Текст книги "Избранные стихотворения"

«Не к алтарям, где рдеют свечи…»

 
Не к алтарям, где рдеют свечи,
Не к рощам, полным тишиной,
От песен юности ушедшей
Меня уводит путь иной.
 
 
Мой путь далек, мой путь неведом
Ни мне, ни богу, ни судьбе,
Но тень скользит за мною следом
Воспоминаньем о тебе.
 
 
И мир за мною прошлым дышит,
И прошлым шелестит трава,
И сердце раненое слышит
Давно остывшие слова,
 
 
Слова, когда протяжным скрипом
Скрипел гамак и, горячи,
Слетали по столетним липам
В глаза стеклянные лучи.
 
 
Когда томительным и длинным
Стоял июль. И нам со сна
Так тонко кружевом старинным
Благоухала бузина.
 

1919

«Примите от меня, учитель…»

Ив. А. Бунину,

при посылке ему

увеличительного стекла.

 
Примите от меня, учитель,
Сие волшебное стекло,
Дабы сведя в свою обитель
Животворящее тепло,
Наперекор судьбе упрямой,
Минуя «спичечный вопрос»,
От солнца б зажигали прямо
Табак душистых папирос.
Досель, средь всяческой тревоги
И уравнения в правах,
Одни языческие боги
Еще царили в небесах.
Но вот, благодаренье небу,
Настала очередь богам.
Довольно Вы служили Фебу,
Пускай и Феб послужит Вам.
 

1919

Ваза

 
Мудрый ученый старик, вазу от пыли очистив,
Солнцем, блеснувшим в глаза, был как огнем
ослеплен.
Дважды обвитый вокруг лентой классических
листьев,
Чистой лазурью небес ярко блестел электрон[2]2
  Электрон – сплав серебра и золота.


[Закрыть].
 
 
В мире не вечно ничто: ни мудрость, ни счастье,
ни слава,
Только одна красота не умирая живет,
Восемь минувших веков не тронули чудного
сплава,
Вечных небес синева в золоте вечном цветет.
 

1919

Александровск

 
1.
 
 
Пресной свежестью реки
пахнут в полночь тростники,
В речке пляшут огоньки.
 
 
В тишине прохладных плавней
Ветер воду бьет крылом,
Все быстрей и своенравней
Вьются струйки за веслом.
По теченью лодку гонит
В полумраке голубом.
 
 
Гладь Днепра светла как воздух,
Берега темны как лес.
И в туманных летних звездах
Мы висим меж двух небес.
 
 
2.
 
 
Бегут по желтой речке
Лиловые колечки
И тают за кормой.
 
 
На пристани за баркой,
Куря, в рубахе яркой
Стоит мастеровой.
За ним тепло и сонно
Блестит окно вагона,
Как белый огонек.
 
 
А вдалеке, на горке,
Сквозь сизый дым махорки
Белеет городок.
 

1919

«То гремит на крыше гром…»

 
То гремит на крыше гром
И сады дымят дождем,
То гудит на солнце улей
И летают пчелы пулей.
 
 
Каждый день и каждый миг,
Приподняв лицо от книг,
Будто первый раз – о, Боже! —
Вижу все одно и то же:
 
 
Cад и розы под окном,
Слышу птиц и дальний гром.
Тяжесть полдня в сердце чую,
Теплым вечером тоскую.
 
 
А в разливе ясных дней,
Отражен многообразно,
Я живу легко и праздно —
Новый, вольный и ничей!
 

1919

«Ничто не вытравит из памяти моей…»

 
Ничто не вытравит из памяти моей
Прошедших дней моих живые впечатленья,
И первую любовь, и первые сомненья,
И первые стихи написанные к ней.
 
 
Бывает месяцы не думаешь – и вдруг,
Платок упущенный подам знакомой даме —
И веет от платка забытыми духами,
И веет от духов теплом забытых рук.
 
 
И пахнет как тогда в саду, пустом от зноя,
Миндальной горечью персидская сирень.
И ходишь сам не свой, взволнован целый день,
И шепчешь целый день простое имя Зоя.
 

1919

«Я был один, Полтавы гость случайный…»

 
Я был один, Полтавы гость случайный,
Я дом родной, я близких забывал,
Но о любви «в молчанье ночи тайной»
Мне голос твой далекий повторял.
 
 
И я следил сквозь слезы сожаленья,
Сквозь мрак дубов и трепет тополей
Июльских звезд летучее паденье
И в блеске их искал судьбы своей.
 
 
Казалось мне, что ты со мною рядом,
И думал я: о, этих звезд полет!
Чем больше их просыплется над садом,
Тем больше роз наутро расцветет.
 

1919

Браслет

 
Мне в этот знойный час твой золотой браслет
И моря, и небес, и облаков дороже.
Он милой теплотой руки твоей согрет,
И нежен блеск его в мерцанье смуглой кожи.
 
 
Дай мне его… Смотри, как на мою ладонь
Клубочком золотым покорный груз ложится
И стынет медленно. Но уж его огонь
Огнем твоей любви в моей крови томится.
 

1919

Батюшков

 
«Любезный друг! Я жив, и богу
Известно, как остался жив,
Простреленный навылет в ногу
И лавры брани заслужив.
Перетерпев и боль, и голод,
Я в Риге. Рок меня занес
В гостеприимные покои,
И я в бездейственном покое
Здесь отдыхаю среди роз.
Ах, Гнедич! Ежели б ты знал!..
Не в битвах, не в походах счастье!
Кто жар любви не испытал,
Не ведал трепет сладострастья,
Безумец! – жизни тот не знал.
Узнавши сих восторгов сладость,
Я пью из полной чаши радость…
Прощай! Пришли стихи свои,
Твой стих душе моей чудесен.
Ты знаешь – богу нежных песен
Сродни крылатый бог любви.
Прощай! Устал марать. Пиши».
Так, изливая жар души,
Из Риги в Петербург далекий
Влюбленный Батюшков писал.
Текли восторженные строки,
И «томный жар» в слезах блистал.
Меж тем, не зная, что зима
Готовит горькую разлуку,
«Она» смотрела через руку
В узор прелестного письма.
 

1919

Перед дождем

 
Пуховые звезды. И пахнет дождем.
Струя из-под крана поет под окном.
 
 
Над книгой закрытой мерцает свеча.
От слез ли, от дум ли щека горяча?
 
 
Во мраке прохладном, как я одинок,
В окне у соседки горит огонек.
 
 
Пуховые звезды и пенье струи
Все выше, все тоньше, как мысли мои.
 

1919

Надпись на книге Фета

 
Какая милая и нежная наука
Искать в созвучье слов биенье двух сердец.
По ясной простоте, по чистой силе звука
Я узнаю тебя, любимый мой певец.
 
 
Все то, что вдалеке от городского шума
Ты перечувствовал и перепел любя,
Я в одиночестве невольно передумал
И за восторг любви благодарю тебя.
 
 
Будь ясным светочем блуждающим поэтам,
Лампадой ясною святой огонь храни!
Как сильно и светло перед моим рассветом
Еще горят твои «вечерние огни».
 

1919

«Девятый час. Я знаю, ты с другими…»

 
Девятый час. Я знаю, ты с другими,
Но ты со мной. На зеркале стекла
Язык свечи плывет в табачном дыме,
И ночь в окне туманна, но светла.
 
 
На рукаве сияет русый волос
Как скромный дар твоей любви, мой друг.
Тебя здесь нет, но он со мной – твой голос,
И жар волос, и холод милых рук.
 

1919

Бронепоезд

 
В защитный цвет окрашен паровик.
На башне – два веселые матроса.
Блестят глаза лукаво и раскосо
Над люками, где надпись «Большевик».
 
 
Блестит, шипит и млеет паровик.
Готовы плавно тронуться колеса,
А командир спешит из-под откоса,
Разглаживая флотский воротник.
– Все по местам! К чему пороть горячку?
На паровозе! Ну-ка, средний ход! —
Плывет перрон. Обходим водокачку.
 
 
– Никитенко, почищен пулемет?
– Есть! Не продаст! – И в лицах загорелых
Один порыв – скорей настигнуть белых.
 

1920

«Легко взлетают крылья ветряка…»

 
Легко взлетают крылья ветряка,
Расчесывая темные бока
Тяжелых туч, ползущих по откосу,
И распустивши за спиною косу,
В рубашке из сурового холста,
Бежит весна в полях необозримых,
И ядовитой зеленью озимых
За ней цветет степная чернота.
 

1920

«Пока весну то ветром, то дождем…»

 
Пока весну то ветром, то дождем,
То холодом обманывали зори,
Веселыми цветами за окном
Зажегся в зелени цикорий.
 
 
Весь день цветы на зелени блестят,
И мне смешно их видеть многолистых,
Похожих на голубеньких цыплят,
Таких нелепых и пушистых.
 

1920

Весной

 
Я не думал, чтоб смогла так сильно
Овладеть моей душою ты!
Солнце светит яростно и пыльно,
И от пчел весь день звенят кусты.
 
 
Море блещет серебром горячим.
Пахнут листья молодой ольхи.
Хорошо весь день бродить по дачам
И бессвязно бормотать стихи,
 
 
Выйти в поле, потерять дорогу,
Ввериться таинственной судьбе,
И молиться ласковому богу
О своей любви и о тебе.
 

1920

Лиман

 
Крутой обрыв. Вверху простор и поле.
Внизу – лиман. Вокруг его стекла
Трава красна, пески белы от соли
И грязь черна, как теплая смола.
 
 
В рапной[3]3
  От «рапа» – густой рассол. – Прим. публикатора.


[Закрыть] воде, нагретые полуднем,
Над ржавчиной лиманского песка
Медузы шар висит лиловым студнем
И отражаются в лимане облака.
 
 
Здесь жар и тишь и едкий запах йода.
Но рядом с ним, за белою косой,
Уже не то. Там ветер и свобода.
Там море ходит яркой синевой.
 
 
Там меж сетей, развешанных для сушки,
В лимонно-хрупкой пене, по пескам —
Морских коньков и редкие ракушки
Прибой несет к моим босым ногам.
 

1920

«Набравши в трюм в Очакове арбузов…»

 
Набравши в трюм в Очакове арбузов,
Дубок «Мечта» в Одессу пенит путь.
Отяжелев, его широкий кузов
Морские волны режет как-нибудь.
 
 
К полудню штиль. К полудню все слабее
Две борозды за поднятой кормой.
Зеркален блеск. Висят бессильно реи.
И бросил румпель сонный рулевой.
 
 
Коричневый от солнца славный малый,
В Очакове невесту бросил он.
Девичья грудь и в косах бантик алый
Ему весь день мерещатся сквозь сон.
 
 
Он изнемог от сладостного груза
Своей любви. От счастья сам не свой,
На черном глянце спелого арбуза
Выскабливает сердце со стрелой.
 

1920

«Волну кофейную запенив…»

 
Волну кофейную запенив
И осторожно сдвинув нос,
Двухтрубный пароход «Тургенев»
Захлопал лапами колес.
 
 
Скользя по серому лиману,
Осенний ветер бьет в корму,
И тают башни Аккермана
За нами в пепельном дыму.
 
 
Пока лиман – не слышно зыби,
Но близко море. Вот оно
Уже темнеет на изгибе,
Восточным ветром вспенено!
 
 
Все тяжелей машина пышет,
Все чаще ржавой цепи визг.
И все сильнее ветер дышит
В лицо холодной солью брызг.
 

1920

Террорист

 
Он молод был. Курчав и смугл лицом,
Откуда-то вернулся из Сибири.
Ружье и бомбы прятал на квартире,
Носил наган и был поэт притом.
 
 
В семнадцатом мы часто с ним вдвоем
Читали перед чайником в трактире
Эредиа единственного в мире
И спорили часами о Толстом.
 
 
Потом исчез. А через год с другими
Я повторил знакомое мне имя:
«Убит Мирбах. Убийца был таков».
 
 
Не даром же – «У левого эсера, —
Он говорил, – должно быть меньше слов,
Чем метких пуль в обойме револьвера».
 

1920

Уличный бой

 
Как будто мяч тугой попал в стекло —
День начался от выстрела тугого.
Взволнованный, не говоря ни слова,
Я вниз сбежал, покуда рассвело.
 
 
У лавочки, столпившись тяжело,
Стояли люди, слушая сурово
Холодный свист снаряда судового,
Что с пристани поверх домов несло.
 
 
Бежал матрос. Пропел осколка овод.
На мостовой лежал трамвайный провод,
Закрученный петлею, как лассо.
 
 
Да жалкая, разбитая игрушка,
У штаба мокла брошенная пушка,
Припав на сломанное колесо.
 

1920

Эвакуация

 
В порту дымят военные суда.
На пристани и бестолочь и стоны.
Скрипят, дрожа, товарные вагоны.
И мечутся бесцельно катера.
 
 
Как в страшный день последнего суда,
Смешалось все: товар непогруженный,
Французский плащ, полковничьи погоны,
Британский френч – все бросилось сюда.
 
 
А между тем уж пулемет устало
Из чердаков рабочего квартала
Стучит, стучит, неотвратим и груб.
 
 
Трехцветный флаг толпою сбит с вокзала
И брошен в снег, где остывает труп
Расстрелянного ночью генерала.
 

1920

«Жесток тюфяк. Солома колет…»

 
Жесток тюфяк. Солома колет.
От духоты и сон не в сон.
Но свежим духом ветер с воли
Совсем не веет из окон.
 
 
Всю ночь беседую с соседом.
Но Фет не Фет и стих не стих.
И не туманят тонким бредом
Ручьи медлительные их.
 

1920

«Если ночь и душна и светла…»

 
Если ночь и душна и светла,
Дышит грустью и праздностью странной,
Ароматна, крахмальна, бела,
Папироса мой друг постоянный.
 
 
Все я медлю курить: и пока
С папиросою пламя не слито,
В золотом волокне табака
Невозможность возможного скрыта.
 
 
Но едва огневой мотылек
Пропорхнет по обрезу тупому —
Там малиновый вспыхнет глазок
И запахнет табак по иному.
 
 
И теперь от иного огня
Острым дымом до сердца дотянет.
И опять, как и вечно, меня
Недоступностью воли обманет.
 

1920

«Подоконник высокий и грубый…»

 
Подоконник высокий и грубый,
Мой последний земной аналой.
За решеткой фабричные трубы,
И за городом блеск голубой.
 
 
Тот же тополь сухой и корявый
За решеткой в железной резьбе.
Те же пыльные, тусклые травы,
Тот же мертвый фонарь на столбе.
 
 
Не мечтай! Не надейся! Не думай!
От безделья ходи и кури.
За решеткой в темнице угрюмой —
Ни любви, ни весны, ни зари.
 

1920

«Раз я во всем и все во мне…»

Я во всем и все во мне.

Толстой «Война и мир»

 
Раз я во всем и все во мне,
Что для меня кресты решеток —
В моем единственном окне —
Раз я во всем и все во мне.
И нет предела глубине,
А голос сердца прост и кроток:
Что для меня кресты решеток,
Раз я во всем и все во мне.
 

1920

«Сквозь решетку втянул сквознячок…»

 
Сквозь решетку втянул сквознячок
Одуванчика легкий пушок,
Невесомый, как тайный намек.
 
 
Удивился пушок и сквозной
Над столом закачался звездой,
И повеял прохладой степной.
 
 
Но в окно потянул ветерок
За решетку табачный дымок,
А с дымком улетел и пушок.
 

1920

Сыпной тиф

 
О, этот день и с моря холод вещий.
Пустое небо, стынь и леденей.
Чем пальцам ног от холода больней,
Тем блеск стекла уверенней и резче.
 
 
Деревьев черных сомкнутые клещи
Стоят, обледеневши у корней,
И неподвижны в комнате моей
Как бы из камня сделанные вещи.
 
 
За голубыми стеклами балкона
Проносятся пурпурные знамена —
Там рев толпы и баррикады там…
 
 
А я лежу забытый и безногий
На каменных ступенях Нотр-Дам —
Смотрю в толпу с бессильною тревогой.
 

1920

«Всему что есть – нет имени и меры…»

 
Всему что есть – нет имени и меры.
Я вне себя не мыслю мир никак.
Чем от огня отличен полный мрак?
Чем разнится неверие от веры?
 
 
Кто говорит, что грани звездной сферы
Есть вечности и бога верный знак?
Пока мой глаз их отражает – так!
Но мертв зрачок – их нет, они химеры.
 
 
Мир – это я. Случайной мерой чувства,
Миражами науки и искусства
Я мерю все глубины бытия.
 
 
А нет меня?.. О, сердце, будь холодным,
Будь до конца спокойным и свободным.
Так говорю на грани смерти я.
 

1920

Дыня

 
На узкие доли
Персидскую дыню разрезав,
Блестит поневоле
Слезами восторга железо.
 
 
Нежнее сафьяна
Шафранная кожица дыни,
И сладостью пьяной
Лежат семена в середине.
 
 
Постой и покуда
Душистые доли не трогай,
У полного блюда
Помедли с молитвою строгой.
 
 
Настанет же время
Попробовать дивную дыню,
И высушить семя,
И выбросить кожицу свиньям.
 

1920

Поцелуй

 
Когда в моей руке, прелестна и легка,
Твоя рука лежит, как гриф поющей скрипки,
Есть в сомкнутых губах настойчивость смычка,
Гудящего пчелой над розою улыбки.
 
 
О да, блажен поэт! Но мудрый. Но не тот,
Который высчитал сердечные биенья
И написал в стихах, что поцелуй поет, —
А тот, кто не нашел для страсти выраженья.
 

1920

«Всю неделю румянцем багряным…»

 
Всю неделю румянцем багряным
Пламенели холодные зори
И дышало студеным туманом
Заштилевшее Черное море.
 
 
Каждым утром по узкой дороге
Мы сбегали к воде, замирая,
И ломила разутые ноги
По колено вода ледяная.
 
 
По морщинистой шелковой мели
Мы ходили, качаясь от зыби.
И в стеклянную воду глядели,
Где метались ослепшие рыбы.
 
 
Из широкой реки, из Дуная
Шторм загнал их в соленое море,
И ослепли они, и, блуждая,
Погибали в холодном просторе.
 
 
Били их рыбаки острогою,
Их мальчишки ловили руками.
И на глянцевых складках прибоя
Рыбья кровь распускалась цветами.
 

1920

Воспоминание

 
Садовник поливает сад.
Напор струи свистит, треща,
И брызги радугой летят
С ветвей на камушки хряща.
 
 
Сквозь семицветный влажный дым
Непостижимо и светло
Синеет море, и над ним
Белеет паруса крыло.
 
 
И золотист вечерний свет,
И влажен жгут тяжелых кос
Той, чьих сандалий детский след
Так свеж на клумбе мокрых роз.
 

1920

Шторм

 
Громовым раскатом смеха,
Гулом пушечного эха
Стонет море по обрывам
Однотонным переливом.
В мутной зелени вскипая,
Льется кипень снеговая
И рисует в буйной влаге
Айвазовские зигзаги.
Берег пуст. Купальни смыты.
Только там, где сваи вбиты,
Тянут волны вместе с тиной
Тело мертвого дельфина.
 

1920

«Пшеничным калачом заплетена коса…»

 
Пшеничным калачом заплетена коса
Вкруг милой головы моей уездной музы,
В ком сочетается неяркая краса
Крестьянской девушки с холодностью медузы.
 
 
С ней зимним вечером вдвоем не скучно нам.
Кудахчет колесо как будто бы наседкой,
И тени быстрых спиц мелькают по углам,
Крылами хлопая под шум и рокот редкий.
 
 
О чем нам говорить? Я думаю, куря.
Она придет, глядя, как в окна лепит вьюга.
Все тяжелей дышать, и поздняя заря
Находит нас опять в объятиях друг друга.
 

1921

Оттепель

 
1.
 
 
Зимы-коровы бок рябой
Раздался и потек.
Гвоздями пляшет под трубой
Стеклянный кипяток.
 
 
По лунным кратерам, по льду
В игрушечных горах,
Как великан, скользя, иду
В размокших сапогах.
 
 
Блестит чешуйчатый ручей
(На миг свежо ногам!),
И скачет серый воробей
По рыхлым берегам.
 
 
И среди пляшущих гвоздей
Гляжу не вверх, а вниз.
А ты, ходящий по воде,
По облакам пройдись!
 
 
2.
 
 
Еще у женщин поступь козья,
Но ботиков-зверьков следы
Уже наполнили полозья
Прохладой сахарной воды.
 
 
И в зеркалах салонных дома,
Где дворники в стекло влиты,
От звона воровского лома
Откалываются пласты.
 
 
И сруб-ковчег, простые сани
Везут по ростепели лед
Кусками северных сияний
С географических широт.
 
 
А вечера еще перечат:
Кто победит и правда чья?
И вновь бубенчики лепечут
На сетках сонного ручья.
 

1921

Фауст
(отрывок)

 
Надоели доктору студенты,
Надоели шумные пирушки,
Надоели тайные свиданья
И девичьи нежные глаза.
И пошел он с пуделем скитаться
По горам, морям и городам.
По горам кочует вечным жидом,
По морям – летающим Голландцем,
По столицам знатным иностранцем —
И бесценен бесконечный путь.
Много видел он в своих скитаньях,
Много стран чудесных посетил:
Танцевал на свадьбе в Барселоне,
В Индии охотился на тигров,
Увлекался гейшами в Хоккайдо
И новеллу в Риме сочинил.
Год за годом, век за веком те же
Перед ним постылые дороги,
Те же замки, горы и харчевни,
Океаны, реки и моря.
Много это или мало – вечность?
Для обычной жизни это очень мало,
Для волшебной это слишком много,
Но для сердца, проданного черту,
Миг и вечность все равно ничто.
Так и брел, рассеяно скучая,
С палкою дорожной и сумою.
Черный пудель перед ним вертелся,
Лапы клал на грудь его и лаял
Так язвительно и ядовито,
Что язык из пасти извивался,
Как у геральдического льва.
Ах, проклятый пудель-оборо́тень.
Все что видел по дороге доктор —
Океаны, острова и замки,
Города, гостиницы и женщин —
Помнил все, затем, что был бессмертен, —
Но нигде поэта не встречал —
Подлинного гения-поэта.
Лишь однажды доктор улыбнулся,
Встретившись с мечтательным поэтом
На эвксинском диком побережье
В час прибоя среди брызг и скал.
В архалуке. С чубуком вишневым,
На груди скрестивши гордо руки
Он стоял, взволнованный и смуглый,
Прямо в брызги повернув лицо.
– Тысячу сердечных извинений,
Что, не будучи знакомым с вами,
Я прервал уединенье ваше
И осмелился заговорить.
Я скитался много лет по свету,
Но нигде поэта не встречал
Гениального. Не вы ли этот
Неизвестный миру гений?
Как зовут вас?
– Пушкин…
 

1921

Март

 
Над ржаною папахою хаты
Васильковое небо цветет.
В нем курчавые ходят ягнята
И разливчивый ветер поет.
 
 
И спешит белокурое стадо
Под холодное пенье кнута,
По щетине озябшего сада,
Мимо церкви и мимо креста.
 
 
И разлуки печальные слезы
По ресницам Оксаны текут
На платок, где зеленые розы
По пунцовому полю цветут.
 

1921

Балта

 
Тесовые крыши и злые собаки.
Весеннее солнце и лень золотая.
У домиков белых кусты и деревья,
И каждое дерево как семисвечник,
 
 
Где каждая свечка – зеленая почка,
И каждая почка – зеленое пламя,
И быстрая речка, блестя чешуею,
Бежит за домами по яркому лугу.
 
 
А в маленьких окнах – жестянки герани,
Трещат канарейки и рдеют бутоны,
И всё в ожиданье чудесного мая —
От яркого солнца до розовой пыли.
 
 
О, светлая прелесть далеких прогулок,
О, нежная жажда уездного счастья,
В какой переулок меня ты заманишь
Для пламенной страсти и тайных свиданий.
 

1921

«Осыпанные звездами неловко…»

 
Осыпанные звездами неловко,
Изнемогают в мае тополя.
И душной тростниковою циновкой
Прикинулась под головой земля.
 
 
Сверчки ль звенят, иль бьется сердце сухо,
Сквозь душный сон, понять я не могу.
И клонит ночь внимательное ухо,
В траву роняя месяца серьгу.
 

1921

Подсолнух

 
В ежовых сотах, семечками полных,
Щитами листьев жесткий стан прикрыв,
Над тыквами цветет король-подсолнух,
Зубцы короны к солнцу обратив.
 
 
Там желтою, мохнатою лампадкой
Цветок светился пламенем шмеля,
Ронял пыльцу. И в полдень вонью сладкой
Благоухала черная земля.
 
 
Звенел июль ордою золотою,
Раскосая шумела татарва,
И ник, пронзенный вражеской стрелою,
Король-подсолнух, брошенный у рва.
 
 
А в августе пылали мальвы-свечи,
И целый день, под звон колоколов,
Вокруг него блистало поле сечи
Татарской медью выбритых голов.
 

1921

Стансы

 
•
 
 
О чем писать в глухой тиши предместий,
Под крик мальчишек и под свист саней,
Где оседает смуглый снег созвездий
На золотых ресницах фонарей?
И если с каждым часом хорошее
Моя соседка наяву и в снах,
О чем писать, как не о смуглой шее,
Как не о серых девичьих глазах?
 
 
•
 
 
Ты не пришла. Конец дневным утехам,
Ночь ангелом опять стоит в стекле.
Фонарь подвешен золотым орехом
На лебедином елочном крыле.
Ничто о марте не напоминает,
Но серной спички огонек живой,
Лукавою фиалкой расцветает
В моей руке стеклянно-голубой.
 

1921

Харьков

«Может быть, я больше не приеду…»

 
Может быть, я больше не приеду
В этот город деревянных крыш.
Может быть, я больше не увижу
Ни волов с блестящими рогами,
Ни возов, ни глиняной посуды,
Ни пожарной красной каланчи.
Мне не жалко с ними расставаться,
И о них забуду скоро я.
 
 
Но одной я ночи не забуду,
Той, когда зеркальным отраженьем
Плыл по звездам полуночный звон,
И когда, счастливый и влюбленный,
Я от гонких строчек отрывался,
Выходил на темный двор под звезды
И, дрожа, произносил: Эсфирь!
 

1921

«Зима и скверик. Пестрый бок коровий…»

 
Зима и скверик. Пестрый бок коровий.
Географическая карта. Там
По белизне и пятнам ржавой крови
Кустов и снега пестрые цвета.
 
 
Там воронье взлетает, исковеркав
Трезубцами лебяжий пух канав.
И в небе скачет, мчится тройка – церковь,
Звеня по тучам пристяжными глав.
 

1921