боевую задачу: маршрут проникновения на территорию Монголии отрабатывали, предположим. Или закладку чего-нибудь нужного делали на будущее. Всякие бывают цели. Может, зачёт таким образом сдавали в своей разведшколе. Пешочком по ночам шли, днём прятались. Километров по семьдесят в сутки.

– Ух ты! Никогда бы не подумал, – поразился Тагиров.

– А ты и не должен ничего такого ни думать, ни знать. Я и так с тобой слишком откровенен. Надеюсь, трепаться не будешь ни с кем о нашем разговоре?

– Да что вы, товарищ майор! А вот ещё… Вы же с особистом дружите вроде. А мне говорили, что между вашими службами отношения не самые лучшие, так скажем. Да вы и из разных гарнизонов. Необычно, – заметил Тагиров.

Деряба пожал плечами.

– Ну, как сказать. Рабочие отношения. Хотя они, военная контрразведка, под КГБ ходят, а мы, конечно, ГРУ. Начальники наши между собой грызутся потихоньку, это да. Но тут особый случай. Я ведь с вашим особистом в Афгане ещё познакомился, полтора года назад. При интересных обстоятельствах, хы. Рассказать?

– Да, конечно! – попросил Марат.

– Ну, я в Кандагарском отряде тогда воевал. Пошли в рейд, на перехват каравана. В засаде сутки проторчали, я уже переживать начал, думал, заблудились где-то наши «духи», ха-ха-ха! Ты чего такую рожу состроил, Марат? Чего-то не понимаешь?

– А что за караван?

– Эх, армейский, ни черта не знаешь. «Духов» снабжали из Пакистана и Ирана. На ишаках, а то и на машинах везли оружие, боеприпасы. Мины итальянские, китайские безоткатные орудия, реактивные снаряды и прочее дерьмо. Ну, а мы их перехватывали и уничтожали. Тропы минировали. Словом, всячески препятствовали. Вот, дождались своих гостей, задачу выполнили. Всё бы ничего, но «трёхсотого»[11]11
  «Трёхсотый» – раненый боец, подлежащий эвакуации.


[Закрыть] получили. Другана моего, командира группы, тяжело ранило. Я его на себе по горам сутки тащил. Нас «вертушка» забрала, а он… Представляешь, умер уже в вертолёте. У меня на руках.

Деряба замолчал, помрачнел. Махнул стопку, поморщился. Тагиров сидел тихо, затаив дыхание, боясь пошевелиться, издать звук…

Богдан провёл по лицу широченной ладонью, будто стряхивая что-то.

– А дальше… Добрались до расположения, оружие сдали, бойцов в баню отправили… А я в «модуле»[12]12
  Модуль – стандартный дом, барак.


[Закрыть] заперся и бухал сутки. Всех, кто в дверь ломился, на хрен посылал. Сержант у меня был, типа ординарца. Вот его только пускал, по условному стуку. Он мне водку приносил и пожрать… Дай-ка закурить, Марат.

Деряба осторожно взял толстыми пальцами сигарету, прикурил. Продолжил рассказ:

– Я уже не соображал, день или ночь. Слышу, ординарец мой скребётся. Я встал, дверь открыл – и тут заваливают двое. Капитан Мулин, нынешний ваш начальник особого отдела, и ещё одно мурло, из политотдела. Чего-то там бормочут про отчёт с боевых… Ну, я их даже не пытался слушать. Первым делом сержанту своему за то, что чужих привёл, в торец прописал, он с копыт сразу – и в коридор спиной вперед улетел. Потом развернулся, хотел и этих выкинуть. А особист, сука, ловкий оказался, челюсть мою на кулак поймал, уложил на коечку – отдыхать. Прихожу в себя, смотрю – эта морда политотдельская в каждой руке держит по мятой пачке моих «афошек» (они кучей на столе валялись, забыл их припрятать) и что-то там вякает про «персональное партийное дело», «мародёрство» и «грабёж мирного населения»… Ну чего, опять не понимаешь, о чём речь? «Афошки» – это «афгани», местная валюта. Нам её иметь категорически воспрещалось, получку «чеками» выдавали. Но тут ведь дело какое: во время боевых «духа» завалишь, труп обшаришь – так и «афошки» найдутся. А что? Никакое это не мародёрство, а законный трофей. По вечным правилам войны положенный победителю. Только откуда этой политической крысе про войну-то знать? Сидит у себя в норе, доносы строчит да газету «Правда» почитывает… Короче, завёлся я, вскочил, а у самого перед глазами другана лицо… Ему в живот две пули. Пока тащили его – он всё мучился, стонал. А когда умер – так лицо будто осветилось. Словно уснул. И только слезинка повисла на ресницах. Ресницы у него длинные были, как у девки какой.

Деряба давно забыл про сигарету, она догорела, обожгла пальцы. Вздрогнул, сунул окурок в банку из-под шпрот. Масло зашипело, завоняло горелым.

– Короче, я их там обоих задавил бы. Только капитан какие-то слова правильные нашёл. Меня успокоил, политработника выгнал. Посидел ещё со мной, выпили… Утром я уже в порядке был. А это дело с «афошками» он замял. Значит, и среди особистов нормальные ребята встречаются. Такие вот дела. Видишь, тогда меня выручил, сейчас с китайцами помог. Ладно, буду собираться, мне ещё три сотни вёрст до гарнизона пилить, а погода гадостная, пурга всё не кончается.

Марат восхитился:

– Пешком пойдёте триста километров?!

– Тьфу, дурак. Зачем пешком, если машина есть? Я же из спецназа, а не психдиспансера, ха-ха-ха!

Дверь распахнулась, вошёл заснеженный хозяин кабинета. Снял шапку, отряхнул с плеч подмокающий в тепле снег. Неодобрительно глянул на постеленную газету с остатками закуски и складными стопками. Деряба проследил за взглядом Морозова, предложил:

– Будешь, майор? Тут как раз на один глоток осталось.

– Спасибо, обойдусь. У нас вообще-то рабочий день в разгаре.

Богдан будто и не заметил осуждения. Долил остатки «шила», потряс фляжку. Проследил, чтобы последние капли не промахнулись мимо посуды. Залпом выпил («Мне даже не подумал предложить», – заметил Марат с обидой), крякнул, протянул руку для прощания:

– Ну, бывай, лейтенант. Спасибо за всё. И тебя, майор, благодарствую, что в своём кабинете приютил, решили мы все вопросы. Удачи!

Хлопнула дверь. Марат тоже поднялся, чтобы уйти, и почувствовал, как закружилась голова, – всё-таки выпито было прилично. Стараясь ступать твёрдо, двинулся на выход.

– А ты куда, Тагиров? Я тебя разве отпускал?

Морозов говорил зло, презрительно глядя на покрасневшего Марата:

– Ты берега потерял, лейтенант? Сидишь в кабинете начальника штаба батальона, бухаешь с этими… С чужими. Посреди рабочего дня! Или как от китайца звездюлей получил, так возгордился? Думаешь, эти ребята в разведку к себе заберут? Или в контрразведку? Ну, чего молчишь?

– Виноват, товарищ майор!

– Естественно, виноват. Я сейчас в твою роту молодого пополнения заходил – там бардак неописуемый! Дневальный все команды перепутал, табуретки не выровнены! Кантики на кроватях не отбиты! Сержант этот твой, как его… Дылда. Примачук, да! Ходит по казарме, воротничок расстёгнутый, сапоги с дырками. Чему он молодых научит? Какого хрена у него сапоги рваные, а?

– Так это, товарищ майор… У него же сорок восьмой размер ноги! Не достать новых сапог, таких на складах нет. И потом, он всё равно «дембель», домой уедет не сегодня завтра.

– У тебя на всё оправдание найдётся, я погляжу. Говорливый стал, не успел двух месяцев прослужить. Иди в роту, наводи порядок. Через час приду, проверю. И это. Луку поешь, что ли. А то будешь на бойцов перегаром дышать. Тьфу, срамота! Всё, вали отсюда.

Марат брёл сквозь пургу в свою роту, придерживая шапку, чтобы не сдуло. И завидовал Дерябе и его товарищам: вот мужики, настоящими делами занимаются. А тут «кантики» да «тумбочки»…

* * *

– Не замерзли, лейтенант? Пешком, наверное, шли?

Ольга Андреевна поставила чашку с обжигающим чаем перед Маратом. Села напротив, положив на стол тонкие руки. Рыжеватые волосы собраны в простой хвост на аптекарскую резинку, зеленые глазищи чуть-чуть подведены. В уютной вязаной кофте на пуговицах поверх васильковой блузки, и духи чувствуются еле-еле, как тонкая льдистая нотка в запахе осеннего леса солнечным октябрьским днём. Такая домашняя. Такая… Не твоя.

Тагиров покраснел, опустил глаза. Схватил чашку, глотнул горячую, как лава, жидкость, закашлялся.

Ольга Андреевна засмеялась:

– Ну что же вы, лейтенант. Не надо торопиться, никуда ваш чай не убежит.

– Да… Автобус ушел давно, а я опять на службе застрял. Вот, пришлось своим ходом добираться. Я вас сильно задерживаю, наверное? Извините, что опоздал.

– Не переживайте, Друг Народа. Полчаса у меня есть, давайте поглядим программу концерта на седьмое ноября.

Ольга Андреевна взяла пачку отпечатанных на машинке листов, обошла вокруг стола. Присела рядом:

– Торжественная часть как обычно: внос знамени, гимн, доклад командира дивизии… Примерно на полчаса. – Ольга зашелестела листками. – Ага, вот. Вы начинаете, открываете концерт, потом хор поёт «И Ленин такой молодой…» И дальше…

Женщина продолжала что-то говорить, а Тагиров кивал головой невпопад, чувствуя её совсем рядом, и горячее бедро касалось ноги, и запах туманил разум и звал куда-то…

– Вы меня совсем не слушаете, лейтенант. – Ольга Андреевна поднялась из-за стола, подошла к шкафу, сердито стуча каблучками. – Где-то тут был прошлогодний сценарий, там удачный переход между номерами, можно использовать…

Марат очнулся. Торопясь, начал оправдываться:

– Простите, и вправду задумался, день тяжелый был.

Ольга продолжала рыться в шкафу, не ответив. Не нашла нужного на верхней полке, изогнулась, ища ниже. Серая юбка обтянула тугую попку. Тагиров покраснел и отвёл взгляд. Господи, за что же такие мучения!

– Вот, нашла. – Ольга вернулась за стол, села напротив, скрипнув стулом. Наклонилась над мятыми листками, расправила розовым ноготком закручивающийся уголок. – И здесь стихи бы хорошо.

Верхняя пуговичка блузки нечаянно расстегнулась. Тагиров, не дыша, смотрел, как золотая тонкая цепочка сбегает в тайное ущелье между двумя восхитительными возвышенностями, прячась под белую пограничную полосу бюстгальтера.

Взгляд лейтенанта сейчас, наверное, мог прожечь толстый лист брони не хуже кумулятивного заряда. Ольга Андреевна подняла насмешливые глаза, застегнула пуговичку-кокетку. Тихо рассмеялась.

– Не отвлекайтесь, Марат. Стихи подобрали?

– Ну… Я думаю, Багрицкого, «Смерть пионерки». Это где:

 
Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На кронштадтский лёд…
 

Ольга Андреевна неожиданно рассердилась, прикусила нижнюю губку.

– Дальше не надо про «молодость», я всё прекрасно помню… Есть ещё варианты? Мне казалось, что вы знаете много стихов, так что прошу меня не разочаровывать. Хотелось бы чего-нибудь неизбитого.

Марат растерялся, не понимая причину резкой перемены настроения. Ответил не сразу:

– Есть ещё «Баллада о бессмертии» Роберта Рождественского. Я читал на концертах, сильная вещь, по-моему.

– Баллада. Бессмертие. – Ольга Андреевна будто пробовала эти слова на вкус. У неё явно испортилось настроение, только сейчас она выглядела не сердитой, а грустной. И усталой. – Хорошие слова по отдельности, а вместе какой-то безнадежностью отдаёт. Я знаю у Роберта «Балладу о зенитчицах», еще «О красках». Напомните, о чём там?

– Там комиссара расстреливают, и он перед смертью поёт «Интернационал». Хотите, прочту сейчас?

– Нет, не хочу сейчас Рождественского. Настроение не то. «Баллада» так «Баллада», включаем в программу. Лучше что-нибудь из Блока мне прочтите, хорошо?

Марат провёл ладонью по невысохшим до сих пор кудрям (метель так и не кончилась, и он здорово промок, пока добирался до Дома офицеров). Прочистил горло.

 
Не призывай. И без призыва
Приду во храм.
Склонюсь главою молчаливо
К твоим ногам…
 

Ольга Андреевна слушала, спрятав лицо в ладони. Скупые петербургские строчки под аккомпанемент монгольской вьюги.

 
…Твоих страстей повержен силой,
Под игом слаб.
Порой – слуга; порою – милый;
И вечно – раб.
 

Тагиров давно закончил, но Ольга Андреевна так и сидела, не шевелясь. Белые хлопья летели на свет, с разбегу мягко прилипали к окну и, сползая по стеклу, равнодушно глядели в маленький захламленный кабинет, на глупого растерянного мальчишку и плачущую женщину.

* * *

На следующий день ветер стих. Степь, покрытая сверкающим снежным ковром, стреляла в глаза ярчайшими солнечными зайчиками. И вообще выглядела празднично, будто тоже готовилась к годовщине Октябрьской революции.

В Доме офицеров прошло несколько репетиций концерта к седьмому ноября. Ольга Андреевна вела себя на них подчеркнуто официально и ни разу не назвала Марата «мой лейтенант». Словно стеснялась своих слёз тем вьюжным вечером и всячески подчёркивала, что ничего особенного не произошло.

А может, как раз обижалась на то, что ничего особенного не произошло.

Тагиров злился на себя, на внезапно нападающее в её присутствии смущённое бессилие. Чувствовал, что должен действовать решительно, – и понимал, что любые его поступки приведут прямиком в жуткую пропасть, откуда не будет обратной дороги, а только обоюдная гибель.

Страшная гибель. Или желанная?

Марат помотал головой, отгоняя дурацкие мысли. Поправил парадный офицерский ремень, глянул в зеркало. Вроде всё хорошо: безупречный, шитый на училищный выпуск китель бирюзового цвета, подчёркивающий стройную фигуру; сияющие хромовые сапоги. Красавчик, ёлки-палки! Все девки будут наши, и на фиг не сдалась эта капризная и непредсказуемая Ольга Андреевна.

Пригладил непокорную курчавую шевелюру и побежал за кулисы – скоро предстояло открывать концерт.

* * *

– Отлично выглядите, товарищ лейтенант.

Марат подглядывал в щёлку занавеса, как начальник политотдела мотострелковой дивизии заканчивает торжественный доклад. Вздрогнул, обернулся. И замер от восхищения.

На Ольге было длинное, в пол, облегающее зелёное платье с искрой. Высоко уложенные волнистые (от слова «волновать») волосы открывали безупречные маленькие ушки, украшенные длинными серёжками с какими-то очень красивыми большими камнями зелёного цвета.

Ольга Андреевна кокетливо изогнула стан, положив обнажённую руку на талию.

– Как я вам? – и легко обернулась вокруг оси на высоченных каблуках, продемонстрировав открытую спину. – Специально платье по цвету подобрала, чтобы гармонировать с вашей бирюзой.

– Это отпад! – восхищённый Тагиров не мог подобрать слов, речь вдруг стала косноязычной. – Просто обалденно!

Ольга Андреевна вздохнула.

– Эх, не те офицеры пошли! Вы бы ещё сказали «зыко», фу. Не то что во времена незабвенного Михаила Юрьевича Лермонтова. «Отпад», – передразнила, смешно морща носик. – И это вместо «Обворожительно! Божественно! Само совершенство!»

Марат растерянно хлопал глазами. Промямлил:

– Ну да, конечно. Я так и хотел сказать…

Зал разразился громкими аплодисментами, искренне радуясь окончанию занудного доклада.

– Ладно, у вас ещё будет возможность исправиться и проявить воображение, МОЙ лейтенант. Пошли, публика вожделеет нашего выхода. – И подтолкнула Марата на сцену, в свет софитов.

* * *

Первое отделение пролетело на одном дыхании. Тагиров так вдохновенно прочёл «Балладу», что сорвал овации. После объявления антракта Ольга убежала в гримёрную, шепнув: «Молодец» и чмокнув Марата в щёку.

Чувствуя лёгкое головокружение, лейтенант вышел покурить на улицу, в толпу обсуждавших концерт солдат и офицеров. Солнце уходило, окрасив заснеженную степь в нежно-розовое.

«А ведь это наш первый поцелуй!» – подумал Тагиров и усмехнулся: «Можно вообразить, что будет второй».

– Э, лейтенант, письмо тебе, – рядом стоял каптёр из второй роты, узбек Фарухов, и протягивал серый солдатский конверт без марки. – Примачук давал.

– Не «тебе», а «вам», – привычно поправил Марат. Взял конверт, повертел: никаких надписей. – Точно мне?

– Вам тебе, да! Он сказал: «Лейтенант, который комсомол, давай». Когда дембель ходил, мне давал, я тебе давал, – Фарухов скривился и сам исправился, – тебе вам давал. Свой щека три, красный там.

Тагиров понял, что на щеке остался след помады. Кивнул, сунул письмо во внутренний карман и побежал в зал, на ходу вытирая ладонью Ольгину метку, – готовиться ко второму отделению.

* * *

– Концерт окончен, дорогие товарищи! А сейчас просим всех пройти в вестибюль, где будут танцы. И, конечно, вас ждёт гостеприимный буфет. Ещё раз всех с праздником.

Зал загремел складными креслами, зашумел, двинулся к выходам. Ольга выключила микрофон, повернулась к Марату:

– Ну что же, поздравляю с дебютом. Всё прошло отлично, я в вас не сомневалась, мой лейтенант. Пойдёмте?

Тагиров кивнул, спустился со сцены, подал руку. Ольга, подобрав длинный подол, застучала каблучками по ступенькам.

– Что же, рыцарь, проводите даму в танцевальную залу. Надеюсь, вы не обещали первый тур вальса какой-нибудь легкомысленной девице и я могу на вас рассчитывать? – и засмеялась своим необыкновенным смехом.

– Ну что вы, Ольга Андреевна, никому я ничего не обещал, кроме вас.

– Хм. Странно. Мне казалось, что и мне вы ничего не обещали, ха-ха-ха! – Ольга явно развлекалась.

– А это у вас изумруды в серёжках? – спросил Тагиров, чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Да. Под цвет моих глаз. И ваших, кстати, тоже. Муж привёз из Египта, в командировке там был.

У Марата резко испортилось настроение. Тем более что на выходе из зала их ждал полковник Сундуков. На удивление довольный.

– Ну чё, комсомол, молодцом. Как ты прям! До печенок своим стихом. Продрало! Ну, и без запинок вёл. Не опозорил честь рембазы. Ещё бы хоть в половину так же хорошо службу исполнял – глядишь, драл бы я тебя чуток пореже, ха-ха-ха!

Ольга искоса глянула на пунцового лейтенанта и с укоризной покачала головой:

– Ну зачем так, Коля? Сегодня же праздник, мог бы и не вспоминать о вашей… м-м-м… специфике.

– Ладно, я на завтра процедуру отложу, так и быть. – Дундук подставил локоть. – Давай, жена, цепляйся. Пошли, там банкет для старшего командного состава. Коньяк армянский, икра чёрная.

Они уходили – огромный, тупой, красномордый пузырь и гибкая, как зелёная веточка, нимфа. Муж и жена.

Ольга обернулась, одними губами прошептала «Спасибо» и послала воздушный поцелуй.

Лейтенант улыбнулся в ответ. И, воодушевленный, двинул в вестибюль, откуда уже грохотало:

 
Белые розы, белые розы,
Беззащитны шипы…
 

Народ ещё не успел зарядиться алкоголем, поэтому танцующих было мало. Марат заглянул в буфет и присвистнул: все столики заняты, у барной стойки не протолкнуться от страждущих. Люди, разгорячённые предвкушением качественной выпивки (в честь праздника начальство разрешило однократно нарушить «сухой закон», в буфет завезли монгольскую фабричную водку и даже какое-то вино), толпились, что-то друг другу вопили, передавали над головами бутылки и тарелки с бутербродами.

Решил зайти попозже, забрал в гардеробе шинель, накинул на плечи и двинул на улицу, покурить.

* * *

Было уже совсем темно, фонарь у входа очертил круг затоптанного, коричневого снега. От затемненной стены тихо окликнули:

– Марат! Покурим? А то я пустой.

Лейтенант пригляделся и узнал сутулую несуразную фигуру Серёжи Викулова. Тот вернулся после сопровождения «груза двести» совсем уже нелюдимым, ни с кем не общался и сутками пропадал в ремзоне, закопавшись в кишках электронных приборов с головой. Пришёл конец и горячим дискуссиям на военно-исторические темы – Сергей не предлагал, Тагиров не напрашивался. Тем более у самого дел хватало.

Марат протянул пачку, чиркнул спичкой. Затянулись. Викулов явно не знал, как начать разговор, а Тагирову было и так хорошо – в тишине и полутьме молчать и вспоминать лёгкий, как прикосновение цветка, поцелуй в щёку, слышное только ему «спасибо» одними губами…

Наконец Серёжа заговорил:

– Очень плохо почта работает. Только сегодня письмо пришло, а чего тут до Иркутска-то? Тьфу. А шло целых три недели! Я уж и не знал, чего подумать, у неё же соревнования, мало ли что…