Текст книги "Ганнибал: Восхождение"

41

К северо-западу от Вильнюса, на берегу реки Нерис возвышаются развалины старой электростанции, первой в этом районе. В лучшие времена она давала скромное количество электроэнергии, поставляя ее городу и на несколько лесопилок и механический завод, расположенные выше по реке. Она работала круглый год, в любую погоду, поскольку действовала на польском угле, доставляемом сюда по узкоколейке или речными баржами.

Самолеты люфтваффе сровняли ее с землей в первые пять дней немецкого наступления. А с появлением новых, советских, линий электропередач она так никогда и не была восстановлена.

Подъездная дорога к электростанции была перекрыта цепью, прикрепленной к двум бетонным столбам и запертой на замок. Замок был ржавый снаружи, но хорошо смазанный внутри. Надпись на русском, литовском и польском гласила: «НЕРАЗОРВАВШИЕСЯ БОЕПРИПАСЫ! ВХОД ВОСПРЕЩЕН!»

Дортлих вылез из грузовика и швырнул цепь на землю. Сержант Свенка переехал через нее. Гравий дороги кое-где пророс кустами, которые царапали днище грузовика, издавая скребущий звук.

– Вот тут вся ваша команда... – начал Свенка.

– Да, – ответил Дортлих, не дав ему договорить.

– Думаете, тут действительно есть мины?

– Нет. Даже если это не так, все равно держи это при себе. – У Дортлиха не было привычки что-то кому-то доверять, а потребность в помощи Свенки его просто раздражала.

Рядом с разбитым и почерневшим фундаментом электростанции стоял сборный ниссеновский домик, полученный когда-то по ленд-лизу и обгоревший с одной стороны.

– Подгони машину вон туда, где кусты. И достань цепь из кузова, – распорядился Дортлих.

Он закрепил конец цепи на заднем бампере грузовика и потряс ее, чтобы распрямить звенья. Потом выдрал с корнем один куст, обнажив край деревянного настила, прикрепил к нему цепь и махнул Свенке, чтобы тот подал грузовик вперед, пока настил, замаскированный сверху кустами, не отъехал в сторону, открыв металлические двери в бомбоубежище.

– После последнего воздушного налета немцы сбросили сюда парашютный десант, чтобы захватить переправу через Нерис, – объяснил Дортлих. – Рабочие электростанции укрылись здесь. Один из парашютистов постучался в двери и, когда ему открыли, бросил внутрь гранату. Потом нелегко было все там убрать. Да и теперь требуется некоторое время, чтобы привыкнуть и приспособиться. – Говоря это, Дортлих отомкнул три замка, запиравшие двери.

Распахнув их, он выпустил наружу, прямо в лицо Свенке, клуб спертого воздуха, пропахшего горелым. Дортлих включил электрический фонарь и пошел вниз по крутым металлическим ступеням. Свенка глубоким вдохом набрал в грудь воздуху и последовал за ним. Внутри все было побелено известью, вдоль стен стояли грубо сколоченные деревянные стеллажи. На них лежали произведения искусства. Иконы, завернутые в тряпки, несколько рядов пронумерованных алюминиевых тубусов для карт с залитыми воском навинчивающимися крышками. В задней части хранилища стояли пустые багетные рамы. Из некоторых картины были вынуты аккуратно и все крепежные гвоздики извлечены, из других же полотна явно вырезали в спешке, и из них торчали пожелтевшие и засохшие лохмотья холста.

– Складывай все вон на ту полку и еще на те, в самом конце, – велел Дортлих. Он собрал несколько тюков, увязанных в клеенку, и пошел к ниссеновскому домику. Свенка за ним. Внутри на козлах стоял великолепный дубовый гроб, украшенный эмблемами Клайпедского профсоюза моряков и речников. Гроб был отделан декоративной полированной рейкой, опоясывавшей его по всему периметру как ватерлиния, а его нижняя часть была темнее верхней, как днище корабля. Прекрасный образчик мастерской работы.

– Вот и корабль для души моего папаши, – заметил Дортлих. – Тащи сюда вон ту коробку с ватными оческами. Важно, чтобы ничто внутри не гремело.

– Если и загремит, все подумают, что это кости, – сказал Свенка.

Дортлих ударил его ладонью по губам:

– Побольше уважения! Дай мне отвертку.

42

Ганнибал Лектер опустил грязное стекло вагонного окна, неотрывно глядя наружу, сквозь поросшие молодыми липами и соснами обочины на поля по обе стороны извивающейся железнодорожной колеи, а затем, когда тот показался вдали, на расстоянии менее мили, на замок Лектер с его башнями. Еще две мили, и поезд со скрипом и скрежетом остановился возле водокачки в Дубрунсте. Несколько солдат и рабочих спрыгнули на насыпь, чтобы справить нужду. Проводник рявкнул на них, и они повернулись спиной к пассажирским вагонам. Ганнибал слез вместе с ними, забросив за спину свой рюкзак. Когда проводник влез обратно в вагон, Ганнибал отошел в лес. Он на ходу оторвал кусок газетного листа на случай, если помощник машиниста видит его сверху, с резервуара водокачки. В зарослях он дождался, пока натруженное пыхтение паровоза стихнет вдали. Теперь он был один в тихом лесу. Он очень устал, но был полон решимости.

Когда Ганнибалу было шесть, Берндт однажды поднял его по винтовой лестнице на самый верх водокачки и дал ему возможность полюбоваться водой в поросшем мхом резервуаре и отражающимся в ней небом. Внутри тоже была лестница. Берндту нравилось, пользуясь любой возможностью, купаться в этом резервуаре вместе с одной девицей из соседней деревни. Теперь Берндт мертв, лежит там, далеко, в лесу. Девица, наверное, тоже мертва.

Ганнибал быстро искупался в резервуаре и кое-что постирал. Он представил себе леди Мурасаки в этой воде, подумал, как бы здорово было поплавать здесь с ней.

Потом он пошел назад вдоль железнодорожного полотна, один раз отступив в заросли, когда услышал впереди грохот приближающейся ручной дрезины. Двое загорелых до черноты мадьяр налегали на рукояти привода, а рубашки их были завязаны на поясе.

В километре от замка пути пересекала новая, уже советская линия электропередач. Бульдозеры расчистили для нее просеку в лесу. Ганнибал ощутил исходящее от ЛЭП статическое электричество, когда проходил под мощными проводами, волосы даже встали дыбом. Он достаточно далеко отошел от ЛЭП и от железной дороги, и стрелка на его компасе вполне успокоилась. Так, стало быть, к охотничьему домику – если он еще цел – ведут две дороги. Линия электропередач уходила вдаль прямой линией и пропадала из виду. Если она все время тянется в том же направлении, то проходит в нескольких километрах от охотничьего домика.

Он достал из рюкзака списанный американский армейский паек, отбросил в сторону пожелтевшие сигареты и съел консервированное мясо, обдумывая дальнейшие шаги и вспоминая. Вот лестница падает на Кухаря, вниз обрушиваются стропила и балки...

Домика вполне может уже и не быть. Если он еще цел и если в нем хоть что-то осталось, то лишь потому, что мародеры и грабители не сумели разгрести развалины. И чтобы сделать то, что не удалось грабителям, ему потребуется дополнительная сила. Стало быть, надо сначала посетить замок.

Перед самой темнотой Ганнибал, идя через лес, приблизился к замку Лектер. При взгляде на родной дом его чувства остались спокойными: это не слишком целительное зрелище – дом, где прошло твое детство, но это помогает понять, сломался ты или нет, и если сломался, то как и почему – при условии, конечно, что ты хочешь это понять.

Замок возвышался перед Ганнибалом темной массой на фоне угасающего на западе света, совершенно плоский, словно вырезанный из картона игрушечный замок, в котором обитали куклы Мики. Ее склеенный из картона и бумаги замок в его сознании казался гораздо больше вот этого, каменного. Бумажные куклы корчатся, когда горят. Пламя на маминой одежде.

Из зарослей позади конюшни доносились звон посуды за ужином и пение сирот – они пели «Интернационал». В лесу позади него тявкнула лисица.

Мужчина в грязных сапогах вышел из конюшни с лопатой и бадейкой в руках и направился через двор в огород. Он присел на Вороний камень, чтобы стянуть с себя сапоги, потом прошел в кухню.

«Повар сидел на Вороньем камне, – сказал Берндт. – Его застрелили за то, что он еврей, а он плюнул в того хивиса, что его застрелил». Берндт так и не сказал, как звали того хивиса. «Лучше тебе не знать, а после войны я сам с ними сочтусь», – сказал он тогда, стискивая руки.

Стало совсем темно. По крайней мере в половине помещений замка Лектер электричество работало. Когда зажегся свет в кабинете директора, Ганнибал поднес к глазам отцовский бинокль. Сквозь окно он видел когда-то расписанный в итальянском стиле потолок в комнате мамы, а теперь по-сталински замазанный известкой, чтобы скрыть фигуры из буржуазных мифов и религий. Вскоре в окне показался и сам директор приюта – со стаканом в руке. Он здорово отяжелел и сгорбился. Старший воспитатель подошел к нему сзади и положил ему руку на плечо. Директор отвернулся от окна, и через несколько секунд свет в комнате погас.

Луну то и дело закрывали бегущие по небу рваные облака, и их тени скользили по зубцам стены и перескакивали через крышу. Ганнибал подождал еще полчаса. Потом, двигаясь вместе с тенью очередного облака, пересек двор и подошел к конюшне. В темноте ему было слышно, как там сопит большая лошадь.

Цезарь проснулся и прокашлялся. Насторожил уши и повернул их в сторону двери, когда Ганнибал вошел внутрь конюшни. Ганнибал подул старому коню в нос и погладил его по шее.

– Просыпайся, Цезарь, – сказал он коню на ухо. Ухо Цезаря коснулось лица Ганнибала. Ганнибалу пришлось зажать себе нос, чтобы не чихнуть. Он прикрыл ладонью луч фонарика и осмотрел коня. Цезарь был вычищен, копыта, кажется, были в порядке. Ему сейчас, наверное, тринадцать: он родился, когда Ганнибалу было пять. – Ты набрал всего-то с сотню кило, – заметил Ганнибал. Цезарь дружески ткнулся в него носом, и Ганнибалу пришлось ухватиться за стенку стойла. Ганнибал надел на коня уздечку и хомут с двумя шлеями и затянул супонь. Подвесил к упряжи торбу с зерном. Цезарь тут же повернул морду, пытаясь сразу сунуть ее в торбу.

Потом Ганнибал прошел в кладовую для инструментов, где тогда ребенком сидел взаперти, и взял там моток веревки, инструменты и керосиновый фонарь. В замке не было видно ни огня. Ганнибал провел коня через гравийную дорожку на мягкую землю и направился к лесу, над которым уже завиднелся рогатый месяц.

Никакой тревоги в замке. Оглядывая окрестности с зубчатого верха западной башни, сержант Свенка надел наушники полевого радиоприемника, который втащил сюда по двум сотням ступеней.

43

На опушке леса поперек тропинки было свалено огромное дерево. На нем висел знак с надписью по-русски: «ОПАСНО! НЕРАЗОРВАВШИЕСЯ БОЕПРИПАСЫ!»

Ганнибалу пришлось обвести коня вокруг упавшего дерева. И он вошел в лес своего детства. Бледный лунный свет пробивался сквозь листву и серыми пятнами ложился на заросшую тропинку. Они уже далеко углубились в лес, когда Ганнибал зажег фонарь. Он шел впереди; здоровенные, размером с тарелку, копыта Цезаря все время наступали на отбрасываемый фонарем круг света. Возле лесной тропинки из земли прямо как гриб торчала головка бедренной кости человека.

Время от времени Ганнибал заговаривал с конем:

– Сколько раз ты возил нас в повозке по этой дорожке, а, Цезарь? Мику и меня, няню и учителя Якова?

Три часа пути: они шли, раздвигая грудью высокую траву и побеги, и наконец вышли на край поляны.

Охотничий домик стоял на месте. На взгляд Ганнибала, он ничуть не стад меньше. Домик вовсе не выглядел плоским, как замок; он возвышался, нависал над поляной, точно так, как в его снах. Ганнибал остановился на краю поляны и осмотрелся. Да, здесь бумажные куклы все еще корчились в огне. Охотничий домик наполовину выгорел, крыша частично провалилась внутрь; лишь каменные стены не дали ему рухнуть окончательно. Поляна вся заросла травой до пояса и кустарником в рост человека.

Сгоревший танк, так и оставшийся стоять перед домом, весь порос вьющимися растениями. С пушки свисал цветущий вьюнок, а из высокой травы все еще торчало, словно парус, хвостовое оперение разбившегося бомбардировщика «Штука». Тропинок в зарослях травы не было. В огороде торчали жерди для фасоли и гороха.

Здесь, в огороде, няня всегда ставила Микину ванночку, а когда вода нагревалась на солнце, Мика влезала в нее и сидела в воде, болтая руками, а вокруг нее вились белые бабочки-капустницы. Однажды он срезал баклажан и дал его ей, когда она сидела в ванночке, – ей очень нравился его цвет, почти пурпурный на солнце, и она прижала к себе теплый баклажан.

Траву перед входом никто не топтал. На ступенях перед дверью собралось много павших листьев. Ганнибал стоял и смотрел на охотничий домик, пока луна не сдвинулась на целый палец.

Время, время! Ганнибал вышел из тени деревьев и вывел коня на освещенную луной поляну. Подошел к колодцу с насосом, смочил механизм водой из фляжки и стал качать, пока скрипящий поршень не начал подавать холодную воду из глубины земли. Он понюхал воду, попробовал ее, дал напиться Цезарю, который выпил больше галлона, а потом съел пару пригоршней зерна из торбы. Скрип насоса эхом отдавался по всему лесу. Заухала сова, и Цезарь повернул уши в сторону этого звука.

В сотне метров от дома, в лесу, Дортлих услышал скрип насоса и пошел на звук. Он тихо пробирался сквозь высокие заросли папоротника, но под ногами похрустывали сухие ветки. Он замер, когда на поляне воцарилась тишина, потом услышал птичий крик где-то между ним и домом, потом птица взлетела, закрыв на секунду небо над его головой невообразимо широко расправленными крыльями, и беззвучно проплыла сквозь путаницу ветвей.

У Дортлиха мороз по спине прошел, и он поднял воротник. Потом сел в зарослях папоротника и стал ждать.

* * *

Ганнибал смотрел на дом, и дом смотрел на него. Все стекла были выбиты. Темные окна наблюдали за ним, как глазницы черепа гиббона. Силуэт дома изменился из-за разрушений, углы и покаты были совсем не те, его видимая высота стала другой из-за высоких зарослей вокруг. Охотничий домик его детства превратился в один из темных сараев и закоулков из его снов. Он пошел к дому через заросший огород.

Здесь лежала мама, и ее одежда горела, а потом он прилег в снегу и положил голову ей на грудь, и ее тело было ледяное и твердое. И еще там лежал Берндт, и мозги учителя Якова замерзли на снегу между рассыпанными листами книги. Отец тоже – лицом вниз, возле лестницы, неподвижный, глухой ко всему.

Теперь на земле уже ничего не было.

Парадная дверь в домик была расщеплена и висела на одной петле. Он взобрался по ступеням и толкнул ее во тьму. Внутри что-то маленькое бросилось прятаться. Ганнибал поднял фонарь выше и вошел внутрь.

Комната частично выгорела и была наполовину открыта небу. Ступени лестницы были разбиты возле площадки, и на них валялись рухнувшие доски крыши. Стол был разломан. В углу лежало опрокинутое маленькое пианино, скалясь в свете лампы, словно зубами, отделанной слоновой костью клавиатурой. Стены изрисованы граффити и исписаны по-русски: «К черту пятилетку!» и «Капитан Гренко – большая задница». Пара каких-то зверьков выскочила наружу через окно.

Комната давила тишиной. Не желая с этим мириться, он устроил ломиком дикий шум и грохот, сбросив все с огромной кухонной плиты, чтобы поставить там фонарь. Дверца плиты была распахнута, все полки и стеллажи исчезли – видимо, воры забрали их вместе с кастрюлями и пустили в огонь.

Работая при свете фонаря, Ганнибал отгреб в сторону от основания лестницы столько обломков, сколько смог сдвинуть с места. Остальные были придавлены к полу рухнувшими тяжелыми стропилами – они торчали как обгоревшая груда гигантских зубочисток.

В разбитых окнах забрезжила заря, а он все работал, а потом глаза обожженной пожаром головы медведя на стене уловили красный отблеск восхода.

Ганнибал несколько минут осматривал груду стропил и балок, потом набросил веревку на ближайший к центру обломок, закрепил ее и потащил другой конец наружу, пятясь через порог.

Он разбудил Цезаря, который все это время то дремал, то щипал траву. Несколько раз обвел коня вокруг дома, чтобы немного его расшевелить. Густая роса промочила ему штаны – она блистала на траве и выступала как холодный пот на алюминиевой шкуре сбитого пикирующего бомбардировщика. При дневном свете он смог разглядеть вьюнок, рановато разбуженный к жизни в теплице из фонаря пилотской кабины «Штуки», – с большими листьями и новыми побегами. Летчик по-прежнему сидел внутри, бортстрелок тоже, за его спиной, а вьюнок пророс сквозь них и опутал их, пробираясь между ребрами и сквозь черепа.

Ганнибал закрепил веревку на упряжи Цезаря и вел коня вперед, пока мощные плечи и грудь животного не напряглись под тяжестью груза. Он щелкнул языком коню в ухо – звук, оставшийся с детства. Цезарь налег на упряжь, мышцы его вздулись, и он двинулся дальше вперед. Грохот и удары изнутри дома. Сажа и пепел клубами вырвались из окна и унеслись в лес, как летящее облачко мрака.

Ганнибал погладил коня. Не в силах ждать, пока уляжется пыль, он обвязал рот платком и вошел внутрь, пробираясь по развалившейся куче обломков, кашляя, дергая за веревку и пытаясь ее высвободить. Еще два рывка – и самые тяжелые бревна съехали с толстого слоя мелкого крошева там, где упали ступени лестницы. Он остановил Цезаря, по-прежнему натягивавшего веревку, а сам с помощью ломика и лопаты стал раскапывать обломки и крошево, отбрасывая в сторону ломаную мебель, полусгоревшие подушки, пробковый шкафчик. Потом вытащил из мусора обгоревшую голову кабана на подставке.

Голос мамы: «Не мечите бисер перед свиньями».

Он потряс голову, и внутри что-то забренчало. Ганнибал ухватился за язык кабана и потянул. Язык вылез наружу, за ним тянулся прикрепленный к нему запор. Ганнибал опустил голову рылом вниз, и мамины драгоценности высыпались на крышку плиты. Он не стал рассматривать все эти ювелирные изделия, а сразу же вернулся к своим раскопкам.

Когда он увидел Микину ванночку – уголок медного ободка с витой ручкой, – то остановился и выпрямился. Комната поплыла перед глазами, и он ухватился за край плиты и прижался лбом к холодному металлу. Он вышел наружу и вернулся с обрывком вьюнка со множеством цветов. Он не стал заглядывать внутрь ванночки, а свернул вьюнок кольцом и положил сверху, а потом поставил ванночку на плиту – но он не мог видеть ее здесь, так что вынес ее наружу и поставил на сгоревший танк.

Под шум от его раскопок и разборки Дортлих без труда продвигался к дому. Он внимательно следил за домом из темного леса, высовывая то один глаз, то один окуляр своего полевого бинокля и выглядывая только тогда, когда слышал звуки лопаты или лома.

Лопата Ганнибала наткнулась на руку скелета и приподняла ее, а потом открылся и череп Кухаря. Улыбка черепа сообщила хорошие новости – его золотые зубы были в целости, значит, мародеры сюда не добрались, – а затем Ганнибал обнаружил полевую сумку Кухаря, все еще зажатую у него под костями руки и рукавом мундира. Ганнибал вытащил ее из-под руки и отнес к плите. Содержимое, грохоча, рассыпалось по крышке, когда он вывернул сумку наизнанку: разнообразные военные знаки различия, значок литовского полицейского, молнии с воротника эсэсовского мундира, эсэсовский череп и кости с фуражки, литовский алюминиевый полицейский орел, знаки Армии спасения, шесть личных солдатских медальонов из нержавейки.

Верхний принадлежал Дортлиху.

Цезарь всегда обращал внимание только на две категории вещей в руках у людей: в первую попадали яблоки и торба с зерном, а во вторую – кнуты и палки. К нему невозможно было приблизиться с палкой в руке – следствие того, что однажды, когда он был еще жеребенком, разъяренный повар прогнал его палкой с овощных грядок. Если бы у Дортлиха, когда он выбрался из леса, не было в руке дубинки со свинцовым набалдашником, Цезарь, наверное, не обратил бы на него внимания. Но тут конь заржал и отпрыгнул на несколько шагов в сторону, таща за собой веревку, а потом повернулся мордой к приближающемуся человеку.

Дортлих отступил обратно под деревья и исчез из виду. Он отошел метров на сто от дома, пробираясь между высокими, по грудь, папоротниками, мокрыми от росы, там, где его невозможно было увидеть из разбитых окон. Достал пистолет, дослал патрон в ствол. Викторианская уборная с изукрашенными карнизами стояла метрах в сорока от дома, тимьян, высаженный по бокам от дорожки, одичал и высоко поднялся, а кусты, что закрывали уборную от дома, разрослись так, что перекрывали дорожку. Дортлих едва мог протиснуться сквозь эти заросли, ветки и листья цеплялись ему за воротник, царапали шею, но побеги были гибкие и не ломались с треском. Дубинку он держал перед лицом и тихонько двигался вперед. Дубинка наготове в одной руке, пистолет в другой – так он приблизился на пару шагов к боковому окну дома, когда край лезвия лопаты ударил его поперек спины, и у него сразу ослабли ноги. Он успел раз выстрелить в землю, и ноги у него подкосились. Тут лопата плашмя обрушилась ему на затылок, и он успел лишь ощутить, как в лицо ему ткнулась трава, прежде чем погрузиться во тьму.

* * *

Птицы поют, овсянки перепархивают в ветвях, желтый свет утреннего солнца на высокой траве, вытоптанной там, где прошли Ганнибал и Цезарь.

Ганнибал прислонился к сожженному танку и минут на пять закрыл глаза. Потом повернулся к ванночке, сдвинул пальцем вьюнок, чтобы видеть останки Мики. Это было странно успокаивающее для него зрелище: он увидел, что все ее молочные зубы на месте, – одно из ужасных видений, так преследовавшее его, теперь исчезло. Он вытащил из ванночки лавровый лист и отбросил его в сторону.

Из драгоценностей, лежавших на плите, он выбрал брошь, которую помнил на груди мамы, – лента бриллиантов, свернутая в петлю Мебиуса. Он снял ленточку с камеи и прикрепил брошь там, где Мика носила ленту в волосах.

В красивом месте на обращенном на восток склоне холма позади охотничьего домика он вырыл могилу и выстелил ее полевыми цветами, какие только сумел нарвать. Поставил ванночку в могилу и закрыл ее сверху черепицами с крыши.

И встал в головах могилы. При звуке голоса Ганнибала Цезарь поднял голову, перестав щипать траву.

– Мика, мы находим утешение в том, что Бога нет. В том, что ты не стала рабой на небесах, которую вечно будут заставлять целовать Божью задницу. То, что ты получила, лучше, чем рай. У тебя есть благословенное забытье. Я все время скучаю по тебе.

Ганнибал засыпал могилу и прибил землю ладонями. Потом засыпал холмик сосновыми иглами, палыми листьями и ветками, чтобы он выглядел так же, как вся земля вокруг.

На небольшой полянке на некотором расстоянии от могилы сидел Дортлих – привязанный к дереву и с кляпом во рту. Ганнибал и Цезарь приблизились к нему.

Усевшись на землю, Ганнибал осмотрел содержимое сумки Дортлиха. Карта, ключи от машины, армейский консервный нож, пара бутербродов в клеенке, яблоко, запасные носки, бумажник. Из бумажника он извлек служебное удостоверение и сравнил его с личным медальоном, который нашел в доме.

– Герр... Дортлих. От собственного имени и от имени моей погибшей семьи я хотел бы поблагодарить вас за то, что вы сегодня сюда явились. Это очень много значит для нас, для меня лично, то, что вы здесь. Я рад, что получил возможность серьезно поговорить с вами о том, как съели мою сестру.

Он выдернул кляп изо рта Дортлиха, и тот тут же заговорил.

– Я из милиции, из города. Нам сообщили о краже лошади, – затараторил он. – Это все, за чем я сюда приехал. Если вы заявите, что вернете лошадь, то мы можем про все это забыть.

Ганнибал покачал головой:

– Я помню ваше лицо. Я его много раз видел. И вашу руку помню, с этими перепонками между пальцами, – вы щупали нас, кто пожирнее. Вы помните, как на плите кипела вода в ванночке?

– Нет! Все, что я помню о войне, – это что мне всегда было холодно!

– А вы не планировали сегодня съесть меня, герр Дортлих? У вас тут с собой завтрак, я вижу. – Ганнибал рассмотрел бутерброды. – Слишком много майонеза, герр Дортлих.

– За мной скоро сюда приедут, – сказал Дортлих.

– Вы нам руки ощупывали. – Ганнибал пощупал руку Дортлиха. – Вы нам и щеки щупали, герр Дортлих, – продолжал он, щипая Дортлиха за щеку. – Я зову вас «герр», но вы ведь не немец, не так ли? Вы не литовец и не русский, правда? Вы сам по себе гражданин – гражданин страны «Дортлих». Знаете, где теперь остальные? Поддерживаете с ними связь?

– Все погибли, все погибли на войне!

Ганнибал улыбнулся ему и развязал собственный носовой платок. В узелке было полно грибов.

– Сморчки нынче в Париже идут по сотне франков за сто граммов, а эти выросли на обычном пеньке! – Он встал и пошел к коню.

Дортлих забился, пытаясь освободиться, пока Ганнибал отвлекся.

На широкой спине Цезаря висел моток веревки. Ганнибал привязал свободный ее конец к шлее упряжи. На другом ее конце была завязана петля-удавка. Ганнибал вытравил веревку и подтянул петлю к голове Дортлиха. Разлепил слипшиеся бутерброды и намазал петлю майонезом, а потом наложил толстый слой майонеза на шею Дортлиха.

Отдергиваясь от его прикосновений, Дортлих торопливо говорил:

– Один остался в живых! Он в Канаде – это Гренц! – посмотрите, там есть его медальон! Мне придется выступить свидетелем!

– Свидетелем чего, герр Дортлих?

– Того, о чем вы говорили. Я этого не делал, но я скажу, что все видел.

Ганнибал надел петлю Дортлиху на шею и заглянул ему в лицо.

– А разве я вас об этом просил?

И вернулся к коню.

– Остался только один – Гренц! Он удрал на корабле с беженцами из Бремерхафена[60]60
  Бремерхафен – аванпорт Бремена в устье реки Везер.


[Закрыть]– я могу дать письменные показания...

– Очень хорошо, значит, вы желаете петь?

– Да, я буду петь.

– Тогда давайте споем для Мики, герр Дортлих. Вы ведь знаете эту песенку. Мика ее очень любила. – Он развернул Цезаря крупом к Дортлиху. – Я не хочу, чтобы ты это видел, – сказал он коню на ухо и сразу же запел: – Ein Mannlein steht im Walde ganz still und stumm... – Он щелкнул языком на ухо Цезарю и повел его вперед. – Пойте, чтоб веревка не натягивалась, герр Дортлих. Es hat von lauter Purpur ein Mantlein um.

Дортлих вертел шеей из стороны в сторону в намазанной майонезом петле, видя, как веревка разворачивается в траве и натягивается.

– Вы не поете, герр Дортлих!

Дортлих открыл рот и запел – немелодично заорал: «Sagt, wer mag das Mannlein sein».

И они запели вместе: «Das da steht im Walde allein...» Веревка натянулась и поднялась над травой, чуть провисая. Дортлих завизжал:

– Порвик! Его зовут Порвик! Мы его звали Кухарь! Он погиб в домике! Вы его там нашли!

Ганнибал остановил коня и подошел к Дортлиху, наклонился и заглянул ему в лицо.

– Привяжи его, привяжи коня, а то вдруг его пчела укусит! – заторопился Дортлих.

– Точно, в траве их полно, – ответил Ганнибал, перебирая солдатские медальоны. – А как насчет Милко?

– Не знаю! Клянусь, не знаю!

– А теперь мы добрались до Грутаса.

– Я не знаю, не знаю! Отпустите меня, я выступлю свидетелем против Гренца! Мы найдем его в Канаде.

– Еще несколько строк песни, герр Дортлих.

Ганнибал снова пустил коня вперед. На веревке, теперь совершенно натянувшейся, блестела роса.

– Das da steht im Walde allein...

Полузадушенный вопль Дортлиха:

– Это Кольнас! Кольнас с ним связан!

Ганнибал погладил коня и опять вернулся к Дортлиху и склонился над ним:

– А где Кольнас?

– В Фонтенбло, возле площади Фонтенбло! Во Франции! У него там кафе. Я оставляю там сообщения. Это единственный способ с ним связаться. – Дортлих смотрел Ганнибалу прямо в глаза. – Богом клянусь, она уже была мертва! Она в любом случае уже была мертва, клянусь вам!

Глядя Дортлиху прямо в лицо, Ганнибал еще раз щелкнул языком. Веревка натянулась, и роса слетела с нее, а редкие оборванные волокна встали дыбом. Задушенный вопль Дортлиха оборвался, а Ганнибал все пел прямо ему в лицо:

Das da steht im Walde allein

Mit dem purporroten Mantelein.

Мокрый хруст и брызги пульсирующей артериальной крови. Голова Дортлиха проследовала за петлей еще метров шесть и упала, глядя в небо.

Ганнибал свистнул, и конь остановился, повернув уши назад.

– И в самом деле, dem purporroten Mantelein.

Ганнибал высыпал на землю все содержимое сумки Дортлиха, взял себе ключи от машины и служебное удостоверение. Потом срезал зеленую ветку и стал выстругивать нечто вроде грубого шампура. Охлопал карманы, ища спички.

Когда костерок прогорел, оставив кучку углей, Ганнибал отнес яблоко Дортлиха Цезарю. Он снял с коня всю упряжь, чтобы тот не запутался в кустах, и повел его по тропе в сторону замка. Погладил его по шее и хлопнул по крупу:

– Домой, Цезарь! Домой!

Цезарь отлично знал дорогу домой.