Текст книги "Секта Анти Секта. Том первый. Осколки"

* * *

Прошло уже более шести лет после окончания второй мировой войны, которая постепенно скрывалась в тумане прошедшего времени, но навеки оставшись в памяти её переживших, и, не важно в какой ипостаси, – воина, тыловой крысы или безутешной вдовы. У каждого остались свои воспоминания. Под шелест никогда не останавливающегося времени, подрастало вновь следующее поколение, которое поджидало его собственное испытание.

Но несмотря ни на что, жизнь, как обычно, побеждала, люди веселились, устраивали вечеринки, танцы и даже гульбища. Не было исключения из этого правила и в этой строго засекреченной конторе, спрятанной в центре столицы от глаз непосвящённых, словно мышиная нора от кота.

В начале года Звягина и Громова наградили Сталинской премией. По этому случаю в конторе был устроен грандиозный банкет. Присутствовали все основные сотрудники Института и несколько людей из тогдашней элиты: из ЦК и Министерства. Как водится, вначале было торжественное собрание, затем стол с яствами и тосты.

Все выступавшие лили слащавый елей, в основном на голову Шефа, как будто чувствуя, что на Громова подобное лизоблюдство вряд ли подействует. Разумеется, они были правы. И более всех в своём панегирике, закончившемся очередной здравицей в честь Звягина, изощрился Юра Хохляков…

Элина же такие мероприятия не жаловала и на этом также отсутствовала.

Хохляков, уже будучи по серьёзному навеселе, после своего спича вразвалочку подошёл к столику, где сидел Зимин и сел рядом с ним на свободный стул. Сабантуй по поводу вручения премий случился как раз в то время, когда Вилор несколько раз отклонил его навязчивые приглашения по поводу поездок на рыбалку. Глаза Юрия были пьяные и выпукло-недобрые, но постоянно бегали вокруг да около, никак не находя никакого для себя постоянства.

Вилору подумалось, наблюдая за ним:

«Что то злой он сегодня, лауреатам что ли завидует, дурень?» Эта мысль была ошибкой, Зимин сразу это понял, когда Хохляков открыл свой рот и желчно, как никогда себе не позволял, сходу в барьер, заговорил:

– Слушай Вилор, а тебе не кажется, что ты какой то искусственный, как, кстати, и все твои великие эксперименты… А ты завидуешь, небось, этим, – он кивнул в сторону центрального стола, где сидел с женой Звягин, Громов и министерские кураторы конторы.

Тут говорящий рот сделал паузу и в эту паузу Вилор услышал его мысль, что говорится, с ходу пронзившую ему голову: «… Зато жена у тебя точно натуральная… мне б до неё добраться!». А вслух продолжил:

– Или кажешься ты таковым что ли? Ты просто такая чистюля по жизни, прям настоящий и неподкупный Штирлиц. И власть конторская тебя любит и продвигает, хоть ты и не делаешь таких реверансов им, как только что сделал я, – Юрий натужно ухмыльнулся…

– И жена твоя ангел и цветочек, от неё благоухание идёт на всю контору. А главное, что тебя видно искренне любит и уважает. Наверное, ты один из всех нас, кроме конечно, Шефа, с Громовым по вечерам в покер или вист режешься.? Всё у тебя так замечательно, аж до тошноты. Неужели тебе никогда в жизни не хотелось, к примеру, напиться?

Ну ничего, ты ещё молодой, напиться всегда успеешь. Тебе всего около тридцати, не так ли? Или даже и этих лет нет?

Хохляков пьяно махнул рукой…

– Да… Везунчик ты наш! Ты же не просто перспективный учёный, ты, мой дорогой, учёный уже состоявшийся, несмотря на эту твою молодость.

А что Я? Я уже и не учёный вовсе… Скрывать не буду, люблю хорошо выпить и закусить, да и на сторону обожаю сходить.

Юрий опять ухмыльнулся пьяной ухмылкой, прежде чем продолжить сей монолог далее:

– Фактически ты третий человек в Конторе, а те двое первых довольно часто к тебе прислушиваются, твоё слово часто становится последним.

Хохляков вновь прервал этот свой очень неожиданный для Зимина монолог, говорил он скоро, и торопился высказать то, что у него наболело внутри, наверно в самой душе, и теперь этой бедной душе не хватало даже воздуха: говоря быстро, он задыхался:

– Ну почему, скажи мне почему ты такой странный везунчик, а Зимин? И, я слышал, бомба рядом с тобой падала, да не одна, а тебе хоть бы что?

…Вилор был поражён. Он вдруг понял, как он плохо разбирается в людях. В людях вообще, и в близких людях, в частности. Он только что осознал, что вообще в них не разбирается.

– Юра, ты что, завидуешь мне?

– Да, чёрт тебя возьми, завидую, я работаю здесь дольше тебя, я дружил раньше с Громовым, но как только появился ты в нашем Центре, он отодвинул меня в сторону, бросил на «статистику», как непроходную пешку. А проходной пешкой стал ты, уважаемый гений, у тебя же мериллит, радоцит, и иже с ними… Мои же разработки все прикрыты, как неперспективные. И со статистики мне теперь уже не сползти никак.

А ты хоть знаешь, что по Конторе ходят слухи о назначении тебя вторым замом по экспериментальным разработкам.? Так сказать, пересадить тебя поближе к Громову? Ты далеко шагаешь Вилор, если только не споткнёшься!

Зимин уже пришёл в себя от этого неожиданного натиска Хохлякова, и с иронией спросил:

– Споткнусь о твою подножку?

Хохляков осёкся вдруг в своём велеречии, лицо его стало наливаться буро-синей, на глазах темнеющей краской мертвеца, будто попавшего в автокатастрофу. Дыхание у него перехватило, а лицо-маска онемело, застывши на миг.

Вило̀р попал в точку. Губки Юрия судорожно заёзживались, рот прохрипел что-то нечленораздельное, а глаза глядели на Зимина с такой откровенной злобой, что тот её почувствовал наружной поверхностью своей кожи, которую он сразу же попытался отбросить прочь, как едкую слизь вонючего скунса…

Пауза затянулась, создавши впечатление, как будто у Хохлякова во рту торчал кляп.

Эту паузу теперь уже нарушил Вилор, заговорив неспешно и словно отстранённо, по методу своего Деда:

– Понимаешь, Юра, всё дело в том, что по какой то причине в твоей умной вроде бы голове, обо мне создался ну совершенно неверный и нездоровый образ. И он создался у тебя таким именно потому, что ты обрисовал меня как некий выдуманный тобой же идеал, к которому я сам не имею вообще никакого отношения. И вот этот идеал, созданный твоим собственным мозгом, ты же талантливый биохимик, насколько я знаю, Юра, несмотря на то, что ты работаешь в институте по изучению этого самого мозга, самого тебя злит и раздражает.

Не я, какой я есть на самом то деле, Вилор Зимин, сотрудник Института всего лишь, а именно твой выдуманный идеал того, кто сидит сейчас напротив тебя. Не знаю, способен ли ты понять столь очевидные вещи:

а) я не являюсь этим идеалом или человеком, которого ты тут так красочно изобразил;

б) а раз я не являюсь им, то твоя борьба с этой ветряной мельницей абсолютно тупа и безсмысленна, и:

в) посему оправдываться мне перед тобой нечего, да и не зачем.

Теперь уже Зимин в упор смотрел на Хохлякова и наблюдал, как изменялась маска его наружности, но он не был вполне уверен, что его слова дошли до Юрия.

Зимина чрезвычайно удивило это прямое нападение последнего, ведь обычно люди подобного сорта всегда действуют из-за кулис. Однако беспардонность личности Юрия и его склонность к эпатажу и завистливости в Конторе давно была известна людям, способным к наблюдению.

Иногда Хохляков, что говорится «стучал» начальству на коллег, чем то ему не угодивших или, с его точки зрения, досаждавших. Но он прекрасно понимал, что в отношении Зимина такой «стук» вряд ли прокатит, ему не поверят, не поверит Громов, в первую очередь. И ещё Юрий был что говорится, развязен, мог безнаказанно ущипнуть за ногу свою же лаборантку или игриво дружелюбно схватить её за привлекательную задницу.

И всё же в Конторе Хохлякова терпели за то, что он был чётким структурщиком и поклонником системного анализа.

Все данные об лабораторных экспериментах, сверхновых разработках, за исключением особо секретных, стекались в его аналитическо-статистический сектор.

Однако сам Хохляков теперь уже не мог дать науке что то новое, он мог лишь систематизировать старое, уже известное, кем то, хоть тем же Зиминым, уже открытое.

«Мастер анализа, и, надо же, не сдержался, выложил все какашки зависти из своей аналитической головы. Как говорили раньше, „за что боролся, на то и напоролся“. Да ещё он просто банально напился, вот и причина».

Эти мысли молнией промчались в голове Вилора.

Словно этим мыслям в подтверждение, Хохляков налил себе из бутылки, стоящей на столе, полный стакан какого то красного вина, залпом выпил его, и вновь уставился на Зимина своими маленькими крысиными глазками:

– Да? Ну что же, ты опять на высоте, ты недосягаем. Ты вновь оказался правым, а нам, как обычно, одни объедки, ведь мы статисты! Мы всего лишь фиксируем труды гениев, вроде тебя!

Юрий поднялся со стула, взмахнул вверх рукой и направился к выходу из уже начавшей пустовать банкетной залы.

И всё же неприятный осадок от этого разговора надолго поселился в душе Вилора, пусть даже опущенный на самое дно его памяти.

– Что задумался, Вилор Борисович?

Голос Громова вывел его из прострации размышления.

– Всё о более совершенном радоците мечтаешь? – добродушно спросил подошедший заместитель директора, присаживаясь на освободившийся наконец от Хохлякова, стул:

– Как дела то, новые идейки не проклюнулись?

– Пока нет, Вячеслав Григорьевич, что то стопор, пока стопор.

– Не переживай, стопор, – это дело временное у настоящих учёных. Вот если вся жизнь превращается в стопор, – он кивнул головой в сторону выходящего прочь с залы Юрия, то это уже не учёный вовсе, – эта фраза была сделана Громовым так, как будто он присутствовал при их только что произошедшем разговоре.

– Вот что, послушай ка меня.

Есть кое какие мысли по поводу возможной связки для твоего препарата, так что в понедельник сразу после планёрки зайди ко мне, обсудим. Ну бывай здоров!

Громов протянул Зимину руку и они расстались.

* * *

И вот, на следующей неделе, после редкого воскресного выходного, когда закончилась рутинная утренняя планёрка у Шефа, Вилор сидел в кабинете первого зама Конторы. От Громова, как всегда, исходил импульс скрытой, но спокойной и мощной силы, спрятанной за искренним дружелюбием и достаточной открытостью. Однако доброта эта была добротой медведя, который абсолютно уверен в своей силе и никого не боится. Разговор Громов начал совершенно неожиданно:

– Что Вы, Вилор Борисович думаете о товарище Сталине?

Слегка опешив от такого не задаваемого вообще даже в принципе вопроса, Зимин внезапно сказал именно то, что думал:

– Это вождь нашей страны. Он крепкий, жёсткий и даже жестокий человек. Но в именно в нашей стране руководитель и должен быть таким. Иначе не миновать контрреволюции и даже худшего.

– Да, верно, – растягивая фразы, как бы раздумывая, ответил Громов, который всегда говорил очень чётко, не спеша.

– Но знаете, товарищ Зимин, что товарищ Сталин ещё и добрый человек. А у нас никто не говорит о доброте Иосифа Виссарионовича. У меня лично всегда возникает такое чувство, когда я встречаюсь с ним. А доброта Сталина, как и его жёсткость всегда справедливы. Не подумайте, что я пою вождю панегирик из-за только что полученной Сталинской премии. Совсем нет. Просто кроме Вас, мне не с кем поделиться своими наблюдениями, думаю, что Вы не против?

– Нет, Вячеслав Григорьевич.

– Так вот, комплексы специальных препаратов, которые мы с Вами готовим для него, позволят ему ещё долго быть в здравии. И это хорошо для всех нас. Ну а с радоцитом, как у вас, всё не можете подобрать связующее звено?

– Нужен связующий растительный или животный элемент, который бы не отторгался всеми семью компонентами препарата. Экспериментируем, но окончательного решения пока не нашли. Пробовали сосновую живицу перегнать до спиртового состояния, результаты слабые. Стадия опыта всего лишь.

– Хорошо, слушай, зачем я тебя пригласил: хочешь съездить в интересную и длительную командировку? В Карелию, может и на Кольский полуостров. Наступает август, там замечательно. Есть такое редкое дерево – карельский кедр, его живица обладает потрясающими лечебными свойствами.

Мне нужна живица в объёме около трёх литров. Также можешь её попробовать в качестве связующего агента для твоего радоцита.

Возьмёшь с собой контейнеры с готовыми препаратами для сублимации. Там же и поэкспериментируешь в областной больнице. Тебя будут ждать. Заодно отдохнёшь на природе. Поедешь на своей машине. Возьми с собой лаборанта. Да, о чём это я, старый, жену ведь наверняка возьмёшь?

– Конечно, Вячеслав Григорьевич, это моя вечная лаборантка!

Если б Вилор знал тогда, что вечность эта недолго длится… Однако даже такой учёный в науке, но далеко не всегда в реальной жизни, которому до боли в селезёнке завидуют хохляковы, Зимин был не властен над своей судьбой, или над тем, что мы все под ней понимаем.

Всей своей душой Вилор обрадовался предстоящей поездке, и, заходя в свою лабораторию, подошёл к Элине и тихонько сообщил ей новость, чтобы пока всё было в тайне. Ох уж эти тайны! Все любят секретничать, но ещё более сплетничать, поэтому и секреты долго не живут. Впрочем, к нашим героям это не относится.

Эля была рада сменить обстановку пожалуй ещё сильнее, чем муж. Лабораторная работа, зачастую однообразная, порой становилась ей в тягость. Рутина убивает всякого чувствительного к этой проклятой рутине человека, тем более, истинно творческого.

С другой стороны, Эле, как женщине, нравилась простота и предсказуемость, чего нельзя было ждать от опытов, могущих закончиться или ничем, или ложным результатом. Натура её, как и любой настоящей женщины, была не только двойственна, но и многогранна более, чем спектр радуги, в чём скоро убедится лично её любимый муж…

Два дня у них ушло на сборы, оформление необходимых бумаг и справок, подготовку нужных образцов компонентов радоцита и контейнеров для них.

Зимин решил на машине доехать до Петрозаводска, а дальше действовать по обстоятельствам. Они оба обожали путешествовать, все свои короткие отпуска отдавали им, отправляясь то в Крым, то на Кавказ, то на Алтай. Зимину в этих поездках более всего понравилась Абхазия, море там чистейшей слезы, а народ местный энергичный и свободолюбивый.

На Север они пока ещё не выбирались. А теперь он как бы получает внеплановый отпуск, причём связанный с проблемой, которая требовала срочного разрешения. Зимин поэтому чрезвычайно был рад этому предложению Громова. Собирались они с душевным подъёмом и радостью. И вот через три дня наступил день отъезда.

Утром, после освежающего душа, предвкушая путешествие, Вилор ощущал особое приподнятое дорожное настроение, которое известно любому любителю путешествий. Душа поёт и жить хочется с необычайною силою. Свежая, разлитая по всему телу энергия так и рвётся наружу для свершений, как будто сам Деятель, Бог поселился в твоём хрупком недолговечном теле.

Хотелось выйти и дивить мир собой, который прекрасен, как прекрасен и ты сам, в нём самом, в этом непостоянном, вечно изменяющимся созидающем мире. Дух творчества будоражит твоё воображение, твоё восприятие этого вновь обостряется ранним свежим утром в момент выхода солнышка перед наступающим новым днём, который вновь и вновь принесёт тебе всё время новое чувство вечного Бытия…

Через два часа их «Победа» уже покинула Москву и мчалась прочь от неё по Ленинградскому шоссе, которое было пустынно в то время лишь недавно народившейся автомобильной эры.

Эта часть их пути прошла без всяких происшествий, и во второй половине дня они уже въезжали в старый новый Питер – Ленинград, чтобы переночевать там, по желанию Вилора, в знаменитом «Англетере».

Однако Элина воспротивилась этому варианту, из-за связи печально известной гостиницы со смертью Есенина. Сама большая любительница русской поэзии, Фета, Пушкина, Тютчева, Ахматовой, и, особенно, Есенина, она, как очень чувствительный человек воспринимала его смерть очень ранимо и не верила в самоубийство поэта.

– Вилор, это было убийство, я ясно это вижу. Когда она говорила: «я ясно это вижу», ему иногда казалось, что она в действительности видит наяву то, то когда то происходило в действительности.

– Я не хочу туда, в эту гостиницу. Эти воспоминания и видения испортят мне настроение, мне трудно будет там выспаться.

Её последний довод бил в точку.

– Хорошо, это не проблема, дорогая, – он её понял, как и обычно. Да и ему, по большому счёту, было всё равно, где остановиться до утра.

Его натура тяготела более к любознательности, чем к обычному житейскому любопытству.

Тогда их выбор пал на «Асторию», где они и поужинали, а вечером пошли гулять по Невскому, выйдя затем к Исаакию и к Дворцовой площади.

– Представляешь, тут когда-то ходили Достоевский с Гоголем, обдумывали свои повести и поэмы, радовались и грустили, как и мы, – сказала Эля.

– А мы ведь с тобой пока не грустим особо, – заметил Вилор.

– Может быть ты, да. Но знаешь, всё равно, где то в глубине меня сидит какая то непонятная грусть, грусть о том, что я сама ещё не понимаю, о чём она.

Раньше, например, на фронте, в госпитале, этой неясной грусти у меня не было вообще. Там было некогда думать, задумываться, там надо было просто действовать, чтобы спасать людей. Время шло быстро и весело, Вилор, ведь правда?! Сейчас время как бы замедлилось, и вот появилась эта грусть, что всё всегда закончится, закончится и это время.

– А наша любовь, разве она может закончиться? – он привлёк Элину ближе к себе и обнял.

– Я не знаю, я боюсь об этом думать, я не вижу, как это произойдёт, значит – этого не будет, – улыбнулась она и прижалась к его груди.

Если б Вилор мог знать тогда, что от этой любви вскоре останется лишь жизненный пепел в виде изматывающих его воспоминаний!

А тогда у него промелькнула иная мысль, но тоже не его, а одного из первых учителей этой жизни – Деда:

«…Бойся прежде всего попасть в зависимость от людей, особенно от самых близких тебе, поверь мне, эта зависимость самая жестокая.»

Он тут же вспомнил и Деда, и беседы с ним, но это видение мигом исчезло, заслонённое вдруг следующей мыслью:

«А разве любовь, – это зависимость?» И ему вновь стало спокойней и лёгкая тревога неопределённости, переданная ему Элиной, удалилась пока в своё место…

Стало совсем темно, и они повернули в сторону гостиницы, шагая по узким улочкам и набережным русской Венеции, бывшей совсем недавно столицей Великой Империи и возрождаемой после руин духовных и физических, нанесённой ей последней человеческой мясорубкой.

* * *

Утром они вновь встали почти с рассветом, быстро собрались и наладили свой путь на Север. Как только отъехали от Ленинграда чуть более ста километров, дорога стала заметно ухудшаться. Частили ямы, ухабы, сотворённые тяжеловозами с лесовозами-вездеходами – ЗИСами и КРАЗами. Лес становился всё более похожим на тайгу, подступая к дороге всё ближе и ближе.

Тут вдруг случилась внезапное происшествие – двигатель их автомобиля заглох и никак не хотел заводиться снова. Это была первая поломка его первой машины, на которой он ездил вот уже почти как два года. Вилор понимал в технике, знал в ней толк, поэтому сразу стал проверять карбюратор, который оказался засорён. Зимину пришлось довольно долго повозиться с ним, сняв его и промыв. На все дела ушло более двух часов.

Дорога, которой они передвигались, не предвещала улучшения и стало очевидно, что сегодня к вечеру им не попасть в Петрозаводск, и придётся ночевать в каком либо селении, попросившись на постой. По другому варианту можно было ехать по ухабистой, вдрызг разбитой дороге и ночью, пока не доберутся до цели.

Поначалу они выбрали последнее… По пути им встречались лишь урчащие и дымящие лесовозы, очень редкие ГАЗики, один раз даже попался трофейный «Виллис».

Приближалась ночь, а дорога испортилась окончательно, асфальт то исчезал, то вновь появлялся, но в слишком изуродованном виде. Было видно, что дорога не ремонтировалась многие годы. Заправочные станции в то время и в том месте были роскошью и встречались крайне редко, лишь в крупных райцетрах.

Тем не менее их «Победа», словно упрямый танк продвигалась по этому бездорожью всё далее и далее на Север.

И вот наступила ночь со своими мириадами звёзд на безоблачном небе; так они и продолжали своё медленное движение, а населённые пункты этой ночью почему то враз пропали, даже редкие маленькие хуторки; а сон ещё не одолевал этих путешественников: Вилора от внимания к этой разухабистой колее, а Элину – от чувствования его состояния.

– Боже мой, Вилор, посмотри какая бешеная луна! – воскликнула Эля в тот момент, когда машина резко свернула вслед за колеёй и перед их взором предстала огромная полная луна в своём Северном величии.

Казалось, что эта громадина светло-оранжевого цвета занимала полнеба, а само небо было лишь фоном её всё подавляющего величия.

– Чем северней, тем луна больше, но если мы поедем туда, за полярный круг, где летом вообще нет ночи, то такой луны уже вряд ли увидим, – отвечал Вилор.

– Никогда не видела ничего подобного. Вилор, а ты чувствуешь, как эта луна подавляет, просто давит на всё вокруг. На меня это уж точно, – Эля закрыла глаза.

– Милая моя, ты очень чувствительна, просто луна дала тебе впечатление, но ведь она всего лишь часть природы, причём м её мы видим в искажённом виде.

Луна не такая уж страшная на самом деле. А путнику, который идёт пешком, такая светлая ночь лишь в помощь.

К тому же эти ночи сейчас здесь коротки. Ну, а у нас есть ещё и фары, – улыбнулся Вилор и прибавил газу, заметив, что машина выехала на хороший участок дороги.

Ну да, эти учёные рационалисты любят всё объяснять по научному, им трудно порой понять обнажённые женские чувства даже самых своих близких!