Текст книги "Близнецы святого Николая"

XXXVIII

Чем дальше шло действие, тем более Карло Брешиани убеждался что сын его прав.

В одном из их споров тот доказывал, что старые пьесы не потому неудобны для постановки, что они уже потеряли весь свой смысл, а потому что их не умеют играть. Прежде актер держался ходульно, говорил приподнятым тоном, точно позируя для моментальной фотографии. Надо исполнять просто. Ведь содержание их было когда – то настоящей жизнью. Героизм, самоотвержение, великодушие, ненависть, добродетель, преступление и до сих пор существуют и будут существовать вечно – следует только их показывать такими, каковы они суть. Вот и все. Человечество за тысячу лет не создало в этом отношении ничего нового. Ведь к пяти прежним чувствам, известным со времен вед, до сих пор не присоединилось шестого. Разница в отношении к тому или другому явлению, – в воспроизведении его, во внешнем понимании… Дожа изображал немудрящий актерик, но Брешиани невольно почувствовал на нем, как много выигрывает пламенный и негодующий, оскорбленный Леркари, если его монологи читать, не заставляя лопаться барабанные перепонки у зрителей. «Великий старик», впрочем, не особенно внимательно прислушивался, хотя последние слова дожа невольно поразили его благородством, с каким они были сказаны:

 
Oh patria! Oh santo
Tempio di luce, per te muore il sole,
E sorge eterna nel tuo ciel la notte!
Del mar che in sen le chiare onde ti versa,
E ti feconda delle sue dovizie,
Non sei più donna – il tuo sepolcro è questo.
Ch’io fugga almeno, e quest’infamia eterna
Pesi sul capo del Senato intera[84]84
  «О родина! О святой / Храм света, для тебя умирает солнце, / И вечно восходит в небесах твоих ночь! /О море, что в лоно твое льет прозрачные волны, / И оплодотворяет тебя своей щедростью, / Ты более не жива – могила твоя здесь /. Дай мне хотя бы спастись, а этот вечный позор /Падет на главу всего Сената».


[Закрыть].
 

Акт кончился в полном молчании.

Очевидно, готовились к следующему, где должен был появиться Стефано Леркари, т. е. Моини.

Почти никто не вышел в коридор и фойе… И это удивило старого артиста, тем более, что, несмотря на все ее достоинства роль Стефано Леркари – очень коротка. Тут публике не на чем отвести душу. Постановка второго акта тоже удивила Брешиани. Обыкновенно в пьесах пишут «Великолепная зала», но поднимается занавес, и на сцене дрянь и рвань. Тут было иначе. Громадный атриум дворца поражает красотою. Мраморные площадки и лестницы величаво поднимались в высоту, где под лунным светом таинственно белели статуи.

«Откуда Моини взял всё это?» – шевельнулось в уме у Брешиани. Сцены между Анной и Уго и ею же и Одерико он пропустил без внимания… Анна отогнала подлого соблазнителя. Несколько фраз, полных меланхолии и нежности к Стефано… И вдруг его восклицание за сценою:

– Анна!

Брешиани вскочил… «Что это?… Чей это голос? Не может быть».

Анна бежит навстречу. И опять за дверями:

– Mia sposa[85]85
  Моя супруга (ит.).


[Закрыть] – Anna!

Ведь так обманываться нельзя… Великий муж чуть не весь выдвинулся за барьер, чтобы увидеть Моини, когда тот выйдет. Вот он. Анна, закрывает его своими объятиями… И вдруг в зале раздался крик. Карло Брешиани упал в угол ложи. Из соседней взглянули к нему. Капельдинер постучал и вошел.

– Вам дурно?

– Нет, ничего… Теперь прошло.

А в голове стучат молотки, сердце колотится, и бешенство так и душит.

Так вот он, Моини. Вот этот новый гений, которого сравнивают с Брешиани, вот эта скороспелая слава. Негодяй! И какая наглость! О, теперь всё, всё ясно. Эти оскорбительные статьи, выходки мелких изданий, намеки – продиктованы им, им самим. Понятно, что он жаловался всем на старика – отца. Карло Брешиани должен был казаться чудовищем. Еще бы стоять поперек дороги у такого юноши. Мешать ему везде и во всем. Не догадаться умереть раньше! Он не может ошибаться. Это его Этторе, который теперь «проводит дорогу где – то около Смирны на востоке». Какая мерзость! Какой скверный обман! Его, его Этторе. Его фальшивое лицо, умеющее быть таким искренним, его глаза, кажущиеся открытыми настежь, вся душа в них, а в этой душе вечная ложь и замыслы… против кого? Против отца!

Карло Брешиани оставался в углу.

Он дрожал, как в лихорадке. В волнении не знал, что делать: то потирал себе руки, то расправлял пальцы, хрустя суставами, то едва сдерживал восклицания, которые готовы были вырваться из больной груди. Хорошо, что его голос от испытанного только что потрясения хрипел. Горло перехватывало спазмой. А то он мог бы крикнуть на всю эту залу: гоните его… это мой сын. Душа подлая и низкая!

Всю жизнь стоять на высоте, приобрести громадное имя, подымать жалкую, изменившую ему толпу, до себя! Вкладывая в ее душу лучшие чувства, вести ее к великодушию, героизму, слезам покаяния к мести за слабых и униженных, и для чего – чтобы пришел его собственный сын, его отродье – и занял его место, да еще как – клевеща, жалуясь на него, подчеркивая повсюду свои мнимые преимущества, делая его, отца, смешным, мелким, выжившим из ума.

И старый Брешиани вышел в коридор. Оставаясь в ложе, он не выдержал бы и крикнул на весь театр.

XXXIX

Когда он принудил себя, наконец, вернуться и слушать, значительная часть второго акта прошла.

Зала театра была вся захвачена молодым артистом. Она отдыхала, когда он уходил, и опять впивалась в него, только что он показывался.

Брешиани теперь и силою не оторвали бы от сцены. Он всё еще кипел негодованием, но бешенство уже не ослепляло его. Он хотел одного – быть беспристрастным судьей, хотя какое – то облако часто заволакивало от него Моини, Этторе то ж. И старик не мог удержать на губах резкого слова или проклятия сыну, доставившему ему столько горьких минут. Тем не менее явление шло за явлением, действие, как всегда у Джиакометти, развивалось широко и сильно, страсти разгорались во всю и высказывались ярко, жизненно, точно каждым словом ударяя по сердцам слушателей.

Карло Брешиани был слишком артист, чтобы не увлечься самому. Он радовался пока всякой ошибке сына. В одном монологе у него не хватило дыхания, и голос его оборвался. В другой раз он споткнулся, но вдруг овладел собою и кончил сцену с таким блеском и увлечением, что старик крикнул сдавленно и хрипло «браво» и руки уже поднял, чтобы присоединиться к аплодирующим, да удержался вовремя… «У щенка есть кое – что. Без ничего ведь нельзя надуть публику». И он с удвоенным вниманием занялся малейшим жестом, интонацией Моини… «Есть, есть, несомненно, есть. Рутины никакой. Голос иногда торжественен и силен, как колокол, всегда – искренен»…

Брешиани никогда у себя не мог добиться задушевности. Она не давалась этому колоссу, потому у него и не выходили те монологи, когда он оставался сам с собою и размышлял вслух. Потом, у сына есть еще что – то. Оно не сразу дается пониманию. Видимо, весь он уходит в эпоху и положение. Чувствует и делает, как делали и говорили эти давно сгнившие в могилах исторические герои. Но они героями являются в пересказе поэта для нас, для себя они были простыми, совсем простыми людьми. Это действительно особая игра – как будто артист раскрывал вам, не заботясь о красоте внешнего положения, душу Стефано Леркари. В каждом движении его лица, часто помимо слов, – страдание за оскорбленного отца. Слова иногда идут сами собою, как это бывает на деле, а внутренняя жизнь течет и разливается другим руслом, и слушатель это замечает и его больше подхватывает и кружит в недосягаемой высоте.

Негодование благородного сердца, сознавшего, как несправедливы все к дорогому ему человеку, мало – помалу ураганом подымается в душе сына, отравляет ее жаждою мести, и еще недавно весь – нежность и ласка, теперь он вдруг становится страшен как туча, в которой зреют громы и молнии. Она тиха, и он тих, но глаза у него уже засверкали, голос вздрагивает, руки невольно дрожат. Еще минута, и влюбленный муж – весь увлечение и жажда счастья, сделается мстителем, судьей и палачом в одно и то же время.

В третьем акте Брешиани забыл, что он отец… Перед ним был не оскорбивший его Этторе, a действительно сын униженного дожа. Старый артист уже не заботился о том, что его узнают.

Он наклонился через барьер и стоило его сыну поднять туда глаза, чтобы узнать львиную голову отца. К счастью, ни ему, ни кому – либо в зале не пришло даже на мысль отвлекаться от того, что совершалось на сцене. Тут передо всеми в живых образах развертывалась не драма Джиакометти, а настоящее историческое событие воскресало в красках, лицах и голосах давно погибших людей. Этторе играл, так, что позади него точно стояла эпоха. Он не только был большим артистом для себя самого, он, вместе с лицом, изображаемым им, воскрешал целую полосу незнакомой жизни. Как в сказке, люди переносились за триста лет назад и болели недугами того времени…

«Народ страдающий, народ изнеможенный, зову тебя!»

Это у него вырвалось так мучительно, с такой безысходною тоскою, что Карло, сам не замечая, что с ним, невольно отер слезы, показавшиеся у него в глазах. Обращение к женщине, в которой обманулся, вышло так благородно и чисто, что старику совсем уж захотелось плакать… В самом деле, Этторе по своему понял положение и, говоря слова, написанные автором, исправил их смысл. В проклятии сказалась не ненависть к сердцу, которое он любил когда – то, а мука о его утрате. Сцены слепого бешенства были одухотворены чем – то высшим, точно этот сильный и смелый человек внезапно сделался орудием правого гнева Божьего. В его злодействе нечто одухотворяющее, само небо бросило на него свои голубые тени… Я бы сказал, что эта игра была символическою, знаменовавшую не бедные слова, написанные на пожелтевших страницах, не то только чувство, которое выражала она непосредственно – но всю душу, с ее жизнью, громадной и разнообразной, вылившеюся в нежданном исходе.

Были такие места в пьесе, которые (Брешиани хорошо это помнит), обыкновенно проходили незаметно. Теперь они подняли его, да так, что, когда опустили занавес, он вместе со всеми сидел молча, пораженный, растроганный, не смея шумом вызова нарушить благоговения, которое было в его душе. Тем громовее раздались рукоплескания, после этой длинной паузы, ярче всего указавшей успех молодого актера. Он выходил на вызовы. Брешиани оправился и, откинувшись, смотрел на него, уже не присоединяясь к восторгу залы. Очевидно, Этторе еще не пережил всего, только что изображенного в акте. Лицо его было не покойно, и сам он казался потрясенным. Он кланялся, не радуясь и не разжигая толпу на новые овации поддельным восторгом.

После третьего выхода, явился режиссер и объявил что «артист просит извинения, ему надо готовиться к следующему действию».

«Лицемерие или правда?» – шевельнулось у Брешиани в душе.

Он закрыл глаза и начал переживать только что испытанные ощущения.

Едва ли не в первый раз в нем шевельнулась гордость за сына. Ранее знал он в нем талантливого инженера, но как всякий артист, писатель, художник, он на другие профессии смотрел несколько свысока. Теперь он повторял про себя: «Да он мой сын… действительно, мой сын… Он идет против отца. Он действует назло мне, но он талант, большой талант, может быть, гений, и мой сын, все – таки. Несмотря ни на что, мой сын… Мой сын… Династия Брешиани? Кто это сказал когда – то? А ведь в самом деле, это, пожалуй, будет действительностью»… Потом ему пришло на мысль прежнее предположение, что Этторе копирует и его, и Росси, и других… Где же это? Он что – то не заметил. Старик начал вспоминать момент за моментом. Нет. Видно, что он изучил их, но это для него было только школой. Он ничего не заимствовал механически. Он всё претворил в себе свое, исключительное. В каждом его слове отразилась его личность, его душа.

И Сальвини, и Росси, и он, Брешиани, дали ему только азбуку…

Не в этом ли настоящая преемственность у истинных гениев?

А все – таки он напоминает его, старого Брешиани, не теперь разумеется, а много – много лет назад, когда Карло был еще молод и глаза его, как выражались тогда, горели нестерпимым блеском.

XL

Ночь была яркая, такая, какие даже в Неаполе редко удаются.

Месяц застоялся над Партенопейским заливом, и как смутные грезы вдали плавали над его недвижимыми водами Капри и Сорренто… Их красивые массы виделись сквозь дымку, и потому казались еще воздушнее, призрачнее. Точно их не было в действительности, а это лунный свет и голубая ночь рисовали сказочные миражи. Белые виллы Позилиппо – на матовом серебре. Сант – Эльмо и Чертоза – союз веры и тирании[86]86
  Замок Сант – Эльмо в правление неаполитанских Бурбонов называли местной «Бастилией», так как он служил политической тюрьмой; соседняя с ним Чертоза – гигантский картезианский монастырь.


[Закрыть] плыли куда – то под небесами, в лазурное царство таинственных преданий. Спектакль кончился.

Весь в угаре, ошеломленный, почти ничего не понимающий, Карло Брешиани вышел на Санта – Лючию. Что с ним делалось? Улеглась ли злоба? Или она тлеет в глубине души, чтобы опять вспыхнуть и сжечь в ней остатки недавнего восторга. Он знал только одно: теперь ему нечего было и думать о покое, о сне, о постели. В комнате – как ни широко растворяй окно в прохладу – всё равно. Самые стены ее будут давить и мучить. Надо заходить себя, утомить до того, чтобы даже воспоминания не осталось, – тогда, пожалуй, на выручку придет забытье и он проспит до утра, до солнца, до новых мыслей и новых забот. Смутно и неясно пока, но он чувствовал: случилось что – то, от чего целая полоса жизни отходит прочь. Отходит, не оставляя следа, – и перенести это трудно, почти невозможно. Надо быть кем – то другим, а не самим собою. Скинуть с себя, как негодную больше одежду, свое «я», а ведь у него, кроме этого «я», ничего в душе не было, и это «я» так громадно, славно, что после него останется пустота, ничтожество, забвение. И тотчас же возмущенная мысль подымалась, затуманивая мозг одуряющим чадом: с какой стати? Что такое случилось? Кем я побежден? Ради чего я сложу оружие…

Он пошел вдоль Санта – Лючии, обогнул отель «Vesuvio» на набережную. За каменною оградою, внизу, спало море, тусклое и тяжелое. Только лунный свет где – то посреди залива горел громадным синевато – белым заревом… В этом отблеске мертвенное, фантастическое. Тишина, – точно эта холодная ночь совсем заворожила шумный город. Даже издали с via di Roma не доносился говор толпы, никогда не оставляющей эту улицу.

Только изредка плеснет рыба и по темному стеклу моря бегут всё расширяясь, сплетаясь и расплетаясь серебряные звенья. Вон одна шлепнула хвостом почти у самой стены берега. И опять молчание, странное. В нем нечто выжидающее, крадущееся, притаившееся.

Карло Брешиани припоминал весь этот вечер… Опять перед ним словно въявь вырос молодой и красивый сын. Минуту за минутой старый актер следовал за ним. Каждое движение, каждое слово, – где тайна этого громадного успеха? В чем он мог уйти дальше нас? В искренности, задушевности? Нет. Это не одно. В непонятном умении наводить на целый ряд чувств и мыслей, вовсе не зависящих ни от автора пьесы, ни от самой сцены? Гипноз, что ли? Да ведь вся сила искусства в таком гипнозе. Кто из одной и той же чаши даст больше – затем и победа. Потом в малейших подробностях этой игры, чуждой старику – отцу, иногда неясной, – сказывалось изучение, великий положенный в нее труд.

О таком труде мечтал когда – то и Карло Брешиани, да ему не было времени. Надо было играть, играть, играть. Кончался один сезон – начинался другой… за другим третий, а там приходило на смену утомление, – только бы в себя прийти! Двигаться вперед нечего было и думать. Приходилось отливать раз навсегда известные формы. Этторе хорошо! Он пришел на готовое. Ему не надо думать ни о чем. В детстве и юности он не знал нищеты. Та суровая школа, через которую прошел его отец, не отняла преждевременно у сына чистоты и ясности его взгляда, ласковых и нежных звуков его голоса. Жизнь оставляла ему пропасть досуга… Не то, что старику – актеру.

Карло Брешиани помнит, как он знакомился с Шекспиром – собрал у себя и читал поочередно расписанные роли! Добыть издание гениального писателя нечего было и думать, хоть во всем откажи себе. До многого приходилось добираться ощупью, к чему Этторе шел уверенно и прямо… Тем не менее всё это выработано им самим, и только им. Отец теперь вспомнил ту бездну, которая всегда лежала между ними. Сын ни разу не мог, не смел обратиться к нему за советом или указанием. Он только записывал в дневник вопросы, которые ему хотелось предложить отцу. И в этом, разумеется, вина Карло Брешиани.

Он даже невольно остановился. Налево лежала громадная Villa Nazionale. Точно тучи приникли к земле, так густа и темна была ее зелень… Пальмы рвались из нее в синюю бездну, наводненную лунным светом. Вверху маревом казались горы, застроенные домами… Белыми в густой лазури ночи, белыми, окутанными серебряным флером. Да, именно вина – его и только его. Может быть, – если бы не она, вместо того, чтобы испытывать всю эту муку – он радовался бы теперь с сыном и гордился им как своим созданием. Сколько бы счастья было – иметь право вызывать его вместе с другими и говорить ясно, открыто: я прожил не даром. Умру – вот мое наследие. Он стоит не меньше меня, но это мое «я», воскрешенное и молодое.

А теперь? В самом деле, не тяжко ли он виноват перед Этторе? Ведь отец ничего не упустил, чтобы захолодить его душу, зажать рот ребенку. В эгоистическом самопоклонении он думал, что ему, великому Карло Брешиани, не нужен никто… Зачем ему семья, – когда перед ним преклоняется весь мир, у него есть любовь сотен тысяч, миллионов сердец, он всюду, куда появится – свой, и всё кругом принадлежит ему по праву… И вдруг пришло время, всё это может отойти от него, оставить его – и он останется один. Один в суровом величии, как горная вершина с ее льдами и снегами. Если бы она могла чувствовать, как чувствует человек, как бы ей было холодно и скучно в поднебесье… Одинокой, и всегда одинокой. Говорят, что это лучше. Величие не должно себя связывать ли любовью, ни дружбой. Но вот теперь, когда это величие переживает само себя – легка ли ему будет вечная пустыня вокруг?

А он, действительно, захолаживал и душу и сердце ребенка.

Странно, прежде это не приходило и в голову Карло Брешиани. Слишком был занят собою и своими делами. О семье думать было некогда! Она даже являлась ему чем – то докучным, посторонним, навязчивым. И только теперь всё чаще и чаще перед ним становится вопрос: прав ли он? Сколько раз он замечал на личике малютки – сына выражение любви и ласки. Улыбнись ему отец в такую минуту, и ребенок в радостном порыве кинулся бы к нему. Но Карло Брешиани, живший на сцене в вечной кипени и суматохе, не терпел дома резвости и шума и, разумеется, всех довел до того, что вокруг великого человека царила могильная тишина. Именно, могильная. Можно было усомниться, бьются ли сердца у этих людей, смотревших на него с таким религиозным ужасом.

Точно въявь ему рисуется солнечный день на вилле. Озеро сверкало под солнцем, горы по другую сторону тонули в блаженстве его света и ласки. В саду было хорошо – пахло цветами. Тысячи бабочек носились над ними. В каштанах, казалось, каждый листок пел, свистал и щебетал – столько сюда налетело всякой птицы. Дрозды швырялись, точно черные комочки, из куста в куст. Величавые кипарисы одни с презрением уносились в святую и чистую лазурь неба, ото всей этой земной и временной красоты! Олеандры только что распустили пышные алые цветы. В яркой зелени ностений гордо и одиноко раскрылись громадные белые благоуханные чашки – точно кадила, имевшие дело с божеством, курившиеся фимиамами ему и высокомерно отвернувшиеся от людей и их мелкой суетной радости. Зато пылали этою радостью, неистово дышали страстью и вожделением такие же белые, такие же громадные, но ничего общего с небом и святостью не имевшие магнолии.

Карло Брешиани вышел в сад. Тогда именно у него начал ломаться репертуар. Он, мало – помалу, оставлял роли юношей и переходил к нынешним… Задумавшись едва ли не о создании короля Лира, он сел на скамью и под гигантским платаном, от которого почтительно отступили другие деревья. Платан этот просуществовал несколько веков, и его чудовищные благословляющие ветви рукополагали даже тихую воду озера. Карло Брешиани представлял себе помешанного короля в лесу, среди неистовства стихий, залитого ливнем, замученного бурей и вдруг точно шарик подкатился ему под ноги. Великий артист очнулся и различил розовое улыбающееся личико Этторе. Как он мог тогда оттолкнуть ребенка ногой? Теперь его даже в жар бросило от этого воспоминания. Да, как еще оттолкнуть! Мальчик ударился о скамью напротив и расшиб себе лоб. И теперь, когда он волнуется, шрам выступает у него ясно. Недавно, споря с сыном, Карло Брешиани различил это. Слишком за живое задел Этторе, и тому кровь кинулась в голову и тотчас же не стертый долгими годами след выступил над правою бровью… А приласкай он тогда малютку! Что ему стоило положить руку на его головку… Карло Брешиани отнимал ее и потом от уст мальчика, благоговейно касавшегося ее. Да и мало ли было подобных случаев. Сердце дитяти привязчиво.

Через несколько лет сын позабыл всё. Как – то возвращаясь из института, где он, так много слыша об отце, привык гордиться им, боготворить его, Этторе кинулся на шею великому, неподражаемому артисту. Карло Брешиани изумленно и брезгливо отвел его рукой… Тот был весь в пыли от дороги и в копоти от локомотива… Больше сын уж не порывался к нему. Старик не знал, как тот ночью проникал в его спальню и, испуганный, бежал оттуда, а то его мука еще бы усилилась. Холодное, скучное детство! Теперь Карло Брешиани готов был плакать. Он сам не понимал, что с ним, но этот молчаливый, внимательный мальчик, большие и пристальные глаза которого неотступно следовали за отцем, вдруг стал ему и близок и дорог. Нельзя было любить отца вблизи, он поклонялся ему издали… Боже мой, Боже мой, если бы вернуть всё это. Как он, Карло Брешиани, столько раз изображавший лучшие чувства на сцене, мог оставаться в действительности им чуждым? Или может именно потому они и казались слишком пошлы для жизни? И не только пошлы, но и бледны. Сцена сгущает жизнь – приподымает ее. Тут и искренность гримирована… Да, именно потому, что «столько раз» – их и не хватило для семьи… Проклятая слава, отвратительное дело! Но все ведь таковы? Нет, это было его личным характером, особенностью… Если бы вернуть всё это… Вернуть!

Карло Брешиани остановился.

Незаметно для себя, он поднялся на Позилиппо.

Над ним вверху простирали зеленые зонтики картинные красивые пинии. Вниз падал скат, в пышной зелени, точно курившейся лунным светом… Таинственно и недвижно лежала бездна залива, и за ним весь белый, стройный, несравненный террасами подымался Неаполь. Везувия не видно. В осиянной дали красным пятном вспыхивал его кратер…

– Да, если бы можно было вернуть!

Глубоко ложатся в детскую душу впечатления первых лет. Каждая мелочь в это время вносит черточку в характер. Если бы Карло Брешиани пришел теперь к сыну, – всё равно они почувствовали бы себя чужими… В чем только он не обвинял Этторе, не зная его. Эта ночь, эти воспоминания помогли старику лучше понять молодую душу… Интриги, намеки на отца, сравнения с ним. Да причем же здесь Этторе? Непрошеные поклонники, усердные не по разуму критики, а может быть и оскорбленные когда – нибудь им, гордым Брешиани, молчавшие долго и теперь отплачивавшие ему за невнимание, пренебрежение… Нет, разумеется, не сын его повинен в этом. Старик слишком хорошо его видел сегодня и понял… Довольно вражды и зависти. Пора кончить это.

Какое – то белое крыло мелькнуло в заливе. Еще раз. Определилось и осталось на нем, точно родившееся из лунного света. Карло всмотрелся, – к берегу издали под парусом плыла лодка…