Текст книги "В зеркале (сборник)"

* * *

 
Не линия и не рисунок,
А только цвет
Расскажет про лиловый сумрак,
Вечерний свет.
 
 
И вот художника картины
Со стен квартир
Звучали как пароль единый
На целый мир.
 
 
И слепок каменной химеры
Дрожал в руке,
Чтоб утвердился камень веры
В моей строке.
 

1965

Нерест

Н. Столяровой

 
Закон это иль ересь,
Ненужная морям,
Лососей ход на нерест
Средь океанских ям.
 
 
Плывут без карт и лоций
И по морскому дну
Ползут, чтоб побороться
За право быть в плену.
 
 
И в тесное ущелье
Ворваться, чтоб сгореть —
С единственною целью:
Цвести – и умереть.
 
 
Плывут не на забаву,
Плывут не на игру,
Они имеют право
В ручье метать икру.
 
 
И оплодотворенья
Немой великий миг
Войдет в стихотворенье
Как боль, как стон и крик.
 
 
У нерестилищ рыбьих,
Стремясь в родной ручей,
Плывут, чтобы погибнуть
На родине своей.
 
 
И трупы рыб уснувших
Видны в воде ручья —
Последний раз блеснувши,
Мертвеет чешуя.
 
 
Их здесь волна качала
И утопила здесь,
Но высшее начало
В поступках рыбьих есть.
 
 
И мимо трупов в русло
Плывут живых ряды
На нерест судеб русских,
На зов судьбы – беды.
 
 
И люди их не судят —
Над чудом нет судей, —
Трагедий рыбьих судеб,
Неясных для людей.
 
 
Кипит в ручье рожденья
Лососей серебро,
Как гимн благодаренья,
Прославивший добро.
 

1965

* * *

 
Кета родится в донных стойлах
Незамерзающей реки,
Зеленых водорослей войлок
Окутывает родники.
 
 
Дается лососевой рыбе
 
 
В свою вернуться колыбель.
Здесь все в единстве: жизнь и гибель,
Рожденье, брачная постель.
 
 
И подвиг жизни – как сраженье:
Окончив брачную игру,
Кета умрет в изнеможенье,
На камень выметав икру.
 
 
И не в морской воде, а в пресной
Животворящий кислород
Дает дышать на дне чудесно
И судьбы двигает вперед.
 

1965

* * *

 
Я ищу не героев, а тех,
Кто смелее и тверже меня,
Кто не ждет ни указок, ни вех
На дорогах туманного дня.
 
 
Кто испытан, как я – на разрыв
Каждой мышцей и нервом своим,
Кто не шнур динамитный, а взрыв,
По шнуру проползающий дым.
 
 
Средь деревьев, людей и зверей,
На земле, на пути к небесам,
Мне не надо поводырей,
Все, что знаю, я знаю сам.
 
 
Я мальчишеской пробою стал
Мерить жизнь и людей – как ножи:
Тот уступит, чей мягче металл, —
Дай свой нож! Покажи. Подержи.
 
 
Не пророков и не вождей,
Не служителей бога огня,
Я ищу настоящих людей,
Кто смелее и тверже меня.
 

1965

* * *

 
Как гимнаст свое упражнение,
Повторяю свой будущий день,
Все слова свои, все движения,
Прогоняю боязнь и лень.
 
 
И готовые к бою мускулы
Каждой связки или узла
Наполняются смутной музыкой
Поединка добра и зла.
 
 
Даже голос не громче шепота
В этот утренний важный миг,
Вывод жизни, крупица опыта,
Что почерпнута не из книг.
 

1965

* * *

 
Я не лекарственные травы
В столе храню,
Их трогаю не для забавы
Сто раз на дню.
 
 
Я сохраняю амулеты
В черте Москвы,
Народной магии предметы —
Клочки травы.
 
 
В свой дальний путь, в свой путь недетский
Я взял в Москву —
Как тот царевич половецкий,
Емшан-траву, —
 
 
Я ветку стланика с собою
Привез сюда,
 
 
Чтоб управлять своей судьбою
Из царства льда.
 

1965

* * *

 
Пусть свинцовый дождь столетья,
Как начало всех начал,
Ледяной жестокой плетью
Нас колотит по плечам.
 
 
И гроза идет над нами,
Раскрывая небо нам,
Растревоженное снами
И доверенное снам.
 
 
И черты стихотворенья,
Слепок жестов, очерк поз,
Словно отзвуки движенья
Проходящих в мире гроз.
 

1966

* * *

 
Не покончу с собой —
Превращусь в невидимку:
И чтоб выиграть бой,
Стану призрачной дымкой.
 
 
Я врага разыщу
Средь земного предела,
Подкрадусь, отомщу,
Завершу свое дело.
 
 
Это вера из вер —
Та дикарская вера,
Катехизис пещер
И путей Агасфера.
 

1966

* * *

 
Любви случайное явленье
Смиренно чудом назови
И не бросай слова презренья
Вслед улетающей любви.
 

1966

* * *

 
Взад-вперед ходят ангелы в белом
С неземным выражением глаз,
Труп еще называется телом —
В лексиконе, доступном для нас.
 
 
И чистилища рефрижератор,
Подготовивший трупы в полет,
Петербургский ли это театр,
Навсегда замурованный в лед.
 
 
Распахнут подземелье столетья,
Остановится время-пора
Лифтом морга, как шахтною клетью,
Дать добычу судьбы – на-гора.
 
 
Нумерованной, грузной, бездомной
Ты лежала в мертвецкой – и вот
Поднимаешься в синий огромный
Ожидающий небосвод.
 
 
Вот последнее снаряженье:
Мятый ситцевый старый халат,
Чтоб ее не стеснились движенья
В час прибытия в рай или в ад.
 
 
И обряд похоронного чина,
И нарушить обряда не сметь,
Чтобы смерть называлась кончина,
А не просто обычная смерть.
 
 
И нужна ли кончина поэту,
Торопливых друзей говорок,
Заглушающий выкрики света
От обугленных заживо строк.
 
 
Нумерованной, мертвой, бездомной
Ты лежала в мертвецкой – и вот
Поднимаешься в синий огромный
Ожидающий небосвод.
 

1966

Живопись

 
Портрет – это спор, диспут,
Не жалоба, а диалог.
Сраженье двух разных истин,
Боренье кистей и строк.
 
 
Потоком, где рифмы – краски,
Где каждый Малявин – Шопен,
Где страсть, не боясь огласки,
Разрушила чей-то плен.
 
 
В сравненье с любым пейзажем,
Где исповедь – в тишине,
В портрете варятся заживо,
На странной горят войне.
 
 
Портрет – это спор с героем,
Разгадка его лица.
Спор кажется нам игрою,
А кисть – тяжелей свинца.
 
 
Уже кистенем, не кистью
С размаха художник бьет.
Сраженье двух разных истин.
Двух судеб холодный пот.
 
 
В другую, чужую душу,
В мучительство суеты
Художник на час погружен,
В чужие чьи-то черты.
 
 
Кому этот час на пользу?
Художнику ли? Холсту?
Герою холста? Не бойся
Шагнуть в темноту, в прямоту.
 
 
И ночью, прогнав улыбку,
С холстом один на один,
Он ищет свою ошибку
И свет или след седин.
 
 
Портрет это или маска —
Не знает никто, пока
Свое не сказала краска
У выбеленного виска.
 

1967

* * *

 
В судьбе есть что-то от вокзала,
От тех времен, от тех времен
И в этой ростепели талой,
И в спешке лиц или имен.
 
 
Все та же тень большого роста
От заколдованной сосны.
И кажется, вернуться очень просто
В былые радужные сны.
 

<1960-е>

* * *

 
По старому следу сегодня уеду,
Уеду сквозь март и февраль,
По старому следу, по старому следу
В знакомую горную даль.
 
 
Кончаются стежки мои снеговые,
Кончаются зимние сны,
И тают в реке, словно льдинки живые,
Слова в половодье весны.
 

1968

* * *

 
Нет, память не магнитофон,
И не стереть на этой ленте
Значение и смысл и тон
Любого мига и момента.
 
 
И самый миг не будет стерт,
А укреплен, как путь и опыт:
Быть может, грозовой аккорд,
Быть может, только слабый шепот.
 
 
Услышанное сквозь слова
И то, что видено случайно, —
Все сохранила голова
Предвестником для новой тайны.
 

1968

* * *

 
Я тоже теплопоклонник
Огня или солнца – равно,
Я лезу на подоконник,
Распахиваю окно.
 
 
Знакомая даль Ярославны:
Дорога, кривое шоссе,
Раскопки в периоде давнем,
Трава в непросохшей росе…
 
 
Я жду новостей, как княгиня
На башне когда-то ждала,
Земная моя героиня
На страже добра, а не зла.
 
 
Но ветром захлопнуты рамы,
И я наклоняюсь к огню —
К печурке, где отсветы драмы,
Ему я не изменю.
 

1968

* * *

 
Не шиповник, а пионы,
Точно розы без шипов,
Утвердят во мне законы
Новых мыслей, новых слов.
 
 
И приносит запах смутный
Чьей-то жизни слабый тлен,
Как мгновенный, как минутный
И неотвратимый плен.
 
 
Это голос отдаленный
Незабытых дней, времен,
Стон коленопреклоненный,
Хорошо известный стон.
 

1968

* * *

 
Грозы с тяжелым градом,
Градом тяжелых слез.
Лучше, когда ты – рядом,
Лучше, когда – всерьез.
 
 
С Тютчевым в день рожденья,
С Тютчевым и с тобой,
С тенью своею, тенью
Нынче вступаю в бой.
 
 
Нынче прошу прощенья
В послегрозовый свет,
Все твои запрещенья
Я не нарушу, нет.
 
 
Дикое ослепленье
Солнечной правоты,
Мненье или сомненья —
Все это тоже ты.
 

1968

* * *

 
Три корабля и два дельфина
На желтый остров приплывут,
При шторме девять с половиной
Отыскивая приют.
 
 
Они меняют дни на ночи,
Берут концы вместо начал.
И путь становится короче,
И приближается причал.
 
 
И волны, волны… Нет им меры.
Три корабля, три корабля,
Не каравеллы, а галеры
Плывут по курсу января.
 
 
И по Колумбову компасу —
Не то зюйд-вест, не то норд-ост
Плывут дежневские карбасы
Под синим светом старых звезд.
 

1968

* * *

 
На память черпнул я пол-океана,
Храню у себя на столе,
Зажить не хотят эти ранние раны,
Забыть о подводной скале.
 
 
Давно б затянулись в просторе небесном,
В космической высоте,
Где резали воздух
Галактики вести,
Дрожа на магнитном щите.
 
 
В простом, угловатом граненом стакане
Найти я границы хотел,
Предел бесконечного океана
И бездны бездонной предел.
 
 
И вы в разговоры о смерти не верьте,
Там тления нет и следа.
В стакане бурлит, утверждая бессмертье,
Живая морская вода.
 
 
А может быть, все это вышло из моды —
Стаканы, приметы, цветы,
Игра или только игрушка природы
Стихи эти, я и ты…
 

1968

* * *

 
Усиливающийся дождь
Не нужен мне.
И скоро высохнет чертеж
Дождя в окне.
 
 
И осторожные штрихи
Его руки
Как неуместные стихи —
Черновики.
 
 
Все ветра вытерто рукой
Стекло блестит.
Ложится солнце на покой
И долго спит.
 

1969

* * *

 
Усиливающийся ливень
Не делает меня счастливым.
Наоборот —
 
 
Неразрешимейшая задача
Лишая мир истоков плача,
Идти вперед.
 

1968

* * *

 
Быть может, и не глушь таежная,
А склад характера, призванье
Зовет признания тревожные,
Зовет незваные названья.
 
 
Автобусное одиночество
И ненамеренность дороги —
Приметы для предмета зодчества,
Для слов, разломанных на слоги.
 
 
Служить на маяке механиком,
Подмазывая ось вселенной,
Следя за тем, как люди в панике
Ее смещают постепенно.
 
 
Не труд машины вычислительной,
Оборванный на полуфразе.
А всех созвездий бег стремительный
В еще Колумбовом экстазе.
 
 
Природа славится ответами
На все вопросы роковые.
Любыми грозами, кометами,
Увиденными впервые.
 
 
Далекая от телепатии,
Воспитанная разумно,
Она лишь звездочета мантия,
Плащ серебристо-лунный.
 

1968

* * *

 
Все осветилось изнутри.
И теплой силой света
Лесной оранжевой зари
Все было здесь согрето.
 
 
Внезапно загорелось дно
Огромного оврага.
И было солнце зажжено,
Как зажжена бумага.
 

<1960-е>

* * *

 
В лесу листок не шелохнется —
Такая нынче тишина.
Никак природа не очнется
От обморока или сна.
 
 
Ручей сегодня так бесшумен —
Воды набрал он, что ли, вот,
И сквозь кусты до первых гумен
Он не струится, а течет.
 
 
Обняв осиновую плаху
И навалясь на огород,
Одетый в красную рубаху,
Стоит огромный небосвод.
 

1969

* * *

 
Я живу не по средствам:
Трачу много души.
Все отцово наследство —
На карандаши,
 
 
На тетрадки, на споры,
На дорогу в века,
На высокие горы
И пустыни песка.
 

1969

* * *

 
Я одет так легко,
Что добраться домой невозможно,
Не обсохло еще молоко
На губах, и душа моя слишком тревожна.
 
 
Разве дождь – переждешь?
Ведь на это не хватит терпенья,
Разве кончится дождь —
Это странное пенье,
 
 
Пенье струй водяных, так похожих на струны,
Эта тонкая, звонкая нить,
Что умела соединить
И концы и кануны?
 

1969

* * *

 
Как на выставке Матисса,
Я когда-нибудь умру.
Кто-то сердце крепко стиснет,
Окунет в огонь, в жару.
 
 
Поразит меня, как лазер,
Обжигающ и колюч,
Оборвет на полуфразе
Невидимка – смертный луч.
 
 
Я присяду у порога,
Острый отразив удар,
Понемногу, понемногу
Отобьюсь от смертных чар.
 
 
И, уняв сердцебиенье,
Обманув судьбу мою,
Одолев оцепененье,
Продолжать свой путь встаю.
 

1969

* * *

 
Как пишут хорошо: «Испещрено…»
«Вся в пятнах крови высохшая кожа».
А мне и это нынче все равно.
Мне кажется – чем суше и чем строже,
 
 
Тем молчаливей. Есть ли им предел,
Ненужным действиям, спасительным отпискам,
Венчающим любой земной удел,
Придвинутый к судьбе так близко.
 

1969

* * *

 
Суеверен я иль нет – не знаю,
Но рубаху белую свою
Чистую на счастье надеваю,
Как перед причастьем, как в бою.
 
 
Асептическая осторожность —
Древняя примета разных стран,
Древняя заветная возможность
Уцелеть после опасных ран.
 

<1960-е>

* * *

 
Приглядись к губам поэта,
Угадай стихов размер
И запомни: чудо это,
Поучительный пример, —
 
 
Где в прерывистом дыханье
Зрению доступный ритм
Подтверждает, что стихами
Жизнь о жизни говорит.
 

1969

* * *

 
Дорога ползет, как червяк,
Взбираясь на горы.
Магнитный зовет железняк,
Волнует приборы.
 
 
На белый появится свет
Лежащее где-то под спудом
Тебе даже имени нет —
Подземное чудо.
 

1969

* * *

 
На небе бледно-васильковом,
Как облачко, висит луна,
И пруд морозом оцинкован
И стужей высушен до дна.
 
 
Здесь солнце держат в черном теле,
И так оно истощено,
Что даже светит еле-еле
И не приходит под окно.
 
 
Здесь – вместо детского смятенья
И героической тщеты —
Одушевленные растенья,
Деревья, камни и цветы…
 

<1960-е>

* * *

 
Волна о камни хлещет плетью
И, отбегая внутрь, назад,
На берег выстелется сетью,
Закинет невод наугад,
 
 
Стремясь от нового улова
Доставить самой глубине
Еще какое-нибудь слово,
Неслыханное на дне.
 

<1960-е>

* * *

 
Как в фехтовании – удар
И защитительная маска, —
Остужен вдохновенья пар,
Коварна ранняя огласка.
 
 
Как в фехтовании – порыв
К ненайденному совершенству, —
Всех чувств благословенный взрыв,
Разрядки нервное блаженство.
 

(1960-е)

* * *

 
Ведь в этом беспокойном лете
Естественности нет.
Хотел бы верить я примете,
Но – нет примет.
 
 
Союз с бессмертием непрочен,
Роль нелегка.
Рука дрожит и шаг неточен,
Дрожит рука.
 

<1960-е>

Вечерний холодок

 
Вечерний холодок,
Грачей ленивый ропот —
Стихающий поток
Дневных забот и хлопот.
 
 
Я вижу, как во сне,
Бесшумное движенье,
На каменной стене
Влюбленных отраженье.
 
 
Невеста и жених,
Они идут как дети,
Как будто, кроме них,
Нет ничего на свете.
 

<1960-е>

* * *

 
Летом работаю, летом,
Как в золотом забое,
Летом хватает света
И над моей судьбою.
 
 
Летом перья позвонче,
Мускулы поживее,
Все, что хочу окончить,
В летний рассвет виднее.
 
 
Кажется бесконечным
День – много больше суток!
Временное – вечным,
И – никаких прибауток.
 

1970

* * *

 
Не чеканка – литье
Этой медной монеты,
Осень царство свое
Откупила у лета.
По дешевке кусты
Распродав на опушке,
Нам сухие листы
Набивает в подушки.
И, крошась как песок,
На бульвар вытекает,
Пылью вьется у ног
И ничем не блистает.
Все сдувают ветра
На манер завещанья,
Наступает пора
Перемен и прощанья.
 

1970

* * *

 
Мир отразился где-то в зеркалах.
Мильон зеркал темно-зеленых листьев
Уходит вдаль, и мира легкий шаг —
Единственная из полезных истин.
 
 
Уносят образ мира тополя
Как лучшее, бесценное изделье.
В пространство, в бездну пущена земля
С неоспоримой, мне понятной целью.
 
 
И на листве – на ветровом стекле
Летящей в бесконечное природы,
Моя земля скрывается во мгле,
Доступная познанью небосвода.
 

1970

Воспоминание о ликбезе

 
Он – черно-белый, мой букварь,
Букварь моей судьбы:
«Рабы – не мы. Мы – не рабы» —
Вот весь его словарь.
 
 
Не мягкий ход полутонов:
«Уа, уа, уа», —
А обновления основ
Железные слова.
 
 
Я сам, мальчишка-педагог,
Сижу среди старух,
Старухам поднимаю дух,
Хоть не пророк, не Бог.
 
 
Я повторяю, я учу,
Кричу, шепчу, ворчу,
По книге кулаком стучу,
Во тьме свечой свечу.
 
 
Я занимаюсь – сутки прочь!
Не ангел, не святой,
Хочу хоть чем-нибудь помочь
В сраженье с темнотой.
 
 
Я ликвидатор вечной тьмы,
В моих руках – букварь:
«Мы – не рабы. Рабы – не мы».
Букварь и сам – фонарь.
 
 
Сраженье с «чрез», и «из», и «без»,
Рассеянных окрест,
И называется «ликбез»,
Где Маша кашу ест.
 
 
И тихо слушает весь класс
Мне важный самому
Знакомый горестный рассказ
«Герасим и Муму».
 
 
Я проверяю свой урок
И ставлю балл судьбе,
Двухбалльною системой мог
Отметку дать себе.
 
 
Себе я ставлю «уд.» и «плюс»
Хотя бы потому,
Что силой вдохновенья муз
Разрушу эту тьму.
 
 
Людей из вековой тюрьмы
Веду лучом к лучу:
«Мы – не рабы. Рабы – не мы»
Вот все, что я хочу.
 

1970

* * *

 
Моя мать была дикарка,
Фантазерка и кухарка.
 
 
Каждый, кто к ней приближался,
Маме ангелом казался.
 
 
И, живя во время оно,
Говорить по телефону
 
 
Моя мама не умела:
Задыхалась и робела.
 
 
Моя мать была кухарка,
Чародейка и знахарка.
 
 
Доброй силе ворожила,
Ворожила доброй силе.
 
 
Как Христос, я вымыл ноги
Маме – пыльные с дороги, —
 
 
Застеснялась моя мама —
Не была героем драмы.
 
 
И, проехавши полмира,
За порог своей квартиры
 
 
Моя мама не шагала —
Ложь людей ее пугала.
 
 
Мамин мир был очень узкий,
Очень узкий, очень русский.
 
 
Но, сгибаясь постепенно,
Крышу рухнувшей вселенной
 
 
Удержать сумела мама
Очень прямо, очень прямо.
 
 
И в наряде похоронном
Мама в гроб легла Самсоном, —
 
 
Выше всех казалась мама,
Спину выпрямив упрямо,
 
 
Позвоночник свой расправя,
Суету земле оставя.
 
 
Ей обязан я стихами,
Их крутыми берегами,
 
 
Разверзающейся бездной,
Звездной бездной, мукой крестной…
 
 
Моя мать была дикарка,
Фантазерка и кухарка.
 

1970

Прачки

 
Девять прачек на том берегу
Замахали беззвучно валками,
И понять я никак не могу,
Что у прачек случилось с руками.
 
 
Девять прачек полощут белье.
Состязание света и звука
В мое детство, в мое бытие
Ворвалось как большая наука.
 
 
Это я там стоял, ошалев
От внезапной догадки-прозренья,
И навек отделил я напев
От заметного миру движенья.
 

1970

* * *

 
И мне на плече не сдержать
Немыслимый груз поражений.
Как ты, я люблю уезжать
И не люблю возвращений.
 

1970

* * *

 
Три снежинки, три снежинки в вышине —
Вот и все, что прикоснулось бы ко мне,
 
 
По закону тяжести небесной и земной
Медленно раскачиваясь надо мной,
 
 
Если б кончился сегодняшний мой путь,
Мог бы я снежинками блеснуть.
 

1970

* * *

 
Хранитель языка —
Отнюдь не небожитель,
И каждая строка
Нуждается в защите.
 
 
Нуждается в тепле
И в меховой одежде,
В некрашеном столе
И пламенной надежде.
 
 
Притом добро тепла
Тепла добра важнее.
В борьбе добра и зла
Наш аргумент сильнее.
 

1972

* * *

 
Острием моей дощечки
Я писал пред светом печки,
Пред единственным светцом,
Я заглаживал ошибки
Той же досточкой негибкой,
Но зато тупым концом.
 

<1971–1973>

* * *

 
Пусть лежит на столе,
Недоступная переводу,
Не желая звучать на чужом языке,
В холод речи чужой оступаться, как в воду,
Чуть не в каждой душевной строке.
 
 
Тайны речи твоей пусть никто не раскроет,
Мастерство! Колдовство! Волшебство!
Пусть героя скорей под горою зароют:
Естество превратят в вещество.
 
 
Не по признаку эсхатологии
Всевозможнейших Страшных судов —
Пусть уходит ручьем по забытой дороге:
Как ручей, без речей и цветов.
 
 
Пусть изучат узор человеческой ткани,
Попадающей под микроскоп,
Где дыханье тритон сохраняет веками
Средь глубоких ущелий и троп.
 

1972

* * *

 
Как Бетховен, цветными мелками
Набиваю карман по утрам,
Оглушенными бурей стихами
Исповедуюсь истово сам.
 
 
И в моей разговорной тетради
Место есть для немногих страниц,
Там, где чуда поэзии ради
Ждут явленья людей, а не птиц.
 
 
Я пойму тебя по намеку,
По обмолвке на стертой строке,
Я твой замысел вижу глубокий
По упорству в дрожащей руке.
 
 
Дошепчи, доскажи, мой товарищ,
Допиши, что хотел, до конца
Черным углем таежных пожарищ
При лучине любого светца.
 
 
Чтоб, отбросив гусиные перья,
Обнажить свою высшую суть
И в открытые двери доверья
Осторожно, но твердо шагнуть.
 
 
Как Бетховен, цветными мелками
Набиваю карман по утрам.
Раскаленными угольками
Они светятся по ночам.
 

1972

* * *

 
Уступаю дорогу цветам,
Что шагают за мной по пятам,
 
 
Настигают в любом краю,
В преисподней или в раю.
 
 
Пусть цветы защищают меня
От превратностей каждого дня.
 
 
Как растительный тонкий покров,
Состоящий из мхов и цветов,
 
 
Как растительный тонкий покров,
Я к ответу за землю готов.
 
 
И цветов разукрашенный щит
Мне надежней любых защит
 
 
В светлом царстве растений, где я —
Тоже чей-то отряд и семья.
 
 
На полях у цветов полевых
Замечанья оставил мой стих.
 

1972

* * *

 
Стихи – это боль и защита от боли,
И – если возможно! – игра.
Бубенчики пляшут зимой в чистом поле,
На кончике пляшут пера.
 
 
Стихи – это боль и целительный пластырь,
Каким утишается боль,
Каким утешает мгновенно лекарство —
Его чудодейственна роль.
 
 
Стихи – это боль, это скорая помощь,
Чужие, свои – все равно,
Аптекарь шагает от дома до дома,
Под каждое ходит окно.
 
 
Стихи – это тот дополнительный градус
Любых человечьих страстей,
Каким накаляется проза на радость
Хранителей детских затей.
 
 
Рецептом ли модным, рецептом старинным
Фармакологических книг,
Стихи – как таблетка нитроглицерина,
Положенная под язык.
 
 
Среди всевозможных разрывов и бедствий
С облаткой дежурит поэт.
Стихи – это просто подручное средство,
Индивидуальный пакет.
 

1973

* * *

 
Я не люблю читать стихи,
Но не поэтому,
Что слишком много чепухи
Дано поэтами.
 
 
Я просто время берегу
Для их писания,
Когда бегу по берегу
Самопознания.
 

1973

* * *

 
Я поставил цель простую:
Шелестеть как листопад,
Пусть частично вхолостую,
Наугад и невпопад.
 
 
Я такой задался целью:
Беспрерывно шелестеть,
Шелестеть льдяной метелью,
Ледяные песни петь.
 
 
Я пустился в путь бумажный,
Шелестя как листопад,
Осторожный и отважный,
Заменяя людям сад.
 
 
И словарик ударений
Под рукой моей всегда.
Не для словоговорений
Шелестит моя вода.
 

<1970-е>

Топор

 
Орудие добра и зла,
Топор – древнее, чем пила,
И не прошла еще пора
Для тайной силы топора.
 
 
Кладется на ночь на порог,
Чтоб жизнь хозяина берег,
Чтоб отогнал топор врага,
Пока свирепствует пурга.
 
 
Но если им срубили гроб
Для жителя якутских троп,
Оленьих трактов, лайд, озер,
В куски ломаем мы топор —
Даем нечистому отпор.
 

1973

* * *

 
Ветер по насту метет семена.
Ветер как буря и как война.
 
 
Горбится, гнется, колеблется наст:
Этих семян никому не отдаст.
 
 
Девственниц-лиственниц семена.
Неоплодотворенная тишина.
 
 
Что из того, что явилась весна,
Лиственниц этих лишая сна?..
 

<1970-е>

* * *

 
Она ко мне приходит в гости
По той параболе комет,
Оставя падающий косо
Рассеивающийся свет.
Ей надо быть моей средою,
Как та воздушная среда,
Среда, которой я не стою,
Да и не стоил никогда.
Но в мире преувеличенья
В обличье сказок и легенд
Она сама была леченьем,
Вполне химический агент.
Оставя на моей бумаге
Едва заметный, легкий след,
Как тайнопись, которой маги
Заворожили свой секрет.
Как те бесцветные чернила,
Проявленные на огне,
Остатки жизненного пыла,
Несвойственного нынче мне.
 

1973