Текст книги "Ветер сулит бурю"

– Верно, – сказал Мико, – только устроено там все иначе. Если, к примеру, выглянуть из окна нашего дома, то море будет немного в стороне, а неподалеку есть ямы, в которые сваливают всякий хлам.

– Зачем?

– Там у нас площадки для игр устраивают, – сказал он, – и все такое. Вот туда и свозят отбросы со всего города – засыпают, значит, ямы.

– Воображаю, какая там вонь стоит! – сказала она.

– Да уж, – сказал Мико со смехом, – воняет всем чем угодно: и мокрыми тряпками, и тухлой капустой, и консервными банками, и еще каким-то красным песком, которым посыпают яму сверху. Он, говорят, все уничтожает, даже сорняки. И все-таки мне этого недостает. Привык я, ну вот и скучно теперь.

– Первый раз в жизни слышу, чтобы кто-то без вони скучал, – сказала она, и оба снова рассмеялись.

– Если так говорить, и впрямь смешно получается. Но ведь и другое есть: река, например, и лодки у причала, запах рыбы и бородатые старики с удочками, и церковные шпили. Да мало ли что.

– А разве у нас здесь всего этого нет? – спросила она. – У нас тоже есть и речки, и лодки, и причалы, и запах рыбы, и бородатые старики, и церковные шпили. Глянь-ка вниз, – продолжала она, обводя руками, – уж такого у вас, верно, нет.

Со склона горы, где они сидели, им было видно расстилавшуюся внизу долину: Аугрис, похожий на указательный палец; море, омывающее его; бесконечные отмели Ома и остров Инишбоффин, поднимающийся по другую сторону из горячей мглы. И разбросанные поля, и желтую дорогу, прорезавшую долину, и солнце, освещавшее выбеленные известью домики с соломенными кровлями, которые, казалось, росли прямо из земли, как грибы, и чаек, носившихся в воздухе, и поблескивавшее внизу голубое озеро с маленькой фигуркой рыбака, застывшего на коленях в лодке, с удочкой, опущенной в воду. Да, что хорошо, то хорошо!

– Нет, – признался он и откинулся на локти. – Такого у нас нет, но если бы ты только видела Корриб-Лох[25]25
  Корриб-Лох – озеро в Западной Ирландии.


[Закрыть]. Вот на что стоит посмотреть.

Тогда она снова рассмеялась звонким, продолжительным смехом, и он увидел, как у нее на шее вздрагивают маленькие жилки.

– А, да чего там, – сказала она, – так можно продолжать сколько угодно. А может быть, нам просто каждому свое место нравится? Давай помиримся на этом?

– Давай, пожалуй, – сказал Мико.

Они поднялись и, забрав своих осликов, пошли домой. На ней было синее платье в горошек, короткое, так что видны были ее коленки, худые и загорелые. Ноги у нее были хоть и босые, но хорошенькие. Очертаний ее фигуры не могло скрыть даже платье, довольно-таки бесформенное, сшитое кое-как. И когда они пошли рядом, он заметил, что она ему до плеча и что ей должно быть лет пятнадцать-шестнадцать.

– Ужас какой ты большой, – сказала она, положив руку на спину ослика и приноравливаясь к его мелким, грациозным шажкам. – Сколько тебе лет-то?

– Мне пятнадцатый, – сказал Мико. У него было большое искушение соврать, но в конце концов он все-таки решил сказать правду.

– А на вид тебе лет девятнадцать, – сказала она, и ему это было приятно.

Да и правда, ему можно было дать все девятнадцать. Плечи у него были широченные, мощная грудь так и распирала фуфайку. Он порадовался, что надел длинные брюки. Они расстались немного повыше того места, где берут торф. Мико чувствовал, что этот день, это место и все происшедшее с ним ему уже больше не забыть никогда, что бы там потом ни случилось. Она стояла, склонив голову немного набок, смотрела на него открытым взглядом и улыбалась.

– И не расстраивайся из-за пятна, – сказала она и вдруг сделала нечто странное: протянула руку и притронулась к пятну, прямо к самой его середке.

Он ощутил прикосновение ее руки и легкий нажим пальцев. Впервые в жизни чужая рука коснулась его щеки.

– Важно то, что внутри.

– Как картошка с испорченной кожурой? – спросил он.

– Вот-вот, – сказала она. – Как картошка с испорченной кожурой. – И похлопала его легонько по щеке, и отняла руку, и пошла прочь, а потом обернулась на дороге, помахала ему и скрылась из виду, но не из его памяти.

«Разве ее забудешь! – думал теперь Мико. – Пока в небе есть солнце и луна, пока в воде живет рыба, а над водой летают чайки, я буду ее помнить».

С тех пор он встречал ее несколько раз, но много разговаривать им не приходилось. Всегда тут был кто-нибудь еще, и он отчасти даже был рад этому. После их первой встречи она так завладела его мыслями, что он боялся, как бы она, чего доброго, не заметила этого по его глазам и не рассердилась бы, что какой-то четырнадцатилетний мальчишка смеет о ней думать. «Откуда же ей знать, – рассуждал Мико, – что у меня так жизнь сложилась, что на самом деле я куда старше своих лет, да и чувствую я себя совсем не на четырнадцать. Я прямо старик настоящий, только не знает она этого. Но, слава Богу, сегодня я ее увижу. Вот только взойдет луна, попробую сразу же вытащить Комина и пойдем копать пескороев[26]26
  Пескорои (или пескоройки) – личинки миног; живут в реках и значительную часть времени проводят, зарывшись в грунт. У некоторых видов миног пескоройки имеют ту же длину, что и взрослые животные.


[Закрыть]».

Он свернул с дороги и пошел прямо на желтый свет, падавший из окошка маленького домика, сплошь завитого красным вьюном. Плющ поднимался с земли, расползался по белой стенке и нахально тянулся к стрехам соломенной кровли.

Глава 7

Вырваться из дома им с Комином удалось не сразу. Сколько Мико ни сопротивлялся, его усадили возле очага на маленькой скамеечке, которую миссис Коннолли предварительно протерла парусиновым передником, и хотя он только что поел у дяди Джеймса, ему всунули в руки чашку чаю, заставили выпить и съесть кусок обжигающей руки жареной, насквозь пропитанной золотистым маслом лепешки. Ему пришлось выдержать целое сражение, чтобы только не есть смуглого яйца, теплого, прямо из-под курицы, которым его настойчиво угощали.

Это был не дом, а настоящий бедлам, но бедлам очень счастливый. Из детей самым старшим был Комин. Ему недавно минуло восемнадцать лет. Остальные – все погодки – следовали за ним. Отец Комина, Тиг, сидел в углу напротив, двое маленьких висли у него на шее, а самый маленький, крошечный, пухлый детеныш, лежал у него на коленях и сосал соску, в упоении пуская пузыри. Тиг был высокий, худой мужчина с седеющими усами. У него были веселые глаза, и он считался величайшим вралем на всю западную Коннемару. Но надо отдать ему справедливость, врал он исключительно смеха ради, и все это знали.

Он умел рассказывать с совершенно серьезным лицом самые невероятные истории, и только по глазам видно было, что в душе он просто умирает от смеха над доверчивыми слушателями.

– Пусти! – говорил он маленькой белокурой девочке, повисшей у него на шее, так что платье задралось и видно было голое пухлое тельце. Он легонько шлепнул девочку. – Пусти, чертово семя, тебе говорят. Дай мне с Мико поговорить! Ты слышал, Мико, что Комин-то наш сегодня выкинул?

– Нет! – заорал Мико, стараясь перекричать грохот посуды, которую мыла миссис Коннолли у стола, придвинутого к стенке, где на деревянных крюках была развешана сбруя, и шум, который поднял во дворе Комин, загонявший в хлев взбунтовавшуюся свинью («У-у, зараза, да пойдешь ты или нет? Тут с вами из дому не выберешься!»), в то время как двое младших мальчишек катались по полу, сражаясь не на живот, а на смерть из-за какой-то старой глиняной трубки.

– Ну, так вот, – начал Тиг. – Взял он нашего осла, чтобы привезти торф из-за горы. Да перестаньте вы! Слушай, Пиджин, я тебя предупреждаю: вот возьму сейчас нож и выпотрошу тебя. Ну, ты ведь знаешь это топкое место у реки, где торфяная делянка Портного? Приходит он туда, и вдруг не успел он оглянуться, как осел увяз в болоте по самое брюхо. «Ну, пропали мы теперь», – говорит Комин. Как бы не так! Знаешь, что потом случилось-то? Ты, верно, ни одному слову моему не поверишь, а?

– Да уж как-нибудь постараюсь, – сказал Мико.

– Ну так вот: Комин как начал тянуть осла за хвост! Потом бросил, за морду взялся. Да, думаешь, его сдвинешь? Черта с два! Он так увяз, что его до второго пришествия не вытащить. Ну а Комин, конечно, до смерти боится домой идти, мне рассказать, что случилось. Знает, что со мной шутки плохи, что отлуплю я его так, что он света Божьего не взвидит.

– Хотел бы я посмотреть, – буркнул себе под нос Мико.

– Ну вот, – сказал Тиг, с очевидным наслаждением обдумывая дальнейшие подробности. Но ему не суждено было кончить свой рассказ, и Мико так и не узнал, что случилось с Комином и с ослом, потому что сам Комин, загнав наконец свинью, появился в дверях, споткнулся о барахтавшихся на полу мальчишек и упал на них, засмеялся, стукнул их лбами и сказал:

– Пошли, Мико, а то не успеем мы туда прийти, как уже надо будет возвращаться.

И после долгих обещаний непременно зайти до отъезда попрощаться, и передать поклон матери от семьи Коннолли, и не забыть сказать, что все они ею очень интересуются, Мико поднялся, и вот после небольшой суматохи они наконец выбрались на дорогу, и желтый, разбухший диск всходящей луны подмигнул им огромным глазом.

Комин был очень высокий. Уж Мико был рослый, а оказалось, что он ему только чуть повыше плеча. Ходил Комин в кепке, кожа у него была чистая, а зубы очень белые, крупные и ровные. Мико нравился Комин. Что-то было между ними общего. Он мало говорил («Я это старику своему предоставляю, он за двоих наболтает»), но много думал, и мысли его, как и сам он, были неторопливы и обстоятельны. «Опять-таки вроде меня», – подумал Мико. Комин всегда сдвигал кепку на глаза, и это придавало ему залихватский вид – надо сказать, совершенно незаслуженно.

Они вооружились ведром и лопатой. Кроме этого, Комин захватил еще странного вида нож с загнутым концом.

– Это чтобы их выковыривать, – пояснил он. – Вот погоди, увидишь.

Ночь была чудесная.

Сейчас, при лунном свете, дорога уже не выделялась резко, а на торфяники, расстилавшиеся по обе стороны дороги, легла сплошная пелена и смягчила суровость окружавшего пейзажа. Они прошли торфяники и озерко и свернули мимо церкви к морю. Чужому морю. Разницу можно было сразу определить, если вы умели разбираться в запахах. Мико втянул в себя воздух и закрыл глаза. Перед ним было море, набегавшее на бескрайные просторы золотистого песка. Даже если бы он не знал этого раньше, он понял бы это, как только до него донесся запах только что промытого морской водой песка и того, что оставило позади отступившее море. Пахло медузами, выкинутыми на берег, моллюсками, еще не успевшими зарыться в песок, и этими таинственными пескороями. Пахло совсем не так, как пахнут большие, покрытые водорослями скалы, в расщелинах которых постоянно что-то гниет.

– А на что пескорои похожи, Комин? – спросил он.

– Как бы тебе сказать… Да ты сам увидишь, – сказал Комин.

– Ага, теперь я уж их себе точно представляю, – засмеялся Мико.

– Но они как раз такие, что трудно объяснить, – сказал Комин, – их нужно видеть.

– Расскажи-ка, – сказал Мико, – что у тебя случилось с ослом на болоте Портного.

– Ты о чем это? – спросил Комин. Голос у него был низкий и приятный.

– Отец твой только начал мне рассказывать, как осел у тебя провалился в болото. А тут ты пришел, так он и не кончил.

– А, да просто его вечные россказни, – сказал Комин. – Не обращай ты на него внимания. Сраму не оберешься от его выдумок, больше ничего. Теперь он заладил рассказывать о моей непомерной силе. Ходит и спрашивает всех: «А знаете, что Комин сегодня выкинул?» Ему говорят, нет, мол, не знаем. А что? «Ну, так, – говорит, – слушайте. Решили мы привезти стог сена, ну и надо же было, чтобы у телеги колесо отлетело. Тут Комин и говорит: „А, чего там! Я сам управлюсь“, и, – говорит, – хоть вы, наверно, ни одному слову моему не поверите, только слез мой Комин, обвязал стог веревкой, взвалил себе на спину и в два счета притащил домой, мы еще даже за чай сесть не успели. И хоть бы травиночку по дороге обронил!»

Мико рассмеялся.

– По крайней мере, вам с ним не скучно, – сказал он.

– Хотелось бы мне, чтоб он меня в покое оставил, – сказал Комин, – а то я прямо настоящим посмешищем стал по его милости.

– Молодец он, – сказал Мико. – Ты посмотри, как все его любят.

– Да, он ничего, – сказал Комин. – Ну, вот мы и пришли. Она сказала, что будет ждать нас у Мэри Каванаг.

Сердце у Мико глухо застучало. Как раз об этом он мечтал весь вечер. Это была одна из причин, почему ему не хотелось уезжать домой. Несколько дней тому назад они с Комином встретили ее вечером по дороге из церкви. Мико с восхищением наблюдал, как свободно обращается с ней Комин, разговаривает и шутит спокойно, точно с сестрой.

– Значит, покидаешь нас, Мико? – сказала она.

– Да, уезжаю домой.

– Доволен небось? Ведь тебе как раз этого хотелось, уехать в свой любимый Кладдах. Эх ты!

– Видишь ли, если я не уеду сейчас, то, пожалуй, больше уже никогда не вернусь домой.

– Неужели мы так тебе полюбились? – спросила она.

– Еще бы! – вырвалось у Мико от всего сердца, и, уже сказав, он покраснел в темноте и только надеялся, что они ничего не заметили.

– Ой! – сказала она тогда. – Ой, Комин, нельзя же, чтобы он уехал домой, не дождавшись осеннего полнолуния и пескороев. Нужно сводить его за пескороями.

– А это что еще такое? – спросил Мико.

– О Господи! Он не знает, что такое пескорои! А еще рыбак называется. Уж чего-чего, а пескороев у вас в Голуэе наверняка нет. Мы их песчаными угрями зовем, – пояснила она.

– Может, и есть, почем я знаю? – возразил Мико. – Я раз был на озере, когда ловили угрей. Их сваливают прямо в большой деревянный садок и держат там живыми. Я видел раз такой плавучий ящик, в нем их было невесть сколько.

– А они что, большие? – спросила она.

– Большие. Черные и коричневые. Их отправляют англичанам. Мне они не нравятся. Поешь, а потом кажется, что у тебя внутри что-то живое ползает.

– Вот ужас, прости Господи. Да ведь это же простые угри. Пескорои совсем не то. Пескороев ловят только на отмели Ома во время осеннего полнолуния. Это очень даже романтично, правда, Комин?

Мико почувствовал, что стоявший рядом Комин вдруг забеспокоился.

– Романтично! Скажешь тоже. Опять, наверно, книжек начиталась.

Она засмеялась. Смех ее разлился в ночной темноте серебряным колокольчиком, и от этого Мико лишился окончательно дара речи.

– Комин – просто чурбан, – сказала она. – Если он пойдет с какой-нибудь девушкой ловить при луне пескороев, так и то, наверно, не догадается, что с ней делать.

– Ну, нам пора домой, – сказал Комин и пошел прочь, к большому неудовольствию Мико.

Это все потому, что Комин был застенчивый и тихий. Бывает, правда, что в тихом омуте черти водятся, но Комин был действительно застенчивый и действительно тихий. Некоторые тихие бывают себе на уме, но Комин был не из таких.

– Так приведи Мико, – крикнула она ему вдогонку, – приведи его к Мэри в полнолуние! Я буду вас ждать.

Вот как это вышло.

Они прошли ряд домиков, потом постояли немного и посмотрели. А посмотреть было на что. Море только что ушло с отмели. Прилив здесь был какой-то чудной! Он подкрадывался к отмели сразу с обеих сторон острова и встречался в центре ее. Подкрадывался осторожно, а потом с виноватым видом исчезал, как будто хотел сказать:

«Вы уж извините, что побеспокоил. Рассматривайте меня как неизбежное гигиеническое мероприятие, так вам будет спокойнее».

Море никогда по-настоящему не заливало необъятные пространства песка. Даже во время прилива расстояние до острова можно было перейти вброд – вода доходила только до пояса. Луна поднялась уже высоко, и в ее сиянии поблескивал еще мокрый песок, а вдали виднелась узкая полоска острова, словно повисшего в воздухе. Под ногами у них была мягкая трава, словно они шли по толстому ковру, а издалека слышно было, как булькают и журчат отдельные лужи, которые оставило за собой изгнанное море.

– Ой, как здорово! – сказал Мико.

– Ага, – медленно ответил Комин. – Здорово. А тихо-то как, и кругом ни души.

– Ага, – со вздохом отозвался Мико.

– Ну, пошли к Мэри, – сказал Комин.

Он оставил лопату и ведро у ограды крайнего домика, потом они с Мико, перескакивая через поросшие высокой травой кочки, перепрыгивая через лужицы и вспугивая каких-то устроившихся на ночлег птичек, добрались до незаметного поворота в маленький проулок, который, извиваясь, уходил вдаль. Они шли по нему, пока наконец за холмом не показался беленький домик со светящимся окошком. В дверях стояла девушка. Свет падал на нее сзади, и платье ее казалось почти прозрачным. Она сразу же на них накинулась:

– Однако вы не торопитесь! Я чуть было уж не отчаялась и не ушла домой.

– Это она! – прошептал Мико.

– Заняты были, – сказал Комин. – А потом, кто тебя просил ждать? И шла бы домой. Сама затеяла идти за пескороями, не мы.

– Только послушайте, какой грубиян! – весело сказала она. – Чему тебя учили в школе? Если хорошим манерам, ты бы не разговаривал так с приличной женщиной.

– Еще неизвестно, как бы я стал разговаривать с приличной женщиной, доведись мне ее встретить, – отозвался Комин.

– Ого! – сказала она со смехом. – Во всяком случае, входите и поздоровайтесь с Мэри.

Потом она отступила немного в сторону, и они прошли в освещенную кухню.

– Привет хозяйке, хозяину и человечку в колыбельке! – сказал Камин, направляясь к стоявшей возле очага деревянной люльке, в которой спал маленький ребенок.

Люлька была самодельная, сколоченная из досок и поставленная на два загибающихся вверх полоза, так что, если наступить на один конец, люлька начинала раскачиваться, и можно было тихонько петь песенку, если вы хотели укачать ребенка. Комин подошел, нагнулся над малюткой, протянул ручищу и погладил ее по лицу, а молодой человек, сидевший на койке, тихонько напевая, выпрямился и закричал:

– О, чтоб тебя, Комин Коннолли, только я ее укачал!

– Вот это дело! Чтобы взрослый человек додумался качать бедняжку, когда у самого голос, как у неоперившегося птенца. Да она и не думает спать, просто закачал ты ее до бесчувствия. Ну, как поживает моя маленькая Нуала? – поинтересовался Комин, и ребенок поднял пухлую ручку, вцепился в его палец, загугукал и окончательно проснулся.

– Здравствуй, Мико, – сказал отец семейства, рыжеволосый молодой человек с веселыми глазами, чем-то напоминавший Мико Питера. Был он хоть и худой, но, по-видимому, крепкий и ловкий. – Мэри испекла тут к вашему приходу пирог, так что, когда вы вернетесь с пескороями, мы сможем немного подзакусить.

– Вот хорошо-то, – сказал Мико, глядя на Мэйв, которая стояла посреди кухни и смотрела каким-то, как показалось Мико, странным взглядом на громоздкую фигуру Комина, склонившегося над ребенком.

Сегодня она не такая, как всегда. На ней была красная вязаная кофточка и легкая развевающаяся юбка, а на ногах красовались туфельки на высоких каблуках. От этого да еще от того, что она перехватила сзади красной лентой волосы, убрав их от лица, она выглядела совсем по-новому. «Она вся прямо так и сияет, точно на свиданье с королем собралась», – решил Мико. И она была ужасно хорошенькая.

– Надо ж! Казалось бы, каждый человек в своем уме решил бы, что Комину давно уж дети понадоели, у них своих полон дом, – сказала Мэри.

– Да что с такого дурня возьмешь? – сказала Мэйв. – Ты только посмотри на него.

Но Комин не обратил на это ни малейшего внимания и продолжал возиться с ребенком.

– А вы пойдете с нами за пескороями, Падар? – спросил Мико.

– Нет, куда там, – ответил тот, поднимаясь с койки, подошел к окну, взял с подоконника большую коричневую трубку и принялся чистить ее ножом. – Кончились мои золотые деньки. Не далее как год назад сходил я с одной девушкой при луне за пескороями, и посмотри, чем все это кончилось. – Он трубкой указал на ребенка.

– Поговори у меня, трепло ты этакое, – сказала жена и швырнула в него горстью муки, засыпав ему все лицо.

Он неторопливо отряхнулся, и глаза его улыбались, когда он смотрел на нее. Мико сидел поодаль, у кухонного шкафчика, и наблюдал за ними. «Вот счастливая пара», – решил он. Мэри Каванаг была маленькая и стройная, с пушистыми кудрявыми волосами. Подбородок у нее был, пожалуй, длинноват и нос тоже, но только это ее ничуть не портило. Глаза у нее были голубые и почти всегда смеялись, и даже слепой увидел бы, что они без ума друг от друга.

– Если мы вообще собираемся идти, – сказала Мэйв с подчеркнутой вежливостью, – не кажется ли вам, что лучше отправиться сейчас? Да и мистеру Коннолли следовало бы оставить ребенка в покое и дать ему уснуть.

– Да уж, – сказал Падар, – если он так любит возиться с детьми, так пусть своего заводит.

– Дело за матерью, – сказал Комин, – ты забрал себе единственную, которая меня устраивала.

– Скажите, какие комплименты! – засмеялась Мэри.

– Разве может со мной равняться какой-то Коннолли? – сказал Падар. – Будь он сильнее Финна Мак Куда – передо мной он ничто.

– О Господи, неужели отец уже успел и тебе наговорить?

– Да, уж можешь быть спокоен, – сказал со смехом Падар. – Когда мы все умрем, слава твоя, Комин, затмит самих фэнианов. Помни мое слово – о тебе будут ходить легенды, как о знаменитом Комине, который в ярости бросился кусать землю и отгрыз небольшой кусочек – отмель Ома так получилась.

– Ну, пошли за пескороями, – сказал Комин, взяв Мэйв под руку и ведя ее к дверям. – Идем, Мико, и, если к нашему приходу нам не приготовят чаю и чего-нибудь поесть, мы им скажем все, что мы о них думаем.

Они снова вышли в чудесную ночь, а вдогонку несся смех Падара.

Мэйв взяла Мико под руку. Это было приятно. Она была так близко, что он ощущал теплоту ее тела. Ее рука огнем жгла ему руку. Он ступал очень осторожно.

– А Мико-то уезжает от нас, Комин, – сказала она.

– Да, – ответил Комин, – а жаль! Только он привык к нам и работать подучился…

– А ты будешь скучать без нас, Мико? – поинтересовалась она.

– Боюсь, что да.

– И нам без тебя будет скучно, – сказала она и крепче сжала его руку. – А может, ты еще когда-нибудь вернешься к нам?

– Трудно это, – сказал Мико. – Когда я приеду домой, мне придется работать. Надо будет помогать отцу на лодке. Мой дед – рыбак, каких мало, да стареет он. Боюсь, что он уже не тот, что прежде, так что я им еще пригожусь. Прямо не знаю, смогу ли еще когда-нибудь приехать к вам.

– Приедешь, – сказала она уверенно. – Если уж Бог свел хороших людей, то не для того, чтобы они навек расстались. Правда, Комин?

– Звучит разумно, – сказал Комин.

– Ну вот, не будем грустить о том, что Мико уезжает, а давайте ловить пескороев, и гулять, и веселиться, чтобы потом долго помнить эту ночь. Так, что, когда бы нам ни довелось встретиться снова, мы могли бы сказать: а помнишь ту ночь, когда мы ловили при луне пескороев на отмели Ома?.. Смотрите! – повелительно сказала она и остановилась там, где начинался песчаный берег. Свободной рукой она притянула к себе Комина. Они стояли все вместе и смотрели.

С отмели до них доносились голоса и беспечный смех, и можно было различить согнутые фигуры людей, рывшихся в песке, а в стороне, не замечая того, что луна светит прямо на них, прижавшись друг к другу, стояли парень и девушка и на виду у всех обнимались. Они были похожи на силуэт, вырезанный из черной бумаги. Можно было различить кепку на его склоненной голове и ее растрепанную прическу.

Мэйв вздохнула. У Мико отчаянно заколотилось сердце.

– Здорово же они ловят пескороев, – заметил Комин скептически. – Ну пошли! – и прыгнул вниз на мягкий песок. – Тащи ведро и лопату, Мико! Начнем!

– Ладно, – сказал Мико и пошел искать под стеной, где они их оставили.

Мэйв сняла туфли на каблуках, сначала один, потом другой, и поставила их на каменную ограду. В темноте их очертания казались нелепыми.

– Захвачу на обратном пути, – сказала она, спрыгнула на песок и побежала прямо туда, где все было залито ярким светом луны. Ее распущенные волосы струились по спине, а тонкая юбка взлетала выше колен.

– Вот что делает луна с некоторыми, – сказал Комин, неторопливо шедший вместе с Мико позади.

– Вот это девушка! – сказал Мико.

– Нравится тебе? – спросил Комин будто так, между прочим.

– Еще бы, – ответил Мико, стараясь не показать своих чувств.

– И мне тоже, – сказал Комин.

– Вот уж никогда бы не поверил, – сказал Мико немного более резко, чем нужно. «Как он позволяет себе с ней разговаривать! Отвечать ей! Будто он ее отец».

– Всяко бывает, – прозаично ответил Комин.

Мэйв остановилась, упершись руками в колени.

– А ну, поторапливайтесь! – крикнула она. – Тащитесь, прямо как на поминки.

Они догнали ее. Теперь согнувшиеся фигуры были уже совсем близко. Повсюду виднелись нарытые кучи мокрого песка. Одни смеялись, другие были серьезны, особенно мужчины, когда собирались по нескольку человек вместе. Но стоило появиться между ними девушке, как сразу же начинался смех, крики, притворный визг.

– Томмин Тэди, ты рукам воли не давай!

– Не буду, не буду.

– Вот тебе.

– Интересно, чем это пескорои там занимаются под прикрытием скалы?

Томмин Тэди, заработав пощечину, отскакивает назад, хватаясь за щеку. В тишине удар разносится, как пушечный выстрел. Общий смех. Томмин Тэди представляется, что у него сломана челюсть, и, шатаясь, ходит по кругу. Со всех сторон доносятся приветствия:

– А, это ты, Комин? Что это за страшную штуку ты приволок? Ты называешь это лопатой?!

– Нет, а Мэйв-то! Послушай, Мэйв, ты что это таскаешь за собой маленького Мико? Совращением малолетних занялась, что ли?

– Хорош маленький! Пожалуй, побольше моего отца будет!

Все это безобидно и весело. И ночь была чудесная и серебристая. Даже самые грубые голоса звучали здесь мелодично, и казалось, что обманчивый свет луны сглаживает все резкие линии и заливает голубовато-зеленым сиянием громоздкие бурые скалы, покрытые водорослями. Вокруг было очень тихо, не слышно ни топота шагов, ни стука лопат о камень.

Только изредка раздавался какой-то странный, всхлипывающий звук, когда ботинок увязал в мокром песке, да чавканье и плеск, когда его вытаскивали.

– Вот! Лучше не придумаешь, – сказал Комин, выбирая себе место.

Он нагнулся, держа наготове свой загнутый нож.

– Теперь смотри, Мико.

Мико нагнулся рядом с ним. Комин воткнул нож в песок, выждал секунду, отвел нож в сторону и вытащил. На загнутом конце извивалась рыбка, похожая на обрывок серебристой тесьмы.

– Вот, – сказал он, – это и есть песчаный угорь.

Мико взял пескороя пальцами и поднял кверху, так что на него упал свет. Это была очаровательная серебряная рыбка, вершка четыре длиной, узенькая и заостренная, как лезвие перочинного ножа. Самая настоящая рыбка с длинной, суживающейся головкой и жабрами. И глаза на месте, и хвост есть. «В чем же разница между пескороем и обычной рыбой – хоть гром меня разрази, не знаю. Разве только, что он такой узенький и гладкий». Мико и не заметил, что вокруг него все прекратили работу и наблюдают за тем, как он тщательно изучает пескороя. Он посмотрел на Комина.

– Какой же это угорь? – сказал Мико. – Просто какая-то поганая рыбешка.

Тут последовал такой взрыв хохота, что, наверно, и в Ньюфаундленде слышно было. Даже Комин улыбнулся.

– Чего это вы нашли смешного? – слегка обиделся Мико.

– Ничего мы не нашли смешного, – сказала Мэйв. – А за что ты бедного пескороя обзываешь?

– Да, – не успокаивался Мико. – А чего вы их угрями называете, раз они рыбы?

– А угорь что, по-твоему, не рыба? – спросила Мэйв.

Мико хотел было что-то ответить, но, поразмыслив немного, решил лучше промолчать и сам захохотал.

– Ладно, – сказал он, – только все равно странно как-то.

И принялся копать пескороев.

Никто не знает, откуда появляются вдруг пескорои, глубоко зарывшись в песке отмели. Их никогда не найдешь здесь раньше положенного срока. У них есть свои определенные места на отмели, и в полнолуние они неизменно бывают там. Вот и все, что о них известно. Никто не интересовался, бывают ли они там и в другое время. Вернее всего, что нет. Во всяком случае, для своего появления они выбрали удивительно удачное время. На отмели осенью в полнолуние чудо как хорошо. Запустите руку в песок и, когда почувствуете, что между пальцами извивается какая-то непонятная штука, тащите – вы вытащите пригоршню песка, в котором копошатся маленькие рыбки. Когда делаешь это впервые, испытываешь ощущение, будто мурашки по спине бегут: вытаскиваешь руки, а в них, оказывается, полным-полно трепещущих, покрытых песком рыбок. В песке пескорои передвигаются с той же скоростью, что и в воде. Это удивительное явление. А если вытащить их из песка рукой, или лопатой, или изогнутым ножом, они сначала трепещут, а потом замирают и делаются похожи на серебряные монетки, которым искусный мастер придал диковинную форму. Но к чему им песок, если они так же хорошо приспособлены к жизни в море? И уходят ли они когда-нибудь из песка? Или, может быть, они приходят сюда метать икру или еще за чем-нибудь? Не знаю, и никто не знает, и очень мало кого это интересует. Главное – это быть на месте в нужный момент, и выкапывать их, и наполнять банки, ведра, а если хочешь, то нагружать ими и тележки, запряженные осликами. Ну а если устанете копать, рядом всегда найдется девушка, и может статься, что она невзначай заденет вас бедром, а может, прядь ее волос коснется вашей щеки или, когда вы копаете, ваши руки встретятся в песке в горячем пожатии, которого даже грудам холодного песка не охладить; и сердце замрет на миг, а потом глухо застучит, так что придется облизнуть пересохшие губы, а в голове мелькнет мысль: «Слава Богу, ночь что надо!» И начнете перебирать в уме все укромные уголки по пути домой, где можно задержаться на минутку, а потом и вовсе забыть о времени. И право же, ничего нет удивительного в том, что пескорои бывают повинны в стольких браках.

Когда они втроем подошли к берегу, Мико почувствовал вдруг сильную усталость. Ведро они с Комином тащили вдвоем, потому что оно было полное и тяжелое, и Мико подумал, что, наверно, он и в самом деле утомился, если уж ему начало казаться, что между Комином и Мэйв воцарилось какое-то напряженное молчание. Мэйв молчала, а это что-нибудь да значило. Она шла, опустив голову, и волосы падали ей на лицо, совсем как тогда, когда они встретились с ней в первый раз. Одну руку она заложила за спину и ухватила ею локоть другой руки, а сама шлепала босыми ногами по встречным лужам. А Комин брел, подняв лицо к звездам, и грудь его тяжело вздымалась, как будто ему трудно было дышать. «И с чего бы? – недоумевал Мико. – Такой здоровенный парень и вдруг задыхается после такого пустяка?»

«Интересно, – раздумывал дальше Мико, – женятся ли когда-нибудь в пятнадцать лет? Мэйв, должно быть, года на два старше меня, но это ровно ничего не значит. Что, если бы остановить ее да сказать: „Я знаю, ты считаешь меня мальчишкой, но, ей-же Богу, я совсем не такой уж мальчишка. Каждый раз, когда я тебя вижу, сердце у меня несется куда-то, как парусник с попутным ветром, и трепещет, как ласточка в бурю… и колени у меня слабеют, а когда я ложусь спать и вдруг представляю, как ты улыбаешься мне, вижу ямочку на твоем подбородке, меня просто в дрожь бросает…“ Если сказать ей все как есть, может, она и поймет, что это значит, и, если она ко мне так же относится, может, она и согласится подождать, пока я подрасту, ну, скажем, года два, или, в крайности, пока я не стану таким, как Комин. Эх, если бы только согласилась! Тогда, клянусь Богом, в один прекрасный день я подойду к клегганской пристани на отцовском баркасе, и заберу тебя, и увезу домой, и повезу тебя, как королеву, мимо Ома и Клифдена, и Костелло, и Розмака, и Спиддала, и Фурбо, и Барны, пока мы наконец не приедем в наш залив и я не высажу тебя на пристани в Кладдахе, а там уж все будут стоять, ожидая нас, мы повенчаемся в церкви, и станешь ты королевой Кладдаха, и будем мы счастливы до скончания века».