Текст книги "Близнецы святого Николая"

XXXV

Но пока могла их рассудить публика, Карло Брешиани продолжал с страстным напряжением собирать сведения о молодом артисте. Он приказал прислать себе театральные издания и, проглядывая их, изумился тому, что Моини в последние дни выбрал почти забытый репертуар. Прежде выступал исключительно в ролях Брешиани, а теперь выкапывает такую старь! Когда – то и Брешиани выходил в этих пьесах, но теперь он, несмотря на славу, не дерзнул бы их поставить на афишу. У него не хватило бы уверенности, что найдется достаточно народу, наполнить залу театра.

Моини был и в этом случае смел. Пожалуй, до глупости смел. Старик вспомнил один из своих споров с сыном: Этторе ему доказывал, что для актера нет дурных трагедий. Переиначивая известное изречение, он говорил: нет плохих пьес, а есть скверные артисты. Мы даем слишком большое значение автору.

Мы не хотим понять, что гениальное исполнение и в бездарных вещах покажет ряд живых и даже потрясающих типов. Нам непременно нужно, чтобы писатель нам разжевал и в рот положил; тогда мы, пожалуй, проглотим. «Я, – прибавлял он, – очень бы хотел, чтобы у нас явился репертуар импровизаций, какой давно существует в Испании. Драматург собирает артистов перед поднятием занавеса и рассказывает подробно план задуманной пьесы. Каждому объясняет его роль и затем – не угодно ли играть, как вам Бог на душу положит».

– Попробуй сам когда – нибудь, – насмешливо заметил ему отец.

– Я бы рискнул, но у нас это не принято, а что касается до старого и забытого репертуара, я бы его опять вернул на сцену.

– Почему?

– В них актер не приносится в жертву писателю. В них больше простора для почина.

– Воображаю, чтобы сделала публика. Не хватило бы каштанов забросать тебя.

– Мы опять – таки слишком боимся публики…

– Ого!

– Да, то же самое, что в зверинце. Войдите в клетку и покажите тигру, что вы его трусите, и он вас растерзает, а погрозите ему хлыстом и смотрите прямо в глаза – он сначала попятится, а потом припадет на передние лапы и начнет лизать вам ноги…

Теперь Карло Брешиани, проглядывая репертуар Моини, невольно вспомнил сына.

– Что за нелепость! Не угодно ли, Метастазио: «Didone abbandonata». Да эту «Оставленную Дидону» лет сорок не давали нигде, а он ее на сцене неаполитанского Сан – Карло показывает. Я думаю, сам Пиетро Метастазио на том свете изумился, кому это вздумалось тревожить его бедные кости. Ведь ее впервые дали на театре св. Бартоломео в Неаполе в 1724 году. Легко ли, больше полутораста лет назад. И откуда он ее выкопал? Пожалуй, из нынешних, кроме Моини, только сын знаком с этою «Дидоной». Он даже уверял, что на стихах Метастазио нужно учиться дикции. И разумеется, прав. Но где этот Моини нашел Дидону и Селену? И потом, как нынешняя публика теперь слушает такие стихи, какие я еще не позабыл…

И старый актер прочел первое навернувшееся ему на память:

 
                D’un core amante
          Quest’è il solito inganno:
va cercando conforto, e trova affanno.
           Tormento il più crudele
            d’ogni crudel tormento
            è il barbaro momento,
          che in due divide un cor.
              È affanno sì tiranno,
         che un’alma no ’l sostiene.
           Ah! no ’l provar, Selene,
           se no ’l provasti ancor[74]74
  Монолог Энея из поэмы Метастазио «Покинутая Дидона»: «Для любящего сердца это обычный обман: / Оно ищет утешения, а находит беду. /Самая жестокая мука / Из всех жестоких / Это то дикое мгновение, / Что делит сердце на две части. / Так деспотична эта беда, / Что душа не может ее выдержать. / Не пытайся, Селена, / Если ты еще не пробовала».


[Закрыть].
 

Теперь никто и сказать этого не сумеет.

Разбирая дальше репертуар Моини, «великий муж» переходил от изумления к изумлению… Метастазио – еще ничего. Это бы можно было объяснить – ну, любовью к старой итальянской литературе, что ли. Ведь Дузе играет Гольдони! Но осмелиться потревожить в могиле Паоло Джиакометти[75]75
  Паоло Джакометти (1816–1882) – итальянский писатель и драматург.


[Закрыть]! Да, еще какие его драмы – «Юдифь»! Черт знает что это… «Семейство Леркари»! Неужели он дожа играет? На это и я не всегда осмеливался, хоть часто думал… Пятиактная трагедия в стихах «Бианка Мария Висконти»! Тоже – «Торквато Тассо»… С прологом и эпилогом. Или я выжил из ума, или Италия переменилась. A может быть и то и другое вместе. Ведь мы теперь и Пиетро Косса[76]76
  Пьетро Косса (1830–1881) – итальянский драматург.


[Закрыть] держим больше для иностранцев. У себя дома его не даем… Но если импреза допускает такой репертуар, значит он приносит сборы!

И, швырнув афиши с газетами на стол, Карло Брешиани нахлобучил низко на нос шляпу и вышел.

Время стояло скверное.

В Милане туман так окутал улицу, что, проходя по левой ее стороне, Карло Брешиани не видел правой. Люди намечивались только подходя друг к другу и тотчас же исчезали… Экипажи и конки медленно катились по мостовым. Того и гляди, раздавишь кого – нибудь. На площади не лучше… Знаменитый собор, несмотря на громадность только мерещился. Казалось, что это не его царственный облик, а мгла сгустилась больше. Галерея Витторио Эмануэле выросла перед Брешиани, когда он подошел к ней вплотную, да и то различались две колоссальные круглые колонны и лишь угадывался величавый портал за ними. Оттуда долетали шум и гомон. Видимо, дурное время загнало под гигантские арки немало народа.

Действительно, там трудно было протолкаться. Все – закутанные, с приподнятыми воротниками, озябшие, мрачные. В магазинах зажигали огни. Люди бессмысленно останавливались перед их окнами и смотрели туда, причем можно было держать пари, что они ничего там не видят. Брешиани самого себя поймал на том, что минут пять разглядывал женские кружевные панталоны и голубой корсет. «Черт знает! В такую погоду идиотом делаешься», – обругался он и, повернувшись, лицом к лицу столкнулся с Карло д’Ормевилем. Когда – то талантливый поэт и драматург, он вовремя сообразил, что в Италии на этих двух конях далеко не уедешь. Пожалуй, еще умрешь с голоду – и потому избрал себе благую участь: открыл театральное агентство и начал издавать журнал для сцены. Дела у него пошли хорошо. Он раздобрел и приобрел ту благосклонность в лице, от которой приятели обыкновенно приходят в восторг, а бедняки и подначальные люди впадают в безнадежность.

– А! Caro Carlo!

С Брешиани он был дружен издавна.

Тот сурово ткнул ему руку – на – де пожми. Д’Ормевиль схватился за нее обеими, точно во всем мире это был для него единственный якорь спасения.

– Из России? С сотнями тысяч и новыми лаврами.

– Да… Только за рубежом нас еще и ценят!

– Что это? Миланский туман на тебя так действует…

– Нет, не миланский… А скорее неаполитанский. Ты читал о каком – то Моини?

– Да! И о твоем вызове – это великолепно! Поистине артистическая дуэль. Это гениально. Я только не понимаю одного: охота было тебе спускаться до Моини.

– Все кричат о нем… Сравнивают со мною.

– И пускай! Карла Брешиани может убить только сам Карло Брешиани и никто другой.

Великий муж взял его под руку… Д’Ормевиль вырос на целый аршин от этой чести и нарочно протащил его на середину галереи, чтобы все видели, с кем он идет… Тут не было тумана. Он, как разбавленное молоко, заполонил жидкою, синевато – белою массой ее выходы. Как только здесь заметили Брешиани – сотни шапок приподнялись, сотни рук протянулись к гениальному артисту. Вокруг него сейчас же образовалась движущаяся стена. Куда шел он, туда же направлялась и она… В галерее разнеслось: «Брешиани здесь», и немедленно какой – то ошалелый гид, показывавший Милан многочисленному английскому семейству, кинулся с отчаянием на эту стену, пробил ее, таща за собою красноликую мистрисс с клыками, которую он называл миледи, и рыжего огнедышащего купца – по его номенклатуре «милорда». Дочери и сыновья, бодро схватившись за руки, следовали за ними.

– Ecco! Вот знаменитый Брешиани, единственный неподражаемый! – заорал гид, чуть не тыкая корявым пальцем в нос артисту.

Огнедышащий милорд вздел пенсне, клыки вытянулись вперед, сухопарые мисс и розовые поросята в длинных пальто окружили Брешиани.

– Вот он сам! Глядите, любуйтесь, – изводился гид. – У нас один собор il duomo[77]77
  Кафедральный собор (ит.).


[Закрыть], и один Брешиани il celebre, il divino[78]78
  Знаменитый, божественный (ит.).


[Закрыть]!

Все расхохотались.

Засмеялся и Брешиани, приподнял шляпу и круто повернулся в кафе Биффи.

– Один собор и один Брешиани… Это недурно. Я жалею, что не дал гиду на чай… По крайней мере, остроумно…

И вдруг Брешиани опять почувствовал себя и сильным, и любимым, и славным.

– Всё это глупости! И я, должно быть, очень устал, если волновался из – за какого – то Моини.

– Это, говорят, все – таки не дюжинный актер.

– Только потому разве, что таких по сорока на дюжину дают.

И, довольной и собой, и англичанами, и теплом, охватившим его у Биффи, он уселся в угол, благосклонно рассматривая таращившуюся на него публику.

XXXVI

Уже несколько часов Карло Брешиани, казалось, что он мчится в недрах осенних туч среди ливней и гроз, в царстве вечного, не умолкающего грома. От выехал из Милана в Неаполь утром, вместе с грозою, стремившеюся туда же. В окна вагона ничего не видно, кроме серых завес дождя и густой мглы, опускавшейся порою к самой земле. В тумане часто сверкала белая огнистая струя, и тотчас же, казалось, горы раскалывались от неотразимых ударов разгневанного неба. Генуи не было заметно вовсе. Она затянулась в непроглядную марь.

За нею поезд помчался у самого моря. Обыкновенно ласкающее глаз лазурью – сегодня оно было темно, хмуро, безрадостно. Грязно – серые волны набегали на грязно – желтые берега и далеко раскидывали по ним белую пену, точно тысячами гигантских рук швыряли ее в утесы и скалы, в мокрые отмели, на которых дрожали от холоду мокрые города с высокими озябшими колокольнями, посиневшими соборами и ослепшими дворцами. В средиземной дали было еще хуже. Когда окутанный чадом и дымом поезд вырывался из бесчисленных туннелей, в ней клубились тучи, как будто там, между ними, серыми, грузными, медлительными, шла свирепая борьба на жизнь и на смерть.

Кругом, бесилось и вскипало море, а с востока, от Апеннин – полз неотступный, неизбежный, однообразный, всеуравнивающий, безжалостный туман. На минуту в нем мелькнула беломраморная, падающая Пизанская башня… Померещились другие городки – едва – едва. И сами – то они были за струями ливня, да и стекла купе, где сидел Карло Брешиани, то же обливались слезами. На несколько мгновений случайно, сквозь всю эту вальпургиеву ночь взбесившейся стихии прорезался румяный луч заката, и у Специи старик разглядел золотисто – розовые, смутные, прозрачные берега Порто – Венере с их мраморными скалами и мечтательными пиниями, и тотчас же откуда взялись сырые, холодные, слизкие, ревнивые тучи. Наползли, затянули счастливое видение…

Так в скучную, ненастную и безнадежную старость, вдруг неведомо из какой дали мелькнет очаровательное воспоминание юности, но только на минуту. Отовсюду опять стягиваются серые тучи холодного осеннего дня, кроют простуженную землю ливнями и всполохнувшаяся душа вновь замирает надолго, быть может, навсегда.

Карло Брешиани только глубже откидывался в мягкие подушки диванчика и жмурился. Весь залитый электрическим светом, Рим издали надвигался на него. Была уже ночь, и казалось, по мере приближения к Вечному городу, царство неодолимого тумана светлело, хоть и не разрежалось. Но переменил Брешиани один поезд на другой, и тот же сырой, пронизанный ливнем мрак охватил его до самой Казерты. Казалось, вся Италия теперь дрожит и мокнет. Под Казертой рассвело, но еще более жутко и грустно кругом. В Неаполитанской Кампанье сады никли к земле и умирали, оставляя на ней желтые листья и трепеща голыми сучьями омертвевших деревьев.

Чем ближе к цели, тем нетерпение охватывало всё больше и больше Брешиани. Он столько волновался за последнее время, так его раздражали вечные сравнения молодого артиста с ним, упреки между строк, обращенные к нему, кого недавно называли великим, несравненным и божественным, что он, наконец, решился. Лучше самому убедиться, насколько правды во всем этом шабаше! И не только убедиться, но какая – то неодолимая сила тянула старика к сопернику. Ему нельзя было отдаваться так долго бесплодной муке ожидания. В его годы этим не шутят. Надо было беречь силы, не расходуя их на брюзжание, на беспредметную злобу… Так или иначе, а следовало покончить с мнительностью. В Неаполе его знали очень мало. Он никому не сказал о намерении поехать туда. Мог, значит, рассчитывать, что его угадают не сразу.

Только за Казертою – точно дыхание Божие повеяло над довременным хаосом… В громах и молниях пронеслось «да будет свет», и тьма с ее тучами, ливнями и непогодами осталась позади. Перед поездом ложились до самой Партенопеи[79]79
  Древнегреческое название Неаполя.


[Закрыть] долины, залитые солнцем. Последние облачка сбегали с лазурного неба, такого лазурного, точно здесь не ноябрь, а июль. Сверху веяло благодатным теплом – даль вся горела и лучилась воскресающею надеждой.

Карло Брешиани опустил окно. На него пахнуло молодою свежестью. Белые домики под куполами, белые виллы, вечная зелень неумирающих садов, пестрые колокольни… Сном отошла северная марь. Вон двуглавый великан Везувий. О недавней буре напоминает только его дым. Стелется вниз из жерла по темно– синему, точно бархатному скату горы. И вдруг чудный, единственный в мире мираж Неаполя – сиявшего, лучившегося и ласкавшего взгляд невыразимою прелестью бесчисленных тонов, красок, оттенков, профилей, силуэтов и чистая, святая синева его покойного залива… Карло Брешиани давно здесь не был. Он играл в Неаполе лет двадцать назад и после сюда не заглядывал.

Его соперник Моини хорошо выбрал именно этот город. Тут забыли великого трагика, и сравнение с ним не очень подрывало молодого смельчака. Брешиани кинул дорожную сумку в первый попавшийся экипаж и приказал везти себя в «Vesuvio». В этом отеле его тоже не знали… Какая – то фантасмагория полных кипучей жизни улиц, ничего общего не имеющая с действительностью, и вдруг громада «Сан – Карло». Брешиани даже вздрогнул. Лошади неслись быстро, но он успел на чудовищных афишах прочесть чуть ли не аршинными буквами выведенное «Celebre Moini», и название пьесы: «La Famiglia Lercari – tragedia». Сердца у старика забилось. Когда – то он сам играл в ней, и автор, Паоло Джиакометти, был еще жив. Приехал на этот спектакль и плакал в ложе. Какой триумф, какие воспоминания! Неужели в той же самой пьесе другой уже является кумиром толпы, ее властителем, а ему, Брешиани, суждено, как одному из обыкновеннейших смертных, просидеть где – нибудь не замеченному, забытому, одинокому.

– Каждый день даются представления в Сан – Карло? – спросил он у извозчика.

– Не знаю… Это театр для господ… Вот о Сан – Карлино, о нашем народном театре я могу вам сказать.

Почему – то Брешиани стало веселее.

– Так что ты ничего не слышал о Моини?

– О Моини? Единственном, знаменитом! Разве я не живой? Как же не слышать! Весь Неаполь с ума сходит по нем. У нас в Сан – Карлино даже явился Моинини – великолепно копирует его… Я вчера видел.

– Пошел скорее!

И Брешиани откинулся, недовольный.

В отеле первым делом справился, и оказалось, что «Семейство Леркари» идет вечером. На днях Моини играл старого дожа, а сегодня исполняет роль его сына, Стефано Леркари. Весь Неаполь будет, заинтересованный новым капризом великого артиста.

– Уж и великого!

– О, вы его не видели! Такого не бывало в Италии. – Лакей даже принял гордый вид, объявляя, что Моини именно появился в Неаполе, а так как Неаполь первый город в Италии, то и Моини первый трагик…

– Ну, а старики Росси, Сальвини, Брешиани?

Тот презрительно свистнул, сверху вниз посмотрел на спрашивавшего и, очевидно, угадав, что с невеждою нечего слов тратить, объявил:

– Завтрак у нас в таком – то часу, обед в таком то, – и исчез.

Карло Брешиани позвал комиссионера.

– Возьми мне закрытую ложу. Лучше не внизу, а в бельэтаже.

Старика морило усталью. Он лег в постель и заснул, как мертвый. Только к пяти часам сон его сделался беспокойным. Он видел Этторе, который стоял у его постели и уверял:

– «Ведь ты, отец, давно умер. Это недоразумение, что ты жив. Я должен тебя похоронить».

Отец бился, хотел привстать и не мог.

– «Видишь, ты даже шевельнуться не можешь. Лучше сложи руки на груди, вот так, крестом… Закрой глаза – ведь ты всё равно ничего ими уже не отличаешь. Я пошлю за капелланом, – мы тебе устроим такую церемонию, какой давно не бывало в Италии. Твой приятель, старик Верди, написал "Miserere" [80]80
  Католическое песнопение, по первому слову латинского текста 51–го псалма «Miserere mei Deus» – «Помилуй меня, Боже».


[Закрыть] на этот случай… Или «De Profundis» [81]81
  «Из глубин» (лат.) – католическая заупокойная песнь, текстом которой послужило начало 103–го псалма.


[Закрыть], что ли. Великолепно! Ничего подобного не слышали у нас. Все будут плакать. Имбриани и Феличе Кавалотти[82]82
  Маттео – Ренато Имбриани (1843–1901) – журналист и политик; Феличе – Карло – Эмануэле Каваллотти (1842–1898) – поэт, драматург, журналист, публицист и парламентский деятель.


[Закрыть] произнесут над тобою чудесные речи. Тысячи депутаций привезут венки… Так похороним, что тебе позавидовал бы даже отец отечества Витторио – Эмануэлэ. В этом отношении ты можешь на меня положиться».

«Пощади… Я еще жив», – старался крикнуть и не мог Карло Брешиани.

– «Вам, старикам, пора со сцены… Место – молодым и сильным… Ну разве ты мог бы выступить после Моини? Подумай сам».

– «Но… но я еще его не видел».

Этторе странно засмеялся и вдруг так перекосил лицо и облысел сразу, что каким – то чудом вдруг обратился в комиссионера…

– А где Этторе? – принудил себя подняться Брешиани.

– Какой Этторе?

– А впрочем, нет… Это сон… Фу, какая гадость. Что вам?

– Едва достал ложу. Начало в восемь часов.

– Кого Моини играет?

– Стефано Леркари.

Принесли от швейцара карту, чтобы записать фамилию.

Карло Брешиани подумал – подумал. Отметь он себя как следует, сейчас, же весь Неаполь узнает. А он не хотел этого. Приехал – де на торжество соперника. Сам Моини сумеет, пожалуй, и этим воспользоваться к вящей своей славе. Нет, не надо, и старик спокойно отметил фамилию матери – Лаборанти, приписав к ней только свое имя. Ему захотелось есть. Но он боялся спуститься. Там его могли приезжие увидеть. Миланцы останавливаются в «Vesuvio»! Пожалуй, и по портретам узнали бы. Он приказал подать на верх.

XXXVII

Южный город в вечерние часы весь кипел жизнью, безудержной, шумной, веселой. Орали погонщики ослов на Киайе, орали извозчики на лошадей, орали гуляющие, орали на них дышавшие прохладой и свежестью с балконов. Безмолвны были только белые и серые памятники в огнистых венцах фонарей да вся в таинственный и задумчивый сумрак погружалась Villa Nazionale с пальмами, черными аллеями и мраморными статуями. Засыпало море под синим, даже во мраке, небом и тяжело огнем и дымом дышал вдали зловещий Везувий.

Брешиани рано пошел в театр. Ему хотелось быть одному из первых, чтобы опять – таки кто – нибудь ненароком не угадал его. Он знал: в закрытых ложах можно отлично спрятаться. Там – то его никто не увидит. Подымаясь по лестнице вверх к бель – этажу, он встретил только равнодушные лица капельдинеров. Ему открыли маленькую дверцу. Он вошел и сел в углу… Под ним еще полуосвещенная бездна партера. Там почти никого. Чуть – чуть из сумрака выделялись позолота и краски фресок. Вон сцена с громадною занавесью. За нею болтовня собравшихся актеров. Тех, которые заняты во втором акте. Может быть Моини между ними? Не этот ли? Криклив уж очень. Властью отдает от него. Нет, это слишком по – козлиному звучит. С таким голосом далеко не уедешь.

В самом деле, какое это странное, совсем новое для него ощущение. Быть зрителем там, где он привык быть действующим лицом. Он вспомнил, как ему редко вообще приходилось смотреть других, да и смотреть не отсюда, а лишь из – за кулис или из аванлож, выходивших на сцену. Теперь же – когда он один из публики – совсем иное впечатление, жутко даже. Почему? Он сам не мог бы определить… Именно, жутко… чувство неловкости охватывает, не привычки… Теряться в массе, когда он привык являться перед нею на подмостках, быть предметом ее внимания, восторга… Совсем, совсем новое впечатление. Особое. Нельзя сказать даже, чтобы оно было очень неприятно, хотя в нем есть чувство большой неловкости. Зала, мало – помалу, наполнялась. Столько приходило ранее, что даже в этом высказывалось внимание к артисту. Очевидно, сюда собирались издали, так что, когда партер и ложи вспыхнули разом полным светом и Брешиани, осторожно отодвинув занавеску, взглянул вниз – партер, был уже полон.

Люди сидели тихо, даже и не по – итальянски выходило. Брешиани удивился. Это случалось и на его спектаклях, но не часто. Разве тогда, когда зрители настроены особенно серьезно, даже, если хотите – благоговейно. Оркестра нет. Здесь это оказывалось нововведением. Карло опять удивился смелости молодого артиста. Старик, несмотря на крупное имя и громкую славу, не рискнул бы на это. Кресла были придвинуты поближе к сцене. Сбор, значит, гораздо более обыкновенного. И запоздавших нет. Тоже не по – итальянски, где публика сходится ко второму акту. Ложи напротив и по его стороне, насколько он мог видеть сверху до низу, тоже были заняты. «Таких сборов у нас не давала и Патти[83]83
  Аделина Патти (1843–1919) – одна из наиболее значительных и популярных оперных певиц своего времени.


[Закрыть]!» – шевельнулось в памяти старого артиста.

По залу носился легкий шепот. Несколько порывистый, лихорадочный, обнаруживавший ожидание. Брешиани выдвинулся в боковую ложу и изумился опять. Он рассмотрел в ней принца Неаполитанского. Значит, правда, что он постоянно посещает представления с участием Моини. Этак, пожалуй, не басня и то, что королева нарочно приезжала в Неаполь для него. Кто – то вверху крикнул – партер как один человек зашикал. В другое время или рассмеялся бы, или ответил тем же самым. Теперь, должно быть, не хотел поощрять улицу. Самый вид залы был особенно щеголеват. Почти все мужчины во фраках или смокингах… Старика Брешиани не особенно баловали этим. Или, может быть, Неаполь переродился? Нет, ему рассказывал Росси, приезжавший сюда, что характер даже Сан – Карло более плебейский, особенно подальше от первых рядов. И еще нововведение: обыкновенно в итальянских театрах кто не хочет тратиться очень, платит только за вход и стоит за креслами – в пустом, нарочно оставленном пространстве. Тут не то. Оно всё занято стульями. Тишина много выигрывает от этого.

«Моини, в самом деле, смел»…

Капельдинер отворил двери и подал ему афишу.

Тотчас же на сцене послышались три традиционные удара режиссерской дубинки. Занавес дрогнул, сморщился. Толстая баба, изображенная на нем, вдруг оказалась без ног, потом у нее живот сросся очень странно с шеей, куда – то пропали руки, и за нею оказалась большая зала, где происходили избрания генуэзских дожей. Брешиани всмотрелся – должно быть, декорации вновь написаны. До мельчайшей подробности строго соответствуют исторической правде. И орнаменты, какие он видел у Дориа, и у Бальби, и трон, очевидно, сделанный с настоящего. Это не то, что приходится зачастую ставить Брешиани. Еще недавно он в «Агамемноне» должен был удовольствоваться рыцарской залой средневекового замка, а в «Спартаке» – в глубине сцены оказывался сельский дом и швейцарское шале. Во всяком случае, здесь общее настроение выигрывает. Никакая мелочь не оскорбляет наглым противоречием месту и времени. Тут настоящий шестнадцатый век до ничтожнейшей черточки.

«Вот бы порадовался мой Этторе».

Брешиани кстати вспомнил один из споров с сыном. Этторе доказывал, что таланта и искусства мало – нужна и во всем остальном полная иллюзия. «Мы отошли далеко от наших предков. Они к этому не придирались. Дополняли воображением, чего недоставало на сцене. Нынче – наука демократизировалась. Она стала общим достоянием. Всякий зритель знает и понимает, что перед ним. Нужно, чтобы в нем даже не шевельнулась мысль о несообразности»…

«Да, Этторе был бы доволен».

В первом акте Стефано Леркари не участвует вовсе. Перед зрителями Ансальдо Спинола – бессменный прокурор республики и несомненно будущий дож, и Оттавио Одерико – сенатор. Сцену между ними обыкновенно сильно урезывал когда – то Карло Брешиани, но Моини оставил ее. Опять точно Этторе повлиял на него. Актеру слишком мало места в старых пьесах, говаривал он. Это в новых – многоглаголание, часто ненужное. Сокращать таких писателей, как Джиакометти, значит обезличить всех второстепенных исполнителей. А ведь слушателю мало гастролера с марионетками, как бы тот ни был гениален. Талант – купол, венчающий здание. Оно без него, разумеется, не закончено и нелепо, но и один купол, как бы он величествен ни был – поставь его на землю – произведет далеко не то впечатление, какое должно…

Выступившие на сцену два актера были очень приличны. Не переигрывали, не подчеркивали. Брешиани опытным глазом сейчас же угадал в них великую режиссерскую муштрову. Трон не посередине, а сбоку. Ансальди и Одерико тоже в глубине направо. Разговор ведется так, точно публики и на свете нет, а совершается самая жизнь, как она и должна быть… Синдикаторы, сенаторы, прокуроры являются, мало – помалу, во время этого диалога – как вообще собираются на всякие торжества, не сразу – и в каждом сказывается его особенная манера и характер… Не сбились в кучу, а, напротив, разбрелись по зале. Видны сейчас партии и кружки… Даже во взглядах одних на других обнаруживается вражда или общественные различия… Вот торжественное появление величавого старого дожа Джиамбатиста Леркари – друга народа и палача его тиранов… Леркари одет – будто всю эту роскошь царственного костюма вынули на сей раз из государственного хранилища. Он отрекается от величия и сана… Он не желает оставаться второй срок дожем Генуи… Брешиани сам играл эту роль, но в такой постановке она его очень заняла. Он уже не боясь, что его могут узнать, невольно выдвинулся из ложи и весь ушел в совершавшееся на сцене. И опять – актеры не особенно выдающиеся, но читка безукоризненна, постановка групп великолепна по простоте и естественности. Везде – публике это не видно, она живет общим впечатлением, – но ему заметна рука не только талантливого, но и глубоко – просвещенного режиссера.

– Да ведь режиссер сам Моини?

И Брешиани вспомнил, что он действительно читал об этом.

– Да, режиссер он превосходный… И я его взял бы к себе. По крайней мере хоть это достоинство в нем.