Текст книги "Океан в изгибах ракушки или Синяя рыба"

– Потому что он не милует. Никто, кроме Мии не мог выжить в тот день. Мои испытания – не детские игрушки. Но и награда того стоит. И, к слову о награде: я знаю о твоих сомнениях. Но, поверь, в моих словах нет лжи. Я всегда отвечаю на заданные мне вопросы. Её вопрос был не из лёгких.

– Я не понимаю. То есть она и вправду…

– Увидит свою мать? Только если продолжит путешествие с тобой. Только если поможет тебе в них. Так что, учти: на твои плечи ложится большая ответственность.

– Воспитать чистого человека, – произнёс Пар. – Я…

– Я больше не хочу об этом говорить. Я уже сказал слишком много. Сказать больше – сказать лишнее. Сказать лишнее – перечеркнуть всё сказанное ранее. А это может быть слишком опасно.

Они замолчали и стали смотреть куда-то вдаль. Звезды были слишком тусклыми, чтобы Пар смог различить очертания леса, но они были достаточно яркими, чтобы понять: таких созвездий он прежде никогда не видел. Мрак неба отразился на земле, словно в зеркале, а сияние светил – в уме молодого учёного.

– Тёмная ночь сегодня, – произнёс Пар.

– Именно поэтому этот лес и называется Лесом Теней. Деревья впитывают в себя свет и слишком далеко и высоко отбрасывают свои тени. Эти тени покрывают не только землю, но и небо.

– Чем больше я узнаю этот лес, тем загадочнее он мне кажется, – произнёс Пар.

– Ты не обращал внимания, что сам лес можно обойти стороной, как, в общем-то, и делают все нормальные люди. Но с вершины горы, на которой мы находимся, он кажется необъятным.

– Да, замечал. Это какая-то магия верно?

– Верно. Но магия не бывает какой-то. Она всегда конкретная. Все можно понять и объяснить.

– И в чём же секрет заколдованного леса?

– В тенях, мой юный гость, в тенях. Отбрасываемые деревьями тени материализуется и многократно дублируются. Узоры и сетки, которые образуются на листьях и траве рисуют картину нового мира – мира, находящегося на тонкой грани между царством света и царством мрака. На этой плоскости мы и находимся. Здесь стираются все границы, ибо как можно ограничить то, что уже является гранью.

– Я боюсь, что не очень понимаю, что Вы называние пограничным миром.

– Ты когда-нибудь задумывался над тем, что находится между «вчера» и «сегодня»? Где тот миг, который их разделяет? Когда все три стрелки стоят на двенадцати? Но к чему этот миг относится: ко вчера или к сегодня? Вот об этом я и говорю. А где находится грань между водой и воздухом, когда ты плывешь по морю? Эта грань принадлежит воде или воздуху? Или чему-то третьему? Для большинства людей всё очень просто: есть вода, есть воздух, они разделяются, но как? Для всех это настолько обыденные и повторяющиеся явления, что никто не задаётся вопросами, на которые ответы лежат очень глубоко. Или вот наши движения: сейчас ты стоишь здесь, через секунду – там. А что находится между? Какие-то промежуточные состояния? А между этими состояниями? Где та грань, которая разделяет наши неизменные статические состояния?

– Вы говорите вопросами, а я ищу ответы. Таких вопросов мне хватило ещё в университете.

– Но ты должен их слушать! В каждом вопросе ответ всегда лежит на поверхности. Если ты можешь найти этот ответ, значит, правильно задал сам себе вопрос.

– Тогда какой вопрос должен быть правильным?

– Я тебя спрашиваю, не ты меня! Ответ тебе нужен.

– Есть ли что-то на этой грани?

– Так! И ответ?

– Есть. Но что на ней находится?

– Ты видишь здесь ответ на поверхности? Лично я – нет. Только очередной тупик, в который ты уже попадал. Не спеши.

Пар задумался.

– Там пустота? – старик улыбнулся, и юноша продолжил. – Нет, там что-то другое, что может вместить в себя оба пограничные состояния или материи одновременно. Какой-то свой особый мир. И этот мир изменчив так же, как меняется граница, к которой он принадлежит.

– Хорошо, – похвалил его Дайтрий, – но почему же он меняется? Почему вообще что-то меняется? Что для этого нужно?

– Нужно? Нет, я не знаю. Слишком много вопросов. Хочется кому-то, вот оно и меняется, – устало отшутился Пар.

– Именно! Для этого нужна чья-то воля! Мир, заключенный в границе, образуется только благодаря чьей-то воле. До этого он лишь невероятный потенциал, который ждёт своего хозяина. Образующийся мир называется «разломом». В одном из таких «разломов» мы и находимся.

– И Вы – его хозяин?

– Хозяином может быть любой забредший в «разлом». Но это место подчиняется только моей воле. Уже только моей. Благодаря вашим стараниям.

Пар внимательно посмотрел на Дайтрия. За столько лет поисков, обучения он наконец начал открывать завесу того таинственного, что ещё с детства не давало покоя.

– Всю жизнь я чувствовал, что мир устроен иначе, нежели нам говорят учителя и родители. И только сейчас я начинаю что-то в нём понимать. Мне о столько ещё надо Вас спросить!

– Учти, парень, я отвечаю лишь на один вопрос, и ты его уже задал, – настороженно произнёс Дайтрий.

– Я понимаю! – кивнул Пар, – но Вы можете задавать мне вопросы, правильные вопросы. А я буду на них отвечать. Научите меня!

– А тебе разве не нужно спасать свою возлюбленную?

– Я успею! До её совершеннолетия ещё далеко, а у меня ещё столько вопросов… Ой, простите, ответов.

– Что ж, следующий день покажет. Следующий день…

– Я умею ждать, – улыбнулся Пар, – На сегодня никаких больше вопросов и ответов. Просто расскажите о себе.

– Что именно ты хочешь знать? – обречённо произнёс Дайтрий.

– Синяя Рыба, – произнёс Пар. – Я так понял, что Вы его знаете не понаслышке?

– Да, с ним мы познакомились очень давно. Я ему, собственно говоря, не был интересен. Но у меня был друг… да… тогда был… очень сильный маг… – Дайтрий начал впадать в забытье.

– Что с ним стало?

– Что? Ах, да… – проснулся старик. – Он не победил Хессера. Но и проигрывать ему не собирался.

– Он умер?

– Наверное. Это было слишком давно. Его одолела собственная одержимость.

– Вы больше не видели морского палача с тех пор?

– Нет. В конце того противостояния я ушёл искать упоения среди природы. Порой, мои листья отрываются от ветвей в хмурую осень и после долгих странствий приносят мне вести из вашего мира, да птицы, что летают над морем, щебечут истории о морском боге и его покорном слуге. Но больше мы с ним не встречались.

– Как Вы живёте здесь? В одиночестве, затерянный среди веков, в миру, который расположен на границе света и тени?

– В одиночестве… да, это и, правда, слишком одинокое место. Но оно полно умиротворения. Когда наступает осень, и холодный ветер, как завоеватель, приходит в мой мир, я поднимаю глаза высоко в небо и наблюдаю за оголяющимися ветками деревьев. Раскачиваясь в неуёмном порыве, они пытаются найти себе место, застряв между небом и землёй. Привыкнув к холоду, преобразовав его внутри себя, ветви перестают гнуться на ветру – они начинают танцевать под его песню. Это не те танцы напыщенных джентльменов и разукрашенных красоток – нет. Этот танец гипнотизирует, находится вне музыки и ритма. Он сам – музыка. Он настолько естественный и прекрасный, что душа объединяется с творчеством лихого ветра. И можно забыться в нём. Можно раствориться в природе, как соль в воде. Природа преображает меня, а я наполняю её смыслом. Мы – как симбиоз прекрасного и возвышенного, теряемся в бесконечном потоке времени… пока не приходит зима. Ветви под тяжестью опустившегося на них серебра останавливают свой фокстрот. Всё то вдохновение, что передавалось через танец, охлаждается и замораживает сердце, которое ещё не закрыло свои двери для природы. И вот приходит пора, когда монотонный блеск и холод снежного покрова заставляет скучать. Скучать по прошлому, по тем, кого я знал и любил. Или думал, что любил. Суровость зимы превращает меня обратно в человека. Мне вновь приходится испытывать слабости, присущие смертному. Память о былом накрывает меня с головы до ног, уносит, словно безумная машина времени, в далекое прошлое. И вот уже новые странички моей жизни разлетаются по зимнему ветру. А некоторые из них даже переписываются моим воображением ни один раз – и все они существуют, все эти варианты прошлого реальны. Они окружают меня, скользят по мне, шепчутся со мной, пока я не начинаю понимать, что все эти мысли – лишь белые хлопья снега. И от этой безысходности пробирается такой холод, какого не бывает даже в самую лютую зиму. Но вот эти снежинки опускаются на землю и превращаются в могилу прошлого, которого никогда не было. Они опускаются вниз белыми хлопьями пепла сгоревших надежд и мечтаний, сожженных позади мостов. Они разукрашивают весь мир в монохромный цвет. Так все мои мысли, вся память сосредотачивается на плавном падении кристалликов. И я понимаю, что по сути ничего не изменилось. Танец осенних ветвей заменился мелодичным и спокойным вальсом зимы. Этот вальс не менее красив – он просто другой. Чуть более грустный, чуть более тяжёлый, но не менее прекрасный. И тогда я понимаю, что вот она – настоящая свобода. Та свобода, которую даровала каждому существу жизнь. Эту свободу нужно лишь понять и принять, и тогда она вольется в тебя, как впадает река в море. И стоит впустить её, как приходит весна…

Дайтрий остановился. Его монотонный рассказ усыпил молодого слушателя, и теперь тот, погрузившись в свой собственный мир грёз, глубоко и мирно дышал.

Волшебник произнёс заклинание, и удобные кресла, в которых спали Пар и Мия, превратились в огромные бутоны. Они накрыли гостей с головой и потянулись вверх, оторвавшись от земли, словно бумажные фонарики. Они полетели навстречу рассвету. Огибая тени и тени теней, цветки проносились над лесом, периодически ныряя в чёрные порталы внутри широких дубов. Друзья покидали мир Дайтрия, обитающего на грани света и тени. Вокруг становилось все больше и больше живых существ и разнообразных растений. Бутоны нырнули под землю и проросли в уже давно знакомом Пару и Мие мире. Раскрылись они не в волшебной чаще, а в маленькой заброшенной деревушке, окруженной степью и холмами. Растения уложили друзей на старые деревянные кровати и снова скрылись под землёй.

Волшебник на горе вновь погрузился в вековое одиночество.

Глава 11. Мотыльки.

Скрип старого деревянного окна, сорвавшегося с петель под натиском сквозящего ветра, стал будильником для проснувшихся в чужой заброшенной деревне Пара и Мии. Злиться на волшебника было уже слишком поздно и бессмысленно. Слова негодования услышали бы только одинокие дощатые дома, да холодная осень, высасывающая из земли последние крупицы тепла. Шаркая сухими полуразложившимися листьями, она подходила к хижине, в которой поселились друзья, и порывами ветра стучалась в дверь, расшатывая и без того разболтавшийся замок и неукреплённые ставни. Она просилась внутрь, молила приютить её. Но не тёплой кровати она ждала от людей, а укромный уголок в их сердцах, чтобы, не задерживаясь надолго, родить и подбросить в человеческие души свою дочь – печаль по упущенному счастью.

Молчаливый и угрюмый, Пар принялся укреплять оконные рамы, уплотнять двери и разжигать печь в доме, который на какое-то время должен был стать для них родным. Вопреки ожиданиям Мии, вместо того, чтобы отправиться на поиски её мамы или духов, молодой учёный написал распорядок дня и программу её обучения, чтобы в результате из маленькой девочки он воспитал чистого благородного человека. Мие это не пришлось по нраву, и какое-то время она пыталась спорить со своим новым учителем. Но спорить с тем, кто скупиться на слова, заперевшись в своих обидах, было не очень-то и продуктивно.

Дом, в котором они поселились, был разделён на общую гостиную, кухню, в центре которой стоял массивный каменный камин, и небольшую спальную комнатку, по углам которой разместилось три деревянные кровати. В кухне стоял изъеденный термитами деревянный стол, а рядом с печкой располагался пыльный и порванный в нескольких местах диван.

Деревня была безлюдной. До ближайшего города было полдня ходу. Единственным жителем оказался местный пьянчуга Гаврон, без дела слоняющийся по округам, заливая своё одиночество низкокачественным пойлом. Время от времени к нему приезжал торговец, который и снабжал бедняка продуктами и алкоголем. Пар без труда договорился с купцом, и на следующий день тот снабдил новых поселян продуктами, а так же учебниками и тетрадями.

Учёба начиналась с рассветными лучами солнца. Первое время Мия клевала носом и всё пропускала мимо ушей, так как недосмотренный сон был для неё куда интереснее скучных занятий. Она всячески пыталась отвертеться от «занудностей» – так девочка называла уроки Пара. У неё с учёбой были весьма натянутые отношения, которые лучше всего описывались, как паритетные. Она не трогала учёбу, а учёба не трогала её. Но когда стало ясно, что Пар от своего не отступит, Мия время от времени стала задавать своему учителю глупые вопросы – на первый взгляд довольно простые, но на которые у юноши не всегда находились нужные слова для ответа. Он либо входил в ступор от них, либо тихо про себя начинал злиться. Это забавляло воспитанницу. У её отца была учёная степень и маниакальная мания ко всему правильному, что послужило надёжной прививкой для девочки не вести себя «правильно».

Так они прожили неделю, пока одно вечернее событие не заставило Пара покрыться холодным потом от увиденного за окном. В час после прихода сумерек он с Мией ожесточённо спорил, пытаясь привить воспитаннице уважение к старшим.

На улице послышался громкий треск. Минуту спустя он повторился.

– Господи, да что там делает этот Гаврон? Дома ему что ли не сидится? – раздражённо фыркнул Пар.

– А чем ты не доволен? – игриво поинтересовалась Мия. – Он ведь старше тебя. Пойди и выскажи ему, как ты его уважаешь?

Пар отодвинул шторку. За окном какая-то одинокая фигура, обломав от рядом стоящего дома кусок гнилой доски, шла к разведённому в конце улицы костру.

– Что он задумал? Зачем он обдирает обшивку? – спросил сам себя Пар.

Человек бросил дерево в огонь, и какое-то время стоял так неподвижно. Потом, словно загипнотизированный, он сделал шаг навстречу пламени. Тихо, не издав ни единого крика, он скрылся в танце красного цветка, словно был сделан из снега.

Не теряя ни секунды, Пар, бросился к нему, приказав Мие никуда не выходить.

Будто насытившийся зверь, окончивший свою трапезу, огонь тлел на углях обломков деревянных домов, лениво пугаясь резких порывов ветра. Никаких человеческих останков или обгорелой одежды среди сожжённого мусора не было. Пламя, полыхающее в человеческий рост, упало к самой земле, будто его кто-то усердно тушил, пока Пар к нему бежал. Но его никто не тушил, и юноша это прекрасно видел. Огонь будто бы всосался в землю, спрятавшись под грудой хлама.

– Гаврон! – позвал единственного жителя этой деревни Пар. Но ему никто не ответил.

– Что случилось? – спросила девочка друга, когда тот вернулся в дом.

– У этого пьянчуги алкоголь окончательно все мозги выел. Он бросился в огонь, словно в бассейн с водой. И о чём он вообще думал?

– Может, ему помочь? – с ужасом произнесла Мия.

– Может, и помочь. Но он куда-то скрылся. На мой зов он не ответил. Завтра его поищу.

Но искать никого не пришлось. Ещё до рассвета Гаврон постучался в домик к Пару, чтобы попросить у него спичек.

– Сосед, не выручишь? Закончились и всё тут. Я их в куртке ношу, в кармане. А сегодня хо, смотрю, а карман-то – дырявый. Ну, они и вывалились куда-то. А печь топить надо! Холодно всё-таки.

– Холодно, ага. Закончились, как же. Костры надо меньше разжигать, – буркнул Пар. – Ты как вообще?

Юноша полез в рюкзак за спичками.

– Нормально. А чё такое? – удивился Гаврон.

– Дома кто вчера ломал и доски жёг? – спросил его Пар.

– Не я. А чё, кто-то дома ломал?

– Ну да, гляди.

Юноша высунулся на улицу и указал на то место, откуда ночной гость отламывал обшивку. Все доски были целы. Пар вгляделся в местного бедняка. Ни на коже, ни на одежде следов пожара не было.

– Не понимаю, – произнёс юноша вдумчиво. – Но не важно. Хорошего дня.

Попрощавшись с Гавроном, Пар отправился будить Мию. За завтраком он расспросил её о вчерашнем вечере, надеясь, что это был всего лишь жутко реалистичный сон. Но, как оказалось, Мия помнила и громкий треск, и отблески пламени на стекле, когда Пар выглядывал на улицу. Это вызывало беспокойство.

Под вечер всё повторилось. Но на этот раз на улицах уже орудовали двое. Они обдирали дома, снимали с крыш шифер, загребали охапки листьев, разводя костёр ещё больше и выше, нежели накануне.

Пар и Мия сидели дома. Опасаясь незнакомцев, юноша погасил огни в своём доме и уложил воспитанницу в кровать, после чего ушёл в гостиную наблюдать за посторонними.

– Иди ко мне! – попросила его Мия.

– Подожди, я хочу посмотреть, что эти люди делают.

– Мне страшно одной! – возмущалась девочка.

– Не шуми! Вечно с тобой приходится спорить.

Дождавшись, когда тёмные фигуры растворились в огненном танце, он подошёл к воспитаннице.

– Завтра я вырежу тебе из дерева мишку. Если вдруг меня не будет рядом или тебе будет страшно – обними его покрепче. Он защитит тебя.

– Мне не три года! – возмутилась девочка, а потом, немного подумав, добавила: – но мишек я люблю.

На следующее утро будить пришлось самого Гаврона. Стучал Пар долго и громко, потому что днём должен был приехать торговец, и к его визиту бедняк решил прикончить все свои запасы спиртного.

– О, сосед, здорова! Ты чего-то хотел?

– Да, здесь накануне двое дома ломали. Костры разводили. Ты ничего об этом не знаешь?

– Ой, да кому нужно это старьё! Заблудился может кто, – отмахнулся Гаврон.

– Вчера тоже заблудился? – резко выпалил Пар.

– Они и вчера чего-то жгли? – протирая глаза, спросил Гаврон.

– Я же говорил, вчера один был. И в костёр прыгнул. Я думал, это был ты.

– Нет, я не… погоди. В костёр? – похмелье как рукой сняло. – Значит, они вернулись.

– Кто вернулся?

– Мотыльки. Странные типы. Тебе лучше с ними не пересекаться.

– Они опасны?

– Опасны? Нет, совсем нет. Но от них становится жутко. Ты ещё увидишь. Главное, за ними в костёр не прыгай. Ой, не понравится тебе это. Так, где моя бутылка? Без неё я отказываюсь отвечать на твои расспросы.

Он вошёл внутрь, приглашая за собой Пара. Перебрав пустые тары, он таки нашёл на донышке остатки водки и поспешил их принять внутрь.

– Зачем они прыгают в костёр? – спросил Пар.

– Хотят вспомнить, – безразлично ответил Гаврон.

– Что вспомнить?

– Всё! Кто они, откуда они. Кто мы все. Парень, лучше не спрашивай. Знал бы ты, чего мне стоило это забыть, не задавал бы глупых вопросов.

Поймав на себе недоуменный взгляд гостя, Гаврон пояснил:

– Да, я тоже прыгал в этот костёр. Не спрашивай зачем – я и сам не знаю. Они как будто гипнотизируют тебя. Они ничего не говорят, но так на тебя смотрят, так… странно, так… по-доброму. И ты начинаешь им верить. Ты готов каждого из них назвать своим другом. А потом, когда они начинают заходить туда, невольно появляются мысли: а что, если и мне пойти за ними. Терять мне было нечего, и…

– Ты бросился в костёр? – ужаснулся Пар.

– Не в первую ночь. И даже не во вторую. Они странные, я говорил тебе. И однажды я решился. А потом… – он выдохнул.

– Было больно? – поинтересовался Пар.

– Нет, – протянул Гаврон, не отрывая иступленные глаза от плинтуса. – Я просто проснулся поутру, но только в этот раз я всё помнил. Я скупил тогда у извозчика весь алкоголь. Всё, что было. Я отыскал все свои запасы и заначки. И я выпил в тот день всё до последней капли. И знаешь, что я тебе скажу? Это помогло. Эта чудесная жидкость в буквальном смысле выжгла у меня все воспоминания, будто их и не было, оставив разве что редкие ночные кошмары. Если бы я мог, я бы наложил на себя руки в тот день. Но я знал, что это бы ничего не изменило, не имело никакого смысла. Я бы не выбрался из того кошмара. А это зелье меня вылечило.

Он поднялся со стула и принялся одеваться.

– Если они вернулись, я затарюсь пойлом. На всякий случай. И ты, если что – обращайся. А девку свою подальше от них держи. Она у тебя как будто доверчивая слишком. Не к чему это ей.

И он вышел прочь, оставив Пара одного.

С каждым днём их становилось всё больше. Словно тараканы, они вылизали из чердаков, подвалов, спускались с верхушек деревьев, выползали из окон. Но самым жутким было то, что у всех у них было одно лицо. И лицо это пугало. Оно было каким-то неестественным: слишком добрым и слишком далёким. Будто то было лицо маленького ребёнка, помещённого во взрослое тело. На лысую голову у каждого из них был накинут капюшон. И даже складки на одежде, повторяющие форму черепа, были у каждого из ночных вандалов идентичны.

Они разбирали дома. Чем больше их становилось, тем меньше к полуночи оставалось от окрестных строений. Оголяя всё вокруг, разбирая деревню на строительный мусор, они разжигали в конце улицы огонь, который с каждым днём становился всё жарче и выше. А они смотрели на него, будто на откровение, прикоснувшись к которому, они познают все тайны мира. И они прикасались. Один за другим они сгорали в пламени, чтобы на следующую ночь всё повторить. Их жизнь была похожа на несколько часовой спектакль, в конце которого их ждала погибель. Но их – будто бы не самих актёров, а только персонажей, которые из раза в раз показывают одну и ту же немую пьесу, срывая все вывешенные на сцене декорации.

Но с наступлением утра всё возвращалось на круги своя. Дома были целы, предметы лежали на своих местах. Даже трещины, сколы и выброшенный мусор был таким же, как и до их появления, будто бы всё было лишь кошмарным сном. Если всё, что происходило, не было глупым миражом, то кто приколачивал назад доски, клал черепицу, восстанавливал стёкла? И когда? Много раз Пар наблюдал, как Мотыльки разрушают посёлок, но ни разу не видел и не слышал, как они возвращают ему былой вид. Никто не стучал молотком, никто не ходил по крышам. Тишину нарушал лишь холодный ветер, который пел колыбельную лучше любой дневной усталости.

Смирившись со странными ночными визитами Мотыльков, юноша продолжил обучать Мию, запретив ей выходить на улицу с наступлением сумерек. Она сопротивлялась, спорила с ним, отказывалась выполнять самостоятельные задания, которыми засыпал её молодой учитель. Чтобы воспитать Мию доброй и чистой, Пар пытался научить её жить для других, а не для себя, а девочка каждый раз сопротивлялась этому. Но, не смотря на все свои фокусы, она слушала его. Слушала внимательно, вдумчиво, и именно поэтому в её голове рождались те детские вопросы, на которые юноша порой не способен был ответить, каждый раз уводя тему в сторону или резко меняя её на другую. Мия каждое утро, преодолевая лень, вставая с первыми лучами солнца, постигала всё новые «занудности» своего друга, которые не всегда понимала, потому что верила ему. Верила, что он найдёт её маму, что ему важно то, чему он обучает. Верила, что всё это делается не просто для того, чтобы она, своего рода бессмертная, таки умерла от скуки, что во всём этом есть какой-то смысл. Пусть она его и не понимает. Она хотела спросить друга об этом, каждый день хотела, но боялась. Она боялась, что Пар не ответит и на этот вопрос. А это для неё было страшнее всего. Страшнее даже того вечера, когда Мотыльки добрались и до их дома.

Привыкнув к внезапным наплывам бритоголовых изгоев, Пар с Мией повторяли одну из изученных днём тем, чувствуя себя в безопасности. Вдруг раздался треск. Он был так близко, что друзья в буквальном смысле подскочили на месте. Юноша выглянул в окно, и не поверил своим глазам. В округе от домов остались лишь редкие одинокие стойки, открывая на многие мили вокруг пустую землю. Несколько Мотыльков прилипли к их дому и старательно пытались обломать его деревянную обшивку. Сверху послышались шаги. Несколько людей снимали черепицу и стропила с крыши, обнажая для друзей звёздное небо.

Пар крепко обнял Мию, достав из сумки силовой нож для резки по дереву. Медленно Мотыльки разбирали дом на доски, относя их на съедение костру. Они забирали мебель, кирпичи, стёкла, даже петли от замков, оставляя хозяевам лишь книги, да деревянного игрушечного медведя, вырезанного юношей для своей воспитанницы.

Вдруг один из оборванцев, собирая остатки бытового мусора, резко остановился прямо напротив друзей и посмотрел на них в упор. Каждому: и Пару, и Мие, казалось, что незнакомец смотрит им прямо в глаза. Его взгляд был успокаивающим, добрым и будто бы зовущим за собой. В них, казалось, горел тот самый огонь, что полыхал от сожжённой до основания деревни. В нём хотелось утонуть, раствориться без остатка, стать шумом, треском его пламени. И в этом треске Пар вдруг услышал биение сердца ночного гостя. Этот стук становился всё громче, всё резче, он уже колотил, что есть мочи. Он скрежетал, он хлопал. Он был готов разбить стекло его груди, под которым пряталось сердце. Да, именно стекло, но не груди.

Пар подкинулся на кровати. Оконная рама, сорвавшаяся с крючка, билась о стены дома под натиском холодного ветра. Рядом спала Мия. Выглянув в окно, он увидел, что всё на улице было, как и прежде. Почти всё. Деревня как будто бы сорвалась и сдвинулась с места. Переместилась на один квартал в сторону. А юноша проснулся уже в совершенно другом доме, который располагался по соседству.

Весь день Пар ломал голову о том, куда им спрятаться на время нашествия Мотыльков, если те снова решат разломать их дом. Торговец должен был приехать через три дня – вместе с ним можно было отправиться в город. Но за эти три дня нужно было попытаться не сойти с ума. Лучшим на его взгляд решением в этой ситуации было просто лечь пораньше и проспать весь тот кошмар, который будет твориться вокруг.

Но в назначенный час, когда нужно было укладывать Мию, он не нашёл её в доме. Проверив под диваном, под столом, прошерстив кровати, Пар понял, что она вопреки установленным правилам ушла из дома.

Юноша выбежал на улицу. Подобно тому, как на небе зажигались звёзды, на улицы выходили люди, не имеющие не прошлого, ни будущего. В конце дороги уже был разведён костёр, и острые пики пламени строили высокую лестницу в небо, собирая вокруг неравнодушных зрителей. С дюжину Мотыльков стояло на площади, растворяясь теневой стороной своего тела с холодной ночью. Среди высоких монахов, молящихся на последние минуты своей жизни, стояла низкая детская фигурка.

Танец костра, отрешённые добрые взгляды, треск сгорающего дерева – всё это создавало вокруг атмосферу бесконечного доверия, будто все вокруг были большой и дружной семьёй. Будто каждый, кто подходил близко, бросал в огонь монетку своей души, и там, в раскалённой жаровне, все эти монетки плавились, объединяя души всех зрителей в одну цельную и неделимую.

Пар подошёл и обнял Мию. От прикосновения его пальцев она ещё сильнее сжала деревянного мишку, пытаясь впустить друга ещё глубже в своё сердце.

– Мы с Юной любили сидеть у костра, – произнёс Пар. – Он был не таким большим, не таким грандиозным, но, знаешь, это было не важно. Есть в движении пламени что-то особенное. Будто это не языки плазмы, а кисти художника, которые перерисовывают твоё прошлое, превращая его из длинного и нелёгкого пути в картину или книгу, оставляя лишь несколько эпизодов. Всё остальное уходит в тень. Костёр, словно художник, хоронит всё обидное и жестокое под толстым слоем краски, как хоронит под сажей древесину, что его питает. Остаётся только самое важное.

– Расскажи мне о ней, – попросила Мия.

Пар улыбнулся, и предался ностальгии, вспоминая, как они с Юной были счастливы. Он рассказывал и о детстве, и о длинных вечерах у камина, и даже о ночном танце. А потом он добавил, что обязательно женится на ней, когда всё закончится, и когда он её освободит.

После этих слов в глазах Мии что-то померкло, уступив место нахлынувшей на неё грусти. Улыбка слишком быстро и резко ушла с её лица, оставив на прежнем месте след пустоты. Лицо вдруг стало каким-то неправильным, кукольным, потому что дети не умеют ещё так грустить – не должны уметь. А она умела. Она посмотрела на своего друга и полушепотом спросила:

– Ты хочешь освободить её, потому что любишь?

– Да, – ответил Пар. – Очень люблю.

– А может ей вовсе и не нужна твоя свобода? – Мия наблюдала за всполохами пламени, будто среди искр и отрывающихся в воздух огненных платков пыталась найти нужные слова. – Может, ей только так кажется? И никому эта свобода не нужна. Я никому не говорила, но я вот тоже хотела быть свободной: играть, сколько я хочу, где хочу, как хочу, гулять днями напролет, кататься – чего только не желала. И всё это без упреков, без поучений, наставлений, контроля – без всего, – голос у неё начал дрожать, – я хотела никогда больше не слышать ни одного запрета от своей мамы. Потому и сбегала из дома. И что? Мои желания сбылись. Теперь у меня куча свободы! Что хочу, то и делаю! – она с нарочитой искусственностью радостно вскинула руки и тут же снова стала мрачнее тучи. – Но больше мне она не нужна. Слышишь, мне не нужна эта чёртова свобода! Именно поэтому я здесь, с тобой, с самым ужасным учителем на свете пытаюсь стать хорошей девочкой, хотя у меня это ни черта не получается. Я иду на то, от чего бежала всё своё детство. Осознанно! Потому что мне не нужна свобода – мне нужна мама!

Это был первый раз, когда Мия плакала при Паре не на показ, не из-за каприза, не для того, чтобы получить какую-то плюшку, а по-настоящему, от сердца, от боли из самой глубины своей души. Юноша присел и обнял её, посадив к себе на колено. Они вместе продолжили смотреть на разгорающийся на улице костёр. Слова были не нужны. Треск пламени заменял все утешения, которые только можно было сказать.

Тем временем, за пределом освещённого островка земли просыпалась зима. Леденящий ветер уносил с собой все краски осеннего мира, превращая их в серые разводы, расплывающиеся в холодной тьме. За спиной выла ночь. Её мрак вползал в трещины и борозды – раскрывшиеся от мороза раны земли, очерствевшей и безжизненной. Этот мрак уходил глубоко, заражая своей безысходность всё вокруг: и заброшенные дома, оставленные хозяевами много лет назад, и одиноко стоящие повозки, будто брошенные в спешке кем-то на полпути с прогнившими от времени желтыми досками, и всю растительность, сухо проявляющуюся на горизонте темными силуэтами. Тьма, казалось, переходя через землю в корни, превращала оголенные деревья в разветвленные трещины, которыми покрыто осеннее небо. Через них-то лютым отчаянием и просачивалась зима. Мир под свист бури превращался в безмолвный город-призрак.

Среди этой мрачной канители в оторванном от реальности месте, разрывая узы между человеком и природой, горел огонь, рядом с которым на руках у юноши спала маленькая девочка. Но ни треск древесины, ни стук детского сердца не могли растопить лёд тех мыслей, которые таились у Пара в голове. С каждым днём их все труднее было держать такими же жестоким и холодными. С каждым днём Мия становилась ему всё ближе и роднее. С каждым днём всё больнее ему было отрезать от себя часть теплоты, предназначенной для этого ребёнка и скармливать наползающей вьюге. У юноши была миссия: воспитать идеального доброго человека, чтобы принести его в жертву. Грубо и расчетливо. Да, эта девочка стала для него куда больше, чем средством. В каком-то смысле она стала его новым миром, в котором он теперь жил. Но нельзя было давать своим эмоциям волю, нельзя сентиментальности позволить оборвать его светлое и счастливое будущее с Юной. А цена? Об этом лучше не думать. Он уже сделал свой выбор, он уже взвесил все «за» и «против». Он определился. А дальше – слепо следовать своей цели и жить с этим, когда всё закончиться. Но как после этого можно жить дальше? Это его крест. Никто не узнает, что будет твориться в его душе и в его голове. Никто не поймёт, если он придёт домой с пустыми руками. Уж лучше на него будут бросать непонимающие взгляды, когда он, опьяненный от горя и ненависти к себе, будет возвращаться по ночам в семью, смотреть в зеркало и видеть в нем пропитое лицо предателя. Это будет только его горе. Юна не простит, если вместо свободы ей принесут список оправданий, почему не получилось. Да и он сам себе не простит. Он в любом случае себя не простит.