Текст книги "Дикие пальмы"

– Ты непрактичен, – сказала Шарлотта. – Ты говоришь о безопасности. Разве у тебя нет души? Сколько денег у нас осталось, Гарри?

Он взглянул на счетчик таксомотора.

– Сто двадцать два доллара.

– Да послушайте же, – сказал Маккорд.

– Ладно, – сказала она. – Но сейчас не время для разговоров. Ты расстелил постель – ложись в нее. И натягивай одеяло на голову. – Они въехали в Эванстон, остановились у магазинчика; теперь у них появился фонарик, такси медленно ползло мимо богатых пригородных домов, а Шарлотта, перегнувшись через Маккорда, лучом фонарика освещала полуночные лужайки, мимо которых они проезжали. – Вот здесь, – сказала она.

– Я ее не вижу, – сказал Маккорд.

– Посмотри на ограду. Ты когда-нибудь слышал о железной ограде с венками из незабудок на каждом столбе, за которой не было бы железной собаки? И потом, у дома мансардная крыша.

– Я тут не вижу никакого дома.

– И я тоже не вижу. Но посмотри на эту ограду.

– Такси остановилось, они вышли. Луч фонарика по-плясал по железной ограде с изогнутыми пикообразными столбиками, залитыми бетоном, у маленьких ворот с изогнутыми прутьями был даже столб в виде негритенка для привязывания лошадей. – Ты права, – сказал Маккорд. – Здесь она должна быть. – Фонарик теперь они выключили, но даже и в слабом свете звезд они ясно увидели ее – литая фигура сенбернара с физиономией, напоминающей одновременно императора Франца Иосифа и банкира из Мэна образца 1859 года. Шарлотта положила отбивные на чугунный постамент между литых ног. – Слушай, – сказал Маккорд. – Там есть все, что надо, – три комнаты и кухня, постели, кастрюльки там, сковородки, лес рядом, можно дрова нарубить. Если захотите, то и купаться можно. А после первого сентября все остальные коттеджи будут пусты, и вас никто не побеспокоит, купайтесь себе в озере, там и рыбку можно половить, и всю вашу сотню будете тратить только на жратву, а холода начнутся не раньше октября, а может быть, и ноября; да живите там хоть до Рождества, а то и дольше, если только холодов не боитесь…

Маккорд повез их на озеро в субботу вечером перед Днем Труда, припасы на сотню долларов – консервы, бобы, и рис, и кофе, и соль, и сахар, и мука – лежали в открытом заднем багажнике. Уилбурн поглядывал на вещественный эквивалент их последних денег с изрядной долей скептицизма. – О том, сколь велики возможности денег, начинаешь догадываться только после того, как обменяешь их на что-нибудь, – сказал он. – Может быть, экономисты как раз это и имеют в виду, когда говорят о норме сокращения доходов.

– Ты хотел сказать не о возможностях денег, – сказал Маккорд. – Ты хотел сказать об их летучести. Именно это и имеют в виду конгрессмены, когда говорят о свободно перетекающей валюте. Если до того, как мы успеем перетащить все это под крышу, пойдет дождь, то ты сам убедишься. Эти бобы, рис и весь остальной товар забродят и выпихнут нас из этой машины так, словно мы три спички в ведре домашней браги.

У них была с собой бутылка виски, и Маккорд с Уилбурном вели машину по очереди, пока Шарлотта спала. Они добрались до коттеджа вскоре после рассвета – сотня с чем-то акров воды, окруженная чахлым ельником, четыре полянки с домиком на каждой (из трубы одного из них поднимался дымок. «Это Брэдли, – сказал Маккорд. – А я думал, его уже здесь нет») и коротенькой пристанью. На узенькой полоске берега стоял олень, розовый в лучах восхода; подняв голову, мгновение он разглядывал их, а потом рванулся с места, его белый куцый хвост отмеривал длинные прыжки; Шарлотта, выскочив из машины с заспанным лицом, побежала к кромке воды. – Вот что я хотела изобразить! – кричала она. – Не животное, не собаку, оленя или лошадь, а движение, скорость.

– Ясно, – сказал Маккорд. – Давайте поедим. – Они выгрузили вещи из машины, занесли их в дом и развели огонь на плите, потом Шарлотта принялась готовить завтрак, а Уилбурн и Маккорд, прихватив бутылку виски, пошли к воде и уселись там на корточки. Они по очереди пили из горлышка. Вскоре в бутылке остался один глоток. – Это для Шарлотты, – сказал Маккорд. – Пусть выпьет за трезвость, за долгое воздержание.

– Вот теперь я счастлив, – сказал Уилбурн. – Я точно знаю, куда иду. Мой путь абсолютно прям – между двух рядов консервных банок и кульков на сумму по пятьдесят долларов с каждой стороны. Не по улице, где между домов бродят люди. Вот оно – уединение. И еще вода, медленное колебание уединения, а ты лежишь и смотришь на него. – Сидя на корточках и все еще держа в руке почти пустую бутылку, он окунул другую руку в воду, спокойная, покрытая рассветным туманом влага была не теплее искусственно охлажденной воды в номере отеля, рябь от его руки разошлась медленными кругами. Маккорд разглядывал его. – А потом наступит осень, первые холода, начнут падать первые красные и желтые листья, двойные листья, потому что их отражения будут подниматься им навстречу, потом они соприкоснутся и покачаются немного, так и не сомкнувшись. А потом можно будет, если захочешь, если не забудешь, открыть на минуту глаза и взглянуть на тени раскачивающихся листьев на груди рядом с тобой.

– Ради святого Иисуса Шопенгауэра, – сказал Маккорд. – Что это еще за третьесортная дребедень в духе Тисдейл?[8]8
  Сара Тисдейл (1884–1933) – американская поэтесса.


[Закрыть] Ты еще и поголодать-то толком не успел. Ты еще не выучился нищете. Если ты не поостережешься, то еще выболтаешь эту чушь какому-нибудь типу, который в нее поверит, и тогда я сам принесу тебе пистолет и прослежу, чтобы ты им воспользовался. Прекрати думать о себе, подумай немного о Шарлотте.

– Вот о ней-то я и говорю. Но я все равно ни за что не воспользуюсь пистолетом. Потому что я слишком поздно начал все это. Я все еще верю в любовь. – Он рассказал Маккорду о чеке. – Если бы я не верил в нее, я отдал бы тебе этот чек и отослал бы ее сегодня вместе с тобой назад.

– А если бы ты верил в нее так, как ты говоришь, ты бы уже давным-давно разорвал этот чек.

– Если бы я разорвал его, то никто не смог бы получить эти деньги. Он даже не смог бы забрать их из банка.

– К черту его. Ты ему ничего не должен. Разве не ты снял с него заботу о жене? Ты просто черт знает что. У твоего блуда больше мужества, чем у тебя, верно? – Маккорд поднялся. – Идем. Я чую запах кофе.

Уилбурн не шелохнулся, его рука оставалась в воде. – Я не причинил ей вреда. – Потом он сказал: – Нет, причинил. Если бы я до сего дня не понял ее, то я бы…

– Что?

– Отказался верить этому.

Минуту Маккорд сверху вниз смотрел на Уилбурна, а тот продолжал сидеть на корточках, держа в одной руке бутылку, а другую по запястье погрузив в воду. – Черт! – сказал он. Шарлотта позвала их в дом. Уилбурн поднялся.

– Я бы не воспользовался пистолетом. Я по-прежнему выбираю это.

Шарлотта не стала пить. Она поставила бутылку на каминную полку. – Пусть напоминает нам о потерянной цивилизации, когда наши волосы начнут редеть, – сказала она. В каждой из двух спален было по две железных кушетки, еще две стояли на затянутой сеткой веранде. Пока Уилбурн мыл посуду, Шарлотта и Маккорд застелили кушетки на веранде, взяв белье из шкафчика, и когда вошел Уилбурн, Маккорд, сняв туфли, уже лежал на кушетке и курил. – Давай, – сказал он. – Ложись. Шарлотта говорит, что больше не хочет спать. – Она вошла как раз в этот момент с пачкой бумаги в руках, оловянной кружкой и покрытой черным лаком коробочкой с красками.

– У нас оставалось полтора доллара, даже после того, как мы купили виски, – сказала она. – Может быть, этот олень вернется.

– Возьми соли, чтобы посыпать ему на хвост, – сказал Маккорд. – Может быть, тогда он постоит спокойно, позируя тебе.

– Я не хочу, чтобы он позировал. Вот этого я как раз и не хочу. Я не хочу копировать оленя. Это кто угодно может сделать. – Она пошла дальше, сетчатая дверь захлопнулась за ней. Уилбурн не посмотрел ей вслед. Он тоже лежал и курил, засунув руки под голову.

– Слушай, – сказал Маккорд. – У вас здесь полно еды, в лесу полно дров, и у вас будет крыша над головой, когда настанут холода, а когда в городе начнут открываться всякие заведения, может быть, мне удастся продать что-нибудь из тех штучек, что она сделала, получить заказы…

– Да я ни о чем не беспокоюсь. Я тебе сказал, что я счастлив. Ничто не в силах отнять у меня то, что было.

– Вот это мило. Слушай. Отдай-ка мне лучше этот проклятый чек, и я увезу ее отсюда, а ты здесь потихоньку проешь свою сотню долларов, потом переберешься в лес и будешь есть муравьев и изображать святого Антония на дереве, а на Рождество найдешь ракушку и сделаешь себе подарок в виде устрицы. Я посплю. – Он перевернулся и, казалось, сразу же уснул, вскоре уснул и Уилбурн. Он спал крепко, а проснувшись, по тому, как стояло солнце, понял, что уже за полдень и что ее нет в доме. Но ему было все равно; проснувшись, он лежал неподвижно еще несколько мгновений, и теперь не двадцать семь пустых и бесплодных лет виделись ему, а она – где-то поблизости, и его путь, прямой и безлюдный между двух пятидесятидолларовых рядов консервных банок и кульков, и она будет ждать его. Если этому суждено случиться, то она будет ждать, подумал он. Если нам суждено лежать вот так, то мы будем лежать вместе в колышущемся одиночестве, несмотря на Мака и его третьесортную дребедень в духе Тисдейл, черт его знает, как это он помнит столько всего из того, что люди читают, лежать под красным и желтым листопадом убывающего года, глядя на бесчисленные поцелуи листьев и их отражений.

Солнце стояло прямо над деревьями, когда она вернулась. Верхний листок в стопке бумаги был чист, хотя красками она пользовалась. – Что, плохо получилось? – спросил Маккорд. Он возился у плиты с бобами, рисом и сушеными абрикосами, демонстрируя одну из тех тайных способностей к кулинарии или поеданию пищи, какие есть, кажется, у любого холостяка, но владеют ими на самом деле лишь немногие, и с первого взгляда было видно, что Маккорд к числу этих немногих не относится.

– Может быть, какая-нибудь птичка сообщила ей о том, что ты делаешь с частью наших припасов ценой в полдоллара, вот ей и пришлось бежать сюда, – сказал Уилбурн. Наконец блюдо было готово. Получилось оно совсем неплохим, признал Уилбурн. – Только я не знаю, может, это какая-то нечистая еда, или это что-то консервированное, а вкус, который я ощущаю, это лишь вкус тех пятидесяти или сорока центов, которые эта еда представляет, а может быть, у меня какая-то железа в нёбе или желудке вырабатывает секрет трусости. – Он принялся мыть с Шарлоттой посуду, а Маккорд вышел и вскоре вернулся с охапкой дров и затопил печь. – Сегодня нам это не понадобится, – сказал Уилбурн.

– Тебе это ничего не стоит, кроме дров, – сказал Маккорд. – А дров здесь – руби хоть до канадской границы. Можешь, если хочешь, пропустить через эту трубу хоть весь Северный Висконсин. – Потом они уселись перед печкой, закурили и почти не разговаривали, пока Маккорду не пришло время уезжать. Он не хотел оставаться, хотя следующий день и был выходным. Уилбурн проводил его до машины, он сел в нее, оглянулся на силуэт Шарлотты на фоне огня в проеме дверей. – Да, – сказал он. – Тебе не стоит беспокоиться: не больше, чем старушке, которую полицейский или скаут переводит через дорогу. Потому что когда появится этот треклятый, безумный, пьяный автомобиль, он вышибет душу не из старушки, а из полицейского или скаута. Береги себя.

– Себя?

– Да. Нельзя же все время бояться без вреда для организма.

Уилбурн вернулся в дом. Было поздно, но она еще не начала раздеваться; и опять он задумался, но не об умении женщин приспосабливаться к обстоятельствам, а об их способности приспосабливать все противозаконное, даже преступное к буржуазным стандартам респектабельности, он думал об этом, глядя, как она босиком ходит по комнате, внося едва заметные изменения в обстановку их временного жилища, как женщины делают это даже в номере отеля, где останавливаются на одну ночь, из одной из коробок, в которой, как он думал, были только продукты, она доставала предметы из их квартиры в Чикаго, а он не только не знал, что она взяла их с собой, но и вообще забыл об их существовании – книги, которые они купили, медный кувшин, даже ситцевую скатерть с ее бывшего рабочего стола, потом из пачки из-под сигарет, которую она превратила в маленький пенал, похожий на гробик, появилась крохотная фигурка старичка, Вонючки; он видел, как она поставила его на каминную полку и постояла немного, глядя на него и думая о чем-то, потом взяла бутылку с глотком виски, который они оставили для нее, и с ритуальной серьезностью играющего ребенка вылила остатки в огонь. – Лары и Пенаты, – сказала она. – Я не знаю латыни, но Они поймут, о чем я.

Они спали на веранде на двух кушетках, потом, когда подступили утренние холода, – на одной, босиком она быстро пробегала по доскам пола, и он просыпался, когда она ныряла в постель под одеяло, принося с собой запах бекона и бальзамника. Озеро светилось сероватым светом, и когда он слышал гагару, он точно знал, что́ это, он даже знал, как она выглядит, слушая пронзительный идиотский крик, он думал о том, что только человек из всех живых созданий намеренно притупляет свои природные чувства и делает это за счет других, о том, что четвероногие получают всю нужную им информацию через обоняние, зрение и слух и не доверяют ничему другому, тогда как двуногий зверь верит только тому, о чем читает.

На следующее утро печка все еще излучала приятное тепло. Пока она мыла посуду после завтрака, он отправился заготовить еще немного дров тут же у домика, ему пришлось снять свитер, потому что солнце стало припекать по-настоящему, хотя это и не обмануло его, и он подумал о том, что в этих широтах День Труда, а не равноденствие отмечает прощальный вздох лета, его переход к осени и холодам, и тут она позвала его в дом. Он вошел: в центре комнаты стоял незнакомец, держа на плече большую картонную коробку, незнакомец был не старше его, босой, в широких выцветших брюках защитного цвета и майке, загорелый, с голубыми глазами, бледными выжженными солнцем ресницами и симметричными волнами соломенного цвета волос, – идеальная прическа, чтобы защититься от солнечного удара, – он стоял, задумчиво разглядывая статуэтку на камине. Через открытую дверь за ним Уилбурн увидел причаленное каноэ. – Это… – сказала Шарлотта. – Как, вы говорите, вас зовут?

– Брэдли, – ответил незнакомец. – Он посмотрел на Уилбурна, – его глаза на фоне кожи казались почти белыми, как на негативе, – протянув ему руку, второй рукой он удерживал на плече коробку.

– Уилбурн, – сказала Шарлотта. – Брэдли наш сосед. Он уезжает сегодня. Он привез нам припасы, которые у них остались.

– Не хочется тащить их назад, – сказал Брэдли. – Ваша жена говорит, вы собираетесь остаться еще на какое-то время, и вот я подумал… – Он пожал Уилбурну руку – короткое, жесткое, резкое, костоломное, бездумное пожатие, хватка биржевого спекулянта, пару лет назад окончившего какой-нибудь восточный колледж.

– Очень мило с вашей стороны. Мы будем рады. Позвольте, я помогу… – Но другой уже опустил коробку на пол, она была полна почти до краев. Шарлотта и Уилбурн вежливо отводили от нее глаза. – Огромное спасибо. Чем больше припасов у нас в доме, тем труднее будет волку забраться сюда.

– Или выжить нас отсюда, когда он заберется, – сказала Шарлотта. Брэдли взглянул на нее. Он улыбнулся одними зубами. Его глаза не смеялись – уверенные хищные глаза все еще удачливого гуляки-заводилы.

– Неплохо, – сказал он. – А вы…

– Спасибо, – сказала Шарлотта. – Выпьете кофе?

– Спасибо, я только позавтракал. Мы встали на рассвете. Сегодня вечером я должен быть в городе. – Он снова перевел взгляд на фигурку на камине. – Вы позволите? – сказал он. Он подошел к камину. – Я его не знаю? Кажется, я…

– Надеюсь, нет, – сказала Шарлотта. Брэдли посмотрел на нее.

– Она хочет сказать, мы надеемся, что пока не знаете, – сказал Уилбурн. Но Брэдли продолжал разглядывать Шарлотту, его бледные брови приняли вежливо-вопросительное выражение над глазами, которые не улыбались, когда улыбался рот.

– Его зовут Вонючка, – сказала Шарлотта.

– Теперь понимаю. – Он взглянул на статуэтку. – Вы его сами сделали. Я вчера видел, как вы рисовали. С того берега.

– Я знаю, что видели.

– Криминал, – сказал он. – Вы меня простите?

Я не хотел подглядывать.

– А я и не пряталась. – Брэдли посмотрел на нее, и тут Уилбурн впервые увидел гармонию в его лице: его брови и рот одновременно приняли насмешливое, язвительное, безжалостное выражение, он весь излучал какую-то абсолютную и непобедимую уверенность в себе.

– Точно? – сказал он.

– В достаточной мере, – сказала Шарлотта. Она подошла к камину и сняла с него статуэтку. – Жаль, что вы уезжаете, прежде чем мы успеем нанести ответный визит вашей жене. Тогда хотя бы примите вот это на память о вашей откровенности.

– Нет-нет, правда, я…

– Берите-берите, – вежливо сказала Шарлотта. – Вам он куда нужнее, чем нам.

– Ну что ж, спасибо. – Он взял статуэтку. – Спасибо. Нам нужно быть в городе сегодня вечером. Но, может быть, мы заглянем к вам на минуту по дороге. Миссис Брэдли будет…

– Заглядывайте, – сказала Шарлотта.

– Спасибо, – сказал он. Он повернулся к двери. – Спасибо еще раз.

– И вам – еще раз, – сказала Шарлотта. Он вышел; Уилбурн наблюдал, как тот оттолкнул каноэ от берега и запрыгнул в него. Потом Уилбурн подошел к коробке и наклонился над ней.

– Что ты собираешься делать?

– Отнесу ее назад и брошу у его дверей.

– Ах ты чертов дурак, – сказала она. – Ну-ка встань. Мы съедим все это. Встань, будь мужчиной. – Он выпрямился, она обвила его крепкими руками, прижимаясь к нему со сдерживаемой дикарской страстью. – Когда ты наконец повзрослеешь, глупый бездомный мальчишка? Неужели ты еще не понял, что даже последний тупица видит, что мы, слава богу, не похожи на супружескую пару? – Она крепко прижимала его к себе, чуть откинув назад голову, ее бедра вплотную прижимались к его бедрам и слегка покачивались, а глаза внимательно смотрели на него – желтый взгляд, непроницаемый и насмешливый, имевший еще одно свойство, которое он успел открыть для себя, – безжалостную и почти невыносимую искренность. – Пожалуйста, будь мужчиной, – крепко и откровенно прижимала она его к своим покачивающимся бедрам, хотя в этом и не было необходимости. Ей не нужно прикасаться ко мне, подумал он. Не нужно даже звука ее голоса, или ее запаха, вполне достаточно одного вида ее туфельки, какого-нибудь мимолетного эротического символа, оставленного лежать на полу. – Ну-ка давай. Вот так. Так-то лучше. Вот теперь ты молодец. – Освободив одну руку, она принялась расстегивать ему рубашку. – Правда, когда этим занимаются с утра, это считается плохим знаком или чем-то в этом роде, да? Или нет?

– Да, – сказал он. – Да. – Она принялась расстегивать его ремень.

– А может быть, это твой способ смягчать нанесенные мне оскорбления? Или, может, ты хочешь уложить меня в постель просто потому, что кто-то напомнил тебе о том, что я женщина?

– Да, – сказал он. – Да.

Чуть позднее они услышали, как отъехала машина Брэдли. Она лежала на его плече лицом вниз (только что она еще спала, и он чувствовал на себе ее расслабленную и тяжелую плоть, ее голова покоилась у него под подбородком, дыхание ее было глубоким и медленным), но, услышав затихающий вдали звук автомобиля, она приподнялась, уперев локоть ему в живот, одеяло сползло с ее плеч. – Ну, Адам, – сказала она. Но он ответил ей, что они и так всегда были один.

– С того самого первого вечера. С той картины. И кто бы ни уезжал, наше уединение все равно не могло стать более полным.

– Я это знаю. Я хотела сказать, что теперь могу искупаться. – Она выскользнула из-под одеяла. Он смотрел на нее, ее строгое простое тело, чуть шире, чуть плотнее, чем на тошнотворных голливудских рекламных плакатах, ее босые ноги протопали по грубым доскам пола к сетчатой двери.

– В шкафчике есть купальники, – сказал он. Она не ответила. Хлопнула сетчатая дверь. Потом она исчезла из вида, вернее, ему пришлось бы поднять голову, чтобы увидеть ее.

Она купалась каждое утро, а три купальных костюма так и оставались нетронутыми в шкафчике. Он поднимался из-за стола после завтрака, возвращался на веранду и ложился на кушетку, и тут же раздавались шаги ее босых ног в комнате, а потом на веранде; иногда он смотрел, как она, сильно и ровно загоревшая, пересекает веранду. Потом он снова засыпал (а ведь еще и часа не успевало пройти с той минуты, когда он пробуждался ото сна, привычка, выработавшаяся у него в первые шесть дней), чтобы проснуться какое-то время спустя, выглянуть наружу и увидеть, как она лежит на пирсе на спине или на животе с руками, сложенными под или над головой; иногда он так и оставался в постели, но уже не спал, даже не думал, а просто существовал в каком-то полусонном, полуэмбриональном состоянии, пассивный и почти бесчувственный в чреве одиночества и покоя; когда она возвращалась и останавливалась у кушетки, он делал движение, необходимое лишь для того, чтобы ткнуться губами в ее загоревший бок, почувствовать вкус солнца на губах. Но потом, в один прекрасный день, что-то случилось с ним.

Сентябрь кончился, по вечерам и утрам было уже по-настоящему холодно; теперь она перенесла свои купанья на послеобеденное время, и они начали поговаривать о том, чтобы перенести спальню с веранды в комнату с камином. Но сами дни оставались прежними – тот же самый застывший повторяющийся золотой промежуток времени между восходом и закатом, длинные, покойные, похожие один на другой дни, ненарушаемая монотонная иерархия полдней, заполненных жарким медовым солнцем, сквозь которую убывающий год сходил на нет под шорох красных и желтых листьев, неизвестно откуда берущихся и неизвестно куда исчезающих. Каждый день, искупавшись и позагорав, она исчезала со стопкой бумаги и коробкой с красками, оставляя его в доме, пустом и в то же время громко кричащем о ней – ее пожитки, шорох ее босых ног по доскам пола, а он тем временем думал, что беспокоится, но не о том неизбежном дне, когда кончатся их припасы, а из-за того, что он, казалось, нимало не беспокоится об этом: странное чувство, которое он уже пережил однажды, когда муж его сестры дал ему нагоняй за то, что он отказался идти голосовать. Он помнил то свое негодование, грозившее перерасти в ярость и закипавшее в нем, когда он пытался объяснить зятю, почему он так поступил, наконец он осознал, что говорит все быстрее и быстрее, но не для того, чтобы убедить зятя, а чтобы оправдать свою собственную ярость, как в дурном сне, когда пытаешься подхватить свои спадающие брюки; он вдруг понял, что говорит не с зятем, а с самим собой.

Это стало его наваждением; довольно спокойно он вдруг понял, что слегка свихнулся, потихоньку, втайне и вполне благопристойно; теперь он постоянно думал о двух исчезающих рядах консервных банок и кульков, которые он сопоставлял в обратной пропорции с числом прошедших дней, и тем не менее ему не хотелось идти в кладовку, чтобы проверить, пересчитать их. Он напоминал себе о том, как это было раньше: он ускользал из дома на скамейку в парке, вытаскивал бумажник, доставал оттуда клочок бумажки и вычитал одну из другой цифры, теперь же ему только и нужно было взглянуть на ряд банок на полке; он мог бы пересчитать банки и точно узнать, сколько дней у них еще осталось, он мог бы взять карандаш и разметить саму полку по дням, и тогда ему даже не пришлось бы пересчитывать банки, он мог бы взглянуть на полку, как смотрят на термометр, и сразу сказать, на каком они свете. Но он даже не заглядывал в кладовку.

Он знал, что в такие часы он ненормален, и иногда боролся с этим, веря, что победил безумие, потому что в следующее мгновение консервные банки, – исключая, правда, трагическое убеждение, что они и вовсе не имеют никакого значения, – начисто исчезали у него из головы, будто их и не существовало, и он озирался вокруг, глядя на знакомые вещи, окружавшие его, с чувством глубочайшего отчаяния, не подозревая при этом, что вот теперь-то он беспокоится, беспокоится так сильно, что даже не знает об этом; он глядел вокруг с каким-то бессмысленным изумлением перед залитым солнечным светом уединением, из которого она временно удалилась и в котором в то же время осталась, и в которое вскоре вернется, и вновь наденет на себя свою ауру, которую оставила уходя, точно так же, как она могла надеть оставленную одежду и найти его растянувшимся на кушетке, бодрствующим и даже без книги, потому что он потерял привычку читать, обретя привычку спать, и тогда он спокойно говорил себе: Я устал. Устал до смерти. Я здесь ни для чего не нужен. Даже ей я не нужен. Я уже наколол столько дров, что вполне хватит до Рождества, а больше мне здесь нечего делать.

Как-то раз он попросил ее поделиться с ним бумагой и красками. Она поделилась и обнаружила, что он абсолютно слеп к цвету и даже не подозревает об этом. После этого каждый день он уходил на открытую им полянку, окутанную резким запахом бальзамника, где лежал на спине, покуривая дешевую трубку (единственное, что он предусмотрел перед отъездом из Чикаго, предвидя тот день, когда иссякнут припасы и деньги), его половина бумаги для рисования и коробочка для красок, которой стала банка из-под сардин, лежали целые и нетронутые рядом. Потом он решил сделать календарь, идея эта была зачата в его мозгу не из желания иметь календарь, а родилась просто от скуки и была воплощена в жизнь с чистым покойным осязательным удовольствием человека, вырезающего корзиночку из камня или гравирующего молитву Господу на булавочной головке; он аккуратно нарисовал его на листе бумаги, пронумеровал дни, планируя использовать разные краски для выходных и праздников. Он сразу же обнаружил, что потерял счет дням, но это только усилило предвкушение радости, продлевая работу, делая удовольствие еще более утонченным, корзиночка оказывалась в другой корзиночке, а молитва становилась зашифрованной. И тогда он мысленно вернулся в то первое утро, когда они с Маккордом сидели у воды, он помнил, какое тогда было число и день недели, с того дня он и начал отсчет, восстанавливая по памяти дремотное отличие одного рассвета от другого, извлекая из терпкого, как молодое вино, и однообразного, как морская гладь, пространства одиночества забытые вторники, пятницы и воскресенья, и когда ему в голову пришла мысль, что он может подтвердить свои цифры, создать математическую истину из солнечной и безвременной дыры, в которую проваливались отдельные дни, ведя счет по дням и промежуткам между месячными у Шарлотты, он почувствовал то же, что должен был чувствовать какой-нибудь замшелый, едва держащийся на ногах мыслитель на древних сирийских холмах, где пасутся овцы, случайно натолкнувшийся на какую-нибудь александрийскую формулу, доказывавшую звездные истины, которые он наблюдал ночами всю свою жизнь и знал, что они верны, но не умел доказать.

Вот тогда-то это и случилось с ним. Он сидел, глядя на то, что сделал, с радостным и недоуменным изумлением перед своей собственной изобретательностью, обратившейся к Богу, к Природе, – субстанциям далеким от математики и изобильным, извечным мотовщикам, во все привносящим хаос и алогизм, – чтобы решить для него математическую проблему, когда вдруг обнаружил, что в октябре у него получилось шесть недель и что сегодня на самом деле двенадцатое ноября. Ему показалось, что он видит это числительное – безусловное и исключительное в безликой, однообразной последовательности прошедших дней; ему показалось, что он видит ряд консервных банок на полке в полмили длиной, быстрых, похожих на торпеды, увесистых форм, тех, что до этого момента просто безмолвно и бесплотно падали одна за другой в застывшее время, – которое не продвигалось и которое каким-то образом давало пропитание двум своим жертвам, как оно давало им воздух, – а теперь начали медленно и неуклонно двигаться в направлении, обратном времени, – теперь время выступало в качестве движителя – и банки одна за другой с безудержным постоянством стали исчезать, как исчезает тень ушедшего облака. Да, подумал он. Во всем виновато бабье лето. Оно, как старая шлюха, соблазнило меня раем для недоумков. Оно, эта старая истомленная Лилит, иссушило меня, лишило силы и воли.

Он сжег календарь и возвратился в дом. Она еще не вернулась. Он пошел в кладовку и пересчитал банки. До захода оставалось еще два часа, но когда он бросил взгляд на озеро, он увидел, что солнца нет и что масса облаков, похожая на грязный хлопковый ком, переместилась с востока на север и запад и что вкус и запах воздуха тоже изменился. Да, подумал он. Это старая шлюха. Она предала меня, а теперь ей незачем притворяться. Наконец он увидел, что она возвращается, идет по берегу озера в его брюках и старом свитере, который они нашли в шкафчике вместе с одеялами. Он вышел ей навстречу. – Господи, – сказала она. – Я никогда еще не видела тебя таким счастливым. Ты что, нарисовал картину или наконец обнаружил, что человечеству не стоит и пытаться создавать искусство… – Он шел быстрее, чем ему казалось, и когда он обхватил ее руками, она остановилась, потому что физически уперлась в него, откинувшись, она посмотрела на него с настоящим, а не напускным удивлением.

– Да, – сказал он. – Как насчет того, чтобы поцеловаться?

– Конечно, мой друг, – тут же сказала она. Потом она снова откинулась назад, чтобы посмотреть на него. – Что случилось? Что здесь происходит?

– Тебе не будет страшно, если ты проведешь эту ночь одна?

Она попыталась освободиться из его рук.

– Отпусти-ка меня. Я так тебя не вижу. – Он отпустил ее, хотя и не осмелился встретить немигающий желтый взгляд, которому он еще ни разу не сумел солгать. – Сегодняшнюю ночь?

– Сегодня двенадцатое ноября.

– Да. Ну и что с этого? – Она взглянула на него. – Давай-ка пойдем в дом и разберемся, в чем тут дело. – Они вернулись в дом, она снова молча взглянула на него. – А теперь давай выкладывай.

– Я пересчитал банки. Измерил то, что… – Она смотрела на него своим жестким, почти мрачным и безличным взглядом. – У нас осталось еды еще дней на шесть.

– Да. Ну и что?

– Погода пока была довольно мягкой. Словно время остановилось, а вместе с ним и мы, как две щепки в пруду. А потому я и не думал волноваться, стеречься. А теперь я иду в деревню. Это всего лишь двенадцать миль. Завтра к полудню я, наверно, вернусь. – Она не отрываясь смотрела на него. – Письмо. От Мака. Оно там.

– Тебе что, приснилось, что оно там, или ты увидел его в кофейной гуще, когда считал наши припасы?