Текст книги "Океан в изгибах ракушки или Синяя рыба"

Весь мир был зеркальной камерой одиночества, в кривых поверхностях которой она видела лица будто бы других людей, которым не всё равно. Но, в конце концов, оказывалось, что она была единственной, кому было не всё равно, запертая в клетке вселенной меланхолии, в которой извечный вопрос «быть или не быть» растворялся в единственном исходе, и в нём не было иных вариантов. Всё, что она ни делала, равно и то, как если бы её совсем не было, приходило к единому результату – к пустоте. Вследствие разрушения ли, забвения ли или бездействия – не важно. Потому что всё, что имело смысл, находилось за гранью зеркальной тюрьмы, в какой-то параллельной вселенной, когда-то давно ею выдуманной, вскормленной мечтами и грёзами, вселенной, утопающей не в холодном безвоздушном космосе, а в чёрном покрывале любви, которое окутывало её с её единственным: под пение птиц – утром, под стрекотание цикад – вечером и под свет звёзд-светлячков – ночью.

Будь сейчас рядом Интериус – всё могло бы быть иначе. Свет богини бы впитывался в его тело, согревая любовью и нежностью. Но муж её был слишком далеко. Окажись Глассэона более самолюбивой, будь она способна жить для себя – всё могло бы быть иначе. Свет поглощался бы богиней, и жизнь во имя себя самой имела бы смысл. Но любовь Глассэоны была отдана другому. Так, непрерывный и зацикленный бег её жизни не имел никаких различий с её полной остановкой. Богиня теперь видела бесконечность, ту, в которую ушёл искать утешения великий Ахт, и в её основе лежала пустота. Пустота, в которой не было места для старого алхимика. Богиня представила себе конец, и в его основе не было даже пустоты. Она выбрала последнее. Перед своей смертью она выкрикивала имя своего мужа снова и снова. Из этого крика, из этой боли рождались мы – духи. Как ты, наверное, уже понял, мой юный слушатель, духи – это разбитое сердце бога. И у нас, у духов огня, у всех одинаковые имена – имя мужа нашей царицы. Но при всём при этом у каждого оно своё: у кого-то оно произносится с ненавистью, у кого-то – с отчаянием, у кого-то – с разочарованием, а у кого-то – с мольбою. Нас, духов, много, очень много было рождено в те часы смерти нашей богини. И у каждого – своё имя. Но вот, что интересно: нет ни одного духа, чьё имя произносилось бы с нежностью, с лаской, с любовью. Нет ни одного тёплого имени.

Со смертью Глассэоны война была проиграна. Огненный народ, находящийся в бессознательном состоянии, отправили обратно на Солнце. Огненный мост был разрушен, а машина, испускающая «Водопад света» была надёжно спрятана. Однако и по сей день на том месте находится лавовое болото, окружённое дурманящими цветами, из которых периодически рождаются пожиратели страха. С помощью орудий, изобретённых Мастером, боги растопили льды, покрывавшие землю и океан на протяжении всей войны. Они вернули людям прежний быт.

Девонты, грубо сброшенные на остров Солнца, медленно и неуклюже стали разбредаться по родной земле, восстанавливая равновесие в распутывающемся рисунке их эфирных связей. Что касается Интериуса – о нём так никто ничего и не слышал. Но после смерти нашей богини её тело загадочным образом исчезло. Ходят слухи, что Мастер вернулся к своей супруге и горько скорбел по ней. Потом поднял её на руки, поцеловал безжизненные губы и унёс её в вечность, преследуя закат. Да, именно закат. Это было лишь один раз, когда на Солнце случился закат, и было это как раз после великой трагической гибели нашей королевы. Было ли это отражением заката жизни Глассэоны или же закатом отношений её с супругом – можно только гадать. Но многие верят, что Интериус и Глассэона навечно остались в том дне нескончаемого заката, отказавшись идти одной дорогой со временем. По другим слухам, Интериус забрал бездыханное тело супруги и похоронил её в самом глубоком месте острова. Но боль огненной царицы была так велика, что продолжала жить и после её смерти. С тех пор, слёзы нашей богини пробиваются из земли и распускаются рубиновыми каменными цветами.

Боль Глассэоны не нашла своего пристанища. Возмездие не нашло её обидчиков. Пока не нашло. Мы, духи огня, поклялись уничтожить всё человечество, к роду которого принадлежал Интериус, во что бы то ни стало. Мы стали искать слёзные жилы, чтобы скрестить их с мощью нашего огня. Тогда бы мы смогли произвести такую вспышку, которая испепелила бы весь людской род, и даже армия Шизаров не способна будет её остановить. Но на нашем пути стали титаны. Воспитанное в них чувство долга, эта напыщенная ответственность за вас, людей – за потомков их предка, более слабых потомков – не позволяло им допустить гибель человеческой расы. Они отстроили Обитель вокруг каждой кристальной жилы. Они возвели стены, через которые мы, духи огня, не способны перебраться. Не своими, конечно, силами они это делали. После войны их стало слишком мало. Поэтому они привозили на Солнце человеческих детей, как потомство, ответственное за гибель их матери. Они разобрались в оставшихся чертежах Интериуса, и по узнанной технологии создали орнитоптеры. Они смастерили механизм, превращающий кристаллы в прах. По древним технологиям Мастера они создали жезлы, инкрустированные слезами и частицами лавы с Земли – с того самого места, куда раньше приходил мост. Они назвали их стимарами и держали ими под контролем своих пленников. Жертвуя малым, подчиняя себе горстку детей, они стремятся спасти всё человечество. Мы им не страшны – они той же породы. Да мы бы и не позволили себе напасть на потомков царицы нашей Глассэоны. Но вот людям!

Девонты платят немалую цену ради спасения вашего жалкого рода. Дети Земли не способны вынести жар Солнца. Они погибли бы все до одного в первые же месяцы изнурительного труда под адским пеклом. Но титаны нашли выход. Машинами Интериуса они замораживают бутоны цветов, из которых рождаются их дети. Лепестки этих цветов вскармливаются вновь прибывшим маленьким рабам, чтобы жар огненной планеты не превратил их в запечённый кусок мяса. Да, они приносят в жертву своё потомство, детей высшей расы, коей они себя считают, чтобы ваш род продолжал рождаться, и большая его часть жила беззаботно даже не подозревая, что за их жизнь где-то очень далеко борются существа, о которых они даже не слыхали. Борются уже не одно тысячелетие. Борются за тех, кто когда-то предал их мать.

Глава 16. Подземелья Обители.

– Низко, не правда ли? С вашей стороны! – наклонился к нему голем. – Вы ещё сетуете на них, что они забирают небольшую часть ваших детей. Так, может, свершить справедливость? Может, ты поможешь разрушить все эти Обители, чтобы люди, наконец, решали свои проблемы сами, а не чужой кровью?

– Нет, – выдавил из себя ошарашенный историей Пар, низко опустив глаза. – Это будет означать конец всему человечеству.

– Достойный конец, – поправил его голем. – Впервые в жизни, достойный конец.

– Нет, – твёрдо закончил Пар.

– Так я и знал. Трус.

– Тогда почему вы не расправились со мной, как с трусом?

– На это есть две причины. Первая – то, что мы не можем тебя тронуть. Мы, духи огня, рождённые болью, причинённой человеком, способны преумножить свою силу не только от слёз Глассэоны, но и от человеческой жизни. Поглотив кого-либо из людей, мы способны произвести такую же вспышку, нежели если бы мы поглотили один кристалл. Но людская душа не только придаёт нам силы, но и меняет нас изнутри. Мы очеловечиваемся. Так, впитавший в себя людскую душу и проникшийся гуманизмом, огненный дух начинает жалеть ваш род, привязывается к нему и, возможно, восстанет против братьев, жаждущих мести. Поэтому духи огня сами напрямую не нападают на Обители. Мы тревожим землю Солнца, пробуждая в ней всполохи пламени и протуберанцы. Они не так сильны и в очень редких случаях способны перевалить через стену, но только так мы способны уберечь себя от пагубного влияния человечности, только такие атаки мы можем себе позволить. Узнав об этой нашей слабости, огненный народ стал укреплять свои стены телами погибших рабов – на тот случай, если мы решим пожертвовать своей огненной волей во имя разрушения крепости.

– А вторая причина?

– Вторая причина в том, что я помогу тебе. Видишь ли, хоть мы и считаем виновным во всех бедах отпрыска людского, Глассэона погибла от руки морского бога. Именно его палач, Синяя Рыба, выбрал для нашей царицы худшую из всех кар. А ты, как я понимаю, против морского бога как раз и идёшь?

Острый соблазн был сказать: «Да, против него», но по сути, это не было правдой. Его целью было спасти любимую, а не покарать бога.

– Вроде того, – ответил Пар.

– Вроде?

– Едва ли мне хватит сил справиться с ним. Но моя ненависть к нему не меньше твоей. И я сделаю всё, что смогу.

– Я смотрю, у меня появляется ещё одна причина не убивать тебя. Видишь ли, ненависть моя распространяется на род людской. Ты же больше походишь на змею – такой же скользкий и так же извиваешься под вопросами. Ты боишься! Я твой страх, человек, издалека чую. Сейчас ты зависишь от меня, от моего решения: давать или не давать тебе духа, помогать или нет. Будь ты чуть более горд, чуть более благороден, настойчив, в твоих руках уже находилась бы часть огненной души. Но ты предпочёл поступить по-человечески – перехитрить меня.

– Я не врал!

– Нет, но и на вопрос мой не ответил. У вас, людей, это называется политикой – говоришь лишь то, что другие хотят услышать. Как удобно! В первую очередь для вашей совести, которую вы так чутко оберегаете. Держи и убирайся вон! – голем оторвал из своего тела лавовый камень и с силой кинул его в руки Пару, сбив его с ног. Юноша в недоумении посмотрел на гиганта.

– Я не понимаю, почему?

– Потому что нам, порождениям пламени, чужда политика. Я не собираюсь с тобой торговаться и вытягивать из тебя лживые слова. Этот дух отомстит морскому богу. Нет, не убьёт его. Эта месть не сможет сравниться с той болью, с которой пришлось столкнуться нашей госпоже. Но это будет первой искрой в нашей пламенной мести Лаотону. Его время придёт, и мы будем рядом. А теперь, уноси свои ноги подобру-поздорову.

– Но куда? Там же кошки…

– Прочь! – взревел голем, угрожающе подавшись вперёд, и Пар в страхе кинулся наутёк подальше от пещеры огненных духов.

– Человек, ты слышишь меня? – холодный голос Девонта эхом отбивался от бетонных стен. Мия вышла из раздумья и обернулась к надзирателю.

– Слышать-то я слышу, вот только ничего понять не могу. Куда что класть? На что нажимать? Я ведь совершенно ничего не вижу, дубина ты стоеросовая!

Вокруг был мрак. После учинённого девочкой бунта её решили изолировать от всех остальных. Так, из жаркой и яркой поверхности Солнца её перевели в тёмный холодный бункер, в котором, по всей видимости, находилась какая-то огромная машина, жующая добываемые кристаллы. После яркой горящей поверхности солнца глаза девочки никак не могли привыкнуть к тёмным помещениям подвала, поэтому о происходящем вокруг Мия могла только догадываться, исходя из услышанного.

Помимо монотонной речи титана, девочка слышала тоненький противный смех. Хозяева так не смеялись. Они вообще не смеялись. В нём было слишком много эмоций, чтобы он принадлежал бледным бездушным тиранам. Казалось, после того, как она выбралась из колодца в ментальном заточении, какая-то её часть, не умирая, попала в ад, и бесёнок, излюбленный злодей в рассказах её мамы, выглядывал из-за котла и с насмешкой ждал, когда ему разрешат сварить непослушную девочку.

– Тогда повторяю ещё раз, – бесстрастным тоном произнёс тюремщик, в третий раз прокручивая одну и ту же пластинку. – Сюда будут спускать груз с кристаллами. Ты должна будешь выгрузить кристаллы и поместить их в этот контейнер.

Раздался металлический скрип. Комната медленно начинала прорисовываться в общих чертах, выступая из кромешного мрака. Это был зал размером десять на десять метров. К краю стены был приставлен огромный цилиндрический аппарат, именуемый Хионом, по длине занимающий почти всё помещение. Изобилие микросхем, деталей и люков придавало машине вид небольшого космического корабля, упирающегося носом в круглую дырку в стене.

– Так, теперь вижу, – подтвердила Мия.

– Хорошо, – одобрительно кивнул титан. – Дальше, когда кристаллы помещены во все пазы, надо нажать вот на этот рычаг. Он приводит механизм в действие, перерабатывая кристаллы в холод. Вы можете замёрзнуть, поэтому надолго оставлять Хион работать нельзя. Выключайте её и дожидайтесь, пока тепло вновь не наполнит зал, после чего снова запускайте машину. Под луч не заходите – он вас убьёт. Когда кристаллы полностью отдают свою энергию, они превращаются в серый порошок. Его можно будет извлечь отсюда, – титан открыл люк, вытащив из него некое подобие стеклянного термоса. – Порошок помещать в этот отсек – он питает машину. Остатки порошка высыпать в урны и оставлять у выхода. Посыльные их позже заберут. Работать придётся в паре. Общаться запрещено. Разрешено лишь работать и спать. Вы будете заперты и оставлены без надзирателя. Если Хион не будет работать более получаса, вы будите наказаны. Единственные люди, с кем вы будете контактировать – это посыльные с едой, доставляющие кристаллы и забирающие кристальную пыль. Общаться с ними вам запрещено. Вопросы ещё есть?

– Да, один. Если тебя вместо кристаллов запихнуть в эту машину, какого цвета будет порошок? Нет, даже не так: она сломается от твоей тупости или нет?

– Контейнер предназначен только для кристаллов. Цвет – всегда серый. Сломать машину человеку практически невозможно. В случае, если что-то пойдёт не так – сообщите об этом посыльному, – с этими словами титан удалился, заперев Мию с незнакомцем.

– Видимо, всё-таки сломается. Таких тупых ещё поискать надо! Нет, ну над этими дубинами даже издеваться не интересно – их скудный ум не в состоянии даже оценить мою иронию, – обиделась девочка.

– Зато их скудный ум способен оценить исходящую от тебя угрозу и подавить эту угрозу. Качество несколько полезнее, нежели острота языка, как ты полагаешь? – из темноты вышел бесёнок. Вернее, тот, кто им изначально казался. Это был не ребёнок. Пожалуй, это был первый взрослый человек в Обители, которого видела Мия. Он был даже старше Айри, но куда ниже него. То был карлик плотного телосложения с неприятной ухмылкой.

– А ты кто такой?

– Твой напарник. Нас с тобой поставили работать вдвоём. Так ведь интересней, не правда ли. Поэтому для начала стоило бы подружиться, – маленький человек подошёл к Мие до неприличия близко, так что она невольно попятилась назад.

– Нам вроде бы запрещено общаться, – напомнила ему девочка. Не нравился он ей.

– О, за это не переживай. Нас оставляют без присмотра, а это значит, что мы можем заниматься всем, чем захотим. Лишь бы эта железяка гудела, – он не перестал напирать.

– А если всё-таки узнают? – с надеждой произнесла Мия.

– Не узнают. Ты не первая, с кем я тут… общаюсь, – на этом слове он почему-то сделал особый акцент. – И до сих пор никого ни в чём не заподозрили.

– А где они сейчас? С кем ты раньше общался?

– Кто-то просто не выдержал работы здесь. Она ведь сложная, тяжёлая. На ней, знаешь ли, случается множество производственных травм. Многие дети, которые здесь работали, наложили на себя руки… по чистой случайности. Я тут не причём, – он коварно улыбнулся. – Другие же просто выросли и их перевели в новую Обитель.

– Но ты ведь не ребёнок?

– Нет. Но из-за моего роста эти громилы считают меня ещё маленьким для нового пристанища. Может, это и хорошо, но иногда бывает чертовски скучно. У детей ведь одни забавы на уме. Хотя, знаешь, мои забавы куда интереснее.

– Неужели? А я знаю ещё одну забаву, которая придётся нам обоим по душе.

– Правда? И какую же? – карлик почти зажал Мию в угол.

– Работать! – девочка поднырнула под рукой своего напарника и быстро принялась загружать в контейнеры кристаллы.

Отрывать напарницу от работы карлик не рискнул. Улыбнувшись, он стал обходить Мию со всех сторон, пристально её разглядывая, словно кот, наблюдающий за раненой птицей. Спешить ему было некуда. Убежать из бункера было невозможно: двери заперты, дыра в стене опасна. Впереди ещё много времени, чтобы играть и наиграться с новой «игрушкой». Более того. Он особенно ценил именно это время, когда жертва скована страхом, когда она прислушивается к каждому шороху, каждому движению. Когда она ещё не знает, но уже догадывается, что её ждёт.

Мужчина посмотрел на свои пальцы. Под ногтями ещё остались следы запёкшейся крови его прошлой соседки. Он будто бы слышал её крики и просьбы о пощаде, когда выкручивал ей руки и расцарапывал лицо. Карлику нравились крики его жертв. Ему достаточно было одного удара стимаром, чтобы его психика сломалась. Сломалась настолько, что он начал любить боль, любить пытки, унижения. Хотя, нет, не сломалась. Надломилась. Надломилось то, что и до этого много лет нагибало его, заставляя кланяется всем, ниже которых он, карлик, по мнению большинства, находился.

Он нашёл в чужой боли самого себя – ту часть доброго отзывчивого ребёнка, с которым его родители всегда поступали плохо и которого всегда ругали, когда плохо поступал он. Это противоречие между тем, что можно делать и тем, что люди на самом деле делают, родило в его искалеченном воображении другой, третий мир. Он находился за дверью, в которую входить было запрещено. Запрещено всем: и взрослым, и детям. Хотя она и не была запертой, того, что находится по ту сторону, боялись. Кто-то туда заглядывал, кто-то осмеливался заходить. Но большинство лишь толпились около, да подсматривали в щёлоку. Они ругали тех, кто входит в неё. Они готовы были разорвать их. И они завидовали им.

Тогда-то Кембур и понял, что здесь, снаружи, всё игрушечное: люди-куклы, которые играются в добрых и счастливых родителей, дети-марионетки, которые притворяются, что во всём слушаются взрослых. И всё, что они делают – это играют в игры, которые им не нравятся, которые им навязаны. Но за той дверью не другая вселенная – это тот же самый мир. В нём те же люди, те же улицы, те же дома. Но там нет правил. Там каждый волен делать то, что он хочет. Он может стать жертвой, а может быть и охотником, волком с зубастой пастью. Облачившись в овечьи шкуры, эти волки выходят в кукольный мирок и время от времени забирают из него маленьких неопытных людишек, чтобы с ними поиграться в своём логове. Но стоит двери захлопнуться, как они обнажают свои зубы.

Кембуру хотелось быть волком. Но не голод им двигал, а любопытство. Мир за этой дверью не казался ему страшным. Он был таинственным, неизведанным. Он был залит грязью чужих мыслей и пороков. Кровавыми цветками то тут то там врастала похоть и насилие, люди швыряли в лицо себя, вывернутого на изнанку, откровенно говоря о том, что таится на самом дне их души. Это было болото нравственного падения, но от этого болота пахло чем-то чертовски родным и знакомым. Оно согревало всех: и охотников и жертв. Быть может, от того, люди, затянутые за дверь, которым хищники искалечили жизнь, рано или поздно возвращались туда. Потому что они понимали, что именно в этом гнилом провонявшем болоте их дом. Что там есть их нора, в которую они могут заползти, как в логово, что там есть и другие твари, куда мельче их, и они сами могут стать пусть и не крупными, но хищниками. Или им так понравилась роль жертвы, что они не могли иначе. Они стали воспринимать клыки волка, как катетер, от которого теперь зависела их жизнь.

Боль, унижение из страдания обретали форму философии, новых ценностей, что разбивали скорлупу чопорности и лицемерия, находя новые точки извращённого удовольствия там, куда раньше нельзя было тянуть свои поганые руки, как хищникам, так и многочисленным жертвам, сменяющим друг друга.

У каждой жертвы был свой крик, свой взгляд: ненавидящий, молящий о пощаде, даже любящий. Под болью люди сбрасывали свои маски, переставали быть искусственными куклами, и в этой грубой, несовершенной естественности карлик находил истинную красоту. Он становился выше всех: выше истязаемых, выше титанов, так как у тех были свои правила, выше народа, который живёт по ту сторону двери. Он становился богом, потому что на него смотрели, как на бога. А он смотрел на них, как на свои игрушки, он играл с ними, как с неодушевлёнными куклами, и под этой игрой они становились живыми. Они кричали, плакали, говорили, что больше не могут. Но от этого они только понимали, что нет, могут! И Кембур доводил их до той границы, после которой они и, правда, не могли.

Он не питался чужой болью. Он изучал её. Это спокойствие – крайняя форма изуродованного сознания – было ещё страшнее, чем садизм любого маньяка или психа. Кембур понимал, что та нестерпимая боль, которую испытывает жертва, не идёт ни в какое сравнение с тем холодным любопытством, что испытывал в эти моменты он сам. И эта несправедливость только больше заводила его. Он будто проходил по свежевыпавшему снегу, убивая красоту нетронутости грубыми следами. Он откусывал от плода и выкидывал его, недоедая.

Право причинять другим боль, право распоряжаться ими, как вещью, извращённость и неоправданная жестокость казались ему единственной формой истиной свободы. И чем больше запретов при этом нарушалось, чем безрассуднее были его эксперименты, тем глубже он тонул в этом диком болоте свободы.

Он представлял себе, будто это он – бледный титан, и ему присылают детей в полное распоряжение. Он был королём в этом подземелье, злобным гномьим королём. Никто не смел ему и слова сказать, никто не мог пожаловаться или попросить помощи. Потому что все, кто ему сопротивлялись, мистическим образом пропадали. А карлик заодно убедился на собственном опыте, что порошок и правда выходит серый, не зависимо от того, что в машину загружать.

– Меня зовут Кембур, – представился карлик.

– Я рада, – огрызнулась Мия.

– А как тебя зовут? Должно же быть у такой красотки какое-то имя.

Мия повернулась и посмотрела в глаза надоедливому соседу, после чего улыбнулась во все свои неполные тридцать два зуба и язвительно произнесла:

– Меня зовут человек, – она повторила фразу, так упорно навязываемую ей белыми гигантами. Сейчас она пришлась как раз кстати. Так она обозначила, что общество и принципы поработившего её народа ей более симпатичны, нежели дружба с новым сокамерником. Ухмылка сошла с губ карлика. Тот хмуро принялся за свои прямые обязанности, посматривая на Мию, мысленно подвергая её одной из самых изощрённых пыток.

Вскоре пришёл посыльный. Им оказалась Лания. Она договорилась с остальными гонцами, чтобы именно она приносила Мие еду. Преисполненные ужаса и стыда, остальные дети с ней согласились. Так, сестра Пара стала единственным звеном, связывающим заточённую в подземелье Мию, посаженного в тюрьму Айри и работающую на рудниках Агнессу.

Лания прошла вперёд и разложила перед подругой угощения.

– За нами следят, – произнесла посыльная шёпотом. Тот лёгким эхом разнёсся по залу, обращая на себя внимание титана, стоящего за дверью. Девушка обернулась и встретилась с ним взглядом. Страх прошёл по её спине, но стоило стражнику отвернуться, как она продолжила, едва дыша. – Бунт сорвался. Все струсили. Теперь они напуганы пуще прежнего. Айри был единственным, кроме тебя, кого Девонты сочли опасным. Он арестован. По своему возрасту и по агрессии его переведут в другую Обитель для старших, как только прилетит очередная птица.

К девочкам подошёл Кембур. Несмотря на то, что часть еды была выложена на пол, он бесцеремонно просунул руку в лукошко, грубо отталкивая Ланию. Лания посмотрела вопросительно на Мию. Та отрицательно покачала головой. Доверять ему нельзя. Поймав бессловесное общение подруг, карлик громко удивился:

– Что такое? Теперь вы молчите? Я вашего общения, значит, не достоин?

– Мне пора, – сорвалась с места Лания и направилась к среагировавшему на слова Девонту. Проходя мимо тюремщика, дрожь охватила всё её тело. Гигант спокойно пропустил её и обратил взор в центр зала, где низкий мужчина раскатывался дерзким смехом.

– Разговаривать запрещено, – повторил титан правило бункера и запер дверь, оставив девочку с карликом наедине.

Мия со злобой посмотрела на Кембура, словно перед ней был не человек, а подлая крыса. В условиях общей беды он нашёл уютный уголок и стал паразитировать на других. Среди всего этого ада, полного детских смертей и изнурительного труда ему досталась самая беззаботная работа. А он ещё и жаловался на неё. Интересно, из-за чего её предшественники уходили отсюда или вообще обрубали свою жизнь? Или из-за кого?

– И не скучно тебе тут, без друзей? – спросила Мия.

– Нет, – улыбнулся Кембур. – Я больше предпочитаю недругов. При них ты можешь быть плохим – при них ты можешь быть собой. Друзья такого не прощают.

– А недруги, по-твоему, прощают? – усмехнулась Мия.

– Нет. Но если друзья одаривают тебя презрением, то недруги – страхом.

В эту ночь девочка не спала. Несколько раз она погружалась в дрёму, но очень быстро просыпалась, почувствовав над собой нависшее тело карлика. И каждый раз он приближался к ней всё ближе и ближе. В последний раз он буквально дышал ей в шею. Под утро её разбудил истошный ор соседа. Спросонья ей показалось, что он себе что-то случайно отморозил и звал на помощь, но крик плавно перешёл в истерическое ржание. Она подошла проверить, что с ним не так и застала Кембура, вдыхающего переработанную кристальную пыль. Глаза его были стеклянные, а ум затуманенный. Ей показалось даже, что он ничего не видит и не слышит. Спустя несколько минут карлик уснул непробудным сном, и Мие пришлось сменить его.

После тяжёлой ночи голова была чугунная. В ней будто огромные лопасти гигантского вентилятора ветром выдували все идеи, заполняя череп монотонным гулом. Этот гул в абсолютной тишине тёмного зала создавался металлическим шорохом, тяжёлым дыханием, стенами бункера, то расширяющимися от жара Солнца снаружи, то сжимающиеся от холода машины внутри и звоном в голове. Звон всё усиливался. Девочке казалось, что у неё внутри вкручена большая лампочка, которую давным-давно не выключали, и сейчас эта лампочка раскалилась до предела, пищала от напряжения и собиралась вот-вот взорваться. Но надо было работать.

Завершив очередной этап, Мия достала контейнер с порошком. Не закрывая крышкой, она перенесла его на место. Мысли отказывали, и она бездумно смотрела на серую пыль. Повинуясь неадекватной логике, девочка запустила внутрь руки. Порошок был очень горячим. Но этот перепад температуры приводил её в чувства, придавал сил. Тогда она упала лицом в сыпучие остатки кристаллов, ощущая, как жар разгоняет кровь по её щекам. Она едва вдохнула его, и бодрость пробила её голову, словно копьё пробило череп. Она резко отпрянула.

Мия взглянула на свои руки. Они были в порошке. Она потёрла ладошки друг о друга, но тот, видимо, сильно въелся в её кожу. Она принялась яростно их оттирать, но всё было тщетно.

– Что у тебя там чешется? – раздался противный голос прямо за спиной, и грубая рука Кембура схватила Мию за кисть.

Почувствовав жар от раскалённого тела, карлик отпрянул. Понимая, что теперь снова придётся бегать от приставучего сокамерника, Мия резко встала и в лихорадке бессонницы попятилась назад. Всё это было сделано настолько неуклюже, что девочка едва не спотыкалась. Её шатало от наркотического воздействия той малой дозы, что она вдохнула. Но Кембур и не думал приближаться к ней. С ужасом он смотрел на Мию, потом на свою руку, снова на Мию. И тут он начал тереть свою ладонь об одежду. Поначалу девочке показалось, что он пытается оттереться от серого порошка, зная о нём что-то, о чём не предупредили Мию. Но потом она сообразила, что порошок не оттирается, ни красится. И тому, кто уже много лет с ним работает, это известно. Что же так напугало карлика? И тут ответ пришёл, как озарение: что должен думать человек, увидев бледную горячую девочку, яростно чешущуюся и лихорадочно передвигающуюся?

«Он думает, что я больна. Боится, что я его заражу. Что ж, подольём масла в огонь», – подумала Мия и стала притворно кашлять. Карлик отошёл от неё ещё на несколько шагов.

– Что-то мне как-то холодно. Проверь, там машина не работает? Не пора ли её выключать?

Машина, конечно же, не работала. Карлика обуяла истерика.

– Охрана! Кто-нибудь! Сюда! Здесь человек болен – выведите его отсюда. Меня кто-нибудь слышит?

Ответа не было.

Всё оставшееся время до прихода посыльного Кембур провёл в углу, наблюдая за Мией. Та, в сердцах ругала его за то, что вся работа вновь свалилась на неё. Когда же дверь отворилась, и в зал вошла Лания, карлик пулей бросился к выходу, зовя титанов на помощь. Те холодно выслушали его, окинули Мию быстрым взором и велели возвращаться в камеру и продолжать работу. С одной стороны, Мия радовалась, ведь Кембур ещё не скоро осмелится к ней подойти. С другой стороны стало очевидным: когда её афера раскроется, помощи ждать будет не от кого.

Так дни сменяли друг друга. Когда Кембур спал, Мия обновляла свою расцветку новой порцией серого порошка. При нём она всегда ходила, шатаясь, и выдавливала из себя кашель.

Два раза в день – ровно столько было положено есть узникам Обители – к Мие приходила Лания и докладывала о ситуации на поверхности. Айри вынесли приговор о переводе в другую Обитель, но пока птицы были на заданиях, его постоянно держали в изоляции от всех, то и дело, парализуя стимарами. Агнесса работала с кристаллами и гневно осуждала всех детей в трусости. Она ставила всем в пример Мию, рассказывая о ней всякие небылицы, и возводила её в ранг героя. Мия становилась легендой, святой, принявшей мученичество. Проникшись проповедями, дети от стыда боялись смотреть друг другу в глаза. Буря после бунта остывала, и повальный страх в сердцах сменялся сожалением и пристыженностью.

Так прошло пять дней. Чем дольше Мия притворялась больной, тем больше сомнений это вызывало у карлика. Кембур наблюдал, как его сокамерница не поправляется, но и не умирает. Каждый день он видел посыльную, близко общающуюся с Мией, и ей не передавался ни один из симптомов. Поначалу, карлик не решался близко подходить и к Лание, ведь она уже могла быть инфицированной. Но спустя время страхи ушли. Кембур убедился, что болезнь Мии как минимум была не заразна. Он начал следить за девочкой. Он заметил, что хворь никак себя не проявляла, когда Мия спала. Её приступы вообще были похожи на признаки аллергии. Причём аллергии на своего сокамерника. Стоило ему приблизиться к девочке или встретиться с ней взглядом, как девочка начинала кашлять. Её неровная походка входила в противоречие с теми слаженными движениями, которые она совершала, работая с Хионом. Её цвет был не менее загадочным. Каждый раз, когда карлик засыпал, её кожа всегда был ярче, нежели после сна. Это, правда, можно было списать на утомление от работы в одиночку, но ведь работа не была сложной.