Текст книги "Начало. Война, дети, эвакуация, немцы, Германия. Книга 1"

Председатель, пожилой мужик, явно не призывного возраста, поздоровался, проверил документы, внимательно прочел содержание диплома, очевидно было, что такой документ он держал в руках впервые, и изъявил желание сразу вместе с будущим ветеринаром осмотреть лечебницу. Когда он встал из-за стола, оказалось, что у него вместо правой ноги деревянная чурка, суженая книзу и окованная стальным кольцом в месте касания с землей. Чурка была выполнена мастерски наподобие протеза, прикрепленного к колену. Он ходил, не сгибая правую ногу довольно быстро, так, что Вадику приходилось временами подбегать, а, может быть, сказывалась усталость от семикилометрового марша. По дороге он постоянно что то рассказывал, неоднократно задавал маме вопросы по специальности, видно, не доверял «бабе», да еще ветеринару. Крестьянин он был с большим жизненным опытом и по своим практическим навыкам в обращении с животными вполне мог устраивать такой экзамен.

Пришли, лечебница была построена на пригорке, довольно большой павильон с двумя станками для крепления крупного рогатого скота и одним станком для лошадей. По своему предназначению она должна была обслуживать шесть колхозов, расположенных в близко расположенных селах. Ключи были у него, открыл контору лечебницы, там находилась аптека, к удивлению мамы с довольно полным набором лекарств и химикатов, пригодных для изготовления лекарств и медикаментов для лечения животных. Пояснил, что перед самым приходом немцев предшественнику удалось вывезти с каких то складов несколько подвод с этим добром. Здесь был санитар – сторож, который проживал со своей женой в заднем крыле – пристройке к павильону и не дал растащить имеющийся запас.

Экзамен мама выдержала успешно, поскольку староста разговаривал с ней уже как со своим сотрудником. Пообещал на первых порах дать два мешка зерна (пшеницы, ржи), картофеля, свеклы, пшена. «Остальное сама заработаешь, люди к тебе пойдут сразу, не только с нашего села».

Ветеринарного врача в селе не было уже четыре месяца, немцы еще не успели все разграбить, да и не дошли они еще до сел, у людей были животные и их надо было лечить. Подошли к домику, в котором предполагалось жить врачу. Деревенская хата, соломенная кровля, вход в домишко один, и для хозяев и для животных, животные, правда, селились справа, а люди – слева. Чувствовалось запустение, полное отсутствие какой либо мебели или утвари. Была большая русская печь, которую сразу начал разжигать санитар. В качестве топлива – ржаная солома. Показал Вадику как подкидывать ее в топку, а сам пошел принести еще соломы, потом ходил еще несколько раз. Через некоторое время появилось тепло, разрешавшее раздеться, снять пальто.

Председатель сельсовета сказал, что сейчас санитар «выклыче» зав конефермой и организуют лошадей и подводу, чтобы сразу ехали за вещами и «дитьмы». Но, договорились, что мама сегодня все здесь приведет в порядок, вымоет, натопит, подремонтирует, а завтра, с утра пораньше выедет на выделенной подводе в Помошную, и это устроило всех.

Закипела работа. Пришла жена санитара, принесла два ведра воды, ведра поставили в печь, которую постоянно подтапливал Вадик. В аптеке мама взяла какую то, сильно пахнущую жидкость, развела ее в воде и все хорошо продезинфицировала – полы, подоконники, две широких скамьи, которые из лечебницы принес санитар, его звали дядько Мыкола. Появился довольно большой стол, Квартира, таким образом, была обставлена мебелью. Этот стол тоже был тщательно вымыт и продезинфицирован. За эти столом вечером и пообедали вместе с семьей санитара., которые принесли вареной картошки и сала «Трошки», да соленых помидор миску, в общем обед по тем временам, получился на славу.

Вопрос вечернего освещения не был продуман, жена дядьки Мыколы принесла консервную банку, наполовину залитую подсолнечным маслом, спички у мамы были свои, зажгли каганэць. Мыкола уже тогда пользовался кресалом и трутом, как в средневековье. Этот способ добывания огня оставался основным на всей территории Советского Союза вплоть до 1946 года.

Решили пораньше лечь спать, чтобы завтра с рассветом выехать за вещами, Галочкой и Витютенем. В эту ночь Вадик впервые спал на натопленной русской печке, без постели, на соломе, правда, было жарко, и укрываться не требовалось, но это, пока не остыла печь. С полуночи спали обнявшись с мамой, укрывшись ее пальто, а теплую куртку Вадика положили под голову. Усталость давала о себе знать, спали до утра крепко.

На утро от мамы поступил боевой приказ: Вадику, как главному мужчине в семье, остаться на хозяйстве, поддерживать огонь в домашнем очаге (в полном смысле этого слова), его обеспечивает топливом дядя Мыкола, жена Мыколы систематически наведывается, инспектирует поведение и обеспечивает общее руководство, мама едет на выделенной колхозом подводе (а, может быть и санях) за младшими детьми и необходимыми вещами. Вадик готов был заплакать, не столько из-за предстоящего и не разделенного с мамой путешествия, сколько в преддверии разлуки и предстоящей самостоятельности среди чужих людей. Еще большее расстройство произошло после прибытия саней и… ездового, который вчера опрокинулся по пожеланию мамы. Оказывается, он был единственным доверенным ездовым в колхозе, и ему приходилось выполнять все задания по командировкам в округе.

Этой своей исключительностью он несказанно гордился, что было выяснено впоследствии, т. к. после возвращения с детьми и вещами он стал бывать по делам колхозных животных и их болезней в лечебнице ежедневно, и, даже по нескольку раз в день. Инцидент, разыгравшийся на дороге, забылся сам собой, но в селе об этом знали, он сам об этом всем рассказал, привнося в свой рассказ добрую долю мистики, и зауважали маму, как справедливого и гордого человека.

Мальчишка остался на кратковременную самостоятельную деятельность. Мама умчалась на санях, и целый день требовалось быть наедине с собой, думать о всяком, и ждать, ждать, ждать.

Поддерживался огонь в печи, все той же соломой, а она сгорает быстро, и это отвлекало от грустных мыслей и страхов. Жена дядьки Мыколы титка Ганзя принесла глэчик кислого молока со сметаной, отстоявшейся в горлышке, краюху хорошо черного хлеба и с килограмм сушеных груш. Груши казались самым лучшим, неповторимым лакомством, съел бы все, но было грешно (так воспитали родители) не оставить младшим. Все таки, половину груш съел сам. Никто их, конечно, не мыл и не парил, понятия о гигиене пищи забылись, или были притуплены.

Уже темнело, когда появились на пороге дети с мамой, занесли вещи, не более одной трети от того, что привезли к дедушке, остальное – чемоданы с папиными одеждами, маминой шубой, приличными пальто, и другими семейными ценностями были сложены на чердаке дедушкиного дома и ждали своей участи до сорок пятого года. С собой были привезены походные кастрюли, четыре эмалированных мисочки, четыре мельхиоровых ложки, кружки, кое что из овощей урожая дедушкиного огорода.

Когда мама выезжала в Помошную, захватила с собой мешок пшеницы, что впоследствии оказало некоторую помощь детям и взрослым, оставшимся в доме стариков. Ручную мельничку для изготовления крупы из зерна изготовил сам дедушка в двух экземплярах и одну из них передал нам с оказией. Где ему удалось раздобыть камни остается загадкой, но, очевидно в ДЕПО, там были большие мастерские, и, конечно, были шлифовальные станки, обдирочные и другие с абразивными кругами. Наверное, оттуда.

Забыл. Было у семьи еще ведро, оцинкованное, которым носили воду из колодца.

Первое впечатление второго дня. Рассвело. На дворе температура поднялась до состояния таяния снега. На дороге – слякоть, дорога не мощеная, грунтовая, нога тонет в грязи по щиколотку. По дороге, со стороны Помошной бежит человек, глаза от напряжения вылазят из орбит, метрах в двухстах за ним скачут на лошадях два полицейских, стреляют вверх, а он, конечно, думает, что стреляют в него, пытается увильнуть от пули, делая зигзаги на дороге, чем веселит своих преследователей. Они не столько его догоняют, сколько стараются «загнать». Громко гогочут, им весело. По-животному забавляются. Расстояние сокращается, но преследователи, будучи вооружены и на лошадях, не спешат. У них увлекательная охота. Вадик вышел к колодцу и видел эту забаву полицейских. На выстрелы выскочили из лечебницы бывшие там колхозники, Мыкола и дед, который накануне привез ветеринарку с детьми.

Наконец, не добегая до колхозной конюшни метров пятьдесят, беглец сел прямо на дорогу, закрыл голову руками, а перед этим преодолел длинную дамбу и подъем к конюшням. От лечебницы на расстоянии ста пятидесяти – двухсот метров, с противоположного пригорка все видно, как в фантастически большом театре. Преследователи подъехали к нему шагом. О чем то разговаривали, очевидно, требовали, чтобы он встал, а у него не было сил. Разговор длился несколько минут, после чего один из полицаев размахнулся, и вытянул человека нагайкой, потом еще, и еще. На это ужасное зрелище выбежали и смотрели со всех хат женщины и дети, смотрел и Вадик.

После нескольких ударов нагайкой, человек встал, сначала на четвереньки, потом выпрямился. Лицо было в крови. Беглец медленным шагом поплелся в обратном направлении и, когда поравнялся с ветлечебницей, его можно было рассмотреть. Одежда и благообразная внешность указывали на то, что он был из интеллигенции, небольшая бородка, разбитые очки чудом держались на носу, белая рубашка с галстуком была грязной и вся одежда на нем во многих местах разорвана. С такой внешностью мог быть учитель средней школы, провизор аптеки, бухгалтер.

Один из полицейских, очевидно старший из них, обратился к стоявшим кучкой колхозникам:

– Чыя цэ пидвода? Вона нам потрибна на пивгодыны. Трэбы довэзты цього жидка до лисочка, та розминяты. (на жаргоне полицейских, украинцев, служивших немцам, разменять – значит расстрелять) Пидводу вэрнэм.

И, далее, не продолжая разговора, посадили беглеца на телегу, сзади телеги привязали одну лошадь, седок с нее уселся на место возницы и они отправились в путь при молчаливом ужасе всех присутствовавших свидетелей. Через минут пятнадцать все услышали два винтовочных выстрела, а еще через несколько минут полицай вернул подводу, да еще и громко сказал: «Дякую».

Из воспоминаний Вадика, от первого лица: «Так я узнал это слово по-украински, начиналось мое познание теперь уже не молдавского, а украинского языка. Я и сегодня могу похвастаться знанием языка и литературы Т. Г. Шевченко, Панаса Мырного, Нэчуя Лэвыцького, Котлярэвського, М. Коцюбинского, Карпенка Карого, Ивана Франко, и даже послевоенных Тычины и Сосюры – коньюнктурщиков. Многих других я читал только в оригинале, на украинском языке, но это первое, чисто украинское слово благодарности до конца дней моих будет звучать, как выстрел, как удар, как звук ненависти. И с этим ничего нельзя поделать. Я люблю украинскую литературу, украинский народ и его культуру, но это слово навсегда осталось, как синоним убийства. Такова сила ассоциативного мышления».

Пошли трудовые дни для мамы, и такие однообразные для детей, закрытых в едва протопленной хате на целые дни. Но каждый день приносил свои неповторимые новости, мелкие и большие радости, а, по ночам страх опасности и думы о ней, иногда странные звуки, напоминавшие плачь матери. Боязнь пошевелиться и обнаружить свое бодрствование.

На третий день пребывания семьи в Алексеевке прибежал пешком проведать внуков дедушка. Чувствовалось, что он не договаривает, страдает от того, что не смог содержать всех внуков при себе. Подробно рассказал обо всех, кто остался в Помошной, о каждом ребенке, о бабушке, о тетках Шуре и Гале. Прошло всего три дня, а новостей хватило на рассказы и разговоры на три часа.

Мама сварила постный борщ на обед и пшеничную кашу, из не молотой пшеницы. Эта каша варилась в устье русской печки целый день и только к вечеру становилась мягкой и съедобной. Овощами для борща щедро снабдила семья дядьки Мыколы.

Только утром мама ходила в село по просьбе одной крестьянской семьи и оказала помощь корове. Получила в благодарность десяток яиц. Семь штук она передала в Помошную (каждому ребенку и любимой свекрови по яичку), а три оставила своим детям на завтрашний завтрак. Дедушка ушел сразу после обеда, чтобы успеть добраться домой до комендантского часа.

Через несколько дней после переезда и обустройства на новом месте дядько Мыкола сказал, когда Вадик крутился около коня Полкана, закрепленного за лечебницей:

– Скажи мамци, що завтряго пойидэмо и я вам покажу кагаты (бурты) цукрового буряка, будэтэ соби йисты солодкэ.

Не все парнишке было понятно, но маме он рассказал, с нетерпением ждал завтрашнего дня, и, после обеда, когда Галочку и Витю положили спать, подъехал Мыкола на санях. Мама и Вадик уселись и, минут через десять уже были за околицей села у длинных насыпей, которые на самом деле оказались буртами складированной сахарной свеклы, присыпанной от морозов соломой и землей, и не вывезенной осенью на сахарные заводы в связи с тем, что эти заводы прекратили работать. Фактически, эта свекла была обречена на гибель. Нагрузили полные сани, домой возвращались пешком, Полкан свеклу и седоков мог не потянуть.

Много лет прошло, а до сих пор приходится удивляться всесторонним знаниям и способностям мамы Оли. Она сразу сообразила, что сахарная свекла может обеспечить ее детей сладостями и, вообще питательными веществами на длительный период. Первая партия свеклы была испечена в печке и оказалась приличным, лакомым кушанием. Через пару дней она набрала котомку свеклы и за полдня сбегала в Помошную, мобилизовала тетю Галю и тетю Шуру на заготовку этого продукта. Тетки вдвоем сделали не менее десяти ходок, пешком, с заплечными мешками, притащив в дом деда каждый раз килограмм по сорок. За несколько дней мама разработала технологию приготовления клерса, сахарного сиропа, тягучего, как мед. Правда, сначала сироп был мутный и горьковатый, но, неоднократные эксперименты привели к тому, что сироп был очищен до прозрачности и напоминал обыкновенный мед. Для ароматизации раствора была применена своя технология.

Натертый на крупную терку «цукровый буряк», варился в русской печи постоянно. Вываренный жмых прополаскивался кипяченой водой и вода, полученная от прополаскивания вливалась в раствор, полученный в результате первичной варки. И туда загружалась новая порция натертой свеклы. После двух варок мутный сироп фильтровался через специальный фильтр, сшитый плотным одеялом, внутрь которого загружен древесный уголь. Фильтрация занимала тоже много времени, но после двух фильтраций сироп становился прозрачным и снова помещался в печь для выпаривания. Процесс длительный, непрерывный, но за месяц такой работы в доме скопилось литров тридцать густого клерса. Главным было – уберечь детей от излишнего употребления. Порядок в этом вопросе соблюдался, никто из семьи не заболел аллергией (тогда называлось – золотуха), или другим каким либо заболеванием от употребления не до конца очищенного сахара.

В доме дедушки умудрились с этим клерсом весной и в течение лета следующего года варить варенья, которые, не в пример самому сиропу, имевшему горьковатый привкус, несли в себе приятности ягод и фруктов. Горький привкус исчезал.

В том году, зимой, дедушка устроился на работу кочегаром в котельную станции Помошная. Для отопления станционных помещений применялся паровой котел и работу дед знал досконально.

Оплата была какими то продуктами, а в дни своей смены он получал питание в немецкой солдатской кухне, которая кормила станционную команду немцев – рабочих. Значительную часть своего пайка он приносил домой, в баночках, там бабушка его преобразовывала с применением имеющихся в доме продуктов в супчики и кашки на всю семью.

Галя и Шура старались, чтобы девочки, а все пятеро внуков были девочки, не сталкивались с реальностями оккупационного режима, но совершенно уберечь детей не могли. Невозможно было защитить детей от того, что они видели со всей очевидностью. Каждый день компании полупьяных немецких солдат проходили по дворам с палками – битами и охотились за домашней птицей. Дети это видели, даже гуляя у себя во дворе, и задавали вопросы старшим.

Очень часто по улице, вполне открытой для обзора со двора, гнали толпу военнопленных, многие из которых были ранены, или полураздеты, обращались с военнопленными конвоиры очень грубо, толкали прикладами, не разрешали передавать им продукты. И это тоже видели пяти – семилетние дети, и тоже задавали вопросы, а почему немецкие солдаты бьют русских военнопленных. Они же взрослые.

Однажды, когда дедушка шел на базар, пытаясь выменять продукты на табак – самосад, с ним увязалась Жанна. И они внезапно наткнулись на висевших на виселицах, расположенных на базарной площади, троих повешенных, одна из них была женщина, белый платочек был надвинут на лоб, головы у всех склонены на бок, руки связаны, на груди каждого фанерный щит с надписью «Партизан». Вокруг этих виселиц никого не было, а базар, в десяти метрах, жил своей жизнью. Шла бойкая меновая торговля. На повешенных мало кто обращал внимание. Виселицы охранялись полицаями. Дедушка постарался увести ребенка быстрее с этой ужасной площади, но поток вопросов от Жанны не иссякал и дома, на прсьбу дедушки никому из детей ничего не рассказывать произошла обратная реакция, совершенно в духе характера Жанны, она принялась взахлеб рассказывать, сначала Аде, как старшей, потом – остальным.

И ничего с этими ежедневными происшествиями и военным «образованием» детишек взрослые не могли поделать. Дети получали свою порцию очень нежелательной информации.

Вадик в отсутствие мамы в доме оставался за старшего воспитателя Галочки и Витеньки. Они старшего братика слушались. На обеденный перерыв мама старалась прибежать, организовать кормежку детей и распорядиться насчет сна. Когда мама не могла прибежать, старший сын вполне справлялся, и когда младшие засыпали, он имел возможности личного времени, отирался вокруг животных, приведенных для лечения, или не отходил от коня Полкана.

Однажды, когда Вадик вертелся вокруг лошади, а мама Оля была на колхозном току, оказывала помощь лошади, которая наступила на зуб бороны, дядько Мыкола ему сказал, что надо «скорэнько выклыкаты мамку, бо корова здохнэ, сидай на Полкана й зганяй». Подсадил Вадика на лошадь и благословил кнутом, поводья от взнузданного Буцефала, правда, вручил.

Вадик скакал на таком большом коне впервые. Захватывало дух, что есть мочи, держался за холку. У тока остановился, и, дрожащий от переживаний и затраченных усилий, сполз с лошади. Полкан был на редкость послушен. Ездок с перепугом и с трудом двинулся к месту, где работала мама. Все прошло благополучно. Мама вместе с сыном вернулась верхом на Полкане. Вся операция по доставке мамы прошла быстро, за минут десять. С этого момента Вадика и Полкана использовали. как курьеров в случае надобности доставить медикаменты, записку, или кого то вызвать. Главной сложностью было взобраться на лошадь. На территории лечебницы была коновязь, с которой было удобно вспрыгнуть на спину Полкана, а вот, в другом месте с коня лучше было не «слазить».

Вадик, от первого лица:

– Все мое детство, а детство длилось до десяти, не более лет, я жил среди лошадей, я крутился постоянно вокруг лошадей. Когда мне исполнилось четыре года, мне подарили лошаденка, кобылку «Зорьку», месяцев трех от роду. Мы тогда жили в Рыбнице Молдавской Автономной республики, жилой дом наш стоял на территории ветеринарной лечебницы, на берегу речки, живописнейшей речки на свете. Я сразу уверовал в свою собственность, не отходил от Зорьки ни на шаг, кормил ее с рук, три раза в день мне разрешалось вынести ей на крыльцо кусок хлеба с солью. А Зорька так привыкла, что в то время, когда я должен был идти обедать, сама направлялась к крыльцу, ведя за собой и меня. Во времени она никогда не ошибалась, стояла терпеливо и ожидала своего пайка.

Утром, достаточно было выйти на крыльцо и громко крикнуть «Зорька!», и она стремглав неслась к крыльцу, и слышала этот кличь, с любого расстояния. Слух у лошадей очень тонкий. А через три года Зорьку мобилизовали в кавалерию, и я был этим чрезвычайно горд. Положительным моментом дружбы с Зорькой было то, что я был отвлечен от коновязи больных лошадей и больше не заражался их болезнями, в особенности, чесоткой. Мне было разъяснено, что если я буду подходить к больным лошадям, то заболеет и моя Зорька.

В общении с животными очень много и других воспитательных моментов.

Пришло время, когда в колхозе осталось не более десятка лошадей и ни одной коровы. Ветеринарному врачу становилось нечего делать, за исключением небольшого количества животных, принадлежавших крестьянам. Остались только частные вызовы. Подошла стремительная весна. Эту зиму, казалось, пережили.

Однажды, после пасхи 1942года к лечебнице подъехала военная машина. Из машины вышел немец, который хорошо говорил по-русски. Позвал маму, представился, как начальник ветеринарной службы войск, нескольких областей Украины и показал приказ немецкого командования о том, что ему подчинены все военные и гражданские ветеринарные лечебницы и госпиталя на этой территории. В течение нескольких часов дотошно проверял, как работает этот ветеринарный пункт, допрашивал маму по ее знаниям и квалификации, делал записи в свой кондуит, и благополучно уехал.

Его приезд стал первым предвестником насильственного перевода мамы на лабораторную работу в ветбаклабораторию в городе Первомайск Николаевской области. Буквально через несколько дней прискакал верхом на лошади немец, посыльный, или курьер, и привез «Приказ», предписывающий в двадцать четыре часа подготовиться к отъезду на новое место службы (работы) в г. Первомайск, лаборатория, бак. отдел. Приписка: «в случае уклонения от выполнения данного приказа вы будете расстреляны, как саботажник, по законам военного времени».

Оцепенение длилось несколько минут. В получении приказа мама расписалась в бумагах «подателя сего». Она вынуждена была согласиться с исполнением, трое маленьких детей – это груз, от которого не убежишь и не бросишь. Предупредить дедушку успели, а на следующее утро уже сидели на упакованных вещах. Хорошо – их было немного. Пришла большая грузовая машина с брезентовым тентом, загружена была наполовину какими то ящиками, места маме с детьми хватало. Поехали. Дедушка пришел пешком, чтобы проводить. Долго инструктировал маму по месту – Первомайску, там прошла большая часть жизни семьи Огородников. В Голте.

Расстояние около шестидесяти километров преодолели за несколько часов. Разгрузили семью у здания ветбаклаборатории, в том районе, который назывался Овлеополь. Это один из трех районов города, образующихся от слияния двух рек в его центре Южного Буга и Синюхи. Вот, реки встречаются в центре населенного пункта и делят город на три части – Голта, Горлык и Овлеополь.

Лаборатория размещалась на берегу реки Буг, красивое двухэтажное здание с выходом на набережную.

В лаборатории уже была копия приказа и маму приняли, разместив на пару дней в одном из подсобных помещений. Вещей было немного, но при этом составе семьи, все равно, необходимы были и бытовые, и одежда, и пр. С собой был небольшой запас продуктов, немного картофеля, пшеничная крупа, в дорогу маме колхозники собрали пару десятков яиц, титка Ганзя взбила немного сливочного масла, имелось и несколько банок сладкого клерса.

Младшие дети мало что понимали. Для них это было интересное приключение. Поездка на машине воспринималась ими с большим интересом. Дети войны, те, которым в тот период было семь – четырнадцать лет не знали игр и развлечений, присущим сегодняшним. А те, которым было восемь лет и до конца войны, до тринадцатилетнего возраста, так и не видели традиционного мяча, кукол, других развивающих развлечений. А после войны они уже были настолько взрослыми и по своему возрасту и по жизненному опыту, что играться с чем – либо, зачастую считали постыдным.

Через два дня маме дали в районе Горлык, на противоположной окраине, недалеко от ветлечебницы домик, который был бесхозным и основательно разграбленным, как потом выяснилось, хозяева дома были евреи и их всех расстреляли. Сейчас уже можно судить о состоятельности бывших хозяев, если у них, как в хате в Алексеевке, налево из коридора был вход в двухкомнатные апартаменты, а направо – в жилье для коровы и поросенка. Небогатые, конечно, были люди, да еще был у них огород, соток пять – шесть, это оказалось в будущем году для семейства мамы Оли огромным подспорьем.

Первомайский период в следующих главах, перед высылкой в Германию.