Текст книги "Начало. Война, дети, эвакуация, немцы, Германия. Книга 1"

Голта. Первомайск. И нас «уехали» в Германию
Глава 8 (от первого лица)

Живем в Первомайске с марта 1942года, бывшая Голта, где прошло детство нашего отца, Огородникова Зиновия Ефимовича. До революции город назывался единым именем, объединяющим все три его части, разделенные реками Южним Бугом и Синюхой, встечающимися в центре города. В советские времена он получил общее название Первомайск, а Голта, Горлык и Овлиополь остались районами города. Голта в оккупационные времена закрыта для посещения жителями Горлыка и Овлиополя и объявлена Румынской зоной. Железнодорожный вокзал и ДЕПО остались в Голте. Ее территория занята румынскими войсками. На подходе к деревянному мосту с обеих сторон стоят часовые, со стороны Горлыка-немецкие, со стороны Голты – румынские.

Местному населению, правда, ничего не мешало повыше гидроэлектростанции перебраться на другую сторону на лодке, но это могло навлечь и пулю от патруля, иногда проходившему по берегу реки. Так, развлечения ради, могли и пристрелить. Говорили, что рынок, типа барахолка, на территории Голты был очень оживленный, и румынские солдаты проводили там все свободное время, и изоляция касалась, в основном, немецких военных, с целью недопущения разложения немецких войск. Заодно, изоляция распространилась и на местное население. Румынское войско было разложено морально и идеологически с самого начала своего союза с немцами и воевали, в основном, для толпы. Гордости и высокомерия у румын было всегда чрезмерно, почти как у поляков. И в общении они всегда были и остаются очень высокого мнения, как о себе, так и своем предназначении для мира в целом. В общем, «Романия маре». Такие они и сегодня.

Мама уходила на работу довольно рано, к восьми часам, а добираться нужно было пешком, через весь Горлык, и на другую сторону, в Овлиополь, через мост. Там от моста по набережной с километр.

Шла весна, средина апреля, уже было довольно тепло, пробивалась первая травка, в доме не обязательно было топить, да и нечем. Плитку хоть раз в день нужно было разжигать, чтобы сварить горячую пищу. Чем топили? Мама прибегала домой часов в шесть – семь, мы с ней хватали пустые мешки и шли за город, где в прошлом году в поле росла кукуруза. Она скошена и в земле оставались ее корешки. Вот эти корешки мы с мамой вырывали, отряхивали от земли и набирали полные мешки, которые тащили на себе домой. В это время постоянно волновались за Витеньку и Галочку, которые оставались дома без присмотра, Галочка была проинструктирована, знала правила поведения, старалась их соблюдать и присматривать за братиком, а им двоим в сумме, было всего одиннадцать лет – шесть и пять соответственно. Только придя домой, можно было начинать что то варить. Позже мы приспособились ходить за корешками в шесть часов утра, когда маленькие еще спали, это давало возможность сразу после возвращения домой с работы маме приступать к приготовлению пищи, а уж потом, если еще было светло, сбегать за следующей порцией топлива. Когда выдался выходной день, мы с мамой сделали три рейса, и это слегка разрядило обстановку. Эта заготовка топлива происходила постоянно, ведь в степной зоне, да во время войны, да в отсутствие государственных поставок угля и дров, других возможностей не было.

Прошел апрель, и однажды мама принесла известие, что ей, как и другим сотрудникам лаборатории, разрешено взять в обработку часть земли, которую ранее обрабатывали для выращивания кормов животным ветеринарной лечебницы. Это было недалеко от нашего жилья и было удобно ходить туда с маленькими детьми, которые уже свободно добирались до поля пешком. Там мы проводили все время до темна, ежедневно и в воскресенье, знакомый фельдшер из лечебницы вспахал нам это поле, а посевной материал маме пришлось где-то выменивать на одежду, выпрашивать, брать взаймы, но участок должен был быть засеян и обработан во что бы это ни стало. Нам удалось посеять приличный кусок картофеля, причем каждую картофелину мы разрезали на столько частей, сколько в ней было глазков, свеклу, тыкву, (на местном диалекте кабак), подсолнечник, большой участок кукурузы. Огород получился около гектара. Он должен был нас обеспечить пропитанием на следующую зиму. Да еще при доме, не пропадать же участку земли, и там были посажены самые необходимые культуры, которые требовали полива, и вообще, укропчик, петрушка.

Перед самой войной маме начали шить каракулевое манто. Шкурки покупали в молдавских селах у крестьян несколько лет, этот подарок папа готовил маме к десятилетнему юбилею супружеской жизни. Подарок обещал быть шикарным и часто вызывал между родителями разговоры, типа того, что неудобно иметь такую вещь, что во всем Кишиневе таких шуб найдется две – три, и то у головных республиканских начальниц. Но папа был непреклонен, он хотел отметить юбилей осенью 1941 года с помпой, пригласить своих родителей из Помошной, и маминых из Керчи. Помню, как выделывать эти шкурки согласились на дому, два мастера – еврея, которые с приходом Советской власти в Бессарабию лишились своего дубильного предприятия и перебивались тайным надомничеством по селам, выделывая молдавским крестьянам «кужушину» из шкур овец. Мастера были отменные, работали у нас дома довольно долго, во всяком случае, помнится их присутствие у нас дома длительное время, чаны с какими то растворами и особый специфический запах в полуподвале. Потом начали шить, и тоже надомник скорняк, который боялся брать дорогой товар к себе домой. Частное предпринимательство в те времена могло повлечь за собой и судебное преследование. А людям надо было жить. Так вот, эту недошитую шубу, кажется у нее не были пришиты рукава, мама хранила до Первомайского периода, как самую большую ценность, всегда обращала взор на тот отдельный чемодан. Эту ценность и удалось променять деду Сливке (фамилия такая) за корову. Дед объявился с претензией на занимаемый нами домик, который, как оказалось, до революции принадлежал ему, а после того, как он был раскулачен, жил и работал в отдаленном от города колхозе, сидел при Советской власти тише воды и ниже травы. Очень хотелось ему подарить дорогой подарок на свадьбу своей дочери, которая выходила замуж за полицейского начальника. Да и с домом удалось уладить, поскольку нам просто некуда было деваться.

Мама знала толк в крупном рогатом скоте. Корова была по третьему теленку, в вершине своей лактации, и выдавала нам восемнадцать – двадцать литров молока в день. Это было для всех нас спасением, хотя появились сложности с присмотром за младшими детьми, так как на меня легла ответственность за выпас коровы. И не только выпас, но и дневную дойку, дней десять пришлось меня тренировать, да и корова тяжело привыкала к мальчишке, который не знал как к ней подойти. Потом все наладилось. В половине шестого мама вставала, доила корову, варила завтрак, будила «главного гуртового» кормила и отправляла на пастбище. К двенадцати я уже возвращался домой, в это время прибегала мама, учила меня доить, кормила младших, что – то перехватывала сама и снова бегом, через весь город, на это все у нее уходило часа полтора – два. Одному богу известно, как ей удавалось убегать с работы ежедневно на столько времени, правда, у них был официальный обеденный перерыв с часу до двух Младшие дети оставались под присмотром добрейшей женщины – соседки, с которой мама рассчитывалась молоком. Было в распоряжении семьи молоко. Довольно много, хватало на творожок, собиралась сметана и взбивалось масло, немного, но хватало, да каши с молоком…

Оказалось, чтобы было молоко, корова хочет есть и ночью. До этого я и не подозревал. Приходилось, пока корова пасется, серпом резать траву, и большой мешок тащить домой в обед и вечером. Потом я ее натренировал носить себе корм в виде вьюка. Два мешка на ночь ей не хватало, мама по вечерам после работы тоже занималась кормодобыванием для «нашей кормилицы», таким образом еще и удавалось понемногу запасать сена на зиму, его мы очень берегли, сушили, складировали, укрывали от дождя. Несмотря на большую занятость, дети не голодали, едой семья себя обеспечивала. Огород при доме помогал. Однажды, в воскресенье, я был на пастбище с коровой, мама копалась в огороде, с ней были Галя и Витя. У забора остановилась молодая девушка с котомкой. Долго смотрела на работу мамы, и, когда мама обратила на нее внимание, предложила свою помощь.

«А вы мне дадите чего – ни будь пойисты». Мама пригласила ее во двор, они сели на «Прысьбу» (завалинка), и девушка рассказала, что была в бригаде перегонщиков колхозного стада, когда их догнали немцы и отобрали скот, подалась к своему дяде, жившему недалеко от места, где закончилась их «эвакуация». У дяди прожила всю зиму, та «скучылася за мамкою» и пошла, а еще ей надо было преодолеть неблизкое расстояние. Выяснилось, что она имеет девять классов образования, училась «видминно» в районной десятилетке. Мама ее накормила, дала возможность помыться с дороги, пешей, многодневной. Когда я пригнал корову вечером, она показала, что умеет прекрасно доить и хорошо справляется с детьми. Так у нас появился еще один член семьи, Катя, шестнадцати лет, она осталась, поскольку от голодного путешествия была настолько истощена, что дальше не смогла бы преодолеть и пяти километров. Помощница она была прекрасная, поскольку не была избалована городом и привычна к сельскому труду. Мне в ее лице пришло значительное облегчение, дневная дойка перешла к ней, за младшими она ухаживала очень добросовестно. Конечно, мама ее многому должна была научить, начиная от приготовления пищи и кончая элементарными правилами гигиены, которые в сельской местности в те времена были весьма относительны.

В июне нас посетил дедушка. Он приехал по своему обычаю на паровозе со знакомым машинистом, отыскал лабораторию, маму, и пришел с ней в конце дня к «унукам». Постарел, похудел, хотя выглядел довольно бодро. На следующий день пошел со мной на пастбище, был со мной весь день, и все рассказывал о жизни в Голте до революции и детстве нашего отца. Так я от него узнал, что наш папа в тяжелые времена 18 – 20 годов торговал папиросами поштучно в разнос, и приобрел привычку к курению уже в семилетнем возрасте. Вечером, когда пригнали корову домой, мы с ним пошли на Буг, чуть ниже гидростанции, там торчали из воды три скалы. Я ему признался, что здесь учился плавать и начал тонуть, меня вытащили старшие мальчишки. Это была моя тайна, маме я об этом не рассказывал. Его реакция была самая неожиданная: «Ну, ты прыцуцуватый, на цьому ж мисци и твий батько лэдвэ нэ втопывся, так я його добрэ повчыв рэмушком. Тэбэ быть нэ буду, бо бачу, що сам усэ пойняв. Нэ лизь покы нэ вмиеш. Мамци нэ скажу, ей и так на голови багато биды»

К этому времени я уже держался на воде, плыл по-собачьи.

На следующий день, успокоенный тем, что мы более или менее устроены и не голдаем он уехал, конечно, рассказал о том, как они живут с двумя молодухами и пятью детьми, наметили с мамой способы связи в случае чего…

Каждое воскресенье мы всей семьей, уже впятером с утра шли на огород, брали с собой еду, вареную в мундирах картошку, молокопродукты, несколько бутылок кипяченого молока (у нас в семье было правилом, что даже от своей коровы молоко пилось только после кипячения – перестраховка, конечно, но этот порядок был заведен мамой после того, как в двухлетнем возрасте Витя заразился ящуром, это страшно неприятная болезнь, язык, и вся остальная слизистая оболочка во всех местах, покрывается язвами, потом сухим струпом… считается, что люди ящуром не болеют), творог, зачастую вместо хлеба кукурузный малай из собственноручно смолотой кукурузы. Мама с Катей работали весь день не разгибаясь, я занимался неподалеку выпасом коровы и заготовкой сена и считал себя большим бездельником. На обед корову не гоняли, в этот день ее в поле и доили, только поить приходилось ее у ближайшего колодца, недалеко от ветлечебницы, для чего у меня в поле было спрятано в кустах специальное ведро. Вечером караван тружеников двигался домой – впереди корова, нагруженная вьюками с заготовленной травой, потом я, с еще одним мешком травы, за мной Катя с мешком травы, завершали колонну мама с детьми, и на плече ее неслись тяпки, на тяпках висел узелок, в котором находилась освобожденная от харчей посуда. С наступлением темноты все засыпали и спали без просыпу и сновидений.

Через дорогу от нашего жилища образовалось неприятное соседство: там разместился следственный отдел и лагерь заключенных СД. Это, пожалуй, пожестче гестапо и родилось в его недрах. С утра до вечера за колючей проволокой силами заключенных что – то строили. Во дворе были насыпаны две большие кучи щебенки, на расстоянии метров тридцати одна от другой, и эту щебенку заключенные целый день носили, причем, заключенных разбивали на две команды, и одна команда грузила свои носилки на левой куче и носила на правую, а другая команда – наоборот. Вдоль маршрута стояли надзиратели с дубинками и постоянно подгоняли тех, кто недостаточно быстро двигался со своей ношей.

До места этого истязания от наших окон было метров сорок – пятьдесят. Через дорогу. Мы старались эти окна закрывать, проходя по улице в ту сторону боялись посмотреть, часто звучали выстрелы и после этих выстрелов кого – то уносили. Неоднократно мама совещалась с Катей и со мной, строя планы к переселению, но подходящего места не находилось. Да и огород при доме нельзя было бросать, дожидались окончательного сбора урожая.

В конце октября 1942года, когда уже был собран урожай, решился вопрос с нашим переселением на другую улицу, параллельно той, на которой мы жили, но в двух кварталах от СД. Помог опять дед Сливка, его родственники переезжали в село и хотели сдать домик надежным людям. За полгода нашего пребывания у него на постое мы уже вошли в категорию надежных. При новом жилище был большой двор, огород, и недалеко колодец, к которому ходили поводу даже с нашей улицы.

Настал день переезда. Переезд – это громко сказано, мы взяли у соседей одноколесную тачку и все вещи были перевезены за два рейса. Корову перевели в новое стойло, затопили в новом очаге огонь. К этому торжественному моменту была сварена кабаковая (тыквенная) каша и мы отпраздновали новоселье. Поздно вечером Катя объявила маме, что она вынуждена уйти от нас, «бо дуже скучилася за мамкою и пидэ до свойих батькив». В этом положении ее удерживать не имело смысла, она хотела еще пообщаться со своей подругой, жившей по соседству со старой нашей квартирой, и через ару дней она тронется в путь. С нами она тепло попрощалась, пустила слезу, мама сказала, что когда она будет уходить из Первомайска, чтобы зашла, ей соберут немного продуктов в дорогу. Свои вещички она тоже оставила у нас, пообещала за ними прийти. Не пришла. Вообще больше не пришла.

Через несколько дней, у колодца я увидел группу из десятка заключенных с ведрами, набиравших воду для нужд лагеря. Среди носильщиков воды была и Катя. Она мне делала какие то знаки, по малолетству я понял их по своему мотанулся в дом, схватил, что из продуктов попалось под руку, лепешки из кукурузной муки, висела в марлевой завязке и стекала приличная порция творога, больше ничего не нашел, спешил, и бегом догонял идущих с ведрами заключенных, передал Кате, она успела шепнуть: «ты меня не знаешь, тикай», но узелок взяла, меня прикладом подтолкнул один из конвоиров. Подтолкнул в спину хорошо, я помчался в сторону с ускорением.

Вечером все рассказал маме, она сходила к подруге Кати, узнала, что они обе наблюдали в окно за расположением СД и во время передачи какой – то записки проезжему вознице их всех троих арестовали. Уже после войны мама мне объяснила, что Катя жила у нас по заданию подполья, действовавшего в этом районе, и должна была проводить постоянное наблюдение за действиями полицейских, жандармов и передвижением заключенных. Она и ушла из нашей семьи, поскольку вынуждена была в связи с переездом уйти от объекта наблюдения на неудобную позицию. Катю я видел издали еще только один раз. Полицейским, сопровождавшим ее к колодцу, я старался по требованию мамы не показываться. Обошлось. Очевидно во время допросов она в своем знакомстве с нами и о том, что жила в доме напротив не сказала. Дальнейшая судьба этой девочки не известна.

Приближалась зима. Перетащили со старого двора заготовленное сено, сложили в просторном сарае под навесом, привезли стебли кукурузы с поля после уборки урожая. Сухих зрелых початков было много, должно хватить на крупу и муку до весны. Да и стебли – корм для коровы, они отлично поедают листья сухих стеблей, а стебли использовались на топливо. Для хозяйства в тех условиях годилось все. На соседском поле рос подсолнечник, после уборки шляпок остались стоять сухие стебли, мы их тоже заготовили много, таскали ежедневно по два раза, чтобы зимой как – то обогреваться и варить пищу. Теперь я себе не представляю, даже пройдя через все это, каких усилий стоило выживание и маме, и младшим, и мне, хотя, я всегда считал, что мне легче всех.

Выпал первый снег. Растаял в тот же день, когда я остался дома и не гонял корову на пастбище. Жизнь в новом доме налаживалась медленно, загрузили в погреб урожай картофеля и других корнеплодов, засолили бочку капусты, втащили на чердак початки необмолоченной кукурузы, чтобы брать по потребности, все это должно было обеспечить нам зиму без голода. Не хватало хлеба и муки для его выпечки, но и этот вопрос решался путем прямого обмена с теми, у кого выросла пшеница и ячмень. Ручная мельница, изготовленная дедом в прошлом году, у нас была в почете. Постоянно, если я не занимался коровой, то молол кукурузу или другое зерно. Производительность была очень маленькой, но на лепешки и кашу всегда было.

Зима 1942 – 1943 года на Украине была снежной и довольно холодной. Старожилы говорили, что снега, который бы так укрыл землю, и долго не таял, давно не было. Крестьяне, да и администрация города передвигались на санях, в большинстве одноконных.

Однажды, в декабре, у нашего дома остановились санки – розвальни, с саней сползла в снег многослойно закутанная женщина и спросила: «В этом доме живет Ольга Александровна Лукашевич?»

Я стоял с вилами у сарая, убирал навоз от коровы. «Тут», ответил я и увидел, что в санях сидит еще несколько человек, в тм числе и дети.

«Это ты, Вадик, здесь работаешь, какой большой – сказала тетка, и я узнал в ней сестру мамы Таису, жившую с родителями в Керчи, на Крымском полуострове.

Начали разгружаться. Первого, кого тетя Таиса выгрузила, был сверток с маленьким ребенком, Галочкой младшей, которая родилась в Керченских катакомбах, где укрывалась от войны большая часть населения города. Надо сказать, что в тех же катакомбах размещались и промышленные предприятия, которые продолжали давать военную продукцию, и госпиталь, и впоследствии прятались партизаны.

После Галочки была разгружена четырехлетняя Юля, потом, с большим трудом и с помощью возницы была выгружена бабушка, она после продолжительной болезни была почти недвижима. С моей помощью всех затащили в дом. Вещи с саней привезший их человек разгрузил прямо в снег и мы с теткой долго их переносили в хату. По просьбе Таисы я сразу поставил на плиту ведро с водой, им срочно нужно было помыться, показал тетке, как подтапливать очаг, а сам побежал за мамой, в лабораторию, они сказали, что добирались из Керчи пятнадцать дней. Одиссея.

Маму с работы отпустили, и она со мной добежала домой за минуты. Сразу приступила к деятельности, которая была необходима значительно более «ахов и охов». Детей искупать, первый раз за две недели, бабушке устроить баню, хотя условия были мало к тому приспособлены, всех накормить. Хорошо помню, как Юля не могла остановиться, и все просила добавить молока. Боялись, чтобы не было расстройства, и ребенка ограничивали. Первый день. Ночью кормили еще раз. Следующий день, к счастью, было воскресенье и был посвящен постоянному приготовлению пищи и кормлению. Бабушка не вставала с постели. Теперь можно себе представить сколь сложно им было в зимнее время по военным дорогам, да по территории, занятой немцами. Мама старалась обучить сестру всем премудростям нашего быта/, на следующий день ей пришлось вести хозяйство самостоятельно.

Тысяча девятьсот сорок второй год подходил к концу. Приближался новый год, а конца войне не было видно. Где – то шли ожесточенные бои, где – то в снегах Волгоградских работал полевой ветеринарный госпиталь, возглавляемый нашим отцом, и все мы проходили уже в который раз школу выживания. Досталось России с Украиной, да и всему Евроазиатскому материку.

Сразу после нового 1943 года тетя Таиса пошла работать. Бабушка уже встала с постели, как она говорила – выздоровела за счет похудания, она сбросила сорок килограмм по отношению к мирному времени, и это положительно сказалось на всем ходе излечения. Болезнь то была обусловлена нервным и физическим перенапряжением.

Устроилась Таиса на работу, на овощную базу, где были склады продовольствия, собираемого немцами с колхозов и населения, там продовольствие хранилось, перерабатывалось, отправлялось по воинским частям и в Германию. База находилась недалеко от нашего дома, на берегу Буга, тетя работала в засолочном цехе, там постоянно надо было вручную затаривать из больших засолочных чанов капусту, огурцы и пр. в бочки для транспортировки. Через пару месяцев там у нее и роман случился с Михаилом Ивановичем Зыряниным, который после тяжелого ранения, потери двух ребер и части ключицы был непригоден к дальнейшей службе в армии, но был хорошим шофером и возил на автомобиле ЗИС-5 овощи и другие грузы этой базы.

Мне на всю жизнь запомнилось, как мы с ним проводили операцию под кодовым названием «сахар». Он возил со станции сахар в мешках на склады базы. Во время погрузки на машину пару мешков специально разрывались и в накладной была запись-столько то мешков, из них повреждено два, или три. Мама мне пошила из брошенной красноармейской шинели пальто, из толстенного сукна, так в этом пальто она по просьбе дяди Миши вшила карманы, большие, похожие на мешочки, в каждый из которых свободно могло войти два килограмма сахара-песка. Я встречал дядю Мишу в глухом переулке, он делал остановку, яко бы долить воды в радиатор, меня подсаживал в кузов, я набирал полные карманы сахара, он, оглянувшись, ссаживал меня с машины, наблюдал недолго, чтобы я скрылся за поворотом к дому и продолжал свой рейс. Эту операцию мы с ним проделывали несколько раз, и не только с сахаром, но и с другими, необходимыми для существования большого семейства грузами. Мы кормились всеми возможными и не возможными способами.

В феврале дядя Миша переселился к нам, в доме появился настоящий мужчина, после войны они с тетей Таисой узаконили свой брак и прожили вместе в городе Кишиневе до самой смерти дяди Миши, он умер в 1965 году от рака желудка. Совместных детей у них не было, он усыновил Юлю и Галочку, был для них настоящим отцом, в горе и радости разделял с Таисой трудности послевоенного периода, и после… Он не был грамотным человеком, всю жизнь шоферил, но величайшей души и порядочности была личность. Между нами сохранялась духовная близость, он встречал меня всегда, в каждый приезд, как родного и всякий раз мы с ним вспоминали времена, когда могли попасть в историю, вплоть до расстрела. У немцев с этим было довольно просто. Одной семьей нам жить пришлось недолго.

Я заметил, что мама секретничает с тетей Таисой и бабушкой, вопросы, которые они обсуждали, мне были до поры не ведомы. В конце концов, мама решила поговорить со мной. А тема была весьма и весьма щекотливая. ЕЕ вызвало начальство и в присутствии немецкого комиссара, занимавшегося набором рабочей силы для труда в Германии, предложили поехать на работу в Германию по специальности, так как врачами микробиологами у них были в основном мужчины, которые воевали. Отказаться было равносильно самоубийству, речь шла только о том, ехать ей с детьми, или детей оставить здесь и поместить в специальный лагерь для детей, не имеющих родителей. Немцы соглашались на то, чтобы с ней были дети, и что они будут в рабочем лагере получать пропитание наравне со взрослыми. Но это все неведомое, страшное, ничем не гарантированное. Без детей мама отказывалась ехать наотрез. Но у немцев была своя политика, они имели большую программу ассимиляции других «арийских» народов в германскую расу с целью воспроизводства наиболее жизнеспособных, талантливых индивидуумов. Русские дети должны были постепенно утратить после войны свой язык и культуру, пожив в Германии, проникнуться их духом и идеями, создать семьи с немецкими особами противоположного пола и тем самым создать условия для воспроизводства нации, потерпевшей утраты в результате войны. Тогда мы всего этого не знали, и знать не могли. Надо было решать – ехать всей семьей или через недельку маму заберут и будут судить показательным судом, как саботажника по законам, их законам военного времени. Это был ультиматум, и ничего поделать было нельзя, бежать некуда, зима, трое детей, вопрос о жизни всех и каждого из нас. Собираемся в дорогу в который раз за последние полтора года. Вещей немного, и, кажется, все нужно, а условия, поставленные немцами – только ручная кладь, ровно столько, сколько каждый может унести. А «каждый», это дети от десяти до пяти лет. Их самих нести надо.

Для сборов маме дано было времени неделя, освобождена от работы, передала свои обязанности. Отбираются самым тщательным образом белье и носильные вещи, да еще приказано иметь с собой продуктов питания на четверо суток. И чем же накормить в дороге четверо суток троих детей, и чтобы было немного по весу, решай мама, решай… Собрались, каждому ребенку мама пошила котомочку, куда сложили небольшое количество белья и одежды, бедно, но компактно и рационально. Сама имела на горбу огромный рюкзак и в руках две сумки с едой. Остальные вещи были оставлены у тети Таисы, крова была обеспечена кормом до весны, и, поскольку не была тельной, мама рекомендовала ее к весне забить и мясо засолить, чтобы хватило на длительный период. Соль припасти через овощебазу, наворовать потихоньку, мясо хранить в погребе. Бабушка с детьми и теткой были на ближайшие полгода обеспечены, да и сами работоспособны, тетушка и ее новоиспеченный муж. Мы уезжали в неизвестность, и это произошло. Бабушка и тетя заплакали, мама держалась. За нами, как и в прошлый раз в Алексеевке, пришла машина, нас погрузили в кузов, где уже сидело человек пятнадцать таких же как мы, только без детей, и двое полицейских. Нас отвезли в Голту. Мы долго стояли у моста на румынскую территорию. Румыны обыскивали всех, понравившиеся вещи забирали себе, особенно шерстяные. Нас спасло то, что мама знала молдавский язык (тот же румынский), и просто их пристыдила. Всех посчитали, проверили у полицаев наши документы, пропустили.

С этого момента мы стали совершенно бесправными и поднадзорными.

Все наши семейные бумаги и документы, кроме маминого диплома и «аусвайса», где были вписаны дети, были оставлены у бабушки. Мама твердо надеялась, что придет время и придет необходимость ими пользоваться.

Машина привезла нас на дальний путь, в стороне от станции, вроде, как разъезд. Пересчитали всех, разбили на команды по пятьдесят человек, назначили каждой пятидесятке вагон, обычный, товарный, четырехосный «пульман», с двумя буржуйками и нарами в два этажа. Назначили в каждый вагон старшего, приказали ему составить списки, выдали по ведру угля на каждую буржуйку и две бывших в употреблении шпалы на каждый вагон. В каждой теплушке был топор и бачек для воды, приказали бачки заполнить из железнодорожного заправочного «гуся», заправлявшего паровозы. Мама смекнула, что топлива на дорогу не хватит, неизвестно, что и как будет дальше, и, имея опыт, организовала сбор угольков и «перегара» вдоль железнодорожного полотна. Далеко отходить боялись, на расстоянии нескольких метров вдоль состава стояли через каждые десять метров вооруженные солдаты. Уже появились первые жертвы. Были застрелены двое каких то парней, попытавшиеся отойти далее положенного, за пределы охраняемой зоны. И всем сразу стало понятно. Неволя. Рабство.

Угля, общими усилиями удалось собрать много. Паровоз еще не подавали, мы стали размещаться внутри вагонов, делить места, назначались истопники по условиям жанра, разжигались печки, рубились шпалы, некоторые устраивались поближе к теплу, а кто укладывался сразу на нарах. Нам удалось при помощи мамы освоить угол в стороне от очага, но подальше от сдвигающихся ворот во избежание простуды. Вблизи буржуйки мама не разрешила находиться, чтобы не было попеременного нагревания – охлаждения. Людей начал волновать вопрос, где и как пользоваться туалетом. Пока стояли, бегали за вагон и парни и девки, на виду у немецких солдат. Среди вывозимых в Германию было более половины женщин, девушек восемнадцати – девятнадцати лет. Парни в своей массе были помоложе, те, кто еще не был призван в Красную армию. Было человек десять, явно, военнопленных. Немцы взирали на бедствующих людей с явным равнодушием. Как быть дальше? Нашли лист железа. Довольно толстый, не кровельный. Сначала думали приспособить его, но отказались от этой затеи. Мужики решили с началом движения в дальнем углу прорубить в полу отверстие и прикрывать его в период ненадобности этим куском металла. Оказалось, что это самое правильное решение.

Поступила от немецкого начальника поезда команда занять свои места в вагонах. Часовые, закутанные в тулупы, расположились на каждой тормозной площадке вагонов по двое. Всех предупредили, что в случае попытки побега будут расстреливать из пулеметов. Сдвижные двери теплушек оставались слегка приоткрытыми. У дверей толпились невеселые парни и девчата. Среди увозимых было несколько довольно зрелых мужиков, они держались особняком. Каждый сам по себе. Ни с кем не общались.

Паровоз был прицеплен с такой яростной силой, с таким ударом о буфера, с таким откатом состава назад, что на ногах никто не удержался, а те, кто сидел или лежал с краю на нарах, оказались на полу. Из буржуек вылетел сноп искр, угольный дым на какое то время заполнил весь вагон. Народ чертыхался, матерился, давая выход накопившемуся раздражению и нервному напряжению. Через пару минут рывок повторился, но уже в другую сторону, и поезд уже не останавливался. Набирал скорость.

Конец февраля 1943года был моментом нашего, можно сказать, полного пленения и вывоза за пределы Родины.