Текст книги "Кавказская война. В очерках, эпизодах, легендах и биографиях"

Абул-Гассан-хан прибыл в Дей-Караган 5 января вечером и на следующий же день был принят Паскевичем. Переговоры, впрочем, продолжались лишь несколько минут, так как Паскевич, не входя ни в какие рассуждения, поставил категорическое требование: «Деньги – или война!» В тот же день происходило и последнее заседание конференции, на котором Паскевич объявил переговоры прерванными. Наследный принц был более чем смущен последними событиями. «Положение его, – говорит Паскевич, – точно незавидное; на оружие рассчитывать ему теперь безрассудно, а о мире нечего и думать по непреодолимой скупости отца его: деньги здесь ставятся выше чести и безопасности государства».

Нужно сказать, что и сам Мирза-Абул-Гассан-хан с ужасом смотрел на совершающееся, предвидя, какие последствия может иметь новая война. Он поспешил в Тегеран, чтобы убедить своего государя не откладывать в дальний ящик заключение мира. А за день перед тем Паскевич писал в Тегеран главному первосвященнику: «Коль скоро я предприму движение, то война продолжится не долго. Шах и его советники не умели снискать моей приязни, но они еще менее того сумеют устоять в поле и храбростью заслужить себе уважение неприятеля».

7 января Аббас-Мирза простился с Паскевичем. Война начиналась. Вольховскому послано было предложение немедленно оставить Тегеран, войска получили приказ готовиться выступить 11 января в поход.

XXXIII. ПОХОД 1828 ГОДА

Стояла суровая холодная зима с глубокими снегами и совершенным бездорожьем, когда Паскевич 8 января выехал из Дей-Карагана, торопясь в Тавриз, чтобы скорее начать военные действия. На этом сравнительно небольшом переезде Паскевич лично мог убедиться, какие страшные препятствия ожидали войска в зимнем походе. Ужасная вьюга, захватившая его в дороге, стояла целые сутки и была так сильна, что за массой крутившегося снега невозможно было добраться ни до какого жилья. Многие, из бывших даже в самом поезде Паскевича, отбились от него и блуждали по степи; два писаря корпусного штаба и несколько конных татар, занесенных сугробами, погибли буквально на глазах товарищей, которые, будучи и сами полузамерзшими, не могли оказать им помощи.

И несмотря на все это, откладывать военные действия было невозможно уже потому, что жители Азербайджана, неуверенные, кому будут принадлежать, начинали тяготиться пребыванием у них русских войск. Случаев буйного ослушания еще пока не было, но многие уходили из своих домов вместе с семействами. Такое положение дел должно было возрождать в персидском правительстве коварную надежду, что его неуступчивость будет поддержана восстанием черни и ненавистью народа к русским. Перед Паскевичем могла возникнуть далеко не веселая перспектива. «Но сего торжества, – писал он еще прежде, – я персиянам не предоставлю и тотчас после разрыва перенесу театр войны из Азербайджана за Кафлан-Кух, в область Иранскую…» Нужно было также показать персиянам, что их расчеты на долгую зиму, на бездорожье, на возможность близкого разрыва между Россией и Турцией напрасны и что войска не остановятся до самых ворот Тегерана.

Случилось к тому же, что, по пословице «нужда сама всему учит», самое главное затруднение, именно движение по глубоким снегам обозов и артиллерии, устранилось. Пущин предложил сделать особые треугольники, употребляемые в Финляндии для расчистки дорог. Их сделали в тавризском арсенале из толстых, сплоченных между собой бревен, окованных железом, запрягли в каждый по четыре пары волов и пустили вперед. Треугольники отлично разгребали снег направо и налево, оставляя за собой сглаженную дорогу, по которой колесный обоз, поставленный на зимние полозья, и пушки могли двигаться хотя и медленно, но довольно свободно.

По плану Паскевича все русские войска, не исключая и бездействовавшего до тех пор Карабагского отряда, одновременно двинулись в глубь Персии, чтобы соединенными усилиями сделать для шаха всякое сопротивление невозможным.

Войска правого фланга, занимавшие под начальством генерала Лаптева Хойскую провинцию и Салмасский округ, должны были занять Урмию и охранять главный корпус от нападения персиян с той стороны и в то же время наблюдать за турецкой границей, на всем протяжении ее от гор Урмийского округа до Хоя и Маку. Войска из Дей-Карагана, предводимые генералом Панкратьевым, двигались по Марагинской дороге, чтобы рассеять персидские войска, стоявшие, в ожидании исхода переговоров, в Мири-Абаде, к югу от Урмийского озера. Карабагскому отряду поручено было овладеть Ардебилем и затем выйти на путь к Тегерану, для соединения с главными силами. А сам Паскевич с центральной колонной выступал из Тавриза на Миане, где стоял авангард барона Розена. Отсюда предполагалось перейти хребет Кафлан-Кух и наступать далее, по Тегеранской дороге, к Зенгаму.

Паскевич ожидал, что совокупного наступления всех русских сил будет достаточно, чтобы заставить шаха просить снова мира. «Если же и сим не ограничится предпринимаемый поход, – писал он государю, – то, приближаясь к Казвину, назначу хана в Гилян, где с радостью, как и во всем государстве, сбросят с себя иго ненавистного правительства».

Вообще эта экспедиция на Астрабад, Гилян и Мазендеран давно уже занимала Паскевича, а при настоящих обстоятельствах казалась ему для наказания персиян средством тем более действенным, что область эта была отечеством Каджаров, составляла собственный шахский удел, и отторжение ее вконец подрывало бы не только нравственный престиж, но и материальные средства персидского властителя. Поэтому, в случае упорства шаха, Паскевич уже заранее предположил с ранней весной, как только морские приготовления в Астрахани будут закончены, двинуть на Астрабад Тенгинский и Навагинский полки из отряда Вадбольского. Начальство над этой экспедицией, по личному указанию государя, предполагалось поручить полковнику Муравьеву как уже бывшему в тех местах и имевшему сношения с соседними туркменами, которые в этом случае могли быть весьма небесполезны.

Но так далеко идти не пришлось. Быстрое наступление русских войск сразу поразило паникой всю Персию. Шах готовился покинуть страну, персидские войска нигде не защищались, и план Паскевича быстро приводился в исполнение. 15 января генерал Лаптев занял Урмию. Урмия – многолюдный город, с порядочной цитаделью и с громадной стеной, укрепленной множеством башен; в историческом отношении она замечательна как родина Зороастра, основателя в Персии огнепоклонства, в политическом – это был главный центр сильного авшарского племени, из которого произошел Надир-шах, а имея в руках это воинственное племя, можно было ручаться за спокойствие всех остальных племен, обитавших вдоль турецкой границы. Тем не менее город сдался Лаптеву без всякого сопротивления. Еще ранее этого Козловский пехотный полк с четырьмя орудиями и сотней казаков, высланный Панкратьевым из Дей-Карагана, под командой полковника Пояркова, вступил в Марагу, и персияне, стоявшие в его окрестностях в числе двух тысяч, отдали город тоже без выстрела. Главные силы Паскевича шли из Тавриза по направлению к Миане, не встречая перед собой нигде и никаких препятствий. А позади них, в самом Тавризе, формировалось двенадцать тысяч местных азербайджанских всадников, готовых содействовать русским в низложении ненавистных им Каджаров.

Самые большие труды и большие результаты военных действий этого времени выпали на долю левого фланга, войскам Карабагского отряда, вызванным сюда обстоятельствами. Совершенное спокойствие, давно уже водворившееся в Карабаге, дало Паскевичу возможность еще в октябре производить Карабагским отрядом небольшие наступательные движения за Аракс, чтобы отвлекать внимание неприятеля от Эривани, на которой в то время сосредоточивались главные усилия русской армии. Начальником Карабагского отряда уже с сентября был генерал-лейтенант князь Иван Михайлович Вадбольский, старый гусар, но еще бодрый, сохранивший весь пыл старинного кавалериста. Он постоянно носил на шее Георгиевский крест как памятник своих заслуг во время французских войн, когда, командуя мариупольскими гусарами под Сен-Дизье, он был ранен в рукопашной схватке с французскими латниками палашом в живот – и остался во фронте.

С беззаветной храбростью Вадбольский соединял и значительную опытность в военном деле. Уже одним умением говорить и обращаться с солдатами, одними заботами о их нуждах, привычках и даже прихотях он показывал себя личностью далеко незаурядной. Солдаты действительно боготворили Вадбольского и в своих разговорах называли его «Николаем Чудотворцем» как по наружному сходству его серьезного, сухощавого лица, обрамленного длинной седой бородой, с изображением святого угодника, так и по доблестям его высокой души.

Но при всех своих достоинствах Вадбольский был слишком стар, чтобы быстро ориентироваться в совершенно новом для него крае, в новых условиях неиспытанной азиатской войны. После французских войн он командовал третьей гусарской дивизией и назначен был состоять при Кавказском корпусе лишь в конце 1826 года, прямо по случаю начавшейся войны с персиянами. Это незнакомство с театром военных действий и с характером неприятеля не замедлило отразиться невыгодно и на его образе действий. Когда Паскевич, озабоченный осадой Эривани, предписал Эристову сделать движение из Нахичевани на Маранду, Вадбольский должен был также перейти Аракс и со своей стороны содействовать Эристову движением на Лори и Агар. Но Вадбольский, перейдя Аракс 8 октября, дошел только до Дарауртского ущелья и 15-го числа вернулся назад к Ах-Углану, оставив Эристова без всякой помощи. Хорошо, что тот, уже занявший в то время Тавриз, не нуждался ни в каком содействии, а могло случиться, что поспешное отступление Карабагского отряда было бы причиной весьма затруднительных обстоятельств и Эристову пришлось бы иметь дело со всей персидской армией, уже не развлекаемой наступлением русских из Карабага к стороне Ардебиля.

Вадбольский собирался вновь перейти Аракс и писал Паскевичу, что ожидает только формирования транспортов, но указывал на трудность переправы через Аракс, на непроходимость дорог к Мешкину и особенно к Агару и потому просил разрешения взять с собой одни только вьюки. В действительности дорога на Мешкин считалась здесь совсем не затруднительной, а переправа при Маральяне была даже весьма удобна. Паскевич поручил этот рапорт уже в Тавризе, он понял, что князь еще не знает земли, в которой ему нужно действовать, и категорически предписал ему немедленно идти за Аракс, чтобы овладеть Ардебилем.

Вслед за этим предписанием, это было 17 ноября, в то время, когда в Дей-Карагане начались конференции, князь Вадбольский, с полками Тенгинским и Навагинским, с двумя батальонами от егерских сорок первого и сорок второго полков, с двумя казачьими полками, со сводным уланским (дивизионы чугуевцев и белогородцев) и с тринадцатью конными и пешими орудиями, двинулся из ах-угланского лагеря к Асландузскому броду. Весь этот поход обошелся без тех затруднений, которых ожидал князь Вадбольский.

Один из участников шаг за шагом рассказывает об этом движении войск. Наутро 18 ноября отряд уже был на берегу Аракса, перед Асландузским бродом, и расположился бивуаками вокруг какого-то разоренного и уже давно оставленного жителями селения, в котором еще лежали чрезвычайно красивые развалины мечети и возвышался уцелевший при ней высокий минарет, откуда, быть может, уже более века не раздавался крик правоверного муэдзина. А вблизи Аракс сверкал своей быстротечной зыбью; на противоположном правом берегу его высился знаменитый курган; а там Дарауртское ущелье сходило к Асландузу широкими каменными ступенями с высот угрюмого Салвата, – и по этой гигантской лестнице катились гремучие воды Дараурт-чая. Картина была ослепительна и располагала к думам о предстоящих опасностях. К вечеру 20 ноября отряд благополучно перешел зыбкую границу Персии, Аракс, и снова расположился бивуаком уже вокруг Асландузского кургана. Здесь все говорило о былой славе русской. Правда, ни татары, ни персияне не могли ничего рассказать о совершившемся здесь, – ни исторического факта, ни легенды, ни песни; но на обширном кургане еще видны были следы земляного укрепления, построенного в 1812 году персиянами, то есть собственно европейскими инженерами того самого укрепления, которое не помешало герою Ленкорани с горстью храбрых разбить персиян наголову и взять курган штурмом.

Пройдя теснины, в которых бешено бьется Дараурт-чай, отряд остановился на урочище Замбур, в чудной зеленой долине, и почти вместе с отрядом пришло сюда татарское кочевье, многочисленные стада которого еще спускались с высот Салвата. Это было проявление дружественного чувства со стороны окружающего населения.

По двухверстному крутому скату спустился отряд в глубокое ущелье, к самой подошве Салвата – исполина азербайджанского, вершина которого так похожа на нахлобученную рогатую шапку. Подъем на него был труден, и на крутых, извилистых тропинках повозки и орудия приходилось втаскивать уже на канатах.

Через семь дней отряд вышел из гор на равнину, расстилавшуюся от города Лори, который расположен на утесах одного из скатов, идущих от снеговой вершины Севелана далеко за Ардебиль, и стал на левом берегу Кара-Су, при селении Мешкин. Здесь отряд получил приказание остановиться до окончания переговоров, начатых в Дей-Карагане. Но войска стояли в полной готовности выйти отсюда в любом направлении.

Таким образом, Карабагский отряд составил левое крыло главного корпуса и должен был участвовать в его дальнейших действиях, если бы обстоятельства заставили внести оружие в Иранскую область.

И вот теперь, как только переговоры были прерваны, курьер из Дей-Карагана привез князю Вадбольскому приказание начать немедленно наступление к Ардебилю. Паскевич придавал большую важность этому движению и, чтобы быть более уверенным в успехе предприятия, послал начальника корпусного штаба, генерал-адъютанта графа Сухтелена, принять временно начальство над отрядом Вадбольского.

Граф Павел Петрович Сухтелен был старшим сыном известного своими заслугами, ученостью и глубоким умом инженер-генерала графа Петра Корниловича, которому Россия обязана учреждением Генерального штаба. Под руководством отца молодой Сухтелен получил блестящее образование и начал службу тринадцати лет от роду колонновожатым в свите государя по квартирмейстерской части. Через год он перешел в кавалергардский полк и вместе с ним был в Аустерлицком сражении, где на его долю выпало участие в одном из самых тяжелых, но вместе с тем и блестящих эпизодов этого боя. Сражение уже было проиграно, и русская армия отступала в крайнем расстройстве, когда на поле битвы явились кавалергарды. Стремительный удар этих отборных латников – удар, которому удивлялись впоследствии сами французы, – выручил пехоту; но сами кавалергарды попали в такую страшную сечу, что из четвертого эскадрона, в котором служил Сухтелен, уцелело только восемнадцать человек. Командир эскадрона полковник князь Репнин и все офицеры, раненые, остались в руках неприятеля. В числе их был и Сухтелен, контуженный ядром и раненный саблей в голову, – так дорого достался ему, семнадцатилетнему юноше, первый шаг на боевом поприще. В пятом часу пополудни Наполеон, возвращаясь с поля сражения, увидел пленных и, узнав, что между ними есть гвардейские офицеры, потребовал к себе старшего. Явился князь Репнин.

– Вы командовали кавалергардским полком императора Александра? – спросил его Наполеон.

– Я командовал эскадроном, – отвечал князь Репнин.

– Ваш полк честно исполнил свой долг, – сказал Наполеон и прибавил, что он с удовольствием отдает должное своим храбрым противникам.

– Похвала великого полководца есть лучшая награда для солдата, – отвечал Репнин.

Наполеон ласково кивнул и спросил:

– Кто этот молодой человек, который стоит рядом с вами?

Князь Репнин назвал Сухтелена. Наполеон посмотрел на него с улыбкой и прибавил:

– Он слишком молод, чтобы бороться с нами.

– Молодость не мешает быть храбрым, – смело отвечал Сухтелен и прибавил:

 
Je suis jeune, il est vrai, mais aux âmes bien nées
La valeur n’attend pas Ie nombre des années[117]117
Я молод – это правда, – но в благородных душахХрабрость не совпадает с годами.Корнель

[Закрыть].
 

– Браво, молодой человек! – воскликнул император. – Прекрасный ответ! Вы далеко пойдете!

Эта встреча с молодым Сухтеленом послужила сюжетом к известной картине, которая заказана была Наполеоном и вместе с портретами маршалов долго украшала стены его любимого Тюильрийского дворца. Рассказывают, что император Александр, по взятии Парижа, посетив зал, где она висела, долго стоял перед картиной в раздумье и наконец сказал: «Здесь не стыдно вспомнить и об Аустерлице».

По окончании войны Сухтелен возвратился в Россию и был награжден за храбрость золотой шпагой и чином поручика. В кавалергардском же полку он дрался с французами в кампанию 1807 года, участвовал в военных действиях против шведов в Карелии и Саволаксе, находился при взятии Свеаборга, был в жарком деле при Индельсальме, где пал князь Долгоруков, любимец императора Александра, и вместе с Кульневым переходил по льду Ботнический залив. Война сделалась привычной стихией для молодого человека, и потому, едва замолкли последние отголоски битв в суровой Финляндии, Сухтелен, пренебрегая почетной службой при отце, тогда чрезвычайном посланнике в Швеции, перенесся с севера на берега Дуная и там, в сражении при Слободзеи, выказал редкую отвагу и присутствие духа. В разгар боя посланный Кутузовым передать приказание в отряд генерала Маркова, действовавший по ту сторону Дуная, он отважно бросился в рыбачий челн и переплыл Дунай под страшным огнем неприятеля, отделавшись, к удивлению всех, только легкой раной в ногу. Звание флигель-адъютанта, чин ротмистра, орден Святого Владимира 4-й степени и Анна на шее были наградами его за эти кампании.

По возвращении из Турции Сухтелен отправлен был государем в Англию с секретным письмом к королю и возвратился оттуда только осенью 1812 года. Это была для него, в сущности, уже не первая служебная командировка, выходившая из круга обыкновенных обязанностей боевого офицера; после Фридландской кампании он, вместе с отцом, был посылаем для обзора укреплений по западным границам империи, а во время шведской войны вел переговоры о сдаче Свеаборга и по заключении Фридрихсгамского мира состоял при своем отце, во время пребывания последнего посланником в Стокгольме.

В Отечественную войну Сухтелен командовал Волынским уланским полком, в партизанском отряде Чернышева. Там он был ранен пулей в левую руку, но остался во фронте и затем, целым рядом боевых отличий, заслужил алмазные знаки ордена Святой Анны 2-й степени, Владимира на шею, Георгия 4-й степени и чин генерал-майора на двадцать шестом году от роду. Из иностранных орденов он уже имел в то время прусские «Pour le mérite» и Красного орла 2-й степени, шведский Командорский Меча и золотую медаль, французский Святого Людовика.

Последние годы царствования императора Александра Сухтелен командовал гусарской бригадой. В это же время, вместе с отцом своим, он возведен был в графское достоинство Российской империи. Император Николай, в день своей коронации, произвел Сухтелена в генерал-лейтенанты и назначил генерал-квартирмейстером главного штаба Его Императорского Величества.

Когда началась персидская война, Сухтелен не мог оставаться равнодушным зрителем ее и просил у государя назначения на театр военных действий, куда отправлялись товарищи его боевой жизни: Давыдов, Бенкендорф, князь Долгоруков. Государь согласился с тем, однако, чтобы по окончании войны Сухтелен возвратился немедленно к своим обязанностям генерал-квартирмейстера главного штаба.

Человек еще молодой, полный сил, за которым притом считалось так много боевого прошлого, Сухтелен занял в войсках Паскевича видное и ответственное положение начальника штаба отдельного Кавказского корпуса и в этом звании принимал участие во всех важных делах кампании 1827 года. Теперь назначение командовать Карабагским отрядом дало ему случай навсегда вписать свое имя в летописи подвигов кавказских войск.

Отряд князя Вадбольского Сухтелен встретил уже под Агаром. «Трудно поверить, – писал он отсюда Паскевичу, – какое количество снега выпало в здешних местах, которые теперь представляют совершенный вид нашей северной зимы. Дорога состоит из узкой тропинки, и двигаться по ней с колесными арбами решительно невозможно». Из Агара войска шли к Ардебилю. И как прежде юный Сухтелен со своими волынцами особенно отличился при взятии Реймса, города, славного венчанием на царство французских королей, так и теперь ему предстояло взять Ардебиль, исстари знаменитый коронованием в нем персидских государей. Несмотря на суровую зиму, памятную в Персии необычайно глубокими снегами и холодом, Сухтелен 25 января уже стоял перед целью своего похода.

Старинный город беспечно раскинулся в широкой и привольной долине, окаймленной чудными Таврскими горами, между которыми, как снежный гигант, вставала громадная гора, достигающая двенадцати тысяч футов, и, казалось, не ждал нашествия неприятелей. Он совершенно не был готов к обороне. Сыновья Аббас-Мирзы, Махмет и Джанхир, бывшие тогда в нем, заперлись в цитадели с двухтысячным гарнизоном и хотели защищаться; но нескольких ракет, пущенных в город, было достаточно, чтобы поколебать мужество защитников. Начались побеги из цитадели, а в городе вспыхнул мятеж, и жители, толпами бросившись в крепость, обезоружили всех сарбазов. Между тем старейшины города уже отворили ворота и встречали подходящий отряд с хлебом и солью. Сухтелен торжественно вступил в Ардебиль. Оба принца, лишенные возможности бежать, сдались военнопленными. В Ардебиле взято было русскими двадцать семь орудий и в числе их четыре пушки, захваченные в прошлом году персиянами в Ленкорани.

Русскому отряду довелось найти в Ардебиле и более печальные трофеи персиян от войны с русскими, чем эти четыре пушки. На том самом месте, где в 1826 году стоял шахский лагерь, верстах в четырех от города, влево от Тавризской дороги, на высоком кургане, еще возвышались воздвигнутые по приказанию шаха шесть каменных пирамид, уставленных головами русских, павших во время нечаянного вторжения персиян в пределы Карабага. Сухтелен имел горестное утешение отдать последний долг неведомым мученикам-героям, погибшим за отечество. 31 января на кургане собраны были казачий Грекова полк, рота пионер и часть сорок второго егерского полка, наиболее других потерпевшего в начале войны, прочитаны молитвы об упокоении душ погибших за веру, царя и отечество, и при возглашении вечной памяти и троекратном залпе кости опущены в могилу. Рядовые сорок второго егерского полка воздвигли над ней большой деревянный крест.

Но то, что сделало завоевание Ардебиля особенно памятным, как в летописях военной истории, так и в летописях мирной науки, это – приобретение Россией богатой библиотеки, хранившейся в мечети шейха Софи-Эдина, в этом палладиуме шиитской мудрости, служившем лучшим украшением города.

Мечеть эта, основанная, как полагают, в эпоху возобновления Тамерланом персидской монархии, замечательна своей архитектурой, богатством и древностью. Широкие и некогда величественные ворота, покрытые сводом, произведением смелого восточного зодчества, сохраняют еще остатки лепных украшений давно утраченного стиля и ведут во внутренность небольшого двора, окруженного толстыми каменными стенами, в которых вырублены кельи. В самой мечети узорчатые стены испещрены разноцветными, большей частью зелеными кирпичами. Мраморные ступени ведут во внутренность храма, где холодный мраморный пол весь устлан богатыми хорасанскими коврами, – приношениями богомольцев. В одной из стен, в прекрасно выделанной нише, под мрачным куполом стоит гробница святого основателя храма, шейха Софи-Эдина, привлекающая сюда на поклонение массу магометан-шиитов со всего мира. Гробница отличается искусной резьбой, а богатое покрывало, облекающее и ее, и все возвышение, на котором стоит она, подобно тем, которые ежегодно отправляются почитателями Магомета из Каира в Мекку. Три лампады разливают слабый свет по этому обиталищу смерти, и при слабом мерцании их и день и ночь над гробом читаются молитвы смиренными отшельниками, на которых лежит обязанность блюсти в лампадах неугасимый огонь. Рассказы магометанского духовенства о чудесах Софи-Эдина и написанная им история жизни святого сбивчивы и противоречивы; но из них ясно, что шейх был человек с необыкновенным умом и большим по своему времени образованием. Вправо от ниши Софи-Эдина находится другая гробница, в которой покоится шах Измаил-Софи, основатель новой персидской монархии и родоначальник династии Софиев, царствовавшей до Надир-шаха. Некогда над этой царственной могилой висели укрепленные в своде храма четыре, принадлежавшие шаху Измаилу, меча, острием и силой которых он утвердил свой род на престол Персии. Рука беспощадного времени исторгла два из них, другие два сняты персидскими государями, – и теперь драгоценные памятники мощной древности заменены какими-то жалкими, ничего не стоящими изделиями новейших оружейников.

Левее царского гроба находится светлая веселая комната, устроенная Шах-Аббасом и украшенная подаренными им чашами и вазами индийского фарфора. Еще левее вход в залу, в которой и находилась славная на всем Востоке библиотека арабских и персидских рукописей. Говорят, что эта библиотека получила основание в царствование Шах-Аббаса, тщательно собиравшего все драгоценные литературные памятники древности, которые потом он и сложил в мечеть, сооруженную в память его деда, шейха Софи. Несколько драгоценных дверей, окованных серебром и чистым золотом, вели в это хранилище мусульманской мудрости. Этой-то драгоценной библиотекой, всем, что было в ней ценного, что составлялось веками из пожертвований многих властителей Персии, Сухтелен овладел как военным трофеем. И ныне она хранится в Императорской Санкт-Петербургской публичной библиотеке. А там, где она была прежде, любопытный путешественник находит лишь опустевшие полки.

Сухтелен провел это дело политично и тонко. Опасаясь увозом книг возбудить негодование народа, он начал выражением уважения и удивления перед мусульманской святыней и подарил мечети огромный персидский ковер. Ковер этот был тотчас же разостлан между гробами шейха и шаха Измаила. Это было доказательством благоприятного для русских расположения умов населения, которое, нужно сказать, гордилось еще накануне тем, что ни в городе, ни в округе его никогда не водворялись христиане. Тогда Сухтелен созвал к себе знатнейших представителей магометанского духовенства города, имевшего огромное влияние в целой Персии, и объявил им, что русское правительство, заботясь о нравственном воспитании и благоденствии своих многочисленных мусульманских подданных, крайне нуждается в книгах и в сочинениях знаменитых писателей Востока и что ему поручено по этому поводу просить согласия духовных лиц отправить всю библиотеку шейха Софи-Эдина в Петербург, где с книг снимут копии, после чего подлинники возвращены будут обратно. После долгих споров, рассуждений и отговорок почтенные хаджи и муллы наконец изъявили свое согласие. Тогда Сухтелен, в сопровождении их, отправился в мечеть и возложил на гроб шейха Софи парчовый мешок с восьмьюстами червонцев, сказав присутствующим, что это – дар русского императора. Богатство приношения поразило мулл, и книги тотчас же были сданы Сухтелену. Необходимо заметить, что персияне долго не понимали, что вся коллекция их манускриптов стала собственностью России; они все ждали их возвращения и были убеждены, что русские переписчики все еще не успели списать их рукописи.

Покорением Ардебиля закончились и военные действия 1828 года в Персии. Вновь занятые русскими пункты, Урмия, Марага, Ардебиль и путь к Миане, образовали железную цепь, надвигающуюся к самому сердцу персидской монархии. Сопротивление шаха становилось невозможным.

Еще прежде, когда передвижения русских войск только что начинались, невозможность сопротивления поняли англичане. Не отошли главные силы Паскевича и одного перехода от Тавриза, как мимо них верхом проскакал английский посланник Макдональд, а когда они едва миновали Уджан, он уже возвратился из Тегерана с известием, что шахом приняты все условия мира.

Паскевич назначил деревню Туркменчай пунктом, где должно состояться заключение мира, и продолжал к нему наступление.