Текст книги "Океан в изгибах ракушки или Синяя рыба"

– Хорошо, мальчишка, я согласен. Но смотри, пока ты будешь слоняться здесь по моим землям – я глаз с тебя не спущу. За работу можешь приниматься прямо сейчас, – грубо ответил шахматист и с шумом захлопнул игровую доску.

Немало дней прошло с тех пор, как Пар выполнил своё обещание. Дабы ускорить работу, он придумывал множество изобретений, которые помогали ему в обработке полей. Временами хотелось всё бросить и пойти искать другой путь – может, не менее тяжёлый, но более быстрый. Не несмотря на все сомнения, он продолжал.

Неустанный взгляд старика следил за ним постоянно. Господин развлекал себя тем, что рассказывал гостю истории из своей жизни. Он много приукрашивал и выставлял всех, кроме себя в дурном свете, но для Пара не составило труда очистить зёрна событий от шелухи напускного блеска и увидеть всю картину целиком, какой она была на самом деле.

Господин – имени своего он так и не назвал – был из древнего дворянского рода. Его дед был помещиком и держал у себя крестьян. Но пришло время реформ, и власти стали одаривать низшие сословия всё большими правами и свободами. Так крестьяне мало-помалу начали уходить от хозяев, забирая по праву принадлежащие им помещичьи земли. Таким образом, когда господин унаследовал имение, в его распоряжении остался особняк – не большой, но и не маленький, участок земли, примыкающий к перекрёстку дороги, верные семье слуги и несколько крестьянских семей, чтивших традиции и почтенно уважавших фамилию господина. Но его отец, умирая, завещал в бреду сыну, чтобы тот пристально следил за имением и не давал никому покушаться на их семейное добро. Он обвинял всех на свете, что их обокрали, растащили землю и хитростью ушли на волю. Он говорил тогда ещё много всего нелицеприятного. И его сын по молодости принял последние слова отца слишком буквально и пропитался ненавистью ко всем, кто живет в его доме и работает в его семье. У всех и всюду он выискивал враждебные намерения: то упрекнёт слугу в воровстве, то увидит тайный оскорбительный смысл в ином слове или деле, то кинется рассуждать о коварной природе своих подданных в их присутствие. Всякий раз, когда окружающие заговаривали о его отце – он находил в их речах осуждение почившего хозяина, и сильно ругал людей за подобные разговоры. Когда же слуги и крестьяне перестали разговаривать на эту тему – он упрекал их за то, что они не уделяют должного почтения к его отцу, пытаясь стереть его из жизни дома. Ко всему прочему, господину казалось, что все вокруг пытаются его ограничивать: в делах, во взглядах, в убеждениях. Поэтому, когда слуги приходили к нему решать различного рода вопросы и проблемы, всё неминуемо заканчивалось скандалом и истерикой. Молодой хозяин запирался в своей комнате и, обогащая свой лексикон бранными словами, требовал, чтобы все оставили его в покое. Окружающие не стали с ним спорить, и, действительно, оставили его в покое – попросту, ушли. То ли из уважения к его семье, то ли из-за перспектив быть вечными соседями с умалишённым, крестьяне оставляли всё своё имущество и земли господину и уходили подальше, чтоб никогда о нём больше не слышать. Что касается слуг, то тут господин не стал дожидаться, пока они сами уйдут и при очередном обвинении в воровстве и заговоре, выгнал всех до единого.

Напоследок, управляющий, который искренне любил своего господина и его отца, подарил помещику на память книгу по земледелию. Это была старая фамильная книга, передающаяся из поколения в поколение, где были записаны древнейшие и даже утерянные знания по уходу за землёй и растениями. Эта книга была самым дорогим, что было у управляющего, но в знак своей любви он оторвал её от сердца и подарил человеку, который больше всех в ней нуждался. В тот же вечер, хозяин затопил этой книгой камин, предварительно разорвав её на мелкие части, чтобы костёр лучше горел. Уцелели из неё всего два листка, случайно залетевшие под кресло. В них была прописана инструкция по установке огородного пугала.

Нельзя сказать, что господин горевал, оставшись один. Наоборот, он почувствовал себя свободным человеком. Как оказалось, именно это ему и нужно было всю жизнь, именно в одиночестве заключалась вся сладость той лёгкости и свободы, о которой он мечтал долгие годы. Наконец, он больше никому и ничего не был должен, он не должен был ни перед кем отчитываться, не обязан был оповещать других о своих планах, не должен был постоянно кого-то контролировать, и никто не приставал к нему с надоедливыми вопросами или извечными напоминаниями о каких-то проблемах, которые никак не могут решиться без его участия.

С уходом слуг и крестьян в доме всплыло множество дел, которыми нужно было заниматься. Но господин больше не был поставлен перед ними на колени, а они, будучи заброшенными, более не могли стоять перед ним, словно палачи с огромной секирой. Они просто превращались в разруху, в которой господин со временем научился комфортно жить в своё удовольствие. Все эти заботы оказались сущим пустяком, раздутым пузырём по сравнению с тем чувством свободы, которым отныне был наделён старик. Печалило его только одно – что он не дошёл до этой свободы раньше.

Появилось ещё кое-что: и дом, и земля, и всё, что на ней росло, вдруг стало принадлежать ему – господину. Не то, чтобы у него это отбирали, но когда за твоей спиной стоит и наблюдает отец, оценивая, оправдаешь ли ты, как сын, его надежды, или когда твоими казалось бы вещами распоряжаются либо слуги, либо крестьяне, либо люди, имеющие в этом деле опыт больше твоего, то невольно хочется подойти к своим вещам, указать на них пальцем и спросить: «можно?».

Это всё в конечном итоге сделало характер старика ещё более скверным. Он частенько начал заговаривать сам с собой, и слово «моё» стало наиболее частым в его лексиконе. Но у каждого человека свой путь, и путь господина не был хуже дороги героев или царей. Он просто был другим.

В один из дней, когда господин сидел на ступеньках своего дома, мимо проходил парнишка, весь погружённый в свои мысли. Так как поместье находилось на перекрёстке, юноша, не доходя до конца дороги, пошёл через участок господина, срезая угол. Ноги его запутались в нескошенной траве, и он, споткнувшись, упал на цветочный куст – последнее живое растение, которое росло на опустевшем за долгое время участке. Господин не заставил себя долго ждать.

– Что это такое? Как смеешь ты мало того, что ходить без спроса по моей земле, так ещё и ломать мои деревья? Это был мой самый любимый куст! Это был последний куст цветов, – старик не на шутку вышел из себя. Но было видно, что молодой человек так сильно убит своим горем, что ему не было дела до чьих-то мирских бытовых забот, а до куста – и подавно. Больше всего ему хотелось, чтобы его оставили в покое.

– Чего Вы хотите от меня? У меня ничего нет, кроме разбитого сердца. Ну, разве что ещё это, – порывшись в кармане, парень достал старинную монету из золота, рисунок на которой давно стёрся, оставляя за собой лишь исцарапанную плоскость.

Хозяин взорвался рёвом негодования.

– Да как ты смеешь! Этого мало! Ты сломал мой последний, слышишь, последний куст! Он ценится куда больше, чем какая-то старая монета.

– Какая-то? Нет, это очень древняя монета. Такими когда-то давно расплачивались с людьми языческие боги, ныне почти позабытые всеми народами. За такую монету можно купить всё что угодно: от материального до неосязаемого. Нужно лишь просто назвать цену. Но мне эта монета больше не нужна – мне ничего не нужно от этого мира. Всё, что у меня есть, я готов без раздумья проиграть, спустить или отдать вам, – повертев плоскую монету между пальцев, путник добавил: – У меня есть ещё кое-что – мой талант. Я непревзойдённо играю в шахматы. Могу отдать и его, если он вам, конечно, нужен.

– Отдавай всё, что есть и катись после этого подобру-поздорову, – заорал старик.

Бродяга сжал в кулаке монету и пожелал отдать все свои знания ворчливому помещику. Монета раскалилась докрасна, и талант к шахматной игре выразился на ней в виде символа маленькой пешки. Когда монета обожгла юноше ладонь, он отбросил её и пошёл своей дорогой.

Старик поднял её и, не дожидаясь у моря погоды, отрыл у себя в особняке затянутые паутиной дедовы шахматы, протёр их и пошёл в местный кабак играть с соседями на деньги. Люди были полны веселья и азарта. Под градусом алкоголя в их глазах сияла решительность, а в сердцах – уверенность в себе. Ко всему прочему, все знали, что их ворчливый сосед не отличается умом и стратегическим мышлением, а с шахматами в руках его вообще никто в жизни не видел. Именно поэтому на следующее утро господин проснулся самым богатым жителем в деревне.

В течение многих дней к нему домой приходили соседи, проигравшие в тот вечер кругленькую сумму, в надежде отыграться и вернуть своё. Так они потихоньку закладывали участки, дома и фамильные драгоценности. Местные начали обходить его уже расширенное имение стороной. Но нужда заставляла фермеров просить у него в долг, поэтому к владениям господина прибавлялись всё новые сельскохозяйственные поля. В конце концов, семьи, проигравшие в тот день старику, уехали жить в другие края, оставив всё имущество тощему скряге. Но, как и раньше, за полями никто не ухаживал. Шахматист сделал наспех пугала по обнаруженным под креслом чертежам – и это было всё, чем он мог обезопасить своё имение.

Но деньги кончались, а за умирающим урожаем не было никакого присмотра. Тогда шахматист стал выходить на середину своего поля и высматривать всех, кто проходит по его землям и с которых можно будет брать за это плату. Тем, кто отказывался или не мог заплатить, старик предлагал сыграть в шахматы на особых условиях: если они выигрывают – они могут перемещаться по владениям так, как им заблагорассудится. Но если они проиграют – странники отдают победителю то, чем больше всего пренебрегали и меньше всего ценили. Если это были материальные ценности, и прохожие отказывались их отдавать, то эти предметы обязательно выпадали из кармана или терялись на землях шахматиста. Как правило, люди проигрывали не деньги или предметы, а честь, самообладание, иные – хитрость. Но больше всего люди проигрывали время. Те, кто не ценил отпущенные им минуты, встречались так часто, что шахматист в конечном итоге перестал считать, сколько лет он ещё проживёт.

Он пережил своих соседей, соседских детей и их внуков. Люди проигрывали ему деньги, идеи, мудрость, хотя она и не меняла его жуткий характер. Люди проигрывали даже своих жён и детей, совершенно не замечая при этом своей утраты, но шахматист всё равно отпускал их назад, потому что не знал, что с этими «лишними ртами» ему делать. Менялись прохожие, ставки, года, но неизменным оставались лишь голые безжизненные поля, усеянные наспех сделанными чучелами и отвращение господина ко всему людскому миру.

Рассказы шахматиста подходили к концу, а с ними и работа Пара – долгие дни изнурительного труда сделали своё дело. Теперь вокруг всё цвело и сияло новой жизнью. Цветы, услышав зов солнца, потянулись к нему, как ребёнок к матери. Трава уже не царапала ноги иссохшими сорняками, а гладила их зелёным бархатом. Мёртвую тишину заполнили птицы, и даже ветер не развивал моровым холодом плащи жутких чучел. Их устрашающие одеяния больше не пугали, а скорее забавляли на общем фоне летнего пейзажа. Люди, решив, что проклятье дома шахматиста, которое было однажды придумано испуганными детьми и уже изрядно обросло легендами, снято. Они стали чаще ходить через его владения. Не то, чтобы старик был рад их видеть, но звон пополнивших его карман монет приглушал его негодование. Дело было сделано.

– Вот, смотри, – потряс старик тонкой книжечкой в мягком кожаном переплёте, – этот альбом мне как-то дал один путник вроде тебя. Вернее, проиграл. Так вот, здесь упоминается о неком волшебнике Дайтрие. Путь к нему лежит через Лес Непроходимых Теней. Как я знаю из легенд – это страшное место. Даже зверь боится приближаться к нему. Но для некоторых людей ответы на их вопросы важнее собственной жизни. Они-то и заходят туда в надежде отыскать волшебника. Возвращаются оттуда или нет – неизвестно. Но я полагаю, что ели есть легенда, а с ней и эта вот книжечка в придачу – значит, возвращаются. Путь неблизкий. Ты можешь пройти через мои поля на север, но только смотри – ничего не потопчи по дороге! А то знаю я вас, пройдох… Так вот, и ты выйдешь на тропинку, которая как раз ведёт в этот лес. Ты узнаешь его по тишине, которая накроет тебя внезапно. Подробнее прочитаешь здесь. А теперь уходи отсюда! Я своё обещание выполнил и больше не намерен терпеть тебя рядом. Надоел уже порядком – уходи!

И старик сунул юноше в руки кожаный альбом.

– До свиданья, – произнёс Пар. – И спасибо.

Но в ответ он услышал лишь невнятное бормотанье, что-то вроде: «Всё это моё, и это тоже моё, и это… я тут хозяин…»

Проходя по полям, Пар подумал, что всё, что делал этот старик – это пытался освободиться от всех вокруг и ни от кого не зависеть. Но как бы он не хотел достичь свободы, он сам же её и губил. Он выходил в поле, и каждый раз приковывал себя к «своему», как он любил это называть, имуществу. Он ежедневно обязывал себя следить за прохожими: не ступил ли случайно кто из них ногой на его земли, не сломает ли его ветки. Так невидимая цепь мёртвой хваткой обвивала его тощую шею и приковывала к пустой земле, как собаку к будке. Да, Пар облагородил его имения, вдохнул в них жизнь, но от этого цепь только туже затянулась, перекрывая воздух ко всем остальным частям тела, кроме всеобъемлющей жадности, доведённой до помешательства. И эта алчность убивала последнее человеческое в шахматисте, отравляя его право на человеческую свободу. Она превращала его в послушное животное, запертое в чулане собственных страхов и служащее предрассудкам своего прошлого.

Глава 5. Лес Теней.

Дорога опустела. Редко стали встречаться птицы и звери, а насекомые будто начертили себе невидимую границу на земле и переползали по самому её краю, словно за ней была пропасть. Впереди лежал Лес Теней. Трава перед этим лесом была сухая и бесцветная, будто она росла не на плодородной земле, а на пепелище и впитывала в себя корнями не воду, а чёрную золу. Подходя к стене деревьев, стражниками стоявших на границе леса, Пар ощутил, как сильный ветер сдувает его с пути. Холодные потоки воздуха мощным порывом гуляли вдоль границы, словно сторожевые псы, не пускающие чужаков за ограду. Но не это было самым жутким, а ледяной пронизывающий свист внутри чащи, как вой умирающего зверя, который приглашал путника на мрачный праздник потерянных душ, и его душа должна была стать одной из них. Два потока воздуха: один – уводящий в сторону, другой – рыдающий от одиночества, как бы рассказывали свою легенду, по которой они, некогда единые и неразлучные, гуляли по окрестным полям, лаская цветы и травы. Но в одну ночь вдруг вырос лес, и ветры разделились. С тех пор один из них гуляет среди теней, заблудившись во тьме и одиночестве, завывая от несправедливости и зовя на помощь, а второй, не смея приблизиться, ходит вокруг да около и ждёт своего потерявшегося брата, не пуская в царство деревьев ни одной посторонней души. Но эта легенда родилась лишь в голове молодого путешественника, поэтому, преодолев сомнения, Пар двинулся дальше.

Лес спал. Под грубую колыбельную ветра бездушно раскачивались деревья, пытаясь закрасить бесцветными чернилами своих веток островки синего неба. Трава, жёсткая и сухая, как наконечники рассыпанных стрел, колола ноги. Листья, как снег, осыпались на землю бестелесными звёздами, закручиваясь в галактики неуёмными потоками воздуха. И под эту материальную музыку вальсирующих красных и жёлтых парусов ветки деревьев вплетались в неведомый человеку танец. Покачивая и изгибая свои длинные руки, они то касались друг друга, то убегали к другим ветвям. И этот танец, некогда начавшийся со страшного воя бездомного зверя, теперь завораживал.

Лес превращался в сказку. Золотой листопад, уже не стесняясь своей человечности, напевал давно полюбившуюся историю из прошлого. Пару хотелось поднять вверх руки, закричать, засмеяться – он вспомнил, как в его детстве они с Иорой гуляли в лесу, играли в нём, купались в речке и подставляли свои юные тела под струи невысокого водопада. А потом Пара долго искали его родители, не находя себе места. И как же этот лес был похож на тот. Да нет же, не похож – это он и есть! Вон обломавшееся дерево в виде крадущегося гнома, а вон пень, заросший грибами – всё, как тогда. И он со своей подругой на этом пне вырезал их имена… да вот же они! А потом Иора, наполняя весь лес смехом, убежала от него в сторону их тайного места и…

– Пар! – позвал его нежный голос Иоры. Нет, он звучал не в мечтах, он был наяву. И вот уже он, маленький двенадцатилетний мальчуган бежит к своей рыжеволосой подруге.

– Я иду, бельчонок! – отозвался Пар.

– Поскорее, солнышко. А то я для тебя кое-что приготовила.

«Солнышко, – улыбнулся Пар. – Она называла его так, потому что каждую ночь он согревал её. Он приносил ей из дому десятки одеял, он разводил для неё костёр, он обнимал её, когда ей было холодно. Боже, как это было здорово!».

Его сердце бешено колотилось, и он, переполненный чувствами, упал на мягкие бархатные листья, которые постелила перед ним природа. Там, в двадцати шагах виднелся склон, освещенный тёплыми солнечными лучами. Он, весь покрытый молодой травой и наполненный утренней росой, был самым зелёным из всего, что Пар видел когда-либо за всю свою жизнь. Как он в детстве любил сбегать по этому склону, любил мчаться из всех сил, прямо до лестницы сделанного им дома – на одном дыхании, на одном рывке. А там его ждала она, протягивая ему вместо руки свои огненные кудри, словно то не волосы вовсе, а рыжие гроздья сирени. И она там есть, там, на вершине лестницы, на той стороне поляны. Она ждёт его, нужно только сорваться с места и побежать к ней. И осталось-то – всего каких-то двадцать шагов, но как хочется оттянуть этот момент, ещё немного полежать на этом осеннем ковре, посмотреть, как падающими цветами над ним кружат золотые и медные листья.

– Пар, негодник, что ты там делаешь? – вновь раздался голос Иоры.

– Иду! – радостно воскликнул Пар.

«Как она не понимает? Она же всегда читала его мысли! Разве она не видит, что этот миг блаженней всего на свете. Когда вокруг детство, безмятежность, радость и счастье! А она ещё спрашивает, что я делаю!»

– А что я делаю? – улыбка вдруг ушла с его губ. Грусть стала расползаться по его лицу, словно по нарисованному на листке бумаги портрету, брошенному в лужу и размокающему в грязной воде. Он вдруг понял цену своей безмятежности и ужаснулся ей. – Я Юну спасаю, – тихим хриплым голосом произнёс уже не тринадцатилетний мальчик, а юноша. Это было сказано, как упрёк: упрёк Иоре, зовущей его из детства, упрёк себе, что чуть было не забыл, зачем он здесь, и упрёк лесу, пытающемуся одурманить его.

Деревья, давно знакомые и полюбившиеся своим разнообразием и красотой, стали серыми и одинаковыми. Золотой листопад, круживший в ритме вальса, теперь падал на землю мёртвым коричневым пеплом. Проблески солнечных лучей, игравших на зелёных листьях тонких веток, сменялись каменной решёткой плотно скрещивающихся иссохших сучьев, полностью скрывающих небо. Острые копья травы торчали в том месте, где недавно был мягкий ковёр из листьев. Минуту назад Пар лежал на этом месте и только сейчас ощутил, что спина его зудит от колотых ран. А в двадцати шагах, где когда-то был пологий склон, так соблазнявший сбежать по нему, бездонной пропастью ждал своей жертвы обрыв. Из его стен торчали мощные корни провалившихся вниз и едва устоявших на утёсе деревьев. Как чудовище, ожидающее задержавшегося ужина, лес открыл свою уродливую кровожадную пасть. Пар выругал себя, что потерял на эти фокусы слишком много времени, обошёл пропасть и двинулся дальше.

В надежде отыскать подсказку для дальнейшего пути, Пар открыл кожаный блокнот, подаренный шахматистом. В нём подробным образом описывалось, как найти Лес Теней и как войти в него. Пролистав записи, Пар обнаружил одну заметку:

«В поисках мудреца, я зашёл в лес. Он кажется тихим и безжизненным, но это только на первый взгляд. Зверей тут нет, потому что живой здесь сам лес: его ветки, стволы и даже небо над ним. Сначала мне почудилось, что деревья перешёптываются, касаясь друг друга своей листвой. Но, вглядевшись в них внимательней, я понял, что в их действиях прослеживается не столько коллективный дух, сколько воля одного единого демона. Я ощущаю себя сидящим на большой ладони, которая выпятила вверх свои покрытые корой пальцы. Стоит мне закрыть глаза, как эта недремлющая рука сомкнётся, и тьма навсегда поглотит меня. Этот лес живой не потому, что у него есть какой-то разум – он чувствует меня, слышит, о чём я думаю, и испытывает меня. Вчера у меня было первое испытание. Его сложно и стыдно описывать. Скажу лишь, что лес проверял меня: готов ли я пожертвовать радостью своего прошлого ради моих целей, ради будущего, которое может быть куда более тёмным, чем этот лес».

Далее интересного было мало: описание будней: чем и как питался путник, где он спал, как согревался. Однако последняя фраза ошеломила Пара:

«Как я посмел идти в этот лес? Какое право я вообще имею лезть сюда со своими мелочными вопросами…»

В конце были лишь грубые каракули, будто автор пытался карандашом, как ножом, изрезать тетрадь в клочья.

«Лес проверяет, – подумал Пар, – как лес может проверять? Или у него действительно есть своя воля? А если так, то какая эта воля? И почему она направлена не на то, чтобы помочь мне, а чтобы прогнать меня? Что он проверяет? Что ему нужно?»

Пар достал ручку, сделал несколько заметок на полях и двинулся дальше.

Весь оставшийся день и ночь были тихими. Ожидая чего-то зловещего, юноша то и дело вскакивал и вглядывался во мрак, опасаясь, что из него вот-вот выскочит какой-нибудь зверь. Ничего угрожающего вокруг Пар не находил, но ощущение чьего-то присутствия не покидало его. Отчасти причиной тому был разведённый им костёр, который к каждому пробуждению был погасшим. Но не истлевшим до конца, а именно потушенным. Сухие ветки ещё не до конца обуглились, а большие брёвна едва были тронуты пламенем. Первые несколько раз Пар вставал и нехотя разводил костёр снова, чтобы не замёрзнуть ночью, но в определённый момент он почувствовал, что земля под ним стала очень тёплая, будто она прогревалась изнутри. Его это насторожило – это было похоже на очередную ловушку. Но потом молодой учёный догадался, что это всего лишь защитная реакция: если лес и, правда, живой, то огонь – его злейший враг. Потому и костёр, разожжённый для ночлега, тушился моментально, как только юноша впадал в дремоту. Пар был слишком уставшим, чтобы разбираться в этом, и отложил все вопросы на завтра, после чего с головой окунулся в глубокий сон.

Утро от ночи мало чем отличалось. Если ночью мрак был чем-то материальным, сущностью, которая касалась каждой клеточки его тела, то утром было просто темно. Порой через плотную шерсть качающихся веток пробивались одинокие солнечные лучи, но в целом положения это не меняло.

Путь продолжался. По мере продвижения в глубины леса деревья редели, но их стволы становили всё толще, выше и необъятнее. За короткое время юноша вышел из густой чащи в мир неподвижных титанов. Как рыцари-великаны окружали они одинокого путника. Крупные борозды коры, в которых вполне себе мог спрятаться человек, на общем фоне массивности стволов казались мелким бисерным орнаментом. Если бы у Пара впереди была вечность, а в руках – инструменты, то из пня одного из таких деревьев можно было бы вырезать шикарный дворец в натуральную величину. Лес напоминал колоннаду, уходящую ввысь. Ветви едва проглядывались в тумане облаков и будто бы держали небо, готовое упасть на землю, чтобы преклонить колени перед могучими исполинами. У этих деревьев не было и не могло быть корней, ибо ни одна земля не способна была выдержать таких гигантов. Не иначе, как стволы уходили на дно всех возможных из миров, на котором покоится всё сущее. А между этими деревянными колоннами располагались залы, императорские залы с рисунком из чахлой травы и завядших цветов. Но кто был их императором?

Пар подошёл к одному из деревьев и робко коснулся его.

«Кто же хозяин этого леса, – думал он, – Насколько он велик? Как я, маленький человек, только окончивший институт, предстану перед ним?»

Сомнения начали одолевать юношу. По сравнению с этими необъятными обелисками, исписанными иероглифами древесной коры, Пар ощущал себя рабом, случайно забредшим в усыпальницу фараона, где с вершин на него взирали недовольные и обеспокоенные боги. Он будто бы пришёл не за советом, а на собственный суд, где его обвиняли в мелочности, приземлённости, самонадеянности, ибо непростительным грехом было прийти сюда, во владения величественных царей, потревожив их вековой сон, со своими мелкими, мирскими, ничего не значащими земными проблемами, до которых бессмертным нет никакого дела.

Пар остановился, не зная, идти ли ему дальше. Он взглянул вверх ещё раз. Насколько совершенным казался для него этот лес! Но каким-то чужим было его величие. Чужим, потому что нечто по-настоящему великое не отделяет себя от малого, не ограждает себя от него. Оно отражается в нём, отражается в каждой капле, в каждом движении. Оно становится частью всего мира, который в свою очередь является частью его самого. И если этих гигантов, эти хладнокровных богов не заботят проблемы маленького человека, то почему человека должны заботить эти боги? Нет, не они нужны были Пару, не их вековой покой или суд. Ему нужна была Юна, которая стала для него целым миром – куда большим, чем любое из этих деревьев. Большим, чем целый лес из таких деревьев, ставших хрупкой преградой на его пути.

Пар не заметил, как вышел из состояния ступора и уже твёрдым шагом пробивался через самый обычный лес, оставив «императорские залы» позади.

Много позже Пар написал на чистой странице кожаного дневника, где кончались заметки его предыдущего владельца: «Во втором испытании лес проверяет, насколько значима твоя цель, насколько важен для тебя твой вопрос, чтобы поставить его перед чем-то великим…».

Мрак, словно пролитые чернила, заслонил от Пара блокнот, скрывая в себе написанные только что строчки. Костёр, который юноша развёл накануне, стал дребезжать, всасываясь в плодородную землю. Он гас то от заваливаемых его осенних листьев, то от внезапно поднявшегося порыва ветра, то от сырой земли, подтопляемой грунтовыми водами, вдруг решившими выступить на поверхность. Пламя здесь – главный враг. Пар знал это, но всё равно настаивал на своём. Для него победа над очередным препятствием была ещё одним испытанием. Он хотел доказать себе и лесу, что он будет следовать своим и только своим правилам, что он – достоин того, чтобы предстать перед волшебником. В конце концов, он своего добился, и костёр перестал гаснуть.

Закончив записи и отложив блокнот в сторону, юноша стал тушить костёр. К его удивлению тот плясал на земле с прежней силой. Пар заливал его водой, забрасывал охапкой листьев, землёй, топтал ногами, но всё было без толку. Костёр – этот рыжеволосый танцор, начал отплясывать танго, треском своим имитируя музыку кастаньет. Его невозможно было остановить. Устав от очередных фокусов, Пар решил, что ему вполне комфортно и под светом неугасимого пламени, а если лесу оно придётся не по душе – пусть сам его и тушит. С такими мыслями юноша лёг спать.

Но сон не приходил. Пар смотрел на костёр: песня пламени ласкала ему слух, словно колыбельная из далёкого детства. Что-то страшное и суровое было в ней. То, что делает мир картиной, вышедшей из-под пера умалишённого художника. Пар вдруг понял, что его так испугало – мир этот был безжизненным. Ни одного животного в лесу, ни одного насекомого. Вокруг – лишь пустота и одиночество. Юноше вдруг показалось, что он и этот беззвучный лес – это всё, что есть в этом мире. Что он – это единственная живая душа во всей вселенной, только что очнувшийся от дрёмы. Вся остальная жизнь ему только приснилась. В этом лесу он родился и жил всегда. И куда бы он ни пошёл – везде и всюду будет этот лес, а всё остальное – это ночные химеры. Всё светлое и тёплое, что с ним было – лишь плод его эфирных фантазий, исчезающих после пробуждения. И за многие километры вокруг – лишь голая пустыня. От этого стало холодно, слишком холодно, чтобы согреться. И даже залезь он в сам костёр, то не согрелся бы – лишь обжёг свою плоть, но тепло не добралось бы до сердца внутри, одиноко разгоняющего реки крови, бесцельно блуждающие по руслам вен и артерий в поисках биения ещё одного сердца, способного в первый же миг стать как никогда близким. Эти мысли беспокоили юную голову всего несколько мгновений до тех пор, пока он не забылся глубоким сном.

Острый жар заставил Пара открыть глаза. Ладони упёрлись в землю – уже холодную землю. Почва не согревала его, как раньше, зато впереди: на ветках деревьев, на кустах, на опавшей листве торжествовал огонь. Пожар! Не раздумывая ни секунды, Пар одним движением схватил свои вещи и бросился бежать. Но как бы он ни старался, сколько бы сил не вкладывал в ноги, огонь обжигал ему пятки. Гнев леса, впитавшийся в землю – в самые корни деревьев, теперь обрушился на голову юноши. Дерево – овраг – пень – древо – листья, листья, листья – Пар бежал, и все эти картины перед его глазами менялись, как кадры в киноплёнке. И в каждом кадре был огонь. Ещё мгновение, и пламя ярким рассветом выросло прямо перед его носом. Он отскочил в сторону, но и там наткнулся на костёр. Пара словно дразнили, играясь с ним. Мотаясь в центре кольца пламени, словно гладиатор на арене Колизея, он будто бы переворачивал без конца песочные часы своей жизни, зная, что песка внутри осталось очень мало, а на дне их – гибель. Оставаться в центре огненного круга – значит, остановить вращение этих часов, ожидая падения последней частички.

Вдруг Пар заметил, что пожар оставил в своём хороводе одно полностью сгоревшее дерево. Оно каким-то образом успело обуглиться, не дождавшись своей очереди. Может, костёр побывал здесь раньше, а потом вернулся? Вернулся за ним – за Паром, словно дикий зверь, догоняющий свою добычу. Это было не важно – огонь не тронет уже обугленную сосну. Пар бросился к ней. Подбегая, он увидел углубление в стволе, в котором можно было спрятаться и переждать пожар, надеясь, что едкий дым не сдавит лёгкие удушьем. Запрыгнув внутрь, юноша стал протискиваться вглубь. Его ноги запутались в корнях, он споткнулся и упал на землю с другой стороны. Дыра оказалась сквозной. Пламени рядом не было, трава не была выжжена, воздух был чист. Пар осмотрелся: кольцо огня, преследовавшее его, было в стороне, а за спиной вырастало обугленное дерево – уже другое, но с похожим углублением в коре.