Текст книги "Начало. Война, дети, эвакуация, немцы, Германия. Книга 1"

Дорога до станции назначения, сложности в организации вагонного быта, беспокойства пленников, взрослых и детей, в вагоне нас, малолеток, было только трое, но в других, ехали еще дети, описывать много, страшно, и в большинстве своем не подлежит пониманию для человека сегодняшнего времени.

Как оказалось, все таки основной сложностью для мамы было уговорить младших детей справлять свою нуждишку в присутствии большого количества людей, да еще в дырку, из которой дует холодом и стучат колеса, как будто поезд движется над тобой. Только через сутки Галочка смогла преодолеть свой страх и стыд, а Витенька, так и не какал до самого Львова. Несколько раз останавливались, менялись паровозные бригады, набирали воду в паровоз, брали одновременно с паровозом воду для питья, оказалось, что двадцатилитрового бачка на пятьдесят человек чрезвычайно мало и заполнялись все имеющиеся у людей емкости. Здесь было не до умывания.

К концу третьих суток добрались до Львова. Эшелон остановился на подъездных путях, по вагонам прошла санитарная инспекция, состоящая из нескольких немцев и поляков. Жалобы принимались только у смертельно ослабевших и тяжело больных, их здесь же осматривали, человек десять со всего эшелона разгрузили, якобы для лечения, но прошел слух, что их направят в лагерь, где содержатся «жиды», подлежащие уничтожению. Судя по способу обращения с людьми, так оно, наверное, и произошло. Даже лежачих больных грузили в кузова машин как дрова, с размаху, под дикий хохот охранников.

Часов через пятнадцать были в Варшаве. Впервые за все время пути высадили на платформу, по – вагонно построили с вещами, пересчитали, предупредили старших вагонов, что в случае потери хотя-бы одного человека старший вагона будет расстрелян. Охрану сняли, выдали на каждого человека по буханке хлеба и по банке каких то консервов, на которых было по-немецки написано «Pferde Fleisch», конское мясо, многие не ели. Но потом, все —же освоили. Кипяток был вдоволь прямо из крана какой то пристанционной будки. В общем, поели, попили, многие сумели умыться, провели минимальные туалетные процедуры, прямо на перроне. Мама пошла с Галочкой, а потом с Витенькой в туалет, который находился у выхода из здания вокзала, слева, там надо было платить злотыми, но ее пустили за косынку, снятую с шеи, как мама говорила, новую, почти не ношенную, из натурального шелка. С Витей она долго не возвращалась, пришли. Витя заплаканный, мама расстроенная, как потом рассказала, пришлось ей забраться к Вите в анус, и пальцем стронуть с места запекшийся кал, после чего он сумел оправиться, хотя с кровью и очень болезненно. Мама рассказывала, что всю процедуру, а она была очень неприятной, ребенок терпел, не издав ни звука, а слезы лились рекой. Это был выносливый и терпеливый, просто героический парень с раннего детства. И всю жизнь, и в шахтерских буднях и в тундровых, а также таежных преодолениях самого себя, вплоть до управления автомобилем в пятидесятилетнем возрасте без правой ноги, нажимая на газ культей…

Потом, через много лет, после войны, когда мы жили во Львове я сравнил Львовский и Варшавский вокзалы, они были похожи, как близнецы – братья, даже привокзальный базар и туалеты расположены одинаково.

Люди стояли и сидели на перроне, правда, перрон был крытый, и не так продувало, несколько часов, но вот, поступила команда строиться на перроне с вещами. Как в хорошей солдатской роте, уже каждый знал свое место, построились быстро, снова всех посчитали и началась погрузка теперь уже в пассажирские вагоны, общего назначения, но это был большой комфорт по сравнению с товарняком. В каждый вагон садили количество, разгруженное из одного товарного, чтобы сэкономить места и не было искажений в списках. Народ занимал лежачие места и на третьих полках, на них с удовольствием размещались молодые парни, но многим, конечно, лежачих мест не хватило и располагались прямо на полу. Нашей семье люди уступили места компактно, за время пути прониклись уважением к единственной матери с детьми.

В каждый вагон с будущими гастарбайтерами, из оккупированной России и Украины, в отдельное, проводницкое купе село два немца. В нашем случае – мужчина немец и женщина – переводчик, сносно изъяснявшаяся на русском и польском языках. Это были инспектора по распределению рабочей силы. Немец держал перед всем вагоном небольшую речь, которая сводилась к тому, что все вы едете работать на предприятиях великой Германии, для работы в в сельском хозяйстве. Великая германия доверит вам труд, который ранее выполнялся людьми, совершающими боевые подвиги на фронтах в войне с коммунистическим режимом. Правила очень просты: работать и повиноваться, и вас накормят. Если среди вас имеются муж и жена, или брат и сестра, то им будет предоставлена возможность работы у одного хозяина. В списках имеются только общие данные на количество специалистов, мне следует во время пути познакомиться с каждым из них, определить место будущей работы и сообщить имя вашего хозяина. Заходите ко мне по порядку вашего расположения в вагоне.

Отвлекусь назад на два дня. В нашей теплушке ехал один, довольно приличный человек. Постоянно занимался Витей, рассказывал ему сказки, укрывал его от холода своей телогрейкой, имел с собой приличный кусок сала и несколько булок хлеба. С нами питался. Удивляло то, что он постоянно держал одну руку в кармане, казалось, что—то там поддерживал. Потом мы узнали, что он был командиром артиллерийской батареи, был ранен в пах, лишился «мужского достоинства», ему для мочеиспускания слепили из его же кожи небольшое приспособление, паховые кольца восстановить в полевом госпитале не удалось, в мошонку постоянно вываливались кишки и он должен был их постоянно поддерживать. Когда он попал в плен, ему пришлось целый день идти в колонне военнопленных, его всячески поддерживали товарищи, чтобы он не упал и не был расстрелян. Гражданская специальность – инженер экономист, Высокой образованности был человек. До войны работал в Одесском торговом порту. Находясь вблизи нашей семьи, он вызывал достаточно уважения и благодарности за постоянное внимание. Ставертий Никифор Феодосьевич. Хотя, правильно – Ставертиди. Из обрусевших греков, правда, по отцу, мать – украинка из Песчаного Брода Кировоградской области. У него созрело предложение объявить нас своими детьми, а маму – женой. Надежда на то, что гуртом (коллективом) всем должно быть легче. Проведена разведка по спискам, находившимся у немца, у него, действительно были записи, типа шофера грузовых машин-3, трактористы-5, слесаря —сантехники – 1, врач – микробиолог – 1, экономист – 1 и т. д.

Надо было решаться маме, предложение заманчивое, хотя и опасное. Надо подготовить детей. Мама была смелым человеком, и, зная о характере его ранения, не боялась идти на эту сделку для блага детей. Она знала, была уверена, что любовных и иных поползновений с его стороны не будет, а выигрыш может быть, ему можно доверить присмотр за детьми, какие то бытовые вопросы в отсутствие родных и близких.

Зашли к немцу вдвоем, Ставертий Н. Ф. и мама, Ставертий Ольга Александровна, в девичестве Лукашевич, с тремя детьми. Прошло без сучка и задоринки. Мама назначена на должность лаборанта микробиолога в производственную лабораторию фирмы «АЗИД» в Кенигсберге. Здесь немец подробно записал наскоро сочиненную легенду о нашей семье и с этого момента мы должны были научиться обращаться к Никифору Феодосьевичу как к отцу, и много новых сложностей для нашего детского понимания.

Дети (Галя и Витя) спят, а я участвую в разработке легенды на все случаи жизни. Надо сказать, что вплоть до освобождения нашими войсками, в апреле 1945года, легенда и мы не подвели.

В Кенигсберге крытый перрон вокзала. Всех построили, сразу появились перед строем будущие хозяева привезенных в рабство людей и начали получать каждый своих, уже назначенных в процессе работы в вагонах. Нас погрузили в машину – фургон. Отвезли в какое то здание в центре города, общаться трудно, мы не знаем немецкого, а немцы не представляют себе наличия других языков, вообще.

Был вечер, нас закрыли на третьем этаже, в полупустом помещении, скорее всего недооборудованной лаборатории, в комнатах и коридоре громоздились ящики с нераспакованным лабораторным оборудованием. Было главное – душевая с газовой колонкой, которую нас практически научили включать и выключать. Все долго и с наслаждением мылись. В комнатах было тепло, мама даже что-то постирала и разложила на ящиках сушить. Немец, который нас привез, втащил вслед за нами пять матрацев, мы их расстелили на полу и, в скорости, все спали. А завтрашний день принес новые дела и заботы, но о завтрашнем дне в следующей главе.

ASID
Глава 9

Пришло утро. Мы выглянули в окно – теплое по-весеннему солнце, горобци цвиринькають. Никифор Феодосьевич сказал, что это влияние Гольфстрима, через Балтику. Здесь значительно более мягкая зима, чем в России и в средней полосе Украины.

Было около восьми часов утра, когда приехал все тот же хромой немец, привез вареную картошку в мундирах, буханку хлеба и чай в большом термосе, очевидно заваренный какими то травами. Оговорюсь, что в зависимости от повара, а поварами в основном, были заключенные немцы и криминальные личности добровольно покинувшие оккупированные территории, в качестве утреннего напитка варили кофе из пережаренного ячменя с добавкой из сушеной красной свеклы или чай, который носил название «гербата». Так по-польски, и действительно, герба по-латыни трава и он заваривался из каких-то трав поляком помощником повара. Это наблюдение дальнейшего пребывания в ареале фирмы «ASID». Мы были всему этому рады. Немец сказал, что: ецт меглих фриштик эссэн унд вайтер арбайтен (сейчас можете позавтракать и будем дальше работать)

После короткого завтрака нас посадили в тот же фургон и повезли в фотографию, где каждого сфоторгафировали в анфас и в профиль, в том числе и детей. Нас поразила быстрота выдачи фотографий, которые тут же использовались для оформления личного дела каждого. И на детей. Всем были выданы значки, изготовленные из синей материи по форме квадрата, с обозначением белыми буквами «OST». Эти значки надлежало нашить на лацкане пиджака или другой одежды и ни в коем случае без него не появляться ни на работе, ни на улице, ни среди других перемещенных лиц, чтобы было понятно кто мы и с какой оккупированной территории. Потом мы узнали, что поляки носят «Р», французы «F», евреи – шестиугольную звезду, причем, если у всех значки были только на груди, то у иудеев и на спине. С еврейским значком были большие ограничения даже для местных евреев, вплоть до того, что они имели право ходить только по проезжей части улиц, и ни в коем случае не по тротуару. Лица, имеющие статус заключенных имели нагрудные знаки в виде треугольника, углом книзу с различными дополнениями, обозначающими общую характерную черту, например – «подозреваемый», или «эмигрант», или «еврей» – треугольник красного цвета с горизонтальной чертой сверху. Был знак – «асоциальный тип» – черного цвета. Много было нам в тот день сообщено диких правил и ограничений, многие из которых за шесть десятилетий просто забылись, да и вспоминать незачем.

Снова поехали к месту нашей ночевки, забрали вещички, нас отвезли на производственную территорию, которая находилась на окраине города, улица «Ноендорфштрассе №1». Через дорогу, за небольшим ручьем и полянкой, стоят огромные баки – ресиверы. Газовый завод. Территория фирмы – нечто среднее между большой барачной зоной для содержания военнопленных, семейными бараками советских времен и конюшнями, где содержалось более сотни лошадей. Вся территория разбита на три зоны. Первая зона являла собой производственную территорию, расположенную в одноэтажных длинных корпусах, напоминающих цеха предприятия, вторая зона – для содержания военнопленных, она была ограждена, с караульными вышками и охранными собаками, и третья зона – для вольных гастарбайтеров где в отдельных бараках содержались французы, своей колонией, русские и украинцы а также поляки, в двух отдельных бараках итак называемые «фольксдойче» – немцы, которые ранее постоянно проживали в странах, теперь оккупированных германскими войсками и пожелавшие переселения на историческую родину. Как оказалось впоследствии большинство из них были сюда привезены принудительно, как и мы. Особняком стоял барак, где жили немцы, осужденные за всякие нарушения государственного «орднунга», т. е. порядка и законов фашистской Германии, в том числе и за мелкие правонарушения, типа – разговаривала с поляком на темы, не касающиеся работы, взяла сигарету у русского «крикгефангене» – военнопленного. Я сознательно написал «взяла», поскольку многие немецкие женщины в период катастрофической нехватки мужчин с большим интересом посматривали на наших парней, привезенных на работы, а привезенные в своей основной массе были молоды и недурны собой. Конечно, состоятельная немка могла за определенную плату взять к себе военнопленного работника или гастарбайтера, и тем самым ее проблемы решались. Но эта состоятельная немка должна была иметь свое «дело» и с этого дела платить государству налоги или передавать в пользу государства большую часть своей продукции, например – молока, или печеного хлеба, или обуви, одежды, другой полезной продукции. Интересен жесткий распорядок дня для этих, осужденных к принудительным работам, немцев. Их никто не охранял, они должны были работать двенадцать часов в день, нормы питания – как у всех гастарбайтеров, после работы они еще проходили науку, которая была сродни нашим политическим занятиям, по окончании срока каждый должен был сдать экзамен по внешней и внутренней политике, и если экзамен заваливался, принудительные работы продолжались, выходить за пределы территории они не имели права, свидания с родственниками запрещались. Здесь я увлекся описанием совсем несущественных подробностей немецкого порядка, хотя, без знания этих деталей сложно понять теорию и практику фашизма.

Нас определили в барак, где живут семейные русские, такие же как мы, каждая семья имела отдельную комнатку – клетушку, двенадцать – четырнадцать квадратных метров, с двухэтажными деревянными нарами. У нас в комнатке стояли две двухэтажные кровати, нам дали пустые тюфячные наволочки, мы их на конюшне набили соломой, в том числе и подушки, на каждую кровать выдавалось два байковых одеяла, страшно вонявшие дезинфекцией, в общем, как сказала мама, «не было бы хуже».

На верхних этажах разместились – я с Виктором вместе на одной, на второй – Никифор Феодосьевич, на нижних – мама и Галя. В нашей комнате была еще металлическая плита с двумя конфорками для отопления и варки пищи. В качестве топлива выдавались брикеты, состоящие из угольной пыли, спрессованной с каким то нефтепродуктом, очень вонючий дым от них но было достаточно тепло, хотя топливо выдавалось по норме.

В первый же день нам выдали продовольственные карточки, которые отоваривались здесь же в магазине, на территории лагеря, магазинчик имел вход с улицы для жителей города и вход со стороны жилой зоны фирмы.

По этим карточкам нам было положено ежедневно на всех один килограмм хлеба, картофель, лук, крупы, овсяные и пшеничные, свекла или брюква, можно было заменить при желании, капуста кислая, комбижир, называвшийся маргарином, от которого хорошо пахло нефтепродуктами.

Все это рассчитано на взрослого гастарбайтера, и на киндер – гастарбайтер – две трети от нормы взрослого. Надо сказать, что каждая категория гастарбайтеров получала совершенно другую норму. Фольксдойче, например, получали еще белые булочки, сахар и молоко, французы – сахар и молоко, немцы, находящиеся на принудительных работах, аналогичную норму гастарбайтеров из Советского союза. Правда, на работе все имели одинаковую норму выработки и ко всем предъявлялись одинаковые требования. Наиболее привилегированными оказались французы, им разрешалось получать из дома посылки с продовольствием и одеждой, а так как в Европе уже давно был налажен определенный порядок, в том числе и связь, то эти посылки создавали вокруг французов, бельгийцев и прочих европейцев довольно устойчивое привилегированное положение. Это, правда, не мешало к ним относиться лагерному начальству с одинаковыми требованиями, как и к остальным категориям, вплоть до телесных наказаний за различные упущения в работе или нарушения лагерного режима. Нередки были случаи, когда французы предлагали взамен различных услуг какао, шоколад, натуральный кофе, чего на тот период не имело и коренное немецкое население.

На следующий день взрослые должны были выходить на работу, а Никифор Феодосьевич держит в руках мошонку. Мама, отбросив всякие условности, взялась за пошив ему поддерживающего бандажа, с грехом пополам, к поясу были приторочены лямки, которые поддерживали мошонку в подтянутом положении. Следует сказать, что доводка этого пояса и всей конструкции продолжалась месяца два, но, успех был достигнут. Хотя и в первый день наш подопечный вполне свободно работал вилами, вынося из под лошадей навоз. А в общем был очень интересный мужчина, высокий, черные вьющиеся волосы, подтянут, руками все время что – то делал, заражал своей деятельностью и непоседливостью окружающих. Украинско греческий гибрид получился замечательный, чрезвычайно способный ко всякого рода наукам.

С наступлением следующего дня за мамой пришел все тот – же хромоногий немец, его звали гер Будкау, и отвел Ставертия на конюшню, а маму в лабораторию, где ей устроили длительный настоящий экзамен и определили круг обязанностей. Она должна была заниматься забором крови у лошадей – доноров, проводить первичную обработку этой крови, отделив сыворотку от остальных фракций, или наоборот, проводить мероприятия по недопущению свертывания, участвовать один раз в неделю в забое лошадей во избежание разрыва селезенки, что в конце концов случается со всеми животными – донорами, в их разделке, определении в мясе болезнетворных микробов, а также варить из лошадиного мяса растительные среды для выращивания микроорганизмов. Бульон, типа студня. Куда и зачем это все шло никто из работающих не знал, но вся продукция два раза в день куда то отвозилась на автомобиле – фургоне с соблюдением всех правил чистоты и стерильности. Вся остальная обработка полученных материалов от крови производилась в другом месте, вроде на химико – фармацевтическом предприятии, принадлежавшем этой же фирме.

Никифор Феодосьевич был приставлен к определенной группе лошадей, должен был их кормить, выгуливать, чистить, мыть, убирать. Здесь я впервые увидел, что в качестве подстилки для животных можно применять торф. Замечательный материал, жаль, что его в России не используют для этих целей.

Маму предупредили, что с первого апреля, когда мне исполнится двенадцать лет, я получу работу, соответствующую моему возрасту, и не буду после этого киндером, а полноценным рабочим с рабочим пайком. Пока же я находился дома на хозяйстве, присматривал за братом и сестричкой. Это тоже было довольно сложно, поскольку в рабочее время не разрешалось детям выходить на рабочую территорию двора, а только в вечернее время можно было с ними погулять и дать побегать после семи часов вечера. В девять вечера по баракам проходил «герр динст» (дежурный) и после его посещения всякое передвижение по территории жилой зоны считалось грубым нарушением. Как уж там наказывали – просто не помню, но мерами воздействия были – увеличение рабочего времени на два часа, уборка территории жилой зоны под присмотром штатного работника и сдача результатов работы дежурному в шесть часов утра, перевод в охраняемую зону на территорию «крикгефангене» с, естественно, уменьшением продовольственного пайка, почти в три раза.

На мне лежала обязанность получать в магазине продукты, первое время в долг, по карточкам, каждый раз вырезался соответствующий талончик, а через неделю мама и Ник. Феодосьевич принесли домой в конвертах денежную оплату своего труда, этих денег в немецких марках, хватило, чтобы рассчитаться в магазине и оплачивать паек впредь до следующей зарплаты, которая выдавалась каждую субботу. Как сказал Ник. Ф. «нас приучают к мысли, что мы члены общества, где ничего даром не дается». Степень оплаты, очевидно, была рассчитана на необходимый минимум расходов.

Через пару дней я уже познакомился с другими обитателями лагеря моего возраста. Был Петька Козырев (не путать с Сахалинским), его отец был специалист по пошиву конской сбруи – шорник, и Петька мечтал стать шорником, и уже кое-что умел. Мать его работала санитаркой – уборщицей на производственной территории. При конюшне была шорная мастерская, где шили сбрую для войск, очевидно по какому-то контракту или заказу. Отец Петьки, угрюмый, неразговорчивый мужик, постоянно сидел на низеньком табурете и споро работал шилом и швайкой (шило с отверстием для нитки на конце, как игла швейной машинки). К нему можно было зайти, там работало еще два поляка и несколько молодых хлопцев в качестве учеников или подмастерьев с Западной Украины. Заходить было безопасно, так как мастерская находилась в соседней с нашим бараком конюшне, и руководил ими чех, дядько Вацлав. Люди из мастерской довольно приветливо нас встречали, но отец Петьки быстро нас выпроваживал.

Нашего возраста была девочка, фольксдойче, Леля, по фамилии Вала, она ходила в немецкую школу, ее там не любили, дети называли «русише швайне», мальчишки старались толкнуть, и даже один раз избили за то, что она в ответ на оскорбление обратилась к учительнице, сказав, что больше в школу ходить не будет. Били не без участия учительницы. На следующий день ее в школу насильно отвели родители. Она должна была стать настоящей немецкой «фойляйн» в обязательном порядке пройти курс обучения в немецкой школе. У Лели была старшая сестра, лет шестнадцати, Гельга, и у этой сестры был настоящий жених, тоже неполноценный немец, хотя это не помешало его призвать в немецкую армию, он погиб через месяц после призыва, осенью 1944года. Гельга не очень горевала, она была влюблена в польского юношу, немного младше нее, но красавца, с глубокими глазами, опушенными длинными ресницами. Они уже около года старались уединиться, и всегда тайно, этого не могли одобрить ни ее родные, ни родители Славка.

Мы втроем довольно хорошо дружили, встречаясь при возможности, и, странно, но все наши разговоры сводились к тому, что когда война закончится, мы все вернемся в Россию или на Украину, домой. По России больше всего скучала Леля. До войны их семья жила, где то на Волге, не помню в каком городе, по ее рассказам там сейчас постоянно шли бои. Воспоминания раннего ее детства изобиловали рассказами о большой реке, рыбной ловле, на которую собирались и ездили всей семьей на лошадях (ее папа доже был ветеринарный врач) костер и ночевка на берегу у костра…

Однажды мама пришла домой с пожилой маленькой сухонькой женщиной, которую звали тетя Таня, она хотела посмотреть на маминых деток, и принесла нам каждому по «бонбону» – конфетке, что было для нас в те времена невиданным чудом. Потом оказалось, что она тоже из фольксдойче, фамилия ее, впрочем, была Миклуха – Маклай, она была за мужем за сыном знаменитого путешественника Миклухо – Маклая, уже в те времена глубоким стариком, бывшим профессором Харьковского университета. Урожден он был гдето в семидесятых годах девятнадцатого столетия, задолго до революции окончил тот же Лейпцигский университет, что и его отец, там же получил звание доктора естествознания, женился на немке, которая его сопровождала всю жизнь, в Харьков они переехали в 1913 году, Николай Николаевич получил кафедру, которой заведовал до прихода немцев в 1941 году, и вот теперь она привезла его в Германию немощного, с еле подвижной правой рукой и левой ногой. Ходил он с палочкой, дара речи не потерял, и впоследствии стал нашим настоящим наставником и учителем. От него мы узнали и основы естествознания, и о происхождении жизни на земле и первые мифы древней Греции, и многое, что было переплетено плотно с науками и религиями. Он не зацикливался на одной религии. Очень красочно он рассказывал об Австралийских племенах аборигенов, жителях Новой Гвинеи, ему на определенном этапе жизни удалось проехать по местам путешествий и открытий своего отца.

Через пару дней его жена (вообще ее немецкое имя было другое, но я уже его не помню, а в семье ее называли «Татьянуха», собственно, так называл Николай Николаевич, это помню хорошо, и четко помню, что у них никогда не было детей. Она, однажды, сказала фразу маме, которую я невольно подслушал: «нам в жизни только и досталось, что любить чужих деток»… принесла нам карточку на молоко, сказав, что Кокочка (так она называла старика) молока пить не может, а мне, достаточно пол литра. Не стесняйтесь, напоминайте каждый месяц, и я Вам буду одну молочную карточку отдавать. Так появилась возможность Галочке и Витеньке ежедневно иметь по стакану молока, или кашку на молочке.

Никифор Феодосьевич с непривычки, по началу очень уставал, приходил вечером, съедал, что мама приготовит, и сразу засыпал. Правда, к лошадям он уходил уже в шесть часов утра, работал часа три, потом приходил домой позавтракать, мама ему оставляла завтрак в миске на столе, кипяток был всегда, я об этом должен был беспокоиться. И вот, наступило время, когда он начал меня экзаменовать по школьной программе, а я уже два года в школу не ходил, ничего не учил, ничего не знал. Только читать, а писать с трудом. Разбирался в хозяйственных делах и животноводстве. Читал, правда, художественную литературу, приключенческого жара преимущественно, это давало некоторое общее развитие. А математика? История с географией, простейшие понятия о физике, а грамматика русского языка? Ничего не знал.

И всем этим он начал со мной заниматься. Составлял математические задачки, сначала простые, затем посложнее, уходя на работу, давал задание решить то – то и то – то. И я решал. Была проблема с карандашами и бумагой, но ими начала довольно щедро снабжать Леля. Однажды он нарисовал, в общих чертах, карту мира, материки, крупнейшие острова, реки на материках, моря, озера. Ходил консультироваться к старику Миклухе, дед многое помнил, и, наконец, провел урок общей географии, на занятиях присутствовал Николай Николаевич, между Ник. Ник. и Ник. Феод. Прошла взаимная искра симпатии, и они могли общаться на равных, что в значительной мере помогало им обоим находить отдушину в долгих беседах в вечернее время, вход в их барак был от нашего на расстоянии пятнадцати – двадцати метров, да и фольксдойче не строго контролировались в своем времяпрепровождении и передвижении. Вскорости дед Миклуха перехватил инициативу в обучении меня и Петьки географии, и уже через какой то месяц мы без запинки могли декламировать названия островов средиземного моря – Корсика, Сицилия, Сардиния, Мальта, Крит, Кипр, или реки Африки – Замбези, Конго, Нигер, Нил, и др., а также показать на самодельной карте. Нам было очень интересно, старик сопровождал свои рассказы такими подробностями о природе этих островов или поймы рек, каких не давала ни одна школа. А вот Никифор Феодосьевич заставлял вникать в основы математики и потом мы перешли к алгебре, к лету я уже четко решал задачи с применением формулы квадрата суммы или куба суммы двух чисел.

Мама иногда диктовала диктанты, не имея под рукой учебника по русскому языку, она не могла преподнести нам правил, но, будучи сама достаточно грамотным человеком, заставляла правописание принимать на веру. Понятия существительного, глагола, падежей, она сумела сформулировать и разъяснить. У нее был личный опыт, программу начальной школы она усвоила с помощью своей мамы, не учась в официальной школе, еще до революции. У нас получался ликбез по – барачному. В бараках была целая библиотека русской литературы, неизвестно, как там появившаяся, скорее всего многие из пленников брали что—то в дорогу и теперь эти книги ходили по кругу. Во всяком случае, Толстой, Чехов, Тургенев, Некрасов и другие читались у нас по вечерам вслух, с комментариями. Под это чтение засыпали дети.

Кто-то из соседнего барака принес книгу «Тарзан» на русском языке, я ее прочел за три дня, с большим увлечением, но ни автора, ни издателя я не запомнил. И впоследствии, уже в советском Союзе эту книгу не встречал, хотя в 1952 году на экранах появился четырехсерийный американский фильм «Тарзан», шел он с большим успехом и не разочаровал людей, которым пришлось ранее прочесть это произведение.

Прошел март 1943 года, по календарю 29 марта мне исполнялось двенадцать лет, и с тридцатого числа я уже был на работе – меня определили в тарную мастерскую на изготовление ящичков для лекарств. Упаковочные небольшие деревянные ящички, их сколачивали женщины различных национальностей, и мне пришлось работать на потоке с немками. Работа была простая. На металлический шаблон я укладывал четыре дощечки и продвигал этот шаблон по скользкой металлической поверхности к следующему рабочему месту. Там его подхватывала фройляйн Марта, и, уложив поперек этих дощечек две следующие, двигала дальше, где их следующая фройляйн сбивала точными движениями небольшим молотком и продвигала дальше, пройдя путь небольшой конвейерной линии, состоящей из восьми женщин и меня с Петькой, дощечки становились ящичком 40х40см. и в высоту сантиметров десять. На изготовление такого ящичка уходило около четырех минут. За месяц работы я побывал на всех рабочих местах конвейера, таким образом, начальница, фрау Тойпнер достигала полной взаимозаменяемости на рабочих местах. Эта фрау была свободной, жила в собственном, двухэтажном особняке, недалеко от территории фирмы и отличалась весьма крутым, можно сказать бесчеловечным нравом, на рукаве ее гражданского пальто была повязка со свастикой. Рабочий день в мастерской длился десять часов, но нам, как детям, положено было работать до четырнадцати лет по шесть часов. Но и шесть часов без перерыва было для нас нелегко. Надзирательница постоянно покрикивала, перерывов в работе не было, а туалет попроситься у теток мы считали постыдным. Был плюс, осознанный значительно позднее. Через небольшое время, может быть два месяца, мы могли сносно изъясняться по-немецки, а через полгода разговаривали свободно, конечно, на бытовые темы и что касается «кистен махен» – изготовления ящиков.

Работали мы с восьми часов утра до двух дня, после чего бежали домой, у родителей тоже в это время был перерыв на обед, мы вместе обедали, старшие уходили работать, а я оставался с младшими, но должен был сходить за углем и в магазин за продуктами на завтра. С утра малыши оставались одни, до восьми часов мама что—то готовила на завтрак, без десяти восемь мы устремлялись по рабочим местам, а детям мама оставляла пищу на тарелках и ставила около каждого стакан кипяченого молока. Уж когда они просыпались, как Галочка руководила их трапезой, проверить и присутствовать было невозможно, но я их тренировал самостоятельно решать эти вопросы с месяц до выхода на работу.