Текст книги "Начало. Война, дети, эвакуация, немцы, Германия. Книга 1"

Апрель
Глава 10

Описанные события относятся к ноябрю – декабрю 1944 года. Этот период дал возможность понять всем обитателям наших бараков, в том числе и немцев, и даже фашистов, до конца дней убежденных в своей неминуемой победе поколебаться в правдивости пропагандистских лозунгов о победе немецкого государства над всей Европой. А между тем на улицах появились гитлерюгенты с ведрами краски и трафаретами, и на стенах домов, тротуарах, и даже крышах наносились надписи «Wir halten Kenigsberg!». Этими надписями был за несколько суток разукрашен весь город. А в городе, во всех развалинах, в подвалах разрушенных домов, в оставленных хозяевами коттеджах прятались разбежавшиеся военнопленные и другие перемещенные лица. Город был в настоящей осаде. Бесследно исчезли из нашей жизни многие хорошие и плохие люди. Навсегда утерян след семьи Миклухо – Маклаев, боюсь, что и для общественности Харьковского университета, даже те сведения, которые приведены в моих воспоминаниях стали – бы откровением. Скорей всего погибла семья Вала, они не успели выселиться в убежище, а их барак снесло взрывом, потерялся Петька Козрев со своими батьками, неизвестна судьба веселого, никогда не унывающего грузина Шалвы, который возглавлял бригаду конюхов в конюшне фирмы, он любил приходить к нам и подолгу разговаривал на полном серьезе с Витенькой.

Долгими днями и вечерами праздного сидения в подвале дома Блинкенов многое вспоминалось и о многом переговорено. Большую долю наших разговоров занимали мечты о грядущем мирном времени, когда закончится война, когда вернемся на свои, насиженные до войны места, как будет хорошо, если не будет стрельбы и бомбежек. А бомбардировки проходили ежедневно, бомбили город, в основном, англичане, артиллерийские обстрелы велись советскими войсками постоянно.

Нмкифор Феодосьевич хорошо помнил 37 год и был уверен, что репрессии будут продолжены, и он не ошибся, во всяком случае, что касается себя.

И все же, несмотря на постоянное напряжение от военных действий, условия, в которых мы оказались, были за весь период войны самыми нормальными. И дети чистые, (уже забылось, когда Витя мог похвастать: «Дядя, а я вошивый, вчора в мэнэ мама трыдцять пъять вошей знайшла») и под надзором старших, и питание сносно, единственное – выходить из подвала было все опаснее.

Фройлян Блинкен неоднократно ходила в магазин за покупками и брала меня с собой для оказания помощи в переноске тяжелых сумок. Каждый раз она старалась получить продукты на неделю и больше. У нее было две карточки, ее и сестры, которая с приближением фронта выехала в приморскую местность, где-то в район Пиллау. У многих была надежда на эвакуацию морем. Всеизвестный факт, что на косе сосредоточилось более сотни тысяч жителей Кенигсберга, готовых выехать вглубь Германии или другого нейтрального государства, и все они были уничтожены английскими бомбардировщиками. Никто, правда, ни тогда, ни после не посчитал это военным преступлением. Так вот, продукты по карточкам этой сестры мы получали и поедали. В основном нас интересовал хлеб, но по карточкам городские немцы до конца войны получали довольно полный паек. Им давали и сливочное масло, и сахар, и даже небольшая порция голландского сыра.

Надежность снабжения и работа системы были, на удивление и зависть, четкие, и на случай чрезвычайных ситуаций надежными. Конечно, в том были и грабительские оброки, наложенные на порабощенные страны, но мирное население Германии за счет этого обеспечивалось до последних дней.

Во время этих походов можно было оглядеться по сторонам, увидеть состояние населения и военных и все это я рассказывал по возвращении взрослым.

Недалеко от дома был большой, какой-то штаб немецких войск. На крыше этого здания был нарисован огромный красный крест, вроде это госпиталь, его на наклонных плоскостях было хорошо видно. Разведка работала. В один из походов за хлебом оказалось, что штаб полностью разбит артиллерийскими снарядами, очевидно крупных калибров, поскольку, уж очень хорошо был разбит.

Электричество в подвале было постоянно, его не отключали до конца. Можно было заниматься, читать, писать, решать придуманные Ставертием задачки и примеры, которые он составлял, а потом решал параллельно со мной.

Читать было нечего, русской литературы – никакой, а в немецком литературном языке мы все были не сильны.

Прошел март месяц, двадцать девятого у меня был день рождения, мама из имевшейся муки приготовила печенье с использованием все той же лактозы, организовали чаепитие, позвали всех взрослых обитателей подвала.

Начались уличные бои на подступах к центру города. Четко слышна была автоматная и винтовочная перестрелка. Тридцатого марта фройлян Блинкен сказала, что у нее на третьем этаже есть красный материал, и что к приходу Красных надо пошить красный флаг и вывесить в тот момент, когда советские войска подойдут к нашей улице.

И в то время, когда она была на третьем этаже, в дом попала большая бомба, достаточно большая, чтобы разрушить до основания четырехэтажный дом, завалить всех, находящихся в подвале обломками здания и погрести навечно патриотичную немецкую коммунистку фройлян Блинкен. Вмиг стало темно, взрыв и обрушение были такой силы, что нам показалось, будто опрокидывается подвал вместе с нами, мама была контужена, она в этот момент переходила из одного помещения подвала в другое, ее ударило металлической дверью, контузие было несильным, она упала, через какое то время смогла подняться, но плохо слышала до конца дней своих. Витя уписялся, с перепугу, и впредь в это время вечером, в половине двенадцатого он уписивался всегда, несколько лет, пока бабушка Огородничка в 1947 году не вылечила его силой своего убеждения.

Мы остались без света и без выхода из подвала. Не совсем без света. В подвале был целый ящик плошек, напоминающих наш каганець, но со стеарином, а основой для этого приспособления являлась картонная коробочка, типа для обувного крема, эти плошки зажгли в нескольких местах, мы погрузились в темноту после взрыва бомбы и должны были оглядеться и посчитаться. Погибла только хозяйка дома, остальные были относительно живы – здоровы, брат хозяйки был в страшном шоке, из которого выходил несколько дней, да очевидно так и не вышел. Большое количество смертей вокруг нас в значительной степени притупило все чувства друг к другу и в тот момент все были настолько угнетены и потрясены, что не очень обращали внимание на переживания других, каждый хотел жизни для себя.

В питании мы перешли на консервированные фрукты и соленое мясо, по небольшому кусочку под присмотром мамы. Воды было мало, но через какое то время услышали, что к нам в подвал откуда то протекает вода по стояку ванных комнат, тихонько, радовались что тихонько заливало, начали собирать во что смогли и отстаивать. Подвальные коммуникации позволяли отводить воду в канализацию, с этим быстро разобрался Ставертий, но из канализационного колодца сильно тянуло аммиаком. Привыкли. Зато, было сухо в районе обитания.

Запасный выход был полностью завален, и, открыв металлический люк во внутрь, мы увидели, что снаружи он засыпан камнями от разрушений. Для того, чтобы выбраться из подвала, надо было откапывать себя. Вытаскивая из образовавшегося отверстия в проеме люка камни и строительный мусор, что постоянно делали мы с мамой и Ставертием, через день – другой к нам присоединился Блинкен, который страшно горевал о гибели своей сестры. Камни перетаскивали в, теперь уже никому не нужную котельную, и там складировали подряд во все пространство, вокруг котлов.

Мама с Никифором Феодосьевичем организовались таким образом, чтобы было время и на прием пищи, и на вытаскивание камней, и на их переноску в дальние помещения подвала и на отдых. Работа длилась постоянно. Через несколько суток мы начали слышать стрельбу, потом голоса и команды… Как радовались мы, что стреляют над нами, а мы уже слышим. Шел уличный бой. Стрельба велась из стрелкового оружия. Теперь очевидно, что факт этого завала и вынужденная отсидка в подвале разрушенного здания спасли нас от больших неприятностей, связанных с перемещением уличных боев за горд Кенигсберг, неоднократный переход этой улицы из рук в руки, о чем мы могли судить, слыша то немецкие, то русские команда над головой. Воюющие стороны цеплялись за каждое здание, каждую складку местности, каждую развалину, бой перекатывался над нами, как волны во время шторма. Решено было больше не проявлять себя, пока не утихнут и устойчиво не уйдут в сторону выстрелы. Сидеть пришлось, по нашему расчету, суток двое. Разобрали последние камни, осторожно выглянули. Тишина, утренняя тишина. Решили выходить. Попрощались с гостеприимным доктором и вышли на улицу, с вещами, кто с чем. Маленькие дети несли маленькие вещи. И наслаждались радостью дневного света, значительно омраченного дымом от повсеместных пожаров. Добрались до большой дороги, проходившей мимо Тиргартен, а (этот район зоопарка был знаменит и посещаем, как и в Берлине), здесь сновали в обе стороны Советские военнослужащие, мы спросили у какого то командира, где собирают военнопленных и рабочих, которые были угнаны в Германию, нам разъяснили, что надо двигаться в сторону городской комендатуры, а там все знают… Бежим по городу, а он горит, сильно горит, с обеих сторон пламя, и свод пламени над нами. Страшно посмотреть вверх, обернуться, или сойти в сторону. По тротуарам много трупов, некоторые из них тлеют. Еще никто ими не занимается. Лежат убитые немцы и советские солдаты вперемешку с гражданским населением.

Комендатура, полевая, была организована во дворе большого хозяйства, с размещением большого количества бывших военнопленных, которых здесь же сортировали по принадлежности к странам, русских – по фронтам, выяснялись звания и должности, составлялись списки.

Гастарбайтеров размещали в этом же дворе, но отдельной толпой, и тоже составляли списки и принадлежность к областям и городам и срокам угона в Германию. Двор был большой, напоминал стадион или плац воинской части. Ставертий попал в команду военнопленных – офицеров, уже тогда в Красной армии были не командиры, а офицеры с соответствующими званиями и должностями, что для нас оказалось новшеством. Комендатура называлась «фильтрпункт». Профильтровали всех. Офицеры и им соответствующие должностные лица были причислены к «изменникам родины», они сразу попали за колючую проволоку, и их положение ничуть не изменилось по отношению к тому, что они претерпели при немцах. Все, кто работал у немцев, были отнесены к категории пособников фашизма. А покормить всех пообещали завтра, поскольку на довольствие ставят с завтрашнего дня по отношению ко дню прибытия. Наутро нам выдали горячую пищу в виде каши с хлебом и чай, настоящий, грузинский. Во все время пребывания на фильтрационном пункте кормили по тем временам вполне прилично.

Продолжалась работа. Город Кенигсберг был почти полностью освобожден от немецких войск, хотя, то здесь, то там вспыхивали перестрелки. Во многих развалинах еще прятались немецкие разрозненные подразделения.

Всех построили. В четыре шеренги. Мы занимали целый ряд, по росту, мама была в последнем ряду. Выступал комендант. Подполковник. Сообщил, что все, зарегистрированные по комендатуре будут по этапу отправлены для разбирательства на свою родину в прядке, который будет определен в ближайшие дни. С некоторыми разберутся здесь. Пока порядок не определен и не доведен до комендатуры от всех перемещенных лиц, а здесь сосредоточились и русские, и поляки, и французы, и откуда то бельгийцы, прибалты различные требуется беспрекословное повиновение работникам комендатуры, никуда не отлучаться, так как за каждого зарегистрированного комендатура несет ответственность дежурный по пункту. Кто может на бытовом уровне изъясняться по-немецки, прошу выйти из строя. Я вышел с двумя – тремя другими, мама меня не успела удержать, да и я был уж больно самостоятельный. Сразу мне и другим было устроено испытание, допрашивали немца, который пришел в комендатуру с жалобой, что стоящая по соседству зенитная воинская часть некорректно ведет себя по отношению к его дочери. «Некорректность» выразилась в том, что вшестером, а потом еще и впятером приходили солдаты и насильно попользовались его дочерью, как женщиной. И вся некорректность. Я добросовестно перевел коменданту. Сразу были приняты меры, комендант послал к дому этого немца патруль, который должен был не допускать некорректности впредь, по моим сведениям патруль очень старательно исполнял свои обязанности и корректно пользовал дочь этого немца впредь и постоянно. Патруль в том районе менялся, немец был старшим патруля предупрежден, что будет расстрелян, если еще раз пойдет к коменданту с жалобой, открытые разговоры среди патрулей велись постоянно, и, понятно, что немка получила за несколько дней столько изголодавшихся мужиков, сколько не имела за всю предыдущую и оставшуюся жизнь. Симпатичная была немка, муж воевал, и сама поначалу была не прочь, как говорили между собой солдаты.

Мама была очень недовольна, что я напросился на эту работу, тем более, что я в тот день постоянно был при коменданте, на следующий день в комендатуру прислали квалифицированного переводчика, а меня отправили с подвижным патрулем для патрулирования определенных территорий города и общения с местным населением. По вопросу какого – то снабжения местного населения никаких решений и указаний свыше не поступало. Поэтому, когда приглашались немецкие жители для работ по разгрузке машин или вагонов с продовольствием для войск, то грузчикам выдавался паек на усмотрение старшин или офицеров, которые этой разгрузкой командовали. А грузы поступали постоянно. Вот в местах работы немецкого населения и приходилось патрулировать. В составе патруля ежедневно были совершенно другие люди из приписанных к комендатуре воинских частей. Но были и постоянные офицеры.

Каждый день заседал военно-полевлй суд, судили «изменников родины». На третий день судили и Никифора Феодосьевича. На улице, при всем народе, кто хотел, тот мог слушать, а суд был скорым… Диалог, приблизительно, такой:

– Фамилия, имя и отчество.

– Ставертий Никифор Феодосьевич.

– место и год рождения.

– 1900год, Кировоградская область, Песчаный брод.

– Воинское звание, должность.

– Командир батареи 76мм пушек. (соответствует званию капитан)

– Где, когда и при каких обстоятельствах попали в плен?

– Во время стрельбы прямой наводкой батарея была разбита противником, я был ранен.

– Характер ранения.

– Ранение в пах, образование грыжи и множественные осколочные ранения.

– доктор, осмотрите (осмотр доктором, его доклад суду)

– В момент пленения вы были в сознании?

– да, в сознании.

– Почему не покончили жизнь самоубийством?

– Надеялся вылечиться и приносить пользу своей Родине и народу.

Суд удаляется на совещание.

Судьи не удаляются, что-то переговариваются сидя за столом, и через пять минут зачитывается решение суда, заполненное по заготовленному бланку.

– Именем Союза советских социалистических республик, и т. д., военный полевой суд рассмотрел дело Ставертия Никифора Феодосьевича, постановляет:

В общем, за измену Родине, и учитывая смягчающие обстоятельства т. д.-двадцать лет в лагере строгого режима с поражением в правах и правом поселения после отбытия срока в отдаленной местности Советского союза.

К месту отбывания срока отправлялся эшелон с осужденными систематически.

Мы лишились большого друга, хорошего товарища по несчастиям плена, теперь пришло счастье освобождения, которое надо было преодолевать самостоятельно, без его помощи и подсказок.

В августе – сентябре 1945 года мама пыталась найти его семью, чтобы сообщить обо всем, что нам известно, и его местопребывании, и что жив, но безрезультатно. Уже в бытность мою офицером, в 1958 – 1959 году, когда мы с женой отдыхали в Одессе, я делал попытку разыскать его детей или внуков через адресный стол, но ничего из моей затеи не получилось. Человек остался только в нашей памяти, да и то, не у всех, кому он был так дорог.

Военнопленных, освобожденных из лагерей, и осужденных не задерживали. Суды длились десять дней, с утра до вечера, пропускная способность их была большой, через их решения проходило до двадцати человек в день. А мы патрулировали, обозначились постоянные команды несколько, мне кажется, пятнадцать патрульных групп отправлялись ежедневно на задания, и каждая в определенном районе, жилой или промышленной зоны города. В группе, которую я сопровождал, для преодоления языкового барьера главным был старший лейтенант Журавский Павел Семенович, танкист, подбитого при штурме центра города танка. Новый танк еще не пришел, и он выполнял функции полицейского патруля на постоянной основе. Постоянное патрулирование с первого дня установило определенный порядок в городе, не допускавший грабежей и мародерства, к которому были весьма охочи и способны победители.

Павел Семенович, дядя Паша, как я его называл, был человек с определенными взглядами, не прочь выпить и повеселиться с девушками, которыми временное расположение нашего лагеря перемещенных лиц изобиловало. Танкист, как говорили о нем солдаты – пехотинцы – смертник, но война уже кончилась. У меня отношения с ним были установлены самые теплые, доверительные, и вот однажды, после того, как он написал рапорт о прошедшем дне, он меня подозвал и сказал, что через денек военно полевой суд закончит разбирательство с бывшими военнослужащими и начнет разбирать всех остальных, и могут поставить клеймо на жизни вашей семьи, и на мамке, и на тебе, да и младшим не поздоровится. Попадете в условия, похуже, чем у немцев. Скажи мамке, что завтра собираются отправить своим ходом колонну литовцев и вам было бы на пользу пристроиться к их колонне. Знай, что мне жаль тебя отпускать и что вы не могли по малолетству совершить поступки, враждебные Советской власти. Литовцев будут разбирать на месте, в Литве, они были Советскими всего один год. Там сориентируетесь. Завтра я не замечу, что тебя нет с нами на патрулировании. Я все передал маме. Она пошла на прием к коменданту, сказала, что мы вывезены в Германию из Литвы, тем самым организовала законное наше присутствие в литовской колонне с исключением нас из общих списков при комендатуре. Мамой было пущено в ход хорошее знание географии и хорошее отношение к нам коменданта, и так сверх меры загруженного. Нас отпустили. И мы всей семьей, младшие дети и я, собрались в дорогу. Все мы имели возки четырехколесные, раздобытые в немецких домах, их надо было везти за собой с нехитрым скарбом, который мама загрузила и увязала. Галочка обезножилась через какие то пару часов пути и мама вынуждена была посадить ее к себе на возок, тележку Гали пришлось бросить, а младший, Витя, все шел и шел, только потел от напряжения, а было ему в те поры, не многим более семи лет. Мы двигались в сторону Виллау.

Что касается Журавского Павла Семеновича, то через много лет, в 1970 году, когда я был назначен директором 89 военного завода, в городе Хабаровск, и во время приема – передачи дел бывший начальник завода Бондарев Владимир Ильич, передавая должность, знакомил с начальниками цехов и в начальнике электроцеха Журавском, я узнал дядю Пашу, которого не видел двадцать пять лет. Постарел, меня не узнал или сделал вид, что не узнал, такой же подтянуто – стройный и худощавый, с теми же интонациями в голосе.

У него было два сына, один из них был сварщиком на кузовной линии, бригадиром, другой – сборщиком, жена, бывшая машинистка секретной части завода в текущем году ушла на пенсию. Дальнейшая практика показала – пил, слегка приторговывал деталями своего цеха, но только на водку, не более. Многократно председатель профсоюза, да и парторг, предлагали мне уволить Журавского за пьянство, но я не мог этого сделать и он благополучно доработал пару лет до пенсии, через несколько месяцев после увольнения с ним случился инсульт, он стал плохо двигаться, однажды в годовщину Красной армии я его посетил дома, мы с ним позволили себе немного выпить. Повспоминали, он все помнил. Наталья и сыновья, да и моя семья ничего о нашем давнем знакомстве не знали. Умел молчать человек. Знал, что это предмет преследования по самой сути Советского государства.

Ума не потерял до самой смерти. Через несколько месяцев его хоронили с заводского клуба. С почетом.

Не доходя до населенного пункта сделали привал, зарезали корову, которых много бродило по полям, и разместились варить похлебку, мясо было распределено по количеству костров, вернее ведер или больших кастрюль, в которых предстояло варить еду. Инвентарь доставали в населенных пунктах, попадавшихся на пути и брошенных жителями.

С нами были и сопровождающие нас конвоиры, им надлежало передать людей в местные отделения КГБ. Конвоирами были сержанты и офицеры, освободившиеся после излечения в госпиталях и прибывшие в свои части. Сварили, поели, расположились спать под открытым небом, а утром следовало сварить еду, позавтракать на весь день, и двигаться дальше. Организованным порядком продуктов никто не давал. Перемещенные лица. На подножном корму. Подъехала машина с офицерами, им нужен был контингент рабочих – доярки, скотники, ветеринарный врач или фельдшер, специалисты по выращиванию огородных культур, для работы в подсобном хозяйстве «Первой воздушной армии Третьего белорусского фронта». Хозяйство организовывалось на базе какого – то фермера (бауэра), бросившего свою ферму и куда то эвакуированного. После него осталось стадо коров, увеличенное за счет беспризорно бродящих, и большие, незасеянные поля, которые надлежало засеять и обрабатывать. Мама обратилась к этим вербовщикам и сообщила, что она ветеринарный врач, показала свой диплом, и если будет обеспечено жилье для нее с тремя детьми, то она готова работать по специальности. Расчет был правильный, дети могли большого пешего перехода не выдержать. Сговорились, и через несколько минут мы уже сидели в кузове грузовика с другими работниками, но желания работать на благо Красной армии у литовцев было мало. У мамы расчет был простой, возвращаться к себе на родину через некоторое время, хотя – бы не пешком, с детьми. Через полчаса мы были уже на месте, в воинской части полевая почта 49606 под командованием майора интендантской службы Смирнова, и готовы были поселиться и работать. Нам предоставили двухкомнатное жилье, в одноэтажном четырехквартирном домке, где раньше жили, очевидно, работники этого Бауэра, вполне сносное для временного проживания, с удобствами во дворе.

Мама оформилась ветеринарным врачом, меня определили учеником в кузницу, где работал кузнец, солдат довольно пожилого возраста, татарин, подлежащий скорому увольнению по возрасту. Началась мирная жизнь. Здесь мы и встретили как большой праздник, день победы, 9 мая.

Ночью, с восьмого на девятое мая 1945 года услышали стрельбу вокруг нашего расположения, были напуганы, шла война, куда прятаться? А прятаться не надо было. Победа. Вышли на улицу, все веселятся, смеются, палят в воздух со всех видов оружия, один солдат так развеселился, что обычное утыкание патрона в автомате ППШ решил устранить шомполом, не снимая диска, да и отстрелил себе следующим патроном четыре пальца на правой руке. Горе у человека. Ему мама оказывала первую помощь. И это после войны, в последний салют. Нельзя чрезмерно радоваться ни при каких обстоятельствах.

Кузница. Я видел кузницы в колхозах, на фирме, и здесь попал на учебу к кузнецу. Кузнец, дядя Абдула, пожилой, старый мастер, после первого знакомства спросил, знаю ли я каким гвоздем куют лошадей, к счастью, я знал, что это «ухналь», ведь я был ветеринарный сын, и что он прямоугольного сечения. Вот с этого и началось мое знакомство с кузнечным делом. Учитель мне объяснил, что не все железо – железо, что есть мягкое железо, у которого небольшой процент углерода, как он объяснял – угля, и твердое – сталистое, где углерода больше, а вот, если углерода совсем много, то это чугун. Легче всего работать с мягким железом и со сталью. Узнать можно на искру или если сделать анализ. Но в простой кузнице никто анализ не делает, надо определять по искре на наждачном круге, а также по кузнечной сварке. Нагретое железо хорошо поддается сминанию – ковке. Брать в кузнице металл, любой, можно только клещами, и вся «техника безопасности». «А, ну, скорей подай вон ту подкову!» «Что, горячая, так я же тебе говорил, что в кузнице берут металл только клещами!»

Сразу научился, потом три дня болел ожог, о котором стыдно рассказывать и признаваться. После этой экзекуции мастер дал кусочек стали и предложил, как он, изготовить ухналь. И целый день, если не раздувал мехи, то изготавливал ухналь. И научился. И раздувать мехами горн, и греть заготовку, и бить кувалдой в указанное молотком место, изготавливать небольшие детали. А детали были и сложные. Хозяйство имело большое количество сельскохозяйственной техники, начиная от тяпок, лопат и кончая сенокосилками и зерноуборочными комбайнами, все надо было приводить в порядок. Мама работала с животными, было две фермы, коровы были значительно запущены, поскольку длительное время не доились и плохо питались, их просто бросили перед вступлением в эту местность Красной армии. И лошади были, много, за ними тоже нужно было ухаживать, и конюхи, как вольнонаемные, так и солдаты. Одна ферма находилась на пригорке, более обустроенная, здесь мы недалеко и жили, а вторая – километрах в четырех. Туда мама ездила на двуколке (запрягается одна лошадь в бричку о двух колесах, и на два пассажира). Один правит.

Однажды, недели через три, может через месяц, после нашего прибытия маме надо было съездить на вторую территорию, конюх, который запрягал лошадь, прикрепил вожжи не к уздечке, а к хомуту. Решил подшутить над врачом. Лошадь понесла с горы, остановить ее было невозможно, и править нельзя. На повороте мама слетела с двуколки и об угол дома ударилась ногой, и перелом был чуть ниже колена. Забежал в кузницу солдат и говорит:

«Пацан, там твоя мамка разбилась с лошади, лежит около бани, беги скорей». Я бросился бегом туда, а она сидит на земле, ей кто – то из здания бани принес ведро с холодной водой, держит ногу в воде, а нога распухает на глазах.

Приехала машина, маму увезли в госпиталь, который размещался в Виллау, она успела проинструктировать меня, как обращаться с младшими, как их кормить, поить, спать укладывать и т. д. Приехал к нам начальник подсобного хозяйства, распорядился, чтобы я брал на солдатской кухне завтрак, обед и ужин на троих. Сказал, что этого солдата накажет, но нам от этого было не легче. Молоко я получал ежедневно прямо с фермы, от работы меня освободили, чтобы я постоянно находился с братом и сестричкой. Через каждые два дня в госпиталь ходила машина с продовольствием, в основном с молочными продуктами, мясом, зеленым луком и редиской. В один из дней восьмилетняя Галочка собрала немного сливочного масла, я договорился с шофером и экспедитором, и Галя поехала с этим грузовиком проведать маму. Назад Галочка вернулась с мамой, которая была на костылях, очень была встревожена нашей самостоятельностью.

Через дней десять в наш адрес начали приходить письма, мама, находясь в госпитале, написала по всем, известным ей адресам, всем родным и знакомым, сообщила о нас, о том, что все мы живы и о нашем полевом адресе и местонахождении. Пришли письма от дедушки из Помошной, от бабушки, маминой мамы из Первомайска, писала, что они собираются на днях к переезду в Кишинев. От руководства республиканским Молдавским ветеринарным управлением, где сообщалось, что папа находится в командировке в Румынии, жив, здоров. От папы, что он уже в Кишиневе и ждет нашего приезда домой, что наш дом немцами при отступлении был взорван, вещи разграблены и вывезены, он получил новую квартиру в отдельно стоящем доме по адресу – ул. Жуковского №3, что с ним пока живет его сестра тетя Шера и т. д.

Я опять начал ходить на работу, мама была дома, но обязанности ветеринара исполняла, за ней иногда приезжала двуколка, а чаще линейка (подвода с низкой посадкой без бортов), куда ей легче было взбираться.

Продовольственный паек в виде солдатских обедов мы продолжали получать. Потихоньку начали собираться к возвращению, надо было не опоздать к новому учебному году. Решили, что, как только мама снимет гипс, сразу любым способом будем добираться домой.

Так закончились апрель – освобождение, май – победа, июнь —июль уже работа на советскую армию, в новом качестве.