Текст книги "Избранные стихотворения"

«Разгорался, как серная спичка…»

 
Разгорался, как серная спичка,
Синий месяц, синей и синей.
И звенела внизу перекличка
Голосов, бубенцов и саней.
 
 
Но и в шуме, и в вальсе, и в пенье
Я услышал за мерзлым стеклом,
Как гремят ледяные ступени
Под граненым твоим каблучком.
 

1922

«В досках забора синие щелки…»

 
В досках забора синие щелки.
В пенье и пене мокрая площадь.
Прачка, шуруя в синьке и щелоке,
Чьи-то портки, напевая, полощет.
 
 
С мыла по жилам лезут пузырики.
Легкого тюля хлопья летают.
В небе, как в тюле, круглые дырки
И синева, слезой налитая.
 
 
Курка клюет под забором крупку
И черепки пасхальных скорлупок.
Турок на вывеске курит трубку,
Строится мыло кубик на кубик.
 
 
Даже крикливый, сусальный, хриплый
Тонкой веревкой голос пету́шит
Перед забором, взяв на защипки,
Портки и рубахи и тучи сушит.
 
 
Турку – табак. Ребятишкам – игры.
Ветру – веселье. А прачке – мыло.
Этой весной, заголившей икры, —
Каждому дело задано было.
 

1922

Румянцев

 
Пароход назывался «Румянцев»
И курсировал по морю в Крым.
Потому ль генеральским румянцем
И румянился яблочный дым?
 
 
А потом под трубою с лампасом
Бухту пар как письмо разодрал,
И орал оглушительным басом
Боевой пароход-генерал.
 
 
Чайки в клочья. И небо на шлюпки
Лепестками посыпалось с труб,
И стреляли салю́туя люки,
И полотнами хлопал яхт-клуб.
 
 
Только вышли, валясь, как сейчас же
Положила открытая зыбь
Косоватые полосы сажи
На морскую цветистую сыпь.
 
 
Тонет берег в тумане, и значит,
Укачало Очаков меж мачт,
Только красный буек маячит
И подпрыгивает как мяч.
 
 
Значит в драке, по трапу и к черту! —
По канатам, по бочкам на бак:
Волны швабрами били по борту,
В переборки, с разбегу, в набат!
 
 
Медный колокол мает и носит
В детской буре набеги беды.
Эту бурю буфетчик подносит
На подносе в стакане воды.
 
 
И зигзаги размашисто пишет
Та же сода в волнах за кормой,
Что и дымом игольчатым дышит
Над стаканом с шипучей водой.
 
 
Но ни качка, ни зыбь, ни туманы
Не страшны по пути к маяку.
Только ветер бежит полотняный
По матросскому воротнику,
 
 
Только щеки от ветра в румянце,
Только гуще над палубой дым.
Пароход назывался «Румянцев»
И курсировал по морю в Крым.
 

1922

Листья

 
Вытекает красный глаз трамвая.
Слепнет лень, и нет поводыря.
Глохнет, шпильки на ночь вынимая
Из черемухи, заря.
 
 
Распустила косы – душат.
(Сколько душных листьев и волос!)
И пылают маленькие уши
Рядом с огоньками папирос.
 
 
От любви глаза мерцают тускло,
Труден шеи поворот,
И смыкает судорожно мускул
К немоте прильнувший рот.
 
 
Говори – на радость или зависть
На тебе зеленый газ?
Глохнут листья, гусеницы, завязь.
Вытекает красный глаз.
 

1922

Черешни

 
От самой свистящей скворечни
До черных садовых плетней —
Черкешенок очи – черешни,
Чем слаще они, тем черней.
 
 
А дробь разлетается сразу,
Вздымается маленький смерч.
И в сладкую косточку глаза
Клюет воробьиная смерть.
 

1922

Липы

 
Ночь стеклом обманывает утро.
Негатив. Вираж-фиксаж. Пруды.
Шевелится осторожно утварь
Летних звезд, деревьев и воды.
 
 
Ничего из жизни не забыто.
Ни один из дней не позабыт.
Разве можно вырвать ночь из быта,
Если всхлипы каждой липы – быт.
 
 
А ведь как морозы их сжигали…
(Разве всхлипывать к лицу?)
Для того ль их столько насажали
По всему бульварному кольцу?
 
 
Пусть бы лучше сторожили юбки,
Пусть бы лучше штрафовали тех,
Кто не в урны выбивает трубки,
А в песок или в январский снег.
 
 
Пусть уж лучше на столы и стулья,
В канцелярии, под циркуля,
Чем прикидываться шумом улья,
Роем пчел соцветья шевеля.
 

1922

Картина марке

 
Мелким морем моросил
Бриз и брызгал в шлюпки,
Вправо флаги относил,
Паруса и юбки.
 
 
И, ползя на рейд черпать,
Пузоватый кузов
Гнал по волнам черепах —
Черепа арбузов.
 

1922

Колосс

 
Кто говорит, что он приснился —
Колосс на глиняных ногах?
Я видел сам – и не дивился —
Его подошвы на песках.
 
 
Я видел сам песок на киле
У глинобитной крутизны,
Пласты земли, и моря мили,
И щебень в неводе волны.
 
 
Я сам рукою детской трогал
Смолу, и лодку, и весло,
Пока отец смотрел с порога,
Как море дулось и росло.
 
 
И дальше, выше, в гору, в груде,
В ромашковом руне овцы
Я трогал каменные груди
И виноградные сосцы.
 
 
Но полуобморочный облик,
Но голову колосса, лоб
Лишь раз, следя полеты облак,
Я увидал в полночный час.
 
 
Когда над крышами предместий
Они зажглись на миг один.
Морозной перхотью седин,
Внезапным ужасом созвездий.
 

1922

Полет

 
Во сне летал, а наяву
Играл с детьми в серсо.
На ядовитую траву
Садилось колесо.
Оса летала за осой,
Слыла за розу ось,
И падал навзничь сад косой
Под солнцем вкривь и вкось.
 
 
Во сне летал… А наяву
(Не как в серсо – всерьез!)
Уже садился на траву
Близь Дувра Блерио.
Ламанш знобило от эскадр.
Смещался в фильме план.
И было трудно отыскать
Мелькнувший моноплан.
Там шлем пилота пулей стал.
Там пулей стал полет —
И в честь бумажного хвоста
Включил мотор пилот.
 
 
Во сне летал… А наяву
У эллинга, смеясь,
Пилот бидон кидал в траву
И трос крепил и тряс.
И рота стриженых солдат
Держала крепко хвост,
Пока пилот смотрел назад
Во весь пилотский рост.
 
 
Касторкой в крылья фыркал «Гном»,
Касторку крыла пыль,
И сотрясал аэродром
Окружность в десять миль.
 
 
Во сне летал… И наяву
Летал. Парил Икар,
Роняя крылья на траву
Трефовой тенью карт.
Топографический чертеж
Коробился сквозь пар.
Был на игрушечный похож
Артиллерийский парк.
Но карты боя точный ромб
Подсчитывал масштаб,
Пуская вкось пилюли бомб
На черепичный штаб.
 
 
Во сне летал… А наяву
Со старта рвал любой
Рекорд, исколесив траву,
Торпедо-китобой.
Оса летала за осой,
Слыла за розу ось —
И падал навзничь сад косой
Под солнцем вкривь и вкось.
Летело солнце – детский мяч.
Звенел мотор струной.
И время брил безумный матч
Над взмыленной страной.
 

1923

Румфронт

 
Мы выпили четыре кварты.
Велась нечистая игра.
Ночь передергивала карты
В палатке мокрой у костра.
 
 
Ночь кукурузу крыла крапом,
И крыли бубны батарей
Колоду беглых молний. С храпом
Грыз удила обоз. Бодрей,
 
 
По барабану, в перебранку,
Перебегая на брезент
Палатки, дождь завел шарманку
Назло и в пику всей грозе,
 
 
Грозя блистательным потопом
Неподготовленным окопам.
Ночь передергивала слухи
И, перепутав провода,
Лгала вовсю. Мы были глухи
К ударам грома. И вода
 
 
Разбитым зеркалом лежала
Вокруг и бегло отражала
Мошенническую игру.
 
 
Гром ударял консервной банкой
По банку! Не везло…
И грусть
Следила вскользь за перебранкой
Двух уличенных королей,
Двух шулеров в палатке тесной,
Двух жульнических батарей,
Одной земной, другой небесной.
 

1923

«Все спокойно на Шипке…»

 
Все спокойно на Шипке.
Все забыты ошибки,
Не в атаку в штыки,
Не на Плевну решительным штурмом,
Не по стынущим струям реки,
Не в арктических льдах обезумевший штурман, —
Ветеран роковой,
Опаленную пулею грудь я
Подпираю пустым рукавом,
Как костыль колеса подпирает хромое орудье.
 
 
Щиплет корпий зима,
Марлей туго бульвар забинтован.
Помнишь, вьюга лепила, и ты мне сказала сама,
Что под пули идти за случайное счастье готов он.
 
 
Не щетиной в штыки,
Не на Плевну отчаянным штурмом,
Не по стынущим струям реки,
Не в арктических льдах обезумевший штурман, —
 
 
Ветеран роковой,
Самозванец-герой. Изваянье.
И Георгий болтается нищей Полярной звездой
На пустом рукаве переулка того же названья.
 

1923

Отрывки

 
•
 
 
Труба катка и в этот год
На Патриарших, как и в тот,
Державно правит общим креном.
Норвежки режут. Лед косой
По чуть изогнутым коленям
Летит свистящей полосой.
 
 
Сверкают елочные звезды,
Хрустит, ломаясь, луч звезды,
И возится нарзаном воздух
Над полем гоночной езды.
 
 
Ну что ж: на то и зимы нам
Даны, чтоб поделили со’ льдом
Мы «Гугеноты» Зимина
И «Рогоносца» Мейерхольда.
 
 
Иль в крайнем случае кино.
Иной забавы не дано.
 
 
•
 
 
…И вот Москва сплошная рана.
Иду. Еще серо́ и рано.
Бульвар. Он забинтован весь,
Как возвращающиеся с Шипки.
Весь в марле. Весь в крови. И здесь
За мной бредут мои ошибки
По розовеющим снегам.
 
 
Вот перекресток. Мимо. Рана.
Афиша. Мимо. Рана. Храм,
Где Пушкин… Мимо, мимо! Рана.
Здесь в ресторане… Рана… Там
Дом на Никитской. Рана. Мимо!
Мимозы на стекле. И дым.
И розы на щеках любимой.
И Тимирязев… Рана!.. Мимо!
Лихач и белый столб над ним!
 

1923

Каток

 
Готов! Навылет! Сорок жа́ра!
Волненье. Глупые вопросы.
Я так и знал, любовь отыщется,
Заявится на Рождестве.
 
 
Из собственного портсигара
Ворую ночью папиросы,
Боюсь окна и спички-сыщицы,
Боюсь попасться в воровстве.
 
 
Я так и знал, что жизнь нарежется,
Когда-нибудь и на кого-нибудь.
Я так и знал, что косы – косами,
А камень ляжет в должный срок.
 
 
– За мной! В атаку, конькобежцы!
Раскраивайте звезды по небу,
Пускай норвежками раскосыми
Исполосован в свист каток.
 
 
Несется каруселью обморок,
И центр меняется в лице.
Над Чистыми и Патриаршими
Фаланги шарфов взяты в плен.
 
 
– Позвольте. Я возьму вас об руку.
– Ура! Мы в огненном кольце.
– Громите фланг! Воруйте маршами
Без исключенья всех Елен.
 

1923

Ссора

 
Затвор-заслонка, пальцы пачкай.
Пожар и сажа вечно снись им.
Мы разрядили печку пачкой
Прочитанных любовных писем.
 
 
Огонь! Прицел и трубка сорок.
Труба коленом – батарея.
В разрывах пороха и сора
Мы ссорились, но не старели.
 
 
Мы ссорились, пока по трупам
Конвертов фейерверкер бегал,
Крича по книжке грубым трубам:
– Картечью! Два патрона беглых!
 
 
Пустые гильзы рвали горло,
Пустел как жизнь зарядный ящик,
И крыли пламенные жерла
Картечью карточек горящих.
 

1923

Известь

 
1.
 
 
Бывает такой непомерный убыток,
Что слово становится слепо,
И стужею слово как птица убито,
И падает слету. Как слепок.
 
 
История делает славу наощупь,
Столетьями пробуя сплавы,
Покуда не выведет толпы на площадь
К отлитому цоколю славы.
 
 
Так техник, сосуды машины пощупав,
Пускает в артерии камер
Энергию мыслей, вещей и поступков
И слов, превращаемых в мрамор.
 
 
2.
 
 
Жестокую стужу костры сторожили,
Но падала температура
На градус в минуту, сползая по жиле
Стеклянной руки реомюра.
 
 
Бульвар, пораженный до центра морозом
Деревьев артерьями, синий,
Уже не бисквитом хрустел, а склерозом,
На известь меняющим иней.
 
 
И землю морозом сковав и опутав,
Хирурги хрустальной посуды
Выкачивать начали кровь из сосудов,
Чтоб стужей наполнить сосуды.
 
 
И вынули сердце, как слизистый слепок,
И пулю, засевшую слепо,
И мозг, где орехом извилины слиты, —
Поступков и совести слепок.
 
 
3.
 
 
Я видел Ходынкой черневшую площадь
И угол портала уступом,
И ночь с перекошенным глазом. Как лошадь,
В толпу напиравшую крупом.
 
 
Кобыла, под мерзлым седлом оседая,
Храпела и двигала холкой.
И нежно топорщилась морда седая
Ресницами извести колкой.
 
 
И вспышками магния кроя с балконов
Смертельною известью лица,
В агонии красных огней и вагонов,
В лице изменялась столица.
 
 
За окнами люстры коробило тифом,
И бредили окна вокзалом,
И траур не крепом лежал, а кардифом[4]4
  Уголь из шахт графства Кардиф (Англия). – Прим. публикатора.


[Закрыть]
У топок колонного зала.
 
 
4.
 
 
Дубовые дровни гремели сугробом,
И люди во тьму уходили,
Они по опилкам прошли перед гробом,
Они об одном говорили.
 
 
Один: – Я запомнил знамена у ложа
И черную флейту над пультом,
Я видел, как с глиною борется, лежа
У гроба, измученный скульптор.
 
 
Другой: – Как столетье стояла минута,
Проверенной совести проба,
Он был неподвижен, во френче, как будто
Диктующий лозунг из гроба.
И третий: – С мешками у глаз, среди зала —
Седая и руки сухие —
Жена неподвижно дежуря стояла
У тела в ногах, как Россия.
 
 
5.
 
 
Но я не пришел посмотреть и проститься.
(Минута, навеки и мимо!..)
Бывает, что стужею сердце как птица
Убито у двери любимой.
 
 
И падает сердце, легко умирая,
Стремительно, слету, навылет,
В сугроб у десятого дерева с краю
Морозом, игольчатой пылью.
 
 
Бывает, что слово становится слепо
И сил не хватает годами
Отцовского лба, как высокого склепа,
Прощаясь, коснуться губами.
 
 
Но совесть поступков не забывает
И в каменной памяти пыток,
Поступок становится слепком. Бывает —
Такой непомерный убыток!
 

1924

Баллада

 
Шел веку пятый. Мне – восьмой.
Но век перерастал.
И вот моей восьмой весной
Он шире жизни стал.
 
 
Он перерос вокзал, да так,
Что даже тот предел,
Где раньше жались шум и шлак,
Однажды поредел.
 
 
И за катушками колес,
Поверх вагонных крыш в депо,
Трубу вводивший паровоз
Был назван: «Декапот».
 
 
Так машинист его не зря
Назвал, отчаянно вися
С жестяным чайником в руке.
В нем было: копоть, капли, пот,
Шатун в кузнечном кипятке,
В пару вареная заря,
В заре – природа вся.
 
 
Но это было только фон,
А в центре фона – он.
Незабываемый вагон
Фуражек и погон.
 
 
Вагон хабаровских папах,
Видавших Ляоян,
Где пыльным порохом пропах
Маньчжурский гаолян.
 
 
Там ног обрубленных кочан,
Как саранча костляв,
Солдат мучительно качал
На желтых костылях.
 
 
Там, изувечен и горбат,
От Чемульпо до наших мест,
Герой раскачивал в набат
Георгиевский крест.
 
 
И там, где стыл на полотне
Усопший нос худым хрящом, —
Шинель прикинулась плотней
К убитому плащом.
 
 
– Так вот она, война! – И там
Прибавился в ответ
К семи известным мне цветам
Восьмой – защитный цвет.
 
 
Он был, как сопки, желт и дик,
Дождем и ветром стерт,
Вдоль стен вагонов стертый крик
Косынками сестер.
 
 
Но им окрашенный состав
Так трудно продвигался в тыл,
Что даже тормоза сустав,
Как вывихнутый, ныл,
Что даже черный кочегар
Не смел от боли уголь жечь
И корчился, как кочерга,
Засунутая в печь.
 
 
А сколько было их, как он,
У топок и кувалд,
Кто лез с масленкой под вагон,
Кто тормоза ковал!
 
 
– Так вот она, война! – Не брань,
Но славы детский лавр,
Она – котлы клепавший Брянск
И Сормов, ливший сплав.
 
 
Она – наган в упор ко рту,
Срываемый погон,
Предсмертный выстрел – Порт-Артур!
И стонущий вагон…
 
 
Но все ж весна была весной,
И я не все узнал…
Шел веку пятый. Мне – восьмой,
И век перерастал.
 

1925

Итальянские этюды

 
1.
 
 
…То за холмом по пояс,
То сев на провода,
Преследовала поезд
Отставшая звезда.
 
 
Я изнемог от зноя,
Я подносил к губам
Вино недорогое
С водою пополам.
 
 
Земля была незрима,
Окутанная мглой,
И веяло из Рима
Полуночной жарой…
 
 
2.
 
 
…Ты всем другим местам Неаполь предпочла.
На столике букет качался опахалом.
За поездом звезда стремилась, как пчела,
И на букете отдыхала…
 
 
…За Римом, на заре, темны и хороши
Крутились пихты – сонные разини —
И циркулировали, как карандаши
В писчебумажном магазине…
 
 
…Двугорбая гора лила стеклянный зной,
Она над поездом сернистый дым простерла.
Залива синий нож сверкает кривизной
И подбирается под горло…
 

1927

Ялта

 
На толстых сваях поплавок
Стоял по щиколотку в тине.
Прибой барахтался в корзине.
Я молод был и одинок.
 
 
Как раз на уровне залива
В стакане колебалось пиво,
И солнце окуналось в нем
Вкрутую сваренным желтком.
 
 
В тот день мельчайшие детали
Как в детстве радовали глаз,
От серой чешуи кефали
До мимо проходящей Вас.
 
 
Обнявши спутницу за талью,
Роняя маленькую тень,
Вы показались мне деталью,
Украсившею этот день.
 
 
Шел, между прочим, пароходик,
Качая чаек, шла вода.
Так тема иногда приходит,
Не возвращаясь никогда.
 

1930

«Пока любви не больше году…»

 
Пока любви не больше году,
За крошкой нужен глаз да глаз.
Не потому ли мы природу
Ей в няньки наняли как раз.
 
 
У нас дела. У нас свиданья.
Нас нету дома день и ночь.
Природа – опытная няня —
Без нас воспитывает дочь.
 
 
Чтоб не сошло с ума от скуки
Дитя, забытое роднёй,
Она берет его на руки
И развлекает болтовней.
 
 
Она целует и качает
И ей бормочет целый день:
Вчера был холод, нынче тает.
А завтра вырастет сирень.
 
 
– Ах ты, малютка дорогая,
Утри глаза и будь умней.
И книгу древнюю листая,
Картинки объясняет ей.
 
 
Но воздух душен. Ей не спится.
И нянька плачет вместе с ней.
И засыпает, и томится,
И видит страшное во сне,
 
 
И бредит в темноте незрячей,
Ловя как стебель тонкий луч,
Природой комнаты горячей,
Где двое заперты на ключ.
 

1930

«Давайте говорить серьезно…»

 
Давайте говорить серьезно:
Что остается делать нам?
Бежать – нет силы. Думать – поздно.
Смешно – гадать по штемпелям.
 
 
А где-то финские шаланды
Зимуют на снегу тугом,
И хрупкий лед звенит, как ландыш,
Под вашим тонким каблуком.
 
 
Забыть? Не сможем обоюдно.
Не забывать? На сколько дней?
Писать? Невероятно трудно.
А не писать? Еще трудней.
 
 
А где-то в вазах розы вянут,
И смятый гоном рысака
Больной проспект к губам протянут,
Как ваша нежная рука.
 
 
Гореть? Немедленно остынем.
Остыть? Немедленно сгорим.
Расстаться? С этим небом синим?
Сойтись? На полдороге в Рим?
 
 
…А где-то ночь за мысом лисьим
Сгорает, сердце пепеля.
И по конвертам синих писем
Бегут, как версты, штемпеля.
 

1930

«Окунув лицо в левкои…»

 
Окунув лицо в левкои,
Слышу легкий запах перца,
Горечь юности моей…
 
 
Вспоминаю сад над морем,
Свежесть тщательной поливки
И дорожек мокрых скрип.
 
 
Гравий лопался под шиной
Легкого велосипеда,
Тормоза звенели тонко,
И подпрыгивал звонок.
 
 
Водяная пыль вставала,
Яркой радугой сияла,
На каштаны, на левкои
Оседала кисеей.
 
 
Из проколотого шланга
Били тонкие фонтаны,
Обдавая парусину
Гимназических штанов.
 
 
Стриг садовник под машинку
Изумрудные газоны
Стрекотавшими ножами,
Где кипел зеленый сок.
 
 
Окунув лицо в левкои,
Слышу легкий трепет сердца,
Радость юности моей.
 
 
В море парус плыл как чайка,
Разве это было плохо?
Разве в буре есть покой?
 

1930–1943

Маяковский

 
Синей топора, чугуна угрюмей,
Зарубив «ни-ког-да» на носу и на лбу,
Средних лет человек, в дорогом заграничном
костюме,
Вверх лицом утопал, в неестественно мелком гробу.
 
 
А до этого за день пришел, вероятно, проститься,
А быть может, и так, посидеть с человеком,
как гость
Он пришел в инфлюэнце, забыв почему-то
побриться,
Палку в угол поставил и шляпу повесил на гвоздь.
 
 
Где он был после этого? Кто его знает! Иные
Говорят – отправлял телеграмму, побрился
и ногти остриг.
Но меня на прощанье облапил, целуя впервые,
Уколол бородой и сказал: «До свиданья, старик».
А теперь, энергично побритый, как будто
не в омут, а в гости —
 
 
Он тонул и шептал: «Ты придешь, Ты придешь,
Ты придешь» —
И в подошвах его башмаков так неистово виделись
гвозди,
Что – казалось – на дюйм выступали из толстых
подошв.
Он точил их – но тщетно! – наждачными
верстами Ниццы,
Он сбивал их булыжной Москвою – но зря!
И, не выдержав пытки, заплакал в районе
Мясницкой,
Прислонясь к фонарю, на котором горела заря.
 

1931

Цветок магнолии

 
Босую ногу он занес
На ветку. – Не сорвись! —
Листва магнолии – поднос,
Цветы на нем – сервиз.
 
 
И сверху вниз, смугла, как вор,
Проворная рука
Несет небьющийся фарфор
Громадного цветка.
 
 
Его к груди не приколоть.
И мглистых листьев лоск
Мясистую лелеет плоть
И нежит ярый воск.
 
 
Зовет на рейд сирены вой.
На темный зов в ответ
Прильнула детской головой
К плечу больная ветвь.
 
 
Она дрожит. Она цветет.
Она теряет пульс.
Как в бубен, в сердце дизель бьет
Струей гремучих пуль.
 
 
Маяк заводит красный глаз.
Гремит, гремит мотор.
Вдоль моря долго спит Кавказ,
Завернут в бурку гор.
 
 
Чужое море бьет волной.
В каюте смертный сон.
Как он душист, цветок больной,
И как печален он!
 
 
Тяжелый, смертный вкус во рту,
Каюта – душный гроб.
И смерть последнюю черту
Кладет на синий лоб.
 

1931

«Небо мое звездное…»

 
Небо мое звездное,
От тебя уйду ль? —
Черное. Морозное,
С дырками от пуль.
 

1936

Стихи в поезде

 
Все неподвижно в выжженной пустыне.
Холмы пологие и воздух бледно-синий.
Ни ручейка, ни свежего куста.
И если бы не коршуна круженье,
Степная жизнь, лишенная движенья,
Казалась бы мучительно пуста.
Так мертвый сон моей души холодной
«В мирской степи пустынной и бесплодной» —
Тревожила твоя чужая красота
Порывом страсти дикой и свободной.
 

 
Просторы Азии зияют.
Стоит верблюд змеиномордый.
Его двугорбым называют,
Но я сказал бы: он двугордый.
 

 
Пустыня. В штабелях дощатые щиты.
Дымок над глиняной хибаркой.
И вдруг средь этой нищеты —
Возник залив, как синька яркий.
 
 
Проплыл. Пропал. И снова степь вокруг.
Но сердце этой встрече радо.
Ты понимаешь, милый друг,
Как мало радости нам надо?
 

 
Еще над степью не иссяк
Закат. Все тише ветра взмахи.
Под казанком трещит кизяк,
Вокруг огня сидят казаки.
 
 
Угрюмо тлеет свет зари.
Века проходят за веками.
И блещут воды Сыр-Дарьи,
Как меч, зане́сенный песками.
 

 
Смотрю в вагонное окно.
Там не светло и не темно.
Огонь двуцветный, желто-красный,
 
 
Огонь цыганского костра,
И необузданный и страстный,
Горит у рваного шатра.
 
 
Бесстыдно сняв с себя одежды,
Цыгане вшей бросают вниз.
А рядом шумные невежды
Меняют простыни на рис.
 
 
Звезда валяется на крыше.
Верблюды стонут тяжело,
И над костром летучей мыши
Мелькнуло серое крыло.
 
 
Мне трудно этот мир постигнуть.
Мне трудно этот мир понять.
Не дай господь на рельсы спрыгнуть
И вдруг от поезда отстать!
 

 
Степная девушка в берете
Стояла с дынею в руке.
В зеленом плюшевом жакете
И в ярко-розовом платке.
 
 
Ее глаза блестели косо,
Арбузных косточек черней,
И фиолетовые косы
Свободно падали с плечей.
 
 
Пройдя нарочно очень близко,
Я увидал, замедлив шаг,
Лицо скуластое, как миска,
И бирюзу в больших ушах.
 
 
С усмешкой жадной и неверной
Она смотрела на людей,
А тень бензиновой цистерны
Как время двигалось по ней.
 

 
Подходит поезд (примечай!)
На станцию Арысь.
В мешке у пассажира чай,
В мешке казаха – рис.
 
 
Но пассажиру нужен рис.
Казаху нужен чай.
И вот на станции Арысь,
Как будто невзначай,
 
 
Они сошлись и разошлись.
Теперь уж (примечай!)
В мешке у пассажира рис,
А у казаха – чай.
 

 
Над глиняной стеной пылает небо дико.
Густой осенний зной печален, ярок, мглист.
И пыльная вода зеленого арыка
Как память о тебе уносит желтый лист.
 

 
Идут верблюды. Пыль. Сиянье.
Мельканье черных ног и шей.
И гордо просит подаянья
Старик, медлительный, как шейх.