Текст книги "К развалинам Чевенгура"

– Какого Карлоса? – спрашиваю я.

– Знаешь, в последние тридцать лет образовалось столько крутых Карлосов – от Сантаны до Кастанеды, – что, в сущности, не важно, какого именно…

Мне очень симпатичен Андрюха. Ему двадцать два года, он работает в гитарной мастерской, носит рваные джинсы и дреды, как Боб Марли. Он беспечен, как растаман, и легок, как солнечный зайчик. Рядом с ним я чувствую себя тяжелым и скучным, как интурист.

– Где фасоль, Андрюха? – спрашивает его дежурный по кухне. – Ты обещал привезти фасоль.

– Я собирался в последние пятнадцать минут и поэтому забыл. Фасоль и носки. Последние носки пришлось надеть на встречу «Хранителей радуги» с мэром Петрозаводска, хотя от них, по сути, ничего не осталось…

– Ты знаешь «Хранителей радуги»?! – не выдерживаю я. «Хранители» – это экологическая организация, с которой я давно ищу контакт. В прессе их называли даже «экстремистами» – за то, что они не ограничиваются положенными протестами в положенные инстанции, а начинают самостоятельно вмешиваться.

– А я и есть «хранитель»…

Вот какой человек Андрюха. В этом году «Хранители радуги» проводили акцию по защите последних нетронутых древних лесов Карелии. Аналогичные леса в Европе сохранились только в Швейцарии. Поэтому был подписан мораторий на вырубку этих лесов и покупку/использование их древесины. Финны подписали мораторий. Мы – нет. Потому что в районе Костомукши, где растут последние девственные леса Европы, у нас нет другой занятости, кроме леспромхозов. Которые продолжают рубить. И задешево вывозить лес прямо в Финляндию. Финны, потупив взор, спекулируют этим лесом. И положение, таким образом, всех устраивает: мораторий существует, общественность успокоена, а лучшая в Европе древесина все равно попадает на мировой рынок. «Хранители», как могли, испортили идиллию: промаркировали запретительными клеймами уже готовый к вывозке лес и, собрав в Петрозаводске всех местных журналистов, вручили письмо протеста губернатору Карелии. Так, мол, и так. Остановить безобразие. Перепрофилировать производство…

Жизнь современного анархиста – это жизнь от одной акции отчаяния до другой. Сегодня ты протестуешь против уничтожения лесов или против войны, которую общество согласилось считать необходимой, а завтра, как самый сознательный в мире комбатанте, «реставрируешь» то, во что не вложено еще ни копейки денег. Вот почему, истоптав в Карелии последние носки, Андрюха оказался во флигеле.

Дорогу в Прямухино, бывшую усадьбу Бакуниных, проторила еще Наталья Михайловна Пирумова, замечательный ученый-историк – «бабушка русского анархизма», – которой еще в советское время удалось издать две первоклассные монографии о М.А. Бакунине и П.А. Кропоткине. Этими книгами она, как Христос пятью хлебами, накормила тысячи духовно страждущих вольнодумцев, живших в философской беспросветности марксизма-ленинизма. Уже в старости Наталья Михайловна посадила на поляне перед домом дуб – в память о разбитом молнией старом дубе, который, по преданию, посажен был еще отцом Бакунина и декабристами Муравьевыми, братьями его жены. В какие-то дремучие советские года почтить своим присутствием место, где родился и вырос Бакунин, приезжал Пол Аврич – «американский дедушка», автор самой авторитетной за океаном монографии «Russian Anarchists», – но правда это или легенда, никто не знает. Зато доподлинно была здесь американская анархистка Лора Акай, которую в 1985 году советские власти, по недоразумению, что ли, пригласили на фестиваль молодежи и студентов в Москве. Приехав, она со своей прической-«ирокезом» пребывала в тщетном одиночестве в столице правильного коммунизма, покуда не встретила какого-то мексиканского анархиста, с которым они, гордо развернув над головами свое черное знамя, знамя лионских ткачей 1831 года, прошествовали на параде открытия фестиваля под общий восторг и приветствия: кажется, их приняли за посланцев какой-то неведомой страны.

Анархизм всегда интересовал меня. Настолько, что я написал даже книгу о Махно, без которого не расплетается узел Гражданской войны. Я был счастлив, познакомившись и даже подружившись с Василием Васильевичем Налимовым – философом, последним представителем анархизма 20-х годов. Но с молодыми анархистами эпохи демократических митингов я так толком и не свел знакомство, а по прошествии времени с чувством разочарования узнал, что они не анархисты уже – кто-то либеральным советником при губернаторе, кто-то в московской думе православным государственником…

Я считаю, что анархизм – серьезный выбор, серьезная гражданская и философская позиция, которая стоит того, чтобы ее отстаивать. Поэтому и разочарование в том, что бывшие анархистские лидеры «перекрасились», понятно, и радость известия о том, что не все анархисты исчезли…

Анархисты приезжают в Прямухино уже не первый сезон. В начале лета на сайте «анархив» (http: // anarchive.da.ru) активисты прямухинской акции оповещают о сроках работ, после чего каждый желающий может сюда приехать, пообщаться, поделиться новостями и соображениями. Когда я приехал, «пик» сезона уже миновал, из-за дождей многие «дезертировали», а оставшиеся представляли из себя пестрый молодежный коктейль. Женя и Галинка из Минска, 15 и 16 лет, школьники; Женя Большой из Питера, 21, издатель самиздатовского журнала «Ножи и Вилки», автор Интернета; Петр, 26, ветеран движения, преподаватель философии (Москва); Дмитрий, 20, горный турист, студент университета управления (Москва); Сергей, 22, студент института экономики, управления и политологии (Москва); Андрюха («Боб Марли»), тоже москвич; москвичи Маргарита и Миша, 26; люди, работающие в буржуазных составляющих общества; а также Андрей и Витни, о которых я узнал слишком мало кроме того, что весной они вдвоем за пару сотен долларов совершили прекрасный тур по европейским сквотам, то есть «самозахваченным» квартирам бывших хиппи и леваков, которые со временем превратились в образцово-показательные заповедники радикализма с собственными радиостанциями для круглосуточного вещания. Не знаю, кто слушает эти радиостанции, но система работает по всей Европе, так что, завязав знакомства, скажем, в Чехии, можно, перебираясь из сквота в сквот, запросто побывать в Германии, Италии, Франции, Испании и т.д., не связываясь ни с турагентствами, ни, в принципе, с общепринятыми способами перемещения и расселения.

Для анархиста важно спокойно относиться к деньгам. К чужим (особенно если их много) и к своим (особенно, если их мало). В свое время Маргарита занималась продвижением на российский рынок мексиканского пива «Корона». В Мексике это дешевое пиво, но, поскольку перевозка его затратна, у нас оно дорого. Чтобы его впаривать по высокой цене, был составлен имиджевый портрет человека, пьющего крутое пиво «Корона»: доход от 1500 $ на одного члена семьи, автомобиль, сотовый телефон, активная social life – клуб, казино, фитнес-клуб…

– Разве это social life? – смеется Андрюха, разгребая завал кирпичей на месте обрушившейся печи. – Вот это, я понимаю, – social life. А после этого мы и «Жигулевским» оттянемся…

– «Балтикой», – поправляет его Женя Большой. Он патриот родного города Санкт-Петербурга.

– Ты питерский шовинист, – пытается поддеть его Андрюха. – У нас в Москве площадь Революции есть. А у вас в Питере что?

– А у нас площадь Восстания.

– Революция круче восстания.

– Не, восстание круче революции. Когда революция побеждает, такой отстой получается....

Я все время думаю: что им Бакунин?

Разумеется, никакого настоящего Бакунина они не знают, как вообще не желают углубляться в слишком глубокое прошлое. Да, было там что-то: Маркс, Интернационал, какие-то дрязги… Но вообще Бакунин – это круто. Бакунин – это огонь. Бакунин – это свобода.

«…Свобода! Только свобода для каждого и для всех! Вот наша мораль и наша единственная религия… Быть свободным – это право, долг, все счастье, все назначенье человека…».

Что такое «свобода»? Ничего, только слово. Или «осознанная необходимость»? Нет, это как-то по-философски выхолощено… А как архетип это слово всеобъемлюще, оно включает в себя такие разносторонние представления, как личная независимость, воля, полет, красное, голубое, покой, счастье…

Никто не вложил столько страсти в слово «свобода», как Бакунин. О, он умел произносить «могучие», «огромные» слова!

Свобода!

Freedom!

Libertad!

Может быть, поэтому эти ребята и помнят его.

В воспоминаниях Ильи Эренбурга описано, как во время гражданской войны в Испании он в автомобиле вместе с какими-то деятелями Коминтерна обогнал колонну анархистов на марше и, попросив остановить машину, спросил:

– Вы за кого, ребята?

– Мы за I Интернационал! – хохоча и потрясая винтовками, закричали они. – За товарища Микаэля Бакунина!

И в этом тоже была свобода.

После возни с сажей и битым кирпичом приходится стирать не только джинсы, но и трусы. Работают анархисты азартно, как шабашники. Но только до обеда. Потом – свободное время. На вечер выходного дня намечена лекция об экзистенциализме, презентация стенгазеты «Прямухинская дисгармония» и дегустация ликера «Бейлис», приготовленного из водки и сгущенного молока. Дождавшись вечера, я отправляюсь в Лопатино, соседнюю деревню, где во время своих летних наездов анархисты живут в пустующем старом доме. Над крышей дома обвис мокрый черно-красный флаг. Огромная эта крыша, как, впрочем, всякая крыша старого крестьянского дома на русском Севере, укрывает собою не столько жилье – сруб с кухонькой, сколько огромный внутренний двор – хлев, сеновал и дровеник. В нем еще чернели древние, давно наколотые и частью успевшие сгнить дрова. Лебеда вплотную подступила к воротам пустого хлева. Откуда-то в прореху крыши бежала вода…

Анархисты спали, раскатав спальники на полу. Я сел в кухне на лавку за длинный стол и огляделся. Строй коммуны был традиционный, колхозно-хипповский. Меню аскетическое: хлеб, гречка, макароны, кетчуп, печенье и чай. Вот книги на подоконнике, пожалуй что, привлекали внимание. Ну, во-первых, обязательный «Бакунин» Н.М. Пирумовой. И тут же неожиданность: Такэси Кайко. «Гиганты и игрушки». Еще неожиданнее: И. Пригожин, И. Стингерс. «Время. Хаос. Квант». Видимо, Димина книга, подумал я, он несмотря на свой морпеховский вид, круто врубается в сложные философские проблемы современной физики. Далее: о! старая, «молодогвардейская» еще книга о белорусских партизанах и тут же кумир всех новых левых Ги Дебор: «Revolutionary». «Revolution is not showing life to people, but making them live…» Любопытно, любопытно… Это значит, революция заключается не в том, чтобы показать людям, как надо жить, а в том, чтобы оживить их самих… Что-то мне это напоминает, даже из Библии, кажется, да только вот результат-то? Результат?

Еще пресса: несколько анархических вестников, «Сибирский тракт», «Антирепрессант» (Москва), «Автоном» (Краснодар). Да… Я и представить себе не мог (равно как и большинство родителей не представляют себе), в каких муках, в поле какого чудовищного идеологического напряга, в каком ожесточении, доходящем до драк, и в какой идейной сумятице (троцкизм, сталинизм, национал-большевизм и разнообразный фашизм) поколение двадцатилетних ищет новые языки для разговора с настоящим и будущим. Они, анархисты и антифа, а не зюгановцы со временем станут настоящими оппозиционерами. И надо сказать, среди «леваков» почти нет движения,. которое так или иначе не заигрывало бы с анархизмом: это, как говорится, старый, хороший «бренд». Кропоткин, Толстой, Ганди… Крутые человеческие бренды… Уважаемые люди… Вопрос, вписывается ли в этот список Бакунин, еще предстоит выяснить. Судить о Бакунине с кондачка опасно: мутная водица, скользкие берега, петлявое русло…

Анархических групп в стране мало: все они так или иначе связаны с активистской экологией, антивоенной и правозащитной деятельностью. С точки зрения властей, анархизм всегда неудобен, поскольку всерьез задается неразрешимыми противоречиями жизни – между трудом и капиталом, между Человеком и Землей, между «жизнью по совести» и «реальной жизнью». Ну, казалось бы, что тебе? Ну, плюнь, проедь мимо, твое ли дело? Читай, на худой конец, своего Бакунина… Или не читай. А то вдруг узнаешь или скорее почувствуешь, что мы живем в каком-то чудовищном государстве с вездесущими силовыми структурами, подлыми чиновниками, продажными политиками и загнанными на край нужды и беспросветности людьми, к которым вся эта сволочь относится с фашистским презрением, не забывая, разумеется, всеми возможными средствами вдалбливать в головы их детей, в каком великом государстве мы живем.

Я пришел к выводу, что «анархизм» – не политическое учение, а скорее биологическое или психологическое понятие. Что это значит? Что на тысячу человек рождается, скажем, три или пять с таким подбором внутренних характеристик, специфических поведенческих реакций, или, короче говоря, с таким архетипом личности, что, что ты с ними ни делай, они объявятся анархистами. Советская власть дважды изводила анархистов «до третьего колена» – а они все равно объявлялись, хотя и традиция была прервана, и книги лежали в спецхранах. И с этим ничего не поделаешь. Биология. Три на тысячу. Даже смешно было слушать рассказы ребят о том, как они поняли. Ну, что они – анархисты. «Прочел я “Записки революционера” Кропоткина и понял, что я анархист». Попал в традицию. Узнал своих. И ведь буквально со всеми так было, даже с В.В. Налимовым в 1926 году. Но если все – и они, и их противники – с неизбежностью рождаются матерью-природой, то, значит, все ей дороги и нужны? Тогда как их примирить?

Вот вопросик не из легких.

Вечер все же настал, когда все проснулись. Философ Петр поднял деморализованный непогодой народ и, разгладив на коленях несколько мелко исписанных больших тетрадных листов, дал ему обещанный духовный… нет, хлебом это не назовешь; это был просто какой-то духовный торт – лекция об экзистенциализме! Я тоже прослушал и записал за ним слова Кьеркегора: «Истина – это не то, что мы знаем; истина – это то, что мы есть». То есть знать мало, надо быть, возникать, становиться вопреки обстоятельствам.

Эта лекция была так прекрасно красноречива, так неподдельно страстна еще и потому, что была обращенной к самым молодым проповедью, предваряющей ту самую «ситуацию выбора», которую люди взрослые уже прошли, совершив, во всяком случае, свой главный выбор – выбор между конформизмом автомата и предельной включенностью в жизнь. Между «реализмом» и «идеализмом». Мне нравятся идеалисты. Они всегда стоят у истоков всякого серьезного начинания. Мне нравилось среди молодых в тот вечер – в них так мало еще озабоченности, так сильна вера в высокое предназначение человека и убежденность, что им с этой верой удастся пройти по жизни и победить этот мир, не знающий ни благородства, ни пощады. Удастся жить, не поступаясь принципами, не совершая пакостных сделок с совестью, от которых плакать потом хочется от собственного ничтожества, жить, не преклоняя головы перед мелкими тиранами, о крупных уж не говоря....

После презентации стенгазеты и дегустации ликера «Бейлис» все решили идти на воскресную дискотеку.

– Ребят, а вы не боитесь, что вам морду набьют? – прямо спросил я.

– Зачем морду? Мы с местными в прекрасном контакте: в футбол им проиграли, – утешил меня Андрюха.

Но появившийся из темной «закусочной» громадный пьяный мужик, как оказалось, еще не уяснил себе ситуацию во всей ее доброй простоте.

– Анархисты?! – с восторгом воскликнул он, разворачивая могучие плечи. – Что, бить будете?

– Не, мы мирные, – разочаровал его Андрюха.

Видимо, строители египетских пирамид обладали уникальной психикой, раз годами могли заниматься одной и той же работой. Для меня монотонность труда является опасным испытанием, которое часа через три перетаскивания мусора или перебрасывания «цепочкой» кирпичей со второго этажа флигеля на первый неизбежно оборачивается мыслями такого рода: а зачем все это? Ради музея? Так ведь непонятно, будет ли музей, или попросту флигель вместе с парком «приватизирует» кто-нибудь, перекупив у Бакунинского фонда, и такое здесь учредит… Это говорят мое малодушие и усталость. Это голос обстоятельств. Но ведь человек и возникает вопреки обстоятельствам – так говорил философ Петр.

Я решил развлечься беседой и передал голоса своих обстоятельств Мише, с которым мы работали вдвоем, перетаскивая на участок Сергея Гавриловича содранное с крыши флигеля гнилое кровельное железо.

– А мне все равно, что здесь будет. Усадьба так усадьба. Мы все равно потом…

– Ее экспроприируем?

– Нет, музей здесь сделаем… По классификации ЮНЕСКО новостройки не считаются памятниками, поэтому, если даже когда-нибудь усадьба будет целиком воссоздана заново, памятником она будет считаться только благодаря вот этой руине, этому флигелю…

– И ты готов ради этого провести три недели под дождем?

– Нет, по-другому: я не хочу жить так плоско и одномерно, как предлагает мне современное общество, которое определяет мой стандарт жизни и за меня решает, сколько мне зарабатывать, как одеваться и где отдыхать. Здесь, в эти три недели, я осуществляю свое право жить так, как я считаю нужным, строить такие отношения между людьми, которые кажутся мне человеческими. И я готов отдать часть жизни за то, чтобы хоть чуточку изменить ту жестокую и бесчеловечную машину, которую мы называем «современной цивилизацией».

Болтая, мы не перестаем перетаскивать железо, хотя дождь становится все мельче и сильней, постепенно обволакивая собою все, как туман.

– А что тебя так уж не устраивает в цивилизации?

– Прежде всего то, что хорошие, добрые и умные люди вокруг меня живут по принципам, которые сами считают неправильными. Меня не устраивают новые медийные способы влияния на сознание. Люди тоже замечают их, им не нравится, что им навязывают стандарты поведения и потребления, но большинство все-таки не способно просто взять и выключить телевизор. Многие хотели бы жить по-другому, но уверены, что это невозможно…

В конце лета анархисты завершили очередной сезон в Прямухине, пропилив проходы в упавших деревьях, в разные годы перегородивших едва ли не все тропинки, которыми привыкли ходить через парк окружающие жители.

Осенью некоторые из них объявились в Праге, чтобы поучаствовать в выступлениях против МВФ – всемирного дирижера цен и кредитов. Выступления сопровождались традиционными потасовками анархистов с фашистами и полицией. Когда аналогичные вещи происходили в Нью-Йорке, язвительный «Newsweek» написал, что весь современный анархизм можно свести к выступлениям рок-группы Rage against Mashine (характерное название – «Ярость против Машины») и проповедям профессора Ноама Хомски (крупнейшего американского диссидента, известного своей критикой «нового мирового порядка», глобальной роли СМИ и прочих «глобалок» современного мира). Сдается, что язвительность «Ньюсуика» свидетельствует как раз о противоположном – или, во всяком случае, о том, насколько прав был Голливуд, выпустив фильм «Матрица».

Бакуниана

В жизни Михаила Александровича Бакунина было несколько бегств – не просто побегов, как, например, поразивший современников своею дерзостью побег из сибирской ссылки через Японию и Америку в Европу, – а именно бегств, принципиальных и безвозвратных выборов, влекущих за собой перестройку всего жизненного плана, всей внутренней структуры личности. Таким бегством, было, скажем, бегство из армии и вообще из воинской службы, когда двадцатидвухлетний Бакунин, только что произведенный в офицеры и отправленный за дерзость начальству в один из глухих литовских гарнизонов, исхлопотав себе какое-то хозяйственное поручение в Тверь, немедленно поехал в родное Прямухино, сказался больным, выправил справку и, заставив родных еще похлопотать о его выходе в отставку, навсегда оставил военное дело. Разумеется, и сибирский побег тоже был бегством, он очень многое менял в жизни Бакунина, но ничего принципиально нового в этом бегстве не было, Бакунин лишь продолжил тот жизненный путь, который сам однажды уже избрал, сам назвал «преступлением» в исповеди царю и который в силу исторической вовлеченности единичной человеческой воли в мощный поток истории был попросту подброшен ему событиями 1848 года, когда он из праздношатающегося радикально мыслящего бездельника в одночасье превратился в практического революционера, врага всех существующих в Европе режимов и настоящего guerrillero, который, в отличие от благоразумных Энгельса—Маркса, никогда не нюхавших пороху, сам руководил артиллерией повстанцев в Дрездене и, как пьяное вино, пил воздух парижских баррикад. Однако ни одно из этих бегств не идет ни в какое сравнение с бегством из Прямухина – то есть из отчего дома – в Москву. Это было начало начал. Это было бегство страшное, безоглядное, жестокое: он рвал узы крови, столь нежно связывающие весь бакунинский род, он рушил «гармонию», выстроенную отцом, он отбрасывал прочь «философию садов», избрав себе новых кумиров. Все братья-сестры были потрясены этим поступком Мишеля даже больше, чем родители…

Только одна сестра, Татьяна, решилась оправдать его и продолжала посылать ему письма, благодаря чему и стало возможным возвращение Мишеля в родовое гнездо, наезды даже с друзьями и все те события, канву которых мы пытались восстановить в некой «пьесе» в начале этого повествования.

Пожалуй, провидение испытывало Мишеля: остаться или бежать? Горячий, радостный прием, оказанный родными, подсказывал, что прощенье родных и любимых людей всегда ему даровано, он всегда мог вернуться в «гармонию», как возвращались все дети бакунинского рода, как возвращался он сам, спасаясь от любой грозящей ему беды. Все было еще свежо: последние воспоминания прямухинского детства… Какие-то драгоценные образы…

«…Самым счастливым временем нашей прямухинской жизни были для нас наши детские годы; во мне остались еще живы все впечатления моего детства; что посеено в детстве, то может быть потрясено, но ничем, никакими усилиями искоренено, разрушено быть не может; а любовь моя к вам, любезный батюшка, любовь полная, неограниченная, началась моим детством… Я помню, как мы были счастливы, когда приносили к вам пойманную нами бабочку или найденный нами и до сих пор не виданный нами цветок. Я никогда не забуду этих вечерних прогулок на пильный завод или в Костюшино, где вы нам рассказывали какой-нибудь исторический анекдот или сказку, где вы нас заставляли разыскивать редкое у нас растение…»3636
  Бакунин М.А. Письмо отцу // Избранные философские сочинения и письма. М., 1987.


[Закрыть] Долгие зимние вечера, «Робинзон Крузо», Великий пост, Страстная неделя, Пасха…

Все памятно. Все живо. Разумеется, двадцатитрехлетний молодой человек не может жить лишь воспоминаниями и ощущениями детства: он возвращается в Прямухино как страстный проповедник новой веры, новой жизни. Тогда любимой книгой Бакунина было «Наставление к блаженной жизни» Фихте, в котором он углядел свет свежего, очищенного от последующих церковных наслоений христианства, столь сходного с недогматическими верованиями первохристиан. И вот эту-то веру, это «неземное блаженство» в любви он и проповедует с рьяностью миссионера в письмах своих к сестрам, к подругам своих сестер сестрам Беер, к отцу… Исписывает целые страницы цитатами из Евангелий, признается, что без философии и без богословия не видит смысла жизни своей. Делает выписки из Фихте: «Кто хочет делать зло, чтобы таким путем достичь добра, тот есть безбожник. В моральном миронаправлении из зла никогда не может проистечь добра, и если ты веришь в первое, то ты не можешь думать последнего…»

Правда, вселенная Прямухина уже тесновата ему, и он, хотя и в шуточной форме, вдруг проговаривается о своей грядущей миссии в письме к сестрам: «…я вам пишу: понимаете ли вы всю важность этого дела? Я! Михаил Бакунин, посланный провидением для всемирных переворотов, для того, чтобы, свергнув презренные догмы старины и предрассудков, вырвав отечество мое из невежественных объятий д[еспотиз]ма, вкинуть его в мир новый, святой, в гармонию беспредельную – я вам пишу!» Кажется, здесь уже заявлена претензия на роль будущего революционера: но пока что это лишь аберрация зрения, вызванная тем, что мы знаем о будущем Бакунина – столь еще далеком и нимало не предвиденном! Что же вдруг произошло? Почему в какой-то момент этот богослов и фихтеанец вдруг оказывается революционером и богоборцем? И где он, этот момент? Мы не знаем. Несомненно, роковую роль в жизни Мишеля сыграло непонимание его отцом и взаимное неприятие им «охранительной» позиции Александра Михайловича. Пожалуй, правы те исследователи, которые полагают, что, если бы в свое время проповедь Мишеля удалась и он смог бы, пересилив дух отца, переменить весь быт и уклад дома, сделавшись своего рода первосвященником в том тесном семейном кругу, который Мишель мечтал создать из своих братьев, сестер, ближайших друзей и двух сестер Беер, он, может быть, и удовлетворился бы этой ролью, ролью «наследника Прямухина». В таком случае судьба помещика 40-х годов была бы ему уготована и он, глядишь, справился бы с нею… Но страсти, разбуженные борьбой отца и сына за влияние в доме, поистине приняли накал эдиповых страстей. Отец не сдался и, видя в старшем сыне угрозу всему семейству, велел ему оставить в покое Прямухино. Но даже и без слов отца Мишелю ничего не оставалось, как уйти: борьбы с отцом он продолжать не хотел, переубедить – не мог. Этим судьба его была решена. И все в его жизни вдруг как-то сразу стало рушиться, будто бы не он один, а целое поколение «романтиков» 30—40-х годов, вдруг с разбегу налетев грудью на дышло, сошло со сцены, как подраненное, так и не договорив ничего и тем более не доделав своего дела в истории. Первый Белинский определился в своих воззрениях и разошелся с Мишелем на теории «разумной действительности», вцепившись в николаевскую Россию как в самую что ни на есть разумную=действительную реальность. Этой же теорией был положен конец влюбленности Белинского в сестру Бакунина Александру – в любви он не пошел дальше философствования, а в новом его «реализме» не было места бакунинскому романтизму. А вскоре все бывшие друзья по кружку Станкевича переругались и расстались, обменявшись напоследок жестокими откровениями. Досталось и Бакунину.

«…Ты говоришь, что в моих глазах, по моему понятию, ты – пошляк, подлец, фразер, логическая натяжка, мертвый логический скелет, без горячей крови, без жизни, без движения; отвечаю, да Мишель, к несчастью, с одной стороны, это правда… …Я не умею иначе выразить моего чувства к тебе, как любовью, которая похожа на ненависть, и ненавистью, которая похожа на любовь, – корчился в откровениях Виссарион Белинский. – …Пожить с тобой в одной комнате – значит разойтись с тобой…»

«…Странный человек этот Бакунин, – холодно высказывается Т. Грановский, – умен, как немногие, с глубоким интересом к науке и без всяких нравственных убеждений. В первый раз встречаю такое чудовищное создание. Пока его не знаешь вблизи, с ним приятно и даже полезно говорить, но при более коротком знакомстве с ним становится тяжело…»

Даже такой близкий Бакунину человек, как критик В.П. Боткин, бросил ему с укором: «…Ты до сих пор не любил примирять, а только мастер был разрывать…»

Бывший в центре всеобщего внимания, Бакунин вдруг остается один, и когда решается ехать учиться в Германию, никто из бывших друзей даже не дает ему денег взаймы. Перед отъездом в Берлин Бакунин в предпоследний раз в своей жизни заехал в Прямухино: все было как прежде, только старшая сестра, Любовь, из-за замужества которой Бакунин и рассорился когда-то с отцом, уже умерла. Сбежала за границу со Станкевичем Варя. Дружбы с друзьями были безвозвратно испорчены, отношения с сестрами Беер спутались в совершенно взрывчатый и больной клубок чувств, проросших из его, Мишеля, наставлений к «блаженной жизни». Делать в Прямухине Бакунину было больше нечего.

Деньги на отъезд ссудил ему Герцен, словно предчувствуя, что много позже, за границей, судьба вновь сведет их – бывших московских «студентов с Маросейки». Он же один и провожал Бакунина в дальний путь: над Кронштадтом бушевала непогода, лил дождь, и за бортом покачивающегося у пристани корабля был виден только черный, мокрый плащ Бакунина… Герцен не стал дожидаться отплытия и, развернувшись, пошел прочь. Впереди у Мишеля была одна неизвестность. Интересно, что сделал бы он, если б ему сказали, что в последний раз он увидит свое Прямухино через много лет, когда его в тюремном возке завезут домой по дороге из тюрьмы на поселение? Что проклятье вечного изгнанья в чужих землях, среди чужих и большей частью нелюбимых им людей будет преследовать его до самой смерти и что умирать он убежит, как собака, стремясь остаться в одиночестве, в отсутствии нелюбимой жены и чужих, не им рожденных детей ее?

Вот уж поистине есть над чем поразмыслить!

Но полно! Никому не прожить чужой жизни. И те жестокие ветры, ветры борьбы и отрицания, которые разметали всю романтическую поросль 30—40-х годов, он один из немногих решился встретить, повернувшись к ним лицом и вдыхая воздух полной грудью. Старуха Судьба давно увидела своего избранника и неустанно шаманила над его участью, готовя ему фантастическую будущность: социалиста и революционера…

Однако же, уезжая из России, мечтал Бакунин вовсе о другом, и мечта его сбылась. Он – студент философии Берлинского университета! Правда, ученье недолго радовало его. Более того, сама метафизика – то, в чем он истинный был гений, – внезапно показалась ему сухой, никчемной, мертвой наукой: «Я искал в ней жизни, а в ней смерть и скука, искал дела, а в ней абсолютное безделье». Может быть, только в России, в кругу друзей можно было зачитываться Гегелем и Фихте «до сумасшествия»? Может быть. Во всяком случае, систематическое обучение философии в Германии у Бакунина не пошло, и ни о какой докторской степени он вскоре уже не помышлял. Правда, молодые гегельянцы быстро ввели его в курс дела, как решается гегелевский парадокс о «разумном-действительном»: если действительное неразумно, то разумен бунт против действительности. Бакунин перебрался в Дрезден, который в 1842 году представлял собою радикальный политический клуб. Здесь его быстро признали за своего (достаточно сказать, что он принят был даже в масоны). Но главное, под руку ему, как когда-то лекции Гегеля, подворачивается книга Лоренца Штейна «Социалисты и коммунисты во Франции», и он, как прежде метафизику, запоем начинает поглощать литературу французского социализма. Тогда же, по свежим впечатлениям прочитанного, впервые Бакунин попробовал себя в публицистике, написав под псевдонимом Ж. Элизар статью «Реакция в Германии», где на повестку дня ставился вопрос о революции и был сформулирован ставший столь знаменитым тезис о «разрушающем духе»: «Доверимтесь же вечному духу, который только потому разрушает и уничтожает, что он есть неисчерпаемый и вечно творящий источник всякой жизни». И далее: «Страсть к разрушению есть в то же время творческая страсть». Примечательно, что, в отличие от других социалистов, Бакунин никогда не пытался предложить какой-нибудь положительный идеал социального устройства, полагая, что идеал этот содержится в самом народе. Свою задачу, да и вообще задачу революционеров, он видел в последовательном разрушении институтов государства. «Мы призваны разрушать, а не строить, – говорил Бакунин, – строить будут другие, которые и лучше, и умнее, и свежее нас».