Текст книги "Дома мы не нужны. последняя битва спящего бога"

Глава 5. Борис Левин. Трижды рожденный

Целый район Хайфы был погружен в темноту. Конечно, кое-где мелькали яркие лучи фонарей; негодующих человеческих голосов практически не было слышно – в три часа горожане предпочитали спать. А утром их ждал обычный комфорт и уют, которые без электричества невозможно было представить. Вот этим благом Барух и готов был одарить земляков.

– Да будет свет! – его рука решительно перевела толстый рычаг, увенчанный диэлектрической рукоятью в положение «Включено», и… ничего не произошло.

То есть, произошло много чего – удивительного, даже фантастического, но к электричеству это не имело никакого отношения. Барух Левин вдруг ощутил себя полулежащим на мягком диване перед столиком, чья уставленная яствами столешница располагалась на такой высоте от пола, что было чрезвычайно удобно брать эти самые яства рукой. А она сама протянулась вперед, ухватившись (без всяких вилок и ножей, кстати) за ножку какой-то экзотической птицы. И только когда пальцы ощутили теплую мякоть птичьего мяса, Левин понял, куда он попал, наверное пораженный насмерть током – в райские кущи, которые ждали каждого правоверного мусульманина. По ошибке, конечно – никаким мусульманином сам Барух не был, он и Тору-то признавал постольку-поскольку. Веру надо впитывать с молоком матери, да первыми наставлениями отца, а Барух – тогда еще Борис Левин – родился и вырос в Советском Союзе; служба в Армии – в Афганистане – еще больше отдалила его от Бога, на каком бы языке не произносились имена его пророков.

Он откусил тающее во рту мясо, еще раз подумал, что еврейский рай никак не мог выглядеть подобным образом, и поменял положение тела, освобождая вторую руку, на которую опирался до сих пор. Эта рука тоже нацелилась сама – на кувшин, в котором явно было что-то, способное смочить пересохшее горло. Барух едва не подпрыгнул, когда из за спины вдруг протянулась другая рука – чужая (у него самого третья не выросла, хотя сейчас Левин ничему не удивился бы); эта рука перехватила кувшин, и вот уже тонкая струя темно красной тягучей жидкости заполнила бокал, который недавно уже кто-то опорожнил.

– Целлариус, – вдруг возникло в голове слово, которое словно взрывом гранаты разнесло по полумраку этой богато украшенной комнаты его притязания на райские кущи, – целлариус, собачий потрох, разносчик вин и напитков, который посмел налить вино в использованный бокал.

В груди стал зарождаться гнев, который должен был тут же опрокинуться на голову проштрафившегося раба наказанием; перед глазами мелькнула картинка длинной плети, рвущей нежную кожу со спины паренька, и тут же он очнулся от чужих жестоких грез. Это не он, бывший сержант, а ныне простой электрик небольшого израильского городка, думал так! Это хозяин апартаментов, в которых был для него одного накрыт стол, достойный Лукулла, рассуждал так жестокосердно, и… привычно.

А еще привычно шевельнулась тень у двери – высокой и широкой, покрытой затейливой резьбой – и прокуратор (как там зовут этого распорядителя – Клеон, кажется) выступил вперед на шаг, и махнул рукой. Лицо его было богато мимикой; безо всяких слов он и распорядился и сменой посуды, и обещанием скорой расправы над провинившимся рабом и…

Бесшумной тенью мелькнул апалекта, убирающий со стола. А рядом уже застыл с чистой посудой структор, готовый придать пиршественному столу первозданный вид.

Борис между тем перестал удивляться, хотя за пятьдесят два года прожитой жизни такого фортеля судьба ему еще не выкидывала.

– Если это сон, или кома в госпитале Хайфы, надо насладиться по полной. Кстати, – оглянулся он, отпив глоток подогретого вина, сдобренного пряностями настолько, что первоначального букета невозможно было различить, – тут ведь накрыто на несколько персон. И кого это мы ждем? Кто вместе со мной будет пить это великолепное, хотя и испорченное немного пряностями вино, есть это жаренного павлина, или этих рябчиков, искусно уложенных на блюдо целой горой. Что интересно – буржуев еще нет, а рябчики – пожалуйста.

Он схватил с самого верха одну маленькую тушку и… сжевал ее целиком, с костями, которых не ощутил. А может там их и не было?

– А это что? Устрицы? Никогда не пробовал… Мда… Все таки мясо лучше. Да! – о гостях! Может это будут гурии, раз уж мы заговорили о рае?

У двери опять шевельнулся Клеон. Барух махнул рукой – этот жест был привычным, а значит не его, не левинский, и означал он: «Говори!»

– Господин мой, Марк Туллий, – густым, хорошо поставленным голосом провозгласил прокуратор, – прибыли гостьи твои, которые согласились разделить трапезу с тобой..

Левин едва не поперхнулся нежнейшим паштетом; Клеон говорил на древней латыни, и Барух его прекрасно понимал. Для пробы он, откашлявшись, произнес совсем коротко: «Кто?»

Раб у двери (высокопоставленный, но все таки раб) если и удивился забывчивости хозяина, виду не подал, и так же торжественно произнес:

– Терентия Квинтилла, дочь Августа, и Ливия Терция, дочь Сципиона.

Девушки – а это, судя по именам и нарядным девичьим столам – были дочери знатных патрицианских родов, словно ждали этих слов; они действительно прозвучали как приглашение. И молодые патрицианки вплыли в залу с гордо поднятыми головами. Осанку эту матери ставили дочерям с самого раннего детства; научиться простолюдинке за день, или даже год было нереально. Это были лучшие дочери своего народа – для этого времени, а Левин в своем сне попал, как он помнил из учебника истории древнего мира за пятый класс, в этот самый Древний мир. Древний им, если точнее. Во времена Цезаря, Суллы, или того самого Лукулла. Или Спартака, который, может быть, громит сейчас римские легионы.

– Нет, – отметил он памятью хозяина дома, вскакивая навстречу гостьям, – никакого восстания еще не было. Хотя имя Спартак достаточно известно.

Впрочем, о знаменитом гладиаторе можно было подумать и позже, а пока он отпустил вожжи, разрешил рассыпаться в приветствиях:

– Божественная Ливия Терция, великолепная Теренция Квинтилла, как мне выразить ты радость, что испытал я, лицезрея ваши лица, пред которыми бледнеют лик и греческих, и римских богинь…

Левин с удивлением отметил, как ловко он спрыгнул с ложа, несмотря на застарелый радикулит, и как непривычно плоско у него под туникой – там где раньше он гордо похлопывал по отчетливо выпирающему пузу.

– Черт возьми, – он, как обычно в минуту волнения, перешел на русский язык, – что вокруг происходит? Куда я попал? И сколько мне теперь лет – не скажешь, барышня?

Барух повернулся к стоящей впереди подруги (а может и наоборот, соперницы – кто их знает?) красавице с вопросом, на который она, естественно ответить не могла. Но ответила!

– Двадцать, не больше, – на чистейшем русском языке произнесла Ливия Терция, изумившаяся как бы не больше его.

– Как?! – воскликнула пораженно Теренция Квинтилла – не менее чисто на языке Пушкина, – вы говорите по-русски?

Левин когда-то давно, в школе, пытался представить себе, что такое немая сцена. И только сегодня не понял, а до дрожи в коленках прочувствовал, что это такое! Секунды тянулись и тянулись; рабы (в их числе и две рабыни, занырнувшие в двери следом за госпожами) кажется даже боялись вздохнуть. Наконец Левин не выдержал первым:

– Давайте знакомиться по-настоящему. Может вместе поймем, что за ерунда тут творится. Я Барух… точнее Борис Николаевич Левин; родился в одна тысяча девятьсот шестьдесят третьем году в Самарканде; русский еврей. В девяносто втором эмигрировал в Израиль, работаю… работал в Хайфе электриком. Сейчас изображаю здесь хозяина дома – патриция Марка Туллия.

– А я Света; Светлана Кузьмина, тоже шестьдесят третьего года рождения. Учительница начальных классов из Вологды. Как попала сюда, не знаю. Ощутила себя в облике этой самой Ливии, после того, как, – девушка помялась, но все таки решилась продолжить, хотя видно было, с каким трудом она выталкивает из себя слова, – после того, как прыгнула с седьмого этажа, в окно собственной квартиры. Сама.

Она с непонятным вызовом посмотрела на Бориса, и тот смутился, пробормотал негромко:

– Были причины?

– Нет, – все с таким же вызовом отрезала Светлана, – не было причин ни умирать, ни жить. Ничего впереди не было – ни любви, ни одного родного человека. Только одиночество и зов бездны. Вот я и поддалась этому зову.

Она уставилась на Бориса своими огромными глазищами, и парня (а как еще его называть, двадцатилетнего?) словно объяло теплым облаком нежности – той самой, которую девушка копила всю жизнь.

– Эй, – достучалась до его сознания откуда-то издалека вторая девушка, – а мне представиться можно?

– Давай, – очнулся Борис, все еще пребывая в необыкновенно приподнятом состоянии духа.

– Я Жадова, Ирина Васильевна, окончила консерваторию по классу фортепиано; работала в музыкальной школе, в Самарской области. Тоже, как бы это сказать…

– Одинокая, и без всяких шансов, – подсказал Борис, и смутился от собственной резкости.

А Ирина не обиделась, кивнула:

– Какие уж шансы в пятьдесят четыре года.

– Ну сейчас тебе я бы больше восемнадцать не дал, – гораздо мягче польстил ей Левин, – наверное от женихов отбоя нет?

– Здесь с этим строго, – не согласилась девушка.

– И как же вы, такие красивые, тут оказались?

– Я, – пожала плечами Светлана, – до земли не долетела. Оказалась прямо перед дверьми этой комнаты. А когда услышала, как меня зовут – по здешнему имени, вошла в открывшуюся дверь. Так что вы первые, кого я здесь увидела.

– Аналогично, – кивнула ее новая подруга.

– Ну тогда, – замер на мгновенье Борис, размышляя, какой из своих двух, даже трех натур отдать сейчас предпочтение; русская пересилила, – не отметить ли нам это событие бокалом подогретого вина, да под мировую закусь. Пробовали когда-нибудь паштет из соловьиных языков; а омара со спаржей?

– А ты? – засмеялась, еще раз обдав парня теплым облаком благожелательного тепла, Света Кузьмина, она же Ливия, дочь Сципиона.

– А как же, – важно кивнул Левин, и тут же, не выдержав, прыснул, – только что.

– Ты еще скажи, что мы тебе помешали, – присоединилась к их веселью Ирина, подхватывая Кузьмину под локоть.

Марк Туллий оглядел критичным взглядом стол; все было как в лучших домах… тьфу ты – Лондон-то, наверное, еще не построен; Рима, конечно. Впрочем его дом в Падуе немногим римским уступит…

Девушки, несмотря на внешнюю хрупкость, аппетитом обладали отменным. Может они тоже опасались, что этот сон кончится, и придется вернуться к блюдам, приготовленным собственными руками из продуктов, закупленных в «Дикси» про запас? Да и Левин не отставал от них, хотя успел нахвататься изысканных яств до прихода гостий. Римские патриции с душами и здоровыми аппетитами русских, казалось перепробовали все на столе; чужая память услужливо подсказывала: эти устрицы из южной Италии, целиковый журавль из Греции, рябчики (есть ли в них все же кости?) из Малой Азии… Лед в новых бокалах с вином из собственных ледников, так же, как из собственных угодий вон та огромная курица с хрусткой корочкой, размерами превышающая крупного гуся.

Блюда все прибывали и прибывали; парень уже не замечал, откуда выныривали ловкие руки структора… может таких подавальщиков было несколько? Или это вроде бы слабенькое вино заставляет кружиться голову; точно – вино, и нежный смех Светы Кузьминой – такой родной, словно Борис всю жизнь слушал его. Какое-то шевеление у двери сдернуло пьяную пелену с глаз – это Клеон явно пытался привлечь внимание.

– Говори, – повелительно махнул рукой Борис – теперь уже он сам, а не призрак Марка Туллия.

– Господин мой, Марк Туллий… Позволь напомнить, что ланиста Лентул Батиат выставляет сегодня пятьдесят гладиаторов в честь назначения твоего отца консулом Великого Рима. Лучшая ложа амфитеатра ждет тебя и твоих гостей.

Борис оглянулся на девушек. Он не без основания предполагал, что русские девчата, в отличие от римских патрицианок, будут не в восторге от кровавой бойни в местном «коллизее». К его удивлению, глаза Светы и Ирины блестели; они задорно кивнули. Может, это не они, а как раз патрицианки жаждали сейчас кровавых сцен; может русские души уснули сейчас, убаюканные коварным алкоголем?

Как бы то ни было, уже через несколько минут они, не переодевшись (физиономии рабов и рабынь выражали железное равнодушие), погрузились в шикарный паланкин и это средство передвижение – очень недурное, если, конечно, не ты сам несешь кого-то – понесло их, покачивая, к толпам римлян, жаждущим развлечений.

Амфитеатр встретил их приглушенным гулом, и гул этот, предвкушающий кровь и смерть, заставил их мгновенно протрезветь. А когда после громкого представления первой четверки противников на арене, покрытой чистым песком, зазвенел металл, а потом этот песок оросила первая струя крови, девушки, побледнев, вцепились в с двух сторон в Бориса. Но требовать от патриция, чтобы он немедленно прекратил это побоище, или хотя бы увел их отсюда, не стали. Посреди неистующей толпы их ложа выглядела островком молчаливой скорби и сочувствия проигравшим, для которых зрители неизменно требовали смерти. И кровь опять лилась на песок, неустанно подсыпаемый рабами, и никому не было дела до бледных лиц русских переселенцев, точнее подселенцев.

Наконец глашатай объявил главный бой вечера:

– Непобедимый Спартак против великолепного Крикса!

В груди Левина что-то дрогнуло, а девчата опять вцепились в него, жарко шепча ему сразу в оба уха:

– Неужели это он? Тот самый Спартак?! А если его убьют? Что будет, если его убьют?

– До не знаю я, – чуть ли не стряхнул их обратно на сидения ложа Борис, – я другое знаю, точнее помню – они ведь друзья, они вместе должны поднять восстание. Как же они будут сражаться сейчас.

А сражение все таки началось. Бойцы, мощные фигуры которых можно было в мельчайших подробностей разглядеть на арене, двинулись по кругу, внимательно наблюдая за движением соперника. Крикс был помассивней, что не делало его менее подвижным; но в Спартаке, каким-то неведомым образом понял сержант Левин, все было наполнено энергией победителя; он на каждый бой выходил за победой, и неизменно побеждал. Спартак был вооружен коротким мечом с широким лезвием и небольшим щитом, способным прикрыть разве что лицо поединщика. У Крикса щита не было, зато меч длиной превосходил длиной раза в два. Он и сделал первый выпад, рубанув крест накрест так, что Спартаку оставалось только отступить назад. Он и сделал это… вроде бы – отступив только от первого замаха. Второй он поймал в самой высокой точке, и шагнул вперед, подставляя под удар щит, а еще быстрее устремляя вперед свое короткое оружие.

Этим бой и кончился. Показалось это Борису, или нет, но Крикс довольно улыбнулся, прежде чем отпустить страшный клинок из ладони. Он еще постоял, покачиваясь на ногах, и теперь не было сомнения – улыбка широко раздвинула его губы. И таким же сильным было отчаяние в лице Спартака. Увы, это отчаяние не могло поддержать друга на ногах. Победивший гладиатор сделал было порыв вперед, но Крикс, отняв руку от раны, из которой тотчас толчками начало выбрасывать струи крови, выставил ее вперед в отрицающем жесте. В следующее мгновение гигант рухнул на песок лицом вниз. Рука его опять была прижата к груди, и непонятно – было ли это осознанным движением, надеялся ли Крикс выжить?

А толпа на трибунах недовольно ворчала. Большие пальцы дружно показывали вниз, и где-то в самых дальних, а значит, бедных рядах уже кто-то начинал пока нестройно скандировать: «Смерть! Смерть!..». Левин вдруг вспомнил, в честь чего, вернее кого, лилась сегодня кровь на арене. И чьи деньги заполнили карман жадного ланисты в обмен на жизнь пяти десятков гладиаторов.

– А кто платит, тот, как известно, и музыку заказывает, – решил Борис Левин, и встал, высоко подняв руку с открытой ладонью, – подыграем на этот раз истории. Раз Крикс должен остаться в живых – пусть так и будет.

И когда шум в амфитеатре стих, он поднял большой палец к темнеющему небу и негромко сказал: «Пусть он живет». И слова эти услышал каждый – умели все таки строить древние римляне…

Это рядом с Криксом Спартак выглядел невысоким крепышом. А здесь, в богато обставленной комнате его чудовищная сила и стать буквально выпирала наружу. Куда там актеру в известном фильме про героя древности! И это герой еще сидел, уставившись безучастно в стену напротив. Ни две прелестные патрицианки рядом, ни сам Марк Туллий, вошедший с ними в эту «каморку» площадью квадратов в сорок, не произвели на знаменитого гладиатора никакого впечатления. Он еще был мыслями на арене; а может быть рядом с раненым другом? Крикс, как успел узнать Борис, должен выкарабкаться – не такой опасной оказалась рана, нанесенная умелой рукой.

Левин немного обиделся – он, Марк Туллий, сын Гая Марцемина, консула Великого Рима, только что спас жизнь другу этого громадного парня, а тот смотрит на него, как на пустое место. И на девчат, кстати, тоже. Впрочем, это и понятно – если правда все, что успел когда-то прочесть Левин о нравах подданных Римской империи, этот гладиатор пресытился всем на свете. И что тогда сподвигло его на восстание? Левин напрягся, и попытался выудить из чужой памяти год, в котором сейчас находился.

– И что это даст? – остановил он и свои, и чужие мучения, – даты ведь я помню только от рождества Христова. А он родиться должен только лет через… семьдесят с чем-то. В семьдесят третьем до нашей эры начнется восстание Спартака, а он пока о нем и не помышляет.

– Это тот самый Спартак, который поставит по сомнение само существование Римской империи? – заставил дрогнуть его мелодичный голос Терентии Квинтиллы.

Гладиатор тоже вздрогнул.

– Что может повергнуть в прах могучую империю? – с горечью спросил он, превращаясь в обычного накачанного мускулами парня.

– Ты, – узкая ладошка Теренции, она же Ирина Жадова, опущенная на плечо гладиатора, заставила его еще раз вздрогнуть, – ты станешь первым камнем в лавине, которая погребет под собой римлян. Ты поведешь за собой сотни тысяч людей, поверивших тебе в стремлении стать свободными, и сделаешь их такими, пусть всего на несколько лет.

– А ты пойдешь со мной? – Спартак вскочил на ноги, заполнив собой пространство перед русскими, – ты пойдешь со мной к свободе?

Его руки, казалось, были готовы раздавить хрупкую девушку.

– Мы все пойдем! – ответил за нее сержант Левин, сжав в руке ладонь Светы Кузьминой, – потому что нам с империей не по пути. Потому что ни мы Римской империи, ни империя нам – не нужны!…

Мир был везде. И везде было Ничто – всеобъемлющее, безграничное. В нем растворилось то, что было когда-то Борисом Левиным, а еще Марком Туллием, сыном Гая Марцемина. Это было прекрасно – быть всем и ничем; и это было ужасно – не ощущать ни боли ни радости, только собственное Я, в котором не было место никому. Только… рука, которой тоже не было, до сих пор ощущала тепло ладони, а отсутствующие, не нужные в ближайший миллион лет губы вдруг прошептали «Света», и Борис рванулся, пытаясь вынырнуть из вязкого безвременья, и у него что-то получилось.

Во всяком случае он был уже не один, рядом кто-то отчаянно кричал: «Боря!»; крик этот Левин воспринимал ни ушами, ни сердцем, ни иным чувством – ничего этого не было. Была вернувшаяся память, и в ней все воспоминания вытеснило милое девичье лицо, с губами, шепчущими его имя. Сколько продолжалась эта сладостная секунда, Левин не мог сказать прежде всего по той причине, что времени вокруг тоже не было.

Зато появился шепот:

– И я, и я тут…

– И я тоже, и я!..

Эти голоса тоже были знакомыми; если Древний Рим действительно пригрезился ему, и Левин медленно возвращался к жизни из комы, то почему его кроме девушек (наверно медсестры), встречает еще и мужчина, возвестивший громовым голосом на чистейшей латыни, который Борис прекрасно понял:

– Я Спартак! Я фракиец Спартак, и горе тому, кто заточил меня в эту темницу.

– Никто тебя не заточал, – этот ворчливый голос был Борису незнаком, но почему-то сразу вызвал приязнь, – да и вообще ты пока на гладиатора никак не похож, даже если в прошлой жизни действительно назывался Спартаком.

– Какой прошлой жизни?! – взревело над отсутствующим ухом Бориса, который готов был подписаться под этим вопросом при помощи всех своих конечностей, невидимых и не ощущаемых пока, – и где мое тело; где руки и ноги; где, наконец, моя голова?..

– Ты еще спроси, где твой.., – «Бац, бац» – сразу две оплеухи прервали еще один незнакомый голос.

Весельчак заткнулся, а кто-то смутно знакомый пригрозил:

– Еще одна шуточка, и кто-то, Анатолий, пойдет наружу проверять посты. Давай, Алексей Александрович, объясняй.

Сущность сержанта Левина объяла теплая волна – он узнал этот голос; узнал сразу, как только в нем прорезалась первая командная нотка. Это был капитан Кудрявцев, командир роты, благодаря которому сержант вернулся из Афгана живым и здоровым. Будь таких людей побольше на гражданке, фиг бы Борис уехал в Израиль.

Неведомый Алексей Александрович приступил к объяснениям:

– Видите ли, друзья мои (рядом что-то невнятно и возмущенно проворчал Спартак), сейчас вас нет. Матрицы, про которые так любит говорить Толя Никитин (кто это?), почему-то смешались, и сейчас вы оба…

– Трое, – возмущенно поправила Ирина Жадова, она же Терентия Квинтилла.

– Четверо, – гораздо спокойнее поправила в свою очередь подругу Света, и теплая волна опять заполнила Бориса.

– Дела.., – протянул Алексей Александрович, – и как же вас теперь делить? Дело в том, что у нас сейчас есть огромный кусок протоплазмы, в котором плавают ваши разумы…

– Про что это он, – прогудел гладиатор там, где у Левина должно было быть ухо.

Русский еврей и сам не очень-то понял про протоплазму; ни научной фантастикой, ни обычной наукой он не увлекался, но сейчас ему, как человеку опередившего в развитии римского чемпиона на две с лишним тысячи лет, никак нельзя было ударять в грязь лицом. Даже учитывая то обстоятельство, что никакого лица у него пока не было.

– Смешали нас, фракиец в один комок, ну хотя бы грязи, ведь сказано, что создал бог человека по образу своему и подобию из грязи на седьмой день творения…

– Да мы уже тут второй месяц с вашей грязью ковыряемся, – сообщил все тот же веселый голос человека, которого кажется назвали Толиком.

– Седьмой день творения, – повторил Левин, – а теперь эти ребята пытаются из этой грязи нас четверых вылепить.

– Хоть бы ничего не перепутали, – тревожно заметила невидимая Ира Жадова.

– Не перепутают, – успокоил сознание девушки Борис, – там ведь капитан Кудрявцев, мой командир. Он такой человек, такой…

– Вообще-то Александр Николаевич давно уже полковник… был, – поправил его голос Алексея Александровича, – а кем он сейчас является… маршалом, наверное, или генералиссимусом, если бы для нас имели значения чины и регалии.

– Хорошим человеком надо оставаться, и все, – заявил женский голос, от которого сердце Бориса, которого пока не было, заныло.

Казалось повысь эта женщина голос на полтона, и не станет проблемы разделения четырех сущностей – они просто напросто самоликвидируются от ужаса. Но нет, она продолжила совсем другим тоном, полным любви и нежности:

– Мне мой Саша без всяких чинов и званий дорог, даже в таком состоянии.

– Каком?! – хотел возопить Борис, но не успел даже открыть воображаемого рта, потому что командир заявил решительным голосом, совсем как перед атакой там, в афганских горах:

– Ну все, Алексей Александрович, решайся. Не получается по-другому, действуй по первому варианту, самому надежному.

– Ага, – попытался возразить человек, в руках которого, как понял Борис, была сейчас судьба не только их четверки, но и Кудрявцева, – хочешь покрасоваться в обличье высшего неандертальца; и им того же желаешь?

– Не желаю, а приказываю! – после таких слов даже Борис готов был выпрыгнуть из той емкости, где бурлила эмоциями протоплазма, и помчаться выполнять приказание, что уж говорить об Алексее Александровича, который, судя по всему, был человеком весьма мягкого нрава.

– Хорошо, – пожал плечами Алексей Александрович (это себе Борис представил), – готовьтесь, начинаю…

Как надо было готовиться, сержант Левин не представлял, но на всякий случай зажмурил отсутствующие глаза, и «схватился» за первое, что попалось под руку. И там, где должна была быть рука, что-то заполнилось теплом, и чей-то возглас показал, что еще кто-то (Света Кузьмина, кто же еще!) попытался найти ладонью что-то родное в этой беспроглядной вселенной.

В следующий миг глаза (настоящие глаза!) резануло острой болью даже сквозь плотно сжатые веки, и в память отложилась удивительная картина ярко освещенной пещеры, в которой не было видно каменного свода. Зато хорошо были видны множество странных приборов, заполнявшее пространство, и группа людей, чье внимание делилось между четырьмя обнаженными гигантами (одним из которых был сам Левин), и огромной каменной маской на дальней стене пещеры.

Стройные, можно даже сказать изящные, несмотря на гигантский рост, девушки ойкнув спрятались за мощными фигурами новоявленных атлантов, а сержант Левин уставился на это лицо напротив, в котором легко угадывались черты капитана Кудрявцева. Вот каменные веки с хорошо слышимым скрежетом поднялись, и командир одарил его ответным взглядом. Губы на огромном лице с трудом сложились в улыбку, а потом начали открываться, словно Кудрявцев собрался приветствовать однополчанина. Но нет – рот раскрывался все шире и шире, вот он уже представлял собой темный провал, в котором легко смог бы поместиться человек; глаза каменного гиганта снова закрылись, и командир оглушительно чихнул, расколов пространство на части. Этот звук стал первым в катастрофе; яркая вспышка взрыва и грохот падающих каменных глыб Левин воспринял уже за спиной, ныряя вместе со Светой в провал следом за парой друзей. Теряя сознание, Борис услышал затухающий крик, скорее всего парня по имени Анатолий: «Борька, мы еще встретимся!»…

Разоренные развалины, трупы людей, больше всего похожие на свеженькие мумии, огромный верзила рядом, с недоумением уставившийся на Левина…

– А где же девчата, – обожгла парня мысль, – где Света с Иринкой?

Чуткий слух – да-да, ведь у него теперь были уши, и руки с ногами, и голова, и… он глянул пониже пояса парня, который еще недавно был потенциальным вождем восстания гладиаторов, словно сравнивая длину и…

– Мальчики, – раздался нежный голос позади, и Левин аж подпрыгнул, резво оглядываясь в поисках убежища, где можно было бы спрятать и наготу и скабрезные мысли.

Спартак рядом тоже напрягся, хотя ему, скорее всего, было не привыкать стоять перед зрителями в обнаженном виде.

– Мальчики, – повторила Светлана, не показываясь, – вы одеться не хотите?

– Хотим, еще как хотим, – пробормотал Левин, стремительно направляясь в часть развалин, противоположную той, откуда исходил голос.

Скоро они с фракийцем едва сдерживали смех, оглядывая друг друга. На их мощные фигуры одежда, что они отыскали в каком-то развале маленького магазинчика, налезла с трудом; для Спартака вообще все было внове. Никакие джинсы, конечно же, натянуть не удалось – только спортивные костюмы.

– Да, – протянул он, критично оглядев фракийца, а потом и себя, – нам сейчас только на рынок – дань собирать с челноков.

– Так пойдемте, – опять едва не заставила подпрыгнуть его от неожиданности Светлана, неслышно подошедшая сзади, – рынок тут тоже есть.

Парни пошли за Кузьминой, которая ловко перепрыгивала через куски бетонных стен, усыпавших лагерь. Посреди развалин действительно располагался кусочек восточного рынка – точнее то, что от него осталось. Ира Жадова уже ковырялась в прилавках, старательно морща носик. От фруктов и овощей, которыми в основном и был представлен этот уголок восточной сказки, мало что осталось. А то, что пощадило неумолимое время, явно не годилось в пищу. Разве что внушительная горка светлых жаренных семечек – очень вкусных, как сразу же убедился Левин, но вряд ли способных наполнить четыре пустых желудка не самых маленьких размеров.

Хорошо еще, рядом с одним из прилавков стояла закрытая пятилитровая бутыль с водой. Не очень вкусная (сколько тут простояла эта бутыль?) вода все же утолила жажду, но еще больше усилила голод. Левин даже разозлился на Алексея Александровича – ну что ему стоило сотворить их с полными желудками?

– Ну что, пойдем еще поищем еду? – повернулся он к Спартаку; тот стоял, прижав палец к губам.

Вся фигура дикого фракийца говорила о близкой опасности. Вот он метнулся, схватив с прилавка с протухшими дынями длинный тесак, которым раньше явно резали на аппетитные дольки сочные плоды. Но чем могло помочь это жалкое оружие, даже в такой мощной и умелой руке, как у Спартака, когда прямо на широкую плиту выпрыгнул из кустов громадный зверь, тут же показавший им во всей красе клыки невероятных размеров.

– Саблезубый тигр, – охнула за спиной Светлана.

Борис понял, что до ее сладкой девичьей плоти этот зверь доберется только после того, как перестанет дышать сержант; Спартак, оглянувшийся, в свою очередь на Ирину, явно подумал о чем-то подобном. Хищник не спешил. Он пошел вокруг рынка, занимавшего квадрат примерно пять на пять метров, сужая круги. Вот он остановился – как раз напротив фракийца, протянувшего вперед нож, и шумно вдохнул воздух. Что-то ему не понравилось, потому что хищник громко чихнул, и Левин по наитию схватил с прилавка первый попавшийся гнилой персик и швырнул его в тигра. Зверь, получив безобидный снаряд в бок, где сквозь шкуру выпирали ребра («Голодный, а не нападает!», – успел удивиться Борис), вдруг подпрыгнул высоко на месте, и мявкнув, совсем как кошка, стремительно исчез в кустах.

Вместо него в развалинах оказались сразу четыре саблезубых тигра – таких же худых, скрежетавших от голода своими двадцатисантиметровыми клыками. Этих зверей встретили бомбардировкой разнообразными останками фруктов так дружно, что сержанту даже пришлось останавливать разошедшихся друзей.

– Хорош, – перехватил он руку (кого бы вы думали?) Светланы, – так нам до вечера снарядов не хватит?

– А что потом?, – испуганно опустила руку с лопнувшим в ладони абрикосом девушка, – что будет ночью? Что мы будем есть, где ночевать?

Бориса, попытавшегося было прижать Свету к своей груди, и отказавшегося от этой затеи только потому, что руки были перепачканы гнилой фруктовой жижей, вдруг осенило:

– Вы заметили, что звери не приближались к нам, то есть к прилавкам ближе, чем на три метра?

Ответом ему были молчаливые кивки.

– Так надо сделать коробку из этого вот, – он обтер руки об край доски, из которых и был сколочен немудреный рыночный реквизит, – и гулять внутри него куда нам надо.