Текст книги "Campo santo"

Впервые я столкнулся с «Пуританами» в двадцать два года в доме коллеги, восторженного поклонника Беллини, на Фэрфилд-авеню в Манчестере, неподалеку от Палатайн-роуд, где в 1908 году жил молодой студент-инженер Людвиг Витгенштейн. День выдался погожий, как и другой, когда я двадцать с лишним лет спустя, закончив затянувшуюся работу на тему пыток, с сильнейшей головной болью сидел у себя в саду и через открытое окно второй раз слушал эту оперу, ее транслировали из Брегенца. До сих пор помню, как обезболивающие мало-помалу начали действовать и музыка Беллини, смешавшаяся с анальгетическим эффектом, показалась мне благодатью и блаженством. А то, что вдобавок она сквозь летний голубой эфир прилетела из Брегенца, просто не укладывалось в голове, ведь в моей памяти Брегенцкий фестиваль был неразрывно связан с зингшпилем «Царь и плотник», который из года в год давали на озерной сцене.

Брегенцкий фестиваль и пляска в деревянных башмаках – насколько хватает памяти, для меня это было одно и то же. Если уж автобусом Альпенфогеля ехали из З. в Брегенц, то затем, чтобы посмотреть пляску в деревянных башмаках. В свое время вкупе с кой-какими произведениями композитора Флотова и знаменитой арией из «Евангелиста» она всенепременно входила в программу ежевоскресных концертов по заявкам Баварского радио, которые после детской передачи регулярно слушали и у нас дома. Разве что донские казаки и «Солдат на волжском берегу» могли посоперничать да хор пленных рабов из «Набукко».

Что значило это попурри, я в ту пору не отдавал себе отчета, теперь же мне кажется, эти сомнительные немецкие предпочтения как-то связаны с временем, когда сынов отечества отправляли на Восток. Бескрайние украинские нивы, недавно прочитал я, так сияли на свету, что немецкие солдаты, пересекая их летом 1942-го, надевали солнце– или снегозащитные очки, чтобы не испортить глаза. Когда 23 августа – свет уже убавлялся – 16-я танковая дивизия под Рынком севернее Сталинграда вышла к Волге, на другом берегу за рекой виднелись уходящие в бесконечность зеленые луга и рощи. Как известно, одни мечтали после войны там поселиться, другие же, наверно, уже знали, что никогда не вернутся из этой дали.

«Край родной, когда тебя увижу…» – немецкие слова хора «Vapensiero», в известном смысле шифр глухого подспудного чувства, что подлинными жертвами были немцы. Лишь в ходе так называемого искупления додумались признать и за евреями их право и, как, например, в брегенцкой постановке «Набукко» в середине девяностых, сделать из анонимных рабов настоящих евреев в полосатых робах. Вскоре после открытия того сезона я – о чем поныне сожалею – участвовал в одном из мероприятий рамочной программы фестиваля и за свои труды наряду с гонораром получил два билета на представление «Набукко» в тот же вечер. С этими билетами в руке я, пока последние зрители не скрылись в подъездах театра, нерешительно стоял на площади, нерешительно, потому что с каждым истекшим годом мне все труднее смешаться с публикой, потому что я не хотел видеть хор переодетых узников концлагеря и потому что за Пфендером собиралась гроза, а я, не в пример другим гостям фестиваля, не догадался взять с собой зонтик. И пока я там стоял, ко мне подошла молодая дама – вероятно, я показался ей обманутым – и спросила, нет ли у меня, случайно, лишнего билета. Она, мол, приехала издалека, а в кассе все билеты, увы, распроданы. Когда я протянул ей свои два билета и пожелал приятного вечера, она поблагодарила несколько растерянно, ведь я не захотел вместе с нею посмотреть брегенцкую постановку «Набукко», хотя имел такую возможность.

Через полчаса после этой упущенной возможности я сидел на балконе своего гостиничного номера. По небу прокатился гром, а вскоре хлынул дождь и разом стало очень холодно, что меня не удивило, ведь накануне в верхнем Энгадине в разгар лета шел снег. Временами сверкали молнии, на секунды заливая светом альпинарий, занимавший весь склон за гостиницей. Его устроил в результате многолетних трудов некий Йозеф Хофленер, с которым я во второй половине дня, увидев его за работой в этом саду, завязал разговор. Этот Йозеф Хофленер – ему наверняка было далеко за восемьдесят – рассказал, что во время последней войны был в плену, в шотландском лагере, трудился в бригаде дровосеков, в Инвернессе и повсюду в Хайленде. По профессии он школьный учитель, сперва работал в Верхней Австрии, потом в Форарльберге. Уже не помню, в связи с чем я спросил, где он получил образование, зато ответ его помню прекрасно: на Кундмангассе в Вене, в том же учебном заведении, что и Витгенштейн. Он назвал Витгенштейна тяжелым человеком, но больше ничего добавить не пожелал.

В тот брегенцкий вечер я еще прочитал перед сном последние страницы биографии Верди и, вероятно, поэтому ночью мне приснилось, как миланцы, когда в январе 1901 года маэстро лежал при смерти, застелили улицу перед его домом соломой, чтобы копыта лошадей не цокали и он мог уйти спокойно. Во сне я видел эту застланную соломой миланскую улицу и кареты и экипажи, которые бесшумно по ней проезжали. Но в конце улицы – странным образом она шла круто в гору – виднелось черное, исчерченное молниями небо, в точности как то, какое Витгенштейн шестилетним ребенком видел с балкона летней виллы на Хохрайте.

Попытка реституции

Воочию вижу, как в предрождественскую пору сорок девятого года мы сидим в нашей гостиной над трактиром «Ангел» в Вертахе. Сестре тогда было восемь, мне – пять, и оба мы еще толком не привыкли к отцу, который после возвращения из французского плена в феврале 1947-го служил по будням чиновником в Зонтхофене (так он говорил), а дома бывал только с полудня субботы до полудня воскресенья. На столе перед нами лежал раскрытый новый каталог «Квелле», первый, какой я вообще видел, с его казавшимся мне сказочным ассортиментом товаров; позднее, вечером, после долгих споров, в которых отец в конце концов отстоял свою разумную позицию, из этого каталога выбрали для детей по паре домашних туфель из верблюжьей шерсти, с металлическими пряжками. Застежки-молнии оставались в те годы, по-моему, большой редкостью.

Кстати, в добавление к верблюжьим туфлям заказали так называемый «Квартет городов», и мы потом всю зиму часто играли в эту игру, либо с отцом, либо с каким-нибудь гостем. «У тебя есть Ольденбург, или Вупперталь, или Вормс?» – к примеру, спрашивали мы, и на таких названиях, которых раньше никогда не слыхал, я выучился читать. Помню, что под этими названиями, такими непохожими на Кранцэгг, Юнгхольц и Унтерйох, я и позднее долго представлял себе лишь то, что было изображено на игральных карточках, то есть, например, Роланда Великана, Порта-Нигра, Кёльнский собор, подъемные ворота в Данциге или красивые бюргерские дома вокруг Главной площади в Бреслау.

Действительно, в «Квартете городов», как выясняется по моим воспоминаниям, хотя в свое время я об этом, конечно, даже не думал, Германия предстает еще неразделенной, причем не только неразделенной, но и неразрушенной, потому что одинаково темно-коричневые изображения городов, рано пробудившие во мне мысль о мрачном отечестве, – эти картинки показывали немецкие города сплошь такими, какими они были до войны: угловатые фронтоны под нюрнбергской крепостью, фахверковые дома Брауншвайга, ворота Хольстентор, ведущие в любекский старый город, дрезденские Цвингер и Брюлева терраса.

«Квартет городов» ознаменовал для меня не только начало читательской стези, но и начало краеведческой мании, разразившейся сразу после зачисления в школу, топографизма, который с годами только усугублялся, вынуждая меня проводить бесконечные часы над атласами и картами. Воодушевленный «Квартетом», я вскоре отыскал на карте и Штутгарт. Оказалось, что, по сравнению с другими немецкими городами, он располагался от нас не слишком далеко. Но поездку туда я себе представить не мог и тем более не мог вообразить, как этот город выглядит, ведь всякий раз, думая о Штутгарте, я видел только изображенный на одной из игральных карточек штутгартский Главный вокзал, сущий бастион из природного камня, который, как я позднее узнал, был построен незадолго до Первой мировой войны по проекту архитектора Пауля Бонаца и в своем угловатом брутализме предвосхитил то, что грянуло позднее, а быть может, если позволителен такой вот абсурдный мысленный скачок, даже несколько строк, какие, судя по неловкому почерку, написала о каникулярной поездке в Штутгарт английская школьница лет пятнадцати некой миссис Дж. Уинн в Солтберн, графство Йоркшир, на обороте открытки, на которую я в конце шестидесятых наткнулся в манчестерском магазинчике Армии спасения; наряду с тремя другими штутгартскими постройками на ней изображен бонацевский вокзал, странным образом в том же ракурсе, что и на карточке давно утерянного немецкого «Квартета городов».

Бетти, так звали девочку, проведшую лето в Штутгарте, пишет 10 августа 1939 года, то есть без малого за три недели до так называемого начала Второй мировой войны – мой отец со своим мотовзводом уже стоял тогда у польской границы в Словакии, – Бетти пишет, что люди в Штутгарте очень приветливые, that she had been out tramping, sunbathing and sightseeing, to a German birthdayparty, to the pictures and to a festival of the Hitler Youth[91]91
  Что она ходила на прогулки, загорала и осматривала достопримечательности, побывала на немецком дне рождения, в кино и на празднике гитлерюгенда (англ.).


[Закрыть].

Когда, из-за фотографии вокзала, но и из-за письмеца на обороте, во время одной из долгих прогулок по Манчестеру я купил эту открытку, сам я в Штутгарте еще не бывал. Ведь после войны, когда я подрастал в Альгое, людям было не до разъездов, и если с началом экономического чуда они все же порой куда-то выезжали, то на автобусе в Тироль, в Форарльберг или в лучшем случае в швейцарскую глубинку. На экскурсии в Штутгарт или другие все еще жутко выглядящие города не было спроса, вот так и получилось, что родная страна, которую я покинул в двадцать один год, осталась для меня во многом незнакомой, далекой и не вполне уютной территорией.

Только в мае 1976-го я впервые сошел с поезда на бонацевском вокзале, поскольку услышал от кого-то, что художник Ян Петер Трипп, вместе с которым я учился в оберстдорфской школе, живет в Штутгарте, на Райнсбургштрассе. Свой визит я счел знаменательным и хорошо запомнил, поскольку наряду с восхищением, какое тотчас почувствовал перед работами Триппа, у меня мелькнула мысль, что я бы тоже не прочь заняться чем-то другим, вместо чтения лекций и проведения семинаров. Трипп тогда подарил мне свою гравюру, и к этой гравюре, изображающей нервнобольного председателя сената Даниеля Пауля Шребера с пауком в голове – что может быть ужаснее вечно копошащихся мыслей? – к этой гравюре восходит многое, что я последствии написал, также и в смысле метода, соблюдения точной исторической перспективы, терпеливой гравировки и протравливания, манеры nature morte, вещей, казалось бы весьма от меня далеких.

С тех пор я постоянно спрашиваю себя, что за незримые связи определяют нашу жизнь, как проходят нити, что связывает, например, мой визит на Райнсбургштрассе с тем фактом, что там, в годы сразу после войны, находился лагерь для так называемых displaced persons[92]92
  Перемещенные лица (англ.)


[Закрыть], где 29 марта 1946 года приблизительно сто восемьдесят штутгартских полицейских устроили облаву, в ходе которой, хотя она не принесла результатов, кроме разве что раскрытия нелегальной торговли несколькими куриными яйцами, грянуло несколько выстрелов и погиб один из лагерников, только что нашедший свою жену и двоих детей.

Почему я не могу выбросить из памяти подобные эпизоды? Почему в вагоне городской железной дороги, направляясь в центр Штутгарта, возле станции Фойерзее, то бишь Огненное Озеро, всякий раз думаю, что над нами по-прежнему огонь и со времен ужасов последних военных лет мы живем словно в подземелье, хотя превосходно восстановили все вокруг? Почему ездоку однажды зимней ночью, когда на пути из Мёрингена, сидя в такси, он впервые увидал новый административный город концерна «Даймлер», сияющие во мраке огни показались россыпью звезд, раскинутой над всей землей, так что эти штутгартские звезды можно видеть не только в городах Европы и на бульварах Беверли-Хиллз и Буэнос-Айреса, но и повсюду в зонах ширящегося разорения, в Судане, в Косово, в Эритрее или в Афганистане, где по пыльным дорогам бесконечно ползут сплошные колонны грузовиков с беженцами.

И далеко ли от той точки, где мы сейчас, до конца XVIII века, когда надежда на улучшение рода человеческого, на его способность извлекать уроки еще была красивыми размашистыми буквами начертана на наших философских небесах? Окруженный лесистыми склонами и холмами с виноградниками, Штутгарт был тогда городком с населением около двадцати тысяч человек, иные из которых, как я где-то читал, обретались в верхних этажах башен Соборно-коллегиальной церкви. Сын здешней земли Фридрих Гёльдерлин гордо именует этот маленький, еще толком не пробудившийся Штутгарт, где спозаранку на водопой к черному мраморному фонтану на Рыночной площади пригоняли скот, владычицей родной земли и просит ее, будто уже угадывая предстоящий темный поворот в истории и в собственной жизни: «Прими благосклонно меня, чужака». Затем шаг за шагом разворачивается отмеченная насилием эпоха и вплетенное в нее личное несчастье. Грандиозный спектакль, пишет Гёльдерлин, являют собою гигантские шаги революции. Французские войска вторгаются в Германию. Самбро-Маасская армия идет на Франкфурт. После мощного обстрела там царит величайшее смятение. Гёльдерлин вместе с Гонтарами бежит через Фульду в Кассель. По возвращении он все больше разрывается между желанными фантазиями и реальной невозможностью своей любви, натыкающейся на классовые барьеры. Хотя он проводит целые дни с Сюзеттой в садовом кабинете или в беседке, он тем сильнее ощущает унизительность своего положения. А стало быть, должен уйти. Сколько пеших странствий он уже предпринял за свою без малого тридцатилетнюю жизнь, в горы Рёна, в Гарц, на Кнохенберг, в Халле и Лейпциг, и теперь после франкфуртского фиаско должен опять вернуться в Нюртинген и Штутгарт?

Вскоре затем он снова в пути – в Хауптвиль, в Швейцарию, в компании друзей через зимний Шёнбух до Тюбингена, потом в одиночку вверх по суровому Альбу и вниз на другой стороне, по уединенной горной дороге в Зигмаринген. Оттуда за двенадцать часов к озеру. Тихое плавание. В следующем году, после короткой передышки у своих, опять в дорогу – через Кольмар, Изенхайм, Бельфор, Безансон и Лион, на запад и юго-запад, в середине января по низинам верхней Луары, через заснеженные, опасные вершины Оверни, сквозь бури и глухомань – в итоге он добирается до Бордо. Здесь вы будете счастливы, говорит ему по прибытии консул Майер, однако полгода спустя Гёльдерлин, измученный, растерянный, с горящими глазами и одетый как нищий, снова в Штутгарте. Прими благосклонно меня, чужака. Что с ним случилось? Ему недоставало любимой, он не мог преодолеть общественное пренебрежение или в конечном счете предвидел в своем несчастье слишком многое? Знал, что отечество отвернется от его мирных, прекрасных фантазий, что таких, как он, скоро будут держать под надзором, взаперти и что нет для него другого места, кроме башни? A quoi bon la littérature?[93]93
  Зачем нужна литература? (фр.)


[Закрыть]

Пожалуй, затем только, чтобы мы помнили и научились понимать, что существуют странные, не объяснимые никакой причинной логикой взаимосвязи, например между бывшей столицей[94]94
  Штутгарт был столицей княжества Вюртемберг.


[Закрыть], а позднее промышленным городом Штутгартом и раскинувшимся на семи холмах французским городом Тюль – elle a des prétentions, cette ville[95]95
  Он, этот город, имеет притязания (фр.).


[Закрыть], писала мне некоторое время назад проживающая там дама, – стало быть между Штутгартом и Тюлем в департаменте Коррез, где Гёльдерлин побывал на пути в Бордо и где 9 июня 1944 года, ровно через три недели после моего появления на свет в зеефельдовском доме в Вертахе и почти ровно через сто один год после смерти Гёльдерлина, дивизия СС «Дас рейх», осуществляя карательную операцию, согнала все мужское население города на территорию оружейного завода. Девяносто девять из них, мужчины разного возраста, в этот черный день, поныне омрачающий сознание города Тюль, были повешены на фонарях и балконных решетках квартала Суйяк. Остальных депортировали на принудительные работы и в лагеря смерти, в Натцвайлер, Флоссенбюрг и Маутхаузен, где многие умерли от непосильного труда в каменоломнях.

Так зачем нужна литература? Неужели и со мной будет так же, спрашивал себя Гёльдерлин, как с теми тысячами, что в дни своей весны жили в надежде и любви, но в день хмельной их мстительные Парки подхватили, тайком, без шума умыкнули в нижний мир, и там, в воздержности, они свершают покаяние во мраке, где в обманном свете безумье копошится, где в зной и стужу они считают медленное время и где лишь вздохами возносит человек хвалу бессмертным? Синоптический взгляд, уносящийся в этих строках за грань смерти, затемнен, но одновременно все же озаряет память тех, на чью долю выпала величайшая несправедливость. Есть много форм писательства, но только в литературном, выходящем за пределы регистрации фактов и науки, речь идет о попытке реституции. Дом, поставленный на службу такой задаче, и в Штутгарте вполне на месте, и я желаю ему и городу, где он находится, счастливого будущего.

Речь по случаю вступления в Немецкую академию

Я родился в 1944 году в Альгое, и потребовалось время, чтобы я мало-мальски воспринял и осознал разрушение, среди которого началась моя жизнь. В детстве я иной раз слышал, как взрослые говорили о перевороте, но что такое переворот, я не знал. Первая догадка о нашем страшном прошлом возникла, кажется, когда однажды ночью, в конце сороковых годов, в Плетте горела пилорама и все выбежали из домов на окраину поселка и там неотрывно глядели на огромные языки пламени, высоко вздымавшиеся в черноте ночи. Позднее, в школе, походы Александра Великого и Наполеона были важнее, чем то, что отстояло от нас тогда всего на пятнадцать лет. В университете я тоже почти ничего не узнал о новейшей немецкой истории. Германистика как наука страдала в ту пору прямо-таки нарочитой слепотой и, как сказал бы Гебель, ездила на худом, лиходейском коне. Весь зимний семестр мы на вводном семинаре мусолили «Золотой горшок», причем ни единого разу речь не зашла о соотношении этой странной повести с реалиями непосредственно предшествующего ей времени, с полями трупов под Дрезденом и с голодом и эпидемиями, царившими тогда в городе на Эльбе. Только когда я в 1965-м уехал в Швейцарию, а через год – в Англию, на расстоянии в голове у меня начали возникать мысли о моем отечестве, и за тридцать с лишним лет, что я живу за рубежом, они только усложнялись. Во всей республике есть для меня что-то странно ирреальное, как бы непрестанное дежавю. В Англии я лишь гость, но и здесь тоже колеблюсь меж привычностью и чуждостью. Однажды мне приснилось, как приснилось и Гебелю, будто в Париже меня разоблачили как изменника родины и мошенника. Не в последнюю очередь по причине таких опасений прием в Академию мне на руку как нежданная форма оправдания.

Примечания

Чуждость, интеграция и кризис

О пьесе Петера Хандке «Каспар»

1. Handke P. Kaspar. Frankfurt, 1968. S. 12.

2. Wassermann J. Caspar Hauser. Frankfurt, 1968. S. 5.

3. Nietzsche F. Unzeitgemäße Betrachtungen. Stuttgart, 1964. S. 101 [Ницше Ф. Несвоевременные размышления // Он же. Полное собрание сочинений: В 13 т. М.: Культурная революция, 2014. С. 88].

4. Ibid. S. 109 [Там же. С. 90].

5. Wassermann J. Op. cit. S. 16.

6. Ibid.

7. Ср.: Handke P. Op. cit. S. 99.

8. Wassermann J. Op. cit. S. 20.

9. Bilz R. Studien über Angst und Schmerz – Paläoanthropologie. Frankfurt, 1974. Bd. I/2. S. 278.

10. Kafka F. Erzählungen. Frankfurt, 1961. S. 158 [Кафка Ф. Отчет для Академии // Он же. Собрание сочинений. СПб.: Симпозиум, 1999. Т. 1: Америка. Новеллы и притчи. С. 453].

11. Гуго фон Гофмансталь, «Терцины о бренности всего земного» [пер. В.Л. Топорова].

12. Cooper D. Der Tod der Familie. Hamburg, 1972. S. 37.

13. Handke P. Die Dressur der Objekte // Idem. Ich bin ein Bewohner des Elfenbeinturms. Frankfurt, 1972. S. 145.

14. Ibid. S. 144.

15. Ibid. S. 145.

16. Handke P. Ritt über den Bodensee. Frankfurt, 1972. S. 95.

17. Ср.: Musil R. Der Mann ohne Eigenschaften. Berlin, 1930. S. 496 [пер. С.К. Апта].

18. Handke P. Op. cit. S. 20.

19. Ibid. S. 21.

20. Gustafsson L. Die Maschinen // Idem. Utopien. München, 1970. S. 39.

21. Handke P. Op. cit. S. 50f.

22. Ibid. S. 75f.

23. Ibid. S. 55.

24. Эта и две следующие цитаты: Ibid. S. 56.

25. Ibid. S. 57.

26. Эта и следующая цитата: Ibid. S. 58.

27. Эта и следующая цитата: Ibid. S. 92.

28. Ibid. S. 31.

29. Ibid. S. 93.

30. Эта и следующая цитата: Ibid. S. 101.

31. Cooper D. Psychiatrie und Antipsychiatrie. Frankfurt, 1971. S. 11.

32. Handke P. Wunschloses Unglück. Frankfurt, 1974. S. 48 [Хандке II. Нет желаний – нет счастья // Он же. Повести. М.: Прогресс, 1980. С. 251].

33. Cassirer E. Sprache und Mythos / Studien der Bibliothek Warburg. Leipzig; Berlin, 1925. S. 5.

Меж историей и естественной историей

О литературном описании полного уничтожения

1. Böll H. Hierzulande – Aufsätze zur Zeit. München, 1963. S. 128 [Бёлль Г. В защиту литературы развалин // Он же. Собр. соч.: В 5 т. М.: Художественная литература, 1989. Т. 1. С. 653].

2. Idem. Frankfurter Vorlesungen. München, 1968. S. 121 [Он же. Франкфуртские лекции // Там же. 1996. Т. 4. С. 688].

3. Nossak H.E. Er wurde zuletzt ganz durchsichtig – Erinnerungen an Hermann Kasack // Idem. Pseudoautobio-graphische Glossen. Frankfurt, 1971. S. 50. Впервые этот текст был опубликован в 1960 году в Гамбурге в сборнике серии «Jahrbuch der Freien Akademie der Künste».

4. В предшествующей цитированной выше работе Носсак говорит о мировом успехе. Ср.: Idem. S. 50.

5. Kasack H. Die Stadt hinter dem Strom. Frankfurt, 1978. S. 18 [Казак Г. Город за рекой // Гелиополис: Немецкая антиутопия. М.: Прогресс, 1992. С. 41].

6. Ibid. S. 10 [Там же. С. 35].

7. Формулировка Носсака, ср.: Nossak H.E. Er wurde zuletzt ganz durchsichtig. S. 62.

8. Kasack H. Op. cit. S. 152 [Казак Г. Указ соч. С. 137].

9. Ibid. [Там же. С. 137].

10. Ibid. S. 154 [Там же. С. 138].

11. Ibid. S. 142 [Там же. С. 129].

12. Ibid. S. 314 [Там же. С. 251].

13. Ibid. S. 315 [Там же. С. 252]. На сравнимом фокусе с современной реальностью основано и датированное 1949 годом прозаическое произведение Арно Шмидта «Левиафан, или Лучший из миров», где теория последовательного самоосуществления негативного космического принципа излагается в терминах физической и философской софистики.

14. Ср.: «Настоящая литература тогда была тайным языком» (Nossak H.E. Er wurde zuletzt ganz durchsichtig. S. 47).

15. Kasack H. Op. cit. S. 384 [Казак Г. Указ. соч. С. 299].

16. Nossak H.E. Der Untergang // Idem. Interview mit dem Tode. Frankfurt, 1972. S. 209.

17. Ibid. S. 225.

18. Ibid. S. 233.

19. Ibid. S. 230.

20. Ibid. S. 229.

21. Ibid. S. 210.

22. Ibid. S. 209.

23. Цитата из автобиографического эссе «Эта безжизненная жизнь», где Носсак сообщает о времени, прожитом при фашистском режиме. Там идет речь о бывшем однокласснике, который в 1933 году покончил с собой, потому что хотел принадлежать к числу жертв.

24. Ср. прежде всего: «Масса и власть», «Прощание с родителями» и «Тюнсет».

25. Nossak H.E. Der Untergang. S. 193. «Классический» образец такой позиции – это, пожалуй, умирающий в своем сапоге пастор Хеландер из во многом весьма сомнительного романа Альфреда Андерша «Занзибар, или Последняя причина».

26. Idem. Er wurde zuletzt ganz durchsichtig. S. 21.

27. Idem. Der Untergang. S. 254.

28. Ibid.

29. Nossak H.E. Er wurde zuletzt ganz durchsichtig. S. 20.

30. Idem. Bericht eines fremden Wesens über die Menschen // Idem. Interview mit dem Tode. S. 8.

31. Idem. Der Untergang. S. 204.

32. Ibid. S. 205, 208.

33. Ibid. S. 211f.

34. Ibid. S. 226f.

35. Gollancz V. In Darkest Germany. London, 1945. Цитированная здесь книга – компиляция, составленная Голланцем из газетных заметок, писем и собственных записей; как раз в силу своей литературной непритязательности она дает точное впечатление о положении немецкого населения сразу после войны. Там есть раздел под названием «Эта обувная нищета» («This Misery of Boots»), посвященный обуви послевоенных немцев, а также примерно два десятка фотографий. Крайняя изношенность обуви на фото действительно наводит на мысль о естественно-историческом феномене и напоминает о том, сколько можно написать о значении, какое немцы и впоследствии придавали «крепким ботинкам». Прямо-таки пример документальной связи минувшей и нынешней актуальности, какую затем практиковал Клюге. – Вообще Голланц был одним из немногих, кто непосредственно после войны встал на сторону немецкого населения, точно так же как ранее он был одним из немногих, кто очень рано указал на убийство евреев в концлагерях и предложил практические контрмеры, однако его почти никто не слушал. (Ср.: “Let my people” – some practical proposals for dealing with Hitler's massacre of the Jews and an appeal to the British Public. London, 1943. По этой теме в настоящее время имеется впечатляющее историческое исследование: Bower T. A Blind Eye to Murder. London, 1981.)

36. Ср.: Böll H. Frankfurter Vorlesungen. S. 82 [Вёлль Г. Франкфуртские лекции. С. 647].

37. Nossak H.E. Der Untergang. S. 216.

38. Böll H. Frankfurter Vorlesungen. S. 83 [Вёлль Г. Франкфуртские лекции. С. 647].

39. Nossak H.E. Der Untergang. S. 243.

40. Kluge A. Neue Geschichten. Frankfurt, 1977. Hefte 1-18 “Unheimlichkeit der Zeit”. S. 102.

41. Adorno Th.A. Prismen. München, 1963. S. 267.

42. Kasack, H. Op. cit. S. 82 [Казак Г. Указ. соч. С. 86].

43. Ibid. S. 22 [Там же. С. 44].

44. Nossak H.E. Der Untergang. S. 217.

45. Canetti E. Die gespaltene Zukunft. München, 1972. S. 58.

46. Nossak H.E. Der Untergang. S. 219.

47. Ibid. S. 248ff.

48. Ср.: Nossak H.E. Interview mit dem Tode. S. 256.

49. Adorno Th.A. Kierkegaard – Konstruktion des Ästhetischen. Frankfurt, 1966. S. 253.

50. Nossak H.E. Der Untergang. S. 245.

51. Гомер, «Одиссея», ХХП, 421–473 [пер. В.А. Жуковского].

52. Nossak H.E. Der Untergang. S. 245.

53. Kluge A. Op. cit. S. 9.

54. Ibid. S. 83f. Выводы, какие читатель может сделать из этих «утверждений», сходны с тезисами Солли Цукермана в его автобиографических заметках: Zucker-man S. From Apes to Warlords. London, 1978. В годы войны барон Цукерман был научным советником английского правительства по вопросам стратегии воздушной войны и прилагал огромные усилия, убеждая верховное командование бомбардировочной авиацией под началом маршала ВВС «Мясника» Харриса отказаться от стратегии сплошного разрушения, носившей название «операция „Оверлорд“». В противоположность этому он поддерживал селективную, нацеленную на систему коммуникаций врага стратегию, которая, по его мнению, позволила бы закончить войну раньше и со значительно меньшими жертвами, что, кстати говоря, согласуется с предположениями Шпеера, высказанными по этому поводу в его воспоминаниях. Барон Цукерман пишет: «As we now know, bombing at about a hundred times the intensity of anything ever suffered by European Cities during the Second World War at no moment broke the spirit of the people of Vietnam against whom the American forces were fighting between 1964 and 1973. In those nine years, seven millions tons of bombs were dropped on South Vietnam (which received about half of the total), North Vietnam, Laos and Cambodia – three times the total tonnage of British, American and German bombs dropped on European soil in the Second World War» (Ibid. P. 148 [«Как нам теперь известно, бомбардировки, примерно в сто раз превышающие интенсивностью бомбардировки европейских городов во время Второй мировой войны, ничуть не поколебали дух вьетнамского народа, против которого американские войска воевали в 1964–1973 годах. За эти девять лет на Южный Вьетнам было сброшено семь миллионов тонн бомб (это примерно половина от общего количества), на Северный Вьетнам, Лаос и Камбоджу – по тоннажу втрое больше общего количества британских, американских и германских бомб, сброшенных на Европу во Второй мировой войне»]). По словам Цукермана, его тезис об объективной бессмысленности area bombing, то есть ковровых бомбардировок, признавали вполне оправданным. – В своей книге барон Цукерман отмечает, что, воочию увидев результаты воздушных налетов на немецкие города по окончании войны, он предложил Сирилу Коннолли, издателю журнала Horizon, опубликовать репортаж под названием «Естественная история разрушения» («The Natural History of Destruction»), однако этот проект, к сожалению, не был осуществлен.

55. Kluge A. Op. cit. S. 35.

56. Ibid. S. 37.

57. Ibid. S. 39.

58. Ibid. S. 49.

59. Эта и следующая цитата: Ibid. S. 53.

60. Ср.: Schnell R.W. Wuppertal // Vaterland, Muttersprache – Deutsche Schriftsteller und ihr Staat seit 1945 / Hrsg. von K. Wagenbach, W. Stephan, M. Krüger. Berlin, 1979. S. 29f., где в сходном контексте цитируется данное замечание Брехта.

61. Lem S. Imaginäre Größe. Frankfurt, 1981. S. 74.

62. Kluge A. Op. cit. S. 59.

63. Ibid. S. 63.

64. Ibid. S. 69.

65. Ibid. S. 79.

66. Nossak H.E. Interview mit dem Tode. S. 121.

67. Ср.: Bowie A. Problems of Historical Understanding in the Modern Novel. Diss. masch. Norwich, 1979. Эта превосходная работа в заключительной главе анализирует Клюге.

68. Kluge A. Op. cit. S. 38.

69. Ibid. S. 54.

70. Bowie A. Op. cit. S. 295f.

71. Kluge A. Op. cit. S. 106.

Конструкции скорби

Гюнтер Грасс и Вольфганг Хильдесхаймер

1. Mitscherlich A., Mitscherlich M. Die Unfähigkeit zu trauern. München, 1967. S. 9.

2. Почти полностью демонтированная и деиндустриализованная Германия, какой она должна была стать по плану Моргентау, едва ли смогла бы санировать себя, и в таком случае описанное Робертом Бёртоном меланхолическое государство, «где земли не засеяны, пустынны, полны болот, трясин, глухих углов и прочего, где города сгнивают, поселки унылы и бедны, деревни обезлюдели, а население грязное, уродливое и нецивилизованное», вполне бы подошло к Германии (цит. по: Lepenies W. Melancholie und Gesellschaft. Frankfurt, 1969. S. 26).

3. Эта и следующие три цитаты: Mitscherlich A., Mitscherlich M. Op. cit. S. 35.

4. Nossak H.E. Pseudoautobiographische Glossen. Frankfurt, 1971.

5. Idem. Der Untergang // Idem. Interview mit dem Tode. Frankfurt, 1972. S. 249.

6. У. Шекспир, «Гамлет», I, 2.

7. Mitscherlich A., Mitscherlich M.Op. cit. S. 47.

8. Ibid. S. 48.