Текст книги "Близнецы святого Николая"

XXXI

Через несколько дней, тот же приятель навестил его…

– Ну, что нового у нас?

– Всё то же… Ты знаешь. Я главным образом получаю неаполитанские и римские издания.

– Да?

– Полным – полны известиями о Моини.

– Каком Моини?

– Ты уж забыл! Твой соперник – неаполитанский трагик.

– Ах, да. Я помню. Ты говорил мне.

– Он до сих пор выступает в ролях твоего репертуара исключительно – и, небывалая вещь, в «Corriere di Napoli» сама знаменитая Матильда Серао[67]67
  Матильда Серао (по мужу Скарфольо; 1856–1927) – популярная в Италии на рубеже XIX–XX вв. писательница и журналистка.


[Закрыть] посвятила ему несколько статей подряд. Да каких восторженных! Одна так и называется: «Новый великий артист Италии».

– Они быстро раздают дипломы на величие.

– Нет, тут действительно что – то выдающееся. Королева Маргарита[68]68
  Маргарита Савойская, королева Италии (1851–1926), жена (с 1868 г.) одного короля (Умберто I) и мать другого (Виктора – Эммануила III).


[Закрыть] приезжала из Рима смотреть его. Приходила к нему на сцену, и сама сказала: «Я здесь для вас только». Говорят, театр Сан – Карло ломится от зрителей.

– Как Сан – Карло?

– Да, он в Беллини кончил и дирекция Сан – Карло предложила ему у себя.

– Ого… Это серьезно значит.

– Его главным образом сравнивают с тобою в молодости. Говорят красавец и голос – музыка. Потом отмечают глубокое изучение типов, которые он берет, и большие научные знания.

– Ну, что же… Места всем хватит. Мир Божий велик. Есть где разойтись каждому. Да, ты помнишь моего Этторе?

– Еще бы!

– Ведь и он было вздумал на сцену.

– Ну! Он у тебя инженер?

– И хороший! Так нет же, вообразил себя гением, и где – то в Фаэнце у старого мошенника Морони выступил…

– Что же ты?

– Образумил… Я его не видел, но знаю, – ни искры таланта. Ведь ты понимаешь: после меня в одном и том же роду и не может явиться ничего крупного на этом поприще. Теперь строит мосты и проводит дороги где – то в Смирне…

– А жаль. Брешиани 1 – й передал бы скипетр и державу Брешиани 2 – му.

– Я предпочитаю быть первым и последним. Ты мне во всяком случае доставь газеты, где об этом Моини пишут.

– Хорошо…

В ту же ночь старому актеру не спалось…

С ним в последнее время всё чаще и чаще случалось это. Годы сказывались. Он считал себя счастливым, если ему удастся забыться часов на пять. На этот раз он точно на дно опустился, и волны его залили, как в два ночи будто кто – то толкнул его. Брешиани внезапно приподнялся на постели и пристально начал вглядываться в окружавшую его темноту. В комнате никого – тишина. Только часы стучат на столике у кровати, да за окнами сиротливо и уныло воет северная метель. Он опять улегся. С наслаждением вытянулся под одеялом, но заснуть уже не мог.

Мысли, как молотки, стучали в его голове. Моини? Какой это может быть Моини? Откуда он вынырнул? Право, эта молодежь, как дождевые пузыри на болоте, вскакивает. Хорошо, что и лопается, как дождевые пузыри. Впрочем, почему это «хорошо?». Ведь нужно же кому – нибудь выступить. Ну, умрет он, не станет потом Сальвини… Росси моложе их всех – неужели же и итальянскому искусству глохнуть и падать? Ведь всего места на сцене не заполнишь одним собою… А все – таки, на зло ему самому, что – то щемит у него на душе и жалуется… Даже в пот его бросило. Молодой, красивый! Он тоже был и молод и красив. Молодой, красивый и сильный. А ведь за молодостью и силой – будущее. Хорошо еще ежели Брешиани умрет вовремя королем на сцене. А что, когда придется уступать место и сторониться перед новым величием?

Ведь его сын прав. В этом Карло Брешиани наедине с самим собою не может не согласиться. Наедине и ночью. Ведь он уже ничего нового не даст. Слишком для этого стар. «Закостенел», как писал в своем дневнике Этторе. У него вон и кинжал всегда падает в одну и ту же точку… Что если публике понадобится новый прием – хоть и не такой же гений. Ведь он и мог и должен был приесться. Дома положим, его успех не падает, но ему передавали, как зрители разговаривают: «Посмотрите, какой у него сейчас будет великолепный момент: он отбросит ее, отступит и окинет уничтожающим взглядом»… И он действительно, отбрасывал, отступал и окидывал. И публика не ошибалась – это было великолепно.

Но ведь ей, может понравится, что другой в эту минуту не отступит, а схватит артистку за голову, приблизит ее глаза к своим и взглянет на нее несколько иначе… Ведь, в самом деле, плохо, ежели привычный зритель на пространстве пяти актов, – вперед угадывает всё и только проверяет также ли это хорошо, как прежде? А вдруг, новое, может быть и похуже, да уж потому и будет лучше, что ново, не то, к чему все привыкли и чего все ожидают… Пересмотреть бы все свои роли и переделать их – да куда. Это всё равно, что кончающему свою карьеру певцу переставлять голос – и последние нотки его потеряет.

XXXII

На другой день ему принесли газеты, но читать их было некогда.

Старик оканчивал здесь гастроли, чтобы продвинуться еще более на север. Хлопот оказывалось много, и целая пачка печатных листков, засунутая в саквояж, ожидала очереди, пока Карло Брешиани не сел в вагон. Там от нечего делать вспомнил о ней и кликнул в купе секретаря.

– Найдите тут и прочтите, что такое пишут про нового трагика Моини.

– Дрянь какая – нибудь! – презрительно уронил тот.

– Почем знать.

– Италия дала вас, Сальвини, Росси и Дузе… Теперь она должна отдохнуть. Гении не рождаются так часто. Это – закон природы.

– Я про гения не говорю… Но таланты должны быть.

Тот отыскал.

Действительно и Матильда Серао, и какой – то Синибальди, и другие чуть не целые столбцы газет усеяли восклицательными знаками. Общий тон был «итальянский», т. е. до нелепости восторженный. Диапазон оказывался до того высоким, что перед ним должны были бы спасовать певицы, берущие легко трехчертное ля – бемоль. Точно они, эти Серао, Синибальди и К^оАмерику открыли и на весь свет орали о своем необыкновенном счастье. Карло Брешиани слушал, улыбаясь. Ему была знакома давно эта манера, и он пропускал целые столбцы мимо ушей…

– Постойте… Вы вот что поищите – ка. Нет ли там заметок Ладзаро… Они всегда очень коротки и подписаны «Piccolo»… Это должно быть в «Don Marzio»…

– Есть…

– Ну вот мне их – то и надо, а всё остальное можете швырнуть.

– И Матильду Серао?

– Матильда пишет отличные повести, а об искусстве судит чисто по – женски. Она слишком впечатлительна. Когда Поцци выступил в Саннадзаро, она объявила его вторым Гарриком[69]69
  Дейвид Гаррик (1717–1779) – легендарный английский актер и драматург.


[Закрыть], а через год его подряд в семи театрах освистали, и он должен был оставить сцену… Дайте мне Ладзаро…

– Сейчас…

Секретарь пробежал наскоро несколько листков.

– Представьте, Ладзаро пишет то же самое.

– Это вот серьезно. Ну?

Секретарь начал вслух. Действительно Моини сравнивали с Росси, Сальвини и Брешиани. Говорили, что он, очевидно, изучая их, прошел превосходную школу, но отнесся к великим учителям только как к подготовке – ни более, ни менее. У него до сих пор заметно влияние этих первоклассных мастеров итальянского искусства, – но он, если можно так выразиться, демократизировал их, внеся в исполнение много порывов, сердца и искренности, часто идущих вразрез с условными рамками трагического церемониала. В Гамлете – это действительно мечтатель, северянин, для которого в холодных туманах его родины ничто не является резко определенным, решительным, бесповоротным. Его колебания – не слабость воли, это скорее невнимание к ужасной действительности, присущее душе, уносящейся к возвышенному и нездешнему… В Отелло – это не ревнивец, напротив – доверчивый влюбленный. Сердце чистое, характер благородный. Он должен и быть ужасен, когда все упования его жизни разбиты. Он уничтожит Бога, которому молился, может быть, для того, чтобы в своей душе еще более возвысить того же Бога.

– Это слишком темно… Что Ладзаро говорит об успехе Моини?

– Театр посещается лучшею публикою Неаполя. Масса приезжих из Рима. Импресарио удвоил цены.

– Вот это важно. Если в нашей Италии начинают дорого платить – значить стоит.

– Говорят, Моини необыкновенно красив и напоминает вас в молодости. Только у него больше мягкости и грации. Он, так сказать, человечнее. «Брешиани часто напоминал собою античные статуи, высеченные из мрамора или отлитые из бронзы. У Моини – всюду чувствуется живое тело. Это не пластика ваятеля, а пластика жизни, часто величавая, всегда благородная, иногда нежная».

– Ого… И это всё Ладзаро?

– Да!

– Ничего не понимаю. Он не из таких, которые легко увлекаются.

– Вот и еще… «Он удивительно разнообразен. Брешиани точно гениальным скульптором отлит в одну и ту же форму. У Моини игра всегда в зависимости от настроения, от новой пришедшей ему в голову мысли. Мы видели его два раза в Цезаре, и были изумлены. Так резко одно исполнение отличалось от другого… Оказывается: недавнее исследование Чезаре Канту[70]70
  Чезаре Канту (1807–1985) – итальянский историк, писатель и политик.


[Закрыть] вполне изменило взгляд молодого артиста на это лицо. И еще – попробуйте послушать Брешиани с закрытыми глазами – вы потеряете все. Сделайте тот же опыт с Моини – и вы сердцем поймете, что этот…»

– Да что он заладил: Брешиани да Брешиани. Дался я ему! Сравнивал бы его с другими артистами. Мало ли нас…

Секретарь живо понял настроение патрона, свернул газеты, положил их на сетку и тихо вышел из купе.

«Новые боги! – горестно задумался великий муж. – Новые боги и сейчас же старых долой с пьедестала и вдребезги! Ото всех я ожидал этого, но никак не от Ладзаро… Верно, в самом деле Моини чем – нибудь напоминает меня – не может быть иначе. С чего бы его постоянно сравнивали со мною. Однако, должно быть, и зритель теперь изменился… Ценит искренность, простоту, скромность. В мое время он другим был… Что это? Уж не евангельское ли: последние будут первыми. Нет, нам приходилось постоянно доказывать свое превосходство над толпою. Неужели другой народ пошел? Бывало, вы – чудо. Вас разглядывают в бинокли. Умей быть красив, но берегись искренности. Ее не прощали. Никому не было дела до твоего сердца. Публика не хотела, чтобы ты походил на каждого. Если у тебя оказывались те же чувства и мысли, что и у нее, она перевертывала бинокль, и ты уже являлся ей жалким лилипутом. Поневоле мы привыкали к картинности, величавости. Нам предстояла трудная задача. Мы могли быть в обществе или царем или забавой. Сумей сделаться первым, чтобы не опуститься до второй… И короноваться мы должны были сами… Равенства не оказывалось вовсе. В этом, что ли демократизация великих артистов, не понимаю? Матильда Серао обвинила нас даже в некотором шарлатанстве. Да ведь сначала никто не бывает шарлатаном. Такими нас делала зала, возводя часто своих любимцев на несоответствующие пьедесталы. Ей нужны были идолы, и если они ее не обманывали, она их разбивала и ставила себе новые. Всех чудес Моисея оказалось недостаточно: толпа, площадь все – таки воздвигла себе тельца. Ей истуканы более по плечу, чем божество… Искренность, свобода ошибаться! Мы что – то не слышали об этом. Мы не могли играть сегодня так, а завтра иначе. Значит из двух раз, из двух тонов один был неверный? Поневоле отливались в одну и ту же форму… Нервов бы не хватило на другое.

Бывало и так, что взял не настоящий тон – держись его. Молодым богам толпа прощала уверенность в успехе, гордо поднятую голову, даже презрение к ней… Но, усомнившись в самих себе или постарев, мы должны были за это расплачиваться ужасно, и та же толпа, как Шейлок[71]71
  Шейлок – один из главных персонажей пьесы Шекспира «Венецианский купец», еврей – ростовщик.


[Закрыть], брала с нас жидовские проценты».

XXXIII

Он сам не сознался бы, но этот внезапно вынырнувший соперник мучил его чем дальше, тем больше.

В самом появлении Моини было что – то странное. Обыкновенно случается так: перед бесспорным, настоящим и крупным успехом о молодом артисте начинают говорить, писать. Отмечают, что он подает надежды, делают ему указания, и имя, мало – помалу, растет. A тут вдруг явилась готовая слава и при этом все в один голос упоминают, что артист до сих пор нигде не выступал. Ведь это только Афина Паллада явилась из головы Зевса во всеоружии… Так – то мифология! A тут действительность сыграла штуку куда удивительнее. Ведь если он на сцене как дома, так где – нибудь же он привыкал к ней?

В Москве Брешиани справился у своих: быть не может, чтобы театральные журналы уже не напечатали портрета восходящего светила. Ведь Моини, по его мнению, из молодых да ранних. Едва ли он пропустит такой случай – еще плюс прибавить к блистательной рекламе. Нет – нигде о нем ни черточки. Видимое дело, он и не подписался на эти продажные листки, иначе они трубили бы о нем во всю мочь. Только одна «Scena Illustrata» (все – таки почестнее других) сообщила читателям, что, несмотря ни на какие усилия, она до сих пор не могла достать фотографии Моини… «Оригинальничает, верно! – объяснял по – своему Брешиани. – И умно оригинальничает. В нашей Италии, сбитой с толку рекламами, если и удастся выдаться, так пренебрежением к рекламе. С одной стороны крупный успех, с другой – изумительная скромность, которою менее всего отличается наша братия. Как не кричать о таком выродке!»

В одном журнале он нашел даже целый ряд сплетен о новом трагике. Он – де высокого происхождения и аристократическая семья, к которой он принадлежит, только с тем условием согласилась на его дебют, чтобы никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах имя его не было объявлено ни в афише, ни в печати.

Еще через две – три недели этот Моини сделался кошмаром для Карло Брешиани. В самом деле, уже не одни неаполитанцы сравнивали с ним молодого артиста, в римских газетах начали появляться те же параллели, причем преимущество отдавалось дебютанту. Оттуда это проскользнуло в Милан. Из Милана в немецкие издания, и московский импрессарио, ничтоже сумняшеся, с счастливой улыбкой объявил Брешиани, что на следующий год он непременно покажет русской публике Моини.

Таким образом «великий старик» еще не видал его, а уже тот становился ему поперек дороги. Миланцы тоже писали у себя: «Пора нам освежить театр новыми силами. Нельзя же вечно преподносить одно и то же блюдо. Положим, Брешиани гениальный артист, но ведь и от гениального артиста надо отдохнуть». И трагик бесновался, срывая раздражение на неповинном секретаре, который только таращил громадные черные глазища, ничего не понимая.

Карло Брешиани был далек от того, каким он казался хотя бы три месяца назад. Тогда он ко всему относился с высоты величия, а теперь внезапно сделался подозрительным, нервным и до мнительности чутким. Однажды его вызывали не так, как всегда. Кончался спектакль – накануне ему раз двадцать пришлось выйти, и он проклинал «варваров», не щадящих артиста. Сегодня ему пришлось раскланяться с публикой не более десяти. Еще недавно он бы обрадовался, а тут вдруг потемнел, заперся на весь вечер, никого не пустил к себе (у него собирались после спектакля), а утром поручил секретарю разведать, не было ли чего о Моини в русских изданиях, а если было, то не проводили ли и тут сравнения с ним, Брешиани.

В то же время чужой успех где – то далеко, в стороне от края, в котором он теперь играл, так пришпорил его, что он сделался великолепен. Еще никогда он не достигал такого изумительного блеска. Он перерос самого себя. У него и тут нашелся старый приятель, помнивший его молодым.

– Что с тобою? – изумлялся тот. – Ты мне напомнил себя лет тридцать назад.

– Так… Молодежь выступает. Нельзя слишком опускать рукава.

– Ну, тебе нечего бояться сравнений..

– Однако, их делают..

– Не обращай внимания. Ты совершил эпоху в театре – довольствуйся этим.

– Прибавь: и уступи место другим.

– Ну, короли редко отрекаются от престолов… И во всяком случае помни, что на хлысте далеко не уедешь!

Он только рассердился – и ничего более.

Оставаясь один, он не без горечи думал о том, что его мечта умереть на сцене, пожалуй, не сбудется.

Ведь быть вторым на ней он не захочет, а уйти силы нет. И кстати ему вспомнился эпизод из далекой молодости. Он уже сделал себе имя, но еще не гремел на всю вселенную. Его пригласили играть в Рим, где заболел крупный трагик. Отменить спектаклей нельзя было, абонемент оказывался разобранным. Как и в первое свое появление в ответственной роли, так и теперь Брешиани смело принял приглашение. На предупреждения робких приятелей: «Смотри, ведь там публика привыкла к Арнольди» – он отвечал довольно – таки жестоко: «Вот я этой старой кляче собью копыта». А если и он теперь стал такой же старой клячей и тот же Моини так же, как и он когда – то, похваляется между своими «сбить ему копыта»? Суровый закон возмездия!

Так вот тогда в Риме, он, как Цезарь, – пришел, сыграл и победил. Успех ему достался крупный. Такой, какого жители вечного города не могли запомнить. Кардиналы, переодевшись, ездили в закрытые ложи. О нем говорили у папы, и святой отец хотел в Ватикане поставить что – нибудь из священной истории. Нашли даже поэта, который написал драму «Маккавеи» – да Брешиани отказался играть. Уж очень дубоваты были стихи… Арнольди скоро выздоровел, хотел помериться силами с ним и в первый же раз показался в трагедии «За знамя» Тогда она делала шум, была в моде. Публика выслушала любимца… в почтительном молчании! Кончился спектакль, ему поаплодировали из приличия, и только. Арнольди вновь заболел, а Брешиани остался на сцене. Старый трагик потом оправился, торжественно простился с театром, даже при всей труппе обнял молодого победителя. И с тех пор каждый спектакль Брешиани видел его сидящим в партере. У него не было силы расстаться с искусством. «Нельзя играть – буду хоть зрителем». Только в антрактах, глядя на него в отверстие, проделанное в занавеси, Карло видел, как Арнольди вдруг опускал голову. А раза два заметил даже, что тот вытирает слезы. «Смотреть и слушать там, где я привык царствовать, ужаснее для артиста нет ничего». Неужели и ему придется когда – нибудь так…

– Нет, лучше смерть.

Ведь она не за горами. Он уже стар. И едва ли не в первый раз Карло Брешиани почувствовал утомление. И не только утомление, но временами страстную жажду смерти. Ведь, в самом деле, не может он уединиться в своей вилле и, как его сосед, доктор в Черноббио, довольствоваться отблеском солнца на водах Комского озера, трепетом молоденькой листвы, песней одинокой птички в чаще каштана и ароматом поздних роз?

XXXIV

Он даже обрадовался, сбыв последний спектакль.

Ему предлагали повторить его репертуар в Петербурге, обещали золотые горы, но он отказался. Тянуло назад, домой – узнать, что это за Моини, увидеть его, оценить, убедиться, насколько тот ему опасен. Сравнения не прекращались. Очевидно, Моини не выходил из пределов его репертуара. По неволе они напрашивались каждому писавшему о театре. Теперь уже трудно было узнать Карло Брешиани. Он сделался так раздражителен, что секретарь благословил судьбу, когда его отпустили домой. Великий человек обрюзг, побледнел. Глаза его загорались злобным и подозрительным огоньком. В каждой фразе, обращенной к нему, он искал затаенного смысла и едва ли не впервые почувствовал тяжесть и муку жизни…

Возвращался он, нигде не останавливаясь, и в то же время ему страстно хотелось отдалить минуту, когда да он увидит, наконец, Моини… Карло никогда до сих не спускался до сценической интриги, не заигрывал с рецензентами. К ним относился даже презрительно. Они вечно нуждались и заискивали в нем. Хлеб в Италии трудно достается газетным работникам, и, никогда не отказывая им в подачке, Брешиани не мог смотреть на них как на равных. Теперь великий старик начал переписку с Ладзаро и другими, кого он знал, иронизируя в дружеском тоне, над их увлечением Моини и упрекая их в том, что они слишком быстро забывают старых и испытанных друзей. «Я еще не умер, могу тебя уверить, я еще жив и не собираюсь уходить в отставку. У меня не предвидится ни прогрессивного, ни всякого иного паралича. Ведь недавно, я три месяца провел, играя почти каждый день, и нисколько не устал. Разумеется, никто из вас обо мне и не заикнулся, хоть выдержать на чужбине семьдесят представлений, кое – что да значит, и еще перед публикой, не понимающей по – итальянски! Понятно, где же вам было найти место для бедного Брешиани!» Недавно, он бы и не поинтересовался, пишут о нем или нет.

Но под влиянием артистической зависти, он, мало – помалу, уходил всё дальше и дальше от своего величия накануне. Часто он ловил себя на мечтах: а вдруг всё это окажется чепухой и Моини освищут? Можно было бы даже посодействовать этому. Посадить прохвостов – они постараются. В Неаполе, колыбели всяческой каморры, и не такие штуки обделывают… А то, и это ведь не редкость, тот же Моини вдруг простудится, заболеет, охрипнет, так что ему нечего будет и думать об игре. Убирайся тогда в лоно аристократической семьи, к которой принадлежишь! Нечего с громкими именами соваться на сцену! Тут люди сами себе делают имена. И всего вероятнее, что Моини далеко не так великолепен и неотразим, как пишут. Просто – богатство, громадные связи… Сама королева ездит, еще бы не ослепить неаполитанцев. Они ведь вовсе не избалованы. Ну и заорали. Ладзаро хвалит. Да ведь Ладзаро я знал когда – то. Двадцать раз он мог измениться с той поры, когда был оборванцем и смотрел голодным волком. Захотелось, наконец, лакомого куска!»

Черт возьми, рано еще хоронить его, Брешиани! Он не только приедет туда, а сделает то, чего никогда и никто не делал… Вот еще, было кого трусить! Он вызовет Моини на своеобразную дуэль. Пусть они по очереди являются в одних и тех же ролях. «Сегодня он, а завтра я». Публика рассудит, где оригинал, а где копия. В самом деле как подобная мысль ему не приходила раньше. Это будет для него блестящим реваншем. Что – то запоют все эти Ладзаро? Импрессарио схватится обеими руками. «Я думаю во всей Италии никогда не было сборов, какие дадут эти параллельные спектакли». Нервы у Брешиани были так приподняты, что с первой и большой остановки, чуть ли не из Берлина, он послал телеграмму:

«Неаполь.

Театр Сан – Карло, Моини.

Нас сравнивают. Публика, очевидно, не может разобраться.

Предлагаю вам артистический поединок. Объявим ряд представлений и будем поочередно появляться в одних и тех же ролях. Мое вознаграждение в пользу бедных. Телеграфируйте согласие – Милан. Брешиани»…

Отправив, он успокоился.

Исход найден. Люди не слепы, сумеют понять, где кончается Моини и начинается Брешиани.

Весь путь до Милана чувствовал себя великолепно. Вновь закипела энергия. Казалось, молодость старым, знакомым огнем разливалась по его жилам. Да, он теперь себя покажет.

Рано вздумали его хоронить. Туманы и дожди Германии сменились глубокими снегами высоких долин Тироля и ледниками его вершин. За Франценфесте[72]72
  С 1918 г. этот южно – тирольский город – в составе Италии; ит. название: Фортецца.


[Закрыть] пахнуло Италией… Триент и Рива[73]73
  С 1918 г. также – в составе Италии; ит. название: Тренто. Совр. полное название Рива: Рива – дель – Гарда.


[Закрыть] затоплены солнцем. Обезлиствевшая Ломбардия всё же дышала югом. Было светло и хорошо… Так же светло и хорошо, как и в душе «великого старца». В Милане он кинулся на телеграф.

– Есть мне?

Когда он назвал себя, телеграфный чиновник почтительно ему поклонился. Это еще более приподняло трагика. «Неужели и эти меня знают?» Нервно разорвал желтый листок и прочел:

«Милан.

Illustrissimo signor Bresciani.

Не смею и подумать о соперничестве с великим учителем. Слишком глубоко мое благоговение к нему, чтобы я когда – нибудь рискнул скрестить с ним оружие. Признаю себя вперед побежденным и счастлив вниманием и вызовом несравненного артиста. Моини».

Брешиани с бешенством скомкал телеграмму.

– Лицемер! Трус… Нет, мы в наше время были не такими. Мы не лизали занесенную над нами руку, а ударами отвечали на удары. Вот они, идущие нам на смену. Хороши!

И тотчас же свой вызов и ответ Моини отправил в дружественный ему «Corriere della Sera». Они появились на другой же день и, разумеется, были повторены печатью всей Италии.

– Больше я ничего не могу. Пусть теперь нас судит публика, – говорил он встречавшим его знакомым…