Текст книги "Кавказская война. В очерках, эпизодах, легендах и биографиях"

Между тем самое напряженное наблюдение со стен крепости не открывало в темноте никакого враждебного движения, и ни одного выстрела не слышно было с той стороны, откуда ожидался неприятель. С рассветом гарнизон, стоявший под ружьем, был распущен; херсонская рота по-прежнему пошла занять передовой охранный пост на окраине города, с тем, однако, чтобы с наступлением сумерек опять возвратиться в крепость; казачьи разъезды посланы были по всем дорогам верст на пять, но неприятеля нигде не было видно. Между тем евреям и христианам дозволено было переносить ценное имущество в крепость и отправлять в цитадель свои семьи. Теснота помещения позволила дать в ней убежище, однако лишь семистам семействам, наиболее преданным русским; прочие поневоле должны были остаться в городе. Мужскому населению дали часть имевшихся в запасе ружей, снабдили его боевыми патронами и предоставили занять низенькую стенку вроде гласиса, под защитой крепостных выстрелов.

Поутру кое-кто из почетных мусульман приходил к князю Бебутову с изъявлением преданности. Князь благодарил за усердие и просил их держать в порядке и спокойствии город. Но уже было известно, что многие турки, пользуясь ночной суматохой, бежали из города, а остальные хотя и сохраняли наружное спокойствие, но свирепые взгляды, подчас бросаемые ими на русских, ясно выдавали их настроение; на улицах турки показывались редко, но на дворах везде стояли уложенные арбы, а это служило верным признаком, что если не они, то их семейства готовятся к бегству. Прошел целый день. Неизвестность и смута тяготели над Ахалцихе. Уныние жителей и полное спокойствие уверенного в самом себе гарнизона составляли между собой в то время странный и резкий контраст.

Рассказывают, что в этот самый день херсонская рота, стоявшая за городом, получила известие о наградах, вышедших за Ахалцихе, а потому, несмотря на близость неприятеля, на бивуаке поднялось веселье: явились песенники, послали за имеретинским вином, и пир пошел горой. Погода стояла настолько теплая, что солдаты, не желая тесниться в мрачных землянках, пировали под открытым небом. Солнце начинало садиться, как вдруг один из офицеров сказал своему товарищу: «Пойдем открывать неприятеля». – «Пойдем», – отвечал тот. Велели двум песенникам взять тут же стоявшие в козлах ружья и отправились в ту сторону, откуда ожидали турок. В версте от лагеря они встретили конную толпу вооруженных людей, которые на спрос отвечали, что они ахалцихцы и возвращаются домой. Турки смотрели на русских недружелюбно, однако же вблизи от города побоялись сделать нападение. Наши «открыватели» пошли дальше, зашли за Су-Килисс, ежеминутно рискуя своими головами, и возвратились назад уже в темную ночь, когда рота получила два приказания как можно скорее возвратиться в крепость и не решалась отступить, ожидая возвращения своих охотников.

А в крепости, у князя Бебутова, шел в это время военный совет. Голоса на нем, однако, разделились. Одни хотели сжечь город, чтобы немедленно очистить эспланаду; другие почитали эту меру крайней и предлагали в случае появления турок сделать прежде вылазку и тогда уже, если понадобится, зажечь городские дома, чтобы удобнее биться за дымом и пламенем. Князь, видя мужественную решимость гарнизона, склонялся на последнее мнение – и офицеры разошлись по домам.

Нужно сказать, что вопрос об этой эспланаде поднимался уже давно. Правила европейской фортификации требовали пожертвовать интересами жителей, но политика ставила этот вопрос несколько иначе и выдвигала на первое место интересы жителей. В самом деле, уничтожение почти целой тысячи домов, уцелевших при штурме, могло сильно подорвать к русским доверие покоренных граждан. Мало того, мера эта возбуждала серьезные опасения, что несколько тысяч жителей, лишенных последнего приюта, уйдут к туркам и увеличат число врагов. Служа в Отечественную войну при маркизе Паулуччи, Бебутов знал, как строго порицали тогда рижского коменданта, приказавшего при появлении невдалеке французов сжечь форштадт, между тем как французы даже не подходили к Риге. Могло случиться, что и турки не решились бы прибегнуть к такой отчаянной мере, как штурм, и тогда вина в напрасном возбуждении жителей пала бы на князя Бебутова. Чтобы примирить оба взгляда, ограничились, как это бывает всегда, средней мерой: разломали несколько домов, примыкавших к крепостной стене, а линию каменных лавок, мечеть перед самыми крепостными воротами и караван-сарай, сложенный из тесаных плит со сводами, оставили. Была мысль сжечь их. Но, во-первых, разыгравшееся вблизи пламя могло обратиться на крепость, произвести пожар и, пожалуй, взорвать в цитадели порох, помещенный в очень ненадежных зданиях; а во-вторых, обрушившиеся громадные каменные строения могли послужить для неприятеля хорошими траншеями; растащить же остатки этих зданий в скором времени было нельзя, и Бебутов решил предоставить их для защиты христианского населения.

Было уже далеко за полночь, когда запоздавшая рота Херсонского полка вступила в крепость и разошлась по казармам. Вернувшиеся с разведки офицеры говорили товарищам, что они были за Су-Килиссом и нигде не видели даже признаков приближения неприятеля. Город также спал; в домах везде было темно, тихо, и только рокот реки нарушал безмолвие ночи. В крепости все улеглись с мыслью, что неприятель еще далеко, а через два-три часа барабаны уже били тревогу и турки штурмовали Ахалцихе.

Первый ружейный выстрел послышался с Посховского моста, то есть со стороны, противоположной той, откуда ожидалось нападение. Кем он был сделан – неизвестно, но он поднял тревогу, и гарнизон стал в ружье. В это время двадцать тысяч турок с разных сторон вошли в предместья Ахалцихе. Все мусульманское население приняло их сторону, – и неприятель, не теряя времени, немедленно устремился на приступ крепости. Нельзя изобразить дерзкую отвагу, с которой турки, среди глубокого мрака, взбирались на стены. Беспорядочные массы их таяли, но новые толпы заменяли павших – и нападение не ослабевало. Полчаса гарнизон был в страшной опасности. К несчастью, крепость не имела вовсе фланговой обороны, и весь огонь ее был только фронтальный. Много помогли, впрочем, в это время пудовые бомбы, найденные при взятии крепости; их стали бросать за стены, и взрывы их, покрывая своим грохотом батальонный огонь, несколько охлаждали яростный натиск врагов. Попытка взять крепость с налета, не давая гарнизону опомниться, не удалась; турки отхлынули, наконец, от стен, и толпы их засели саженях в пятидесяти, в ближайших домах, поднимавшихся амфитеатром.

Между тем внутри самого города шла не менее ожесточенная битва. Там христиане, запершиеся в караван-сарае, встретили было турок ружейным огнем, но караван-сарай был взят штурмом, и мужественные защитники его были вырезаны все до последнего. Тогда начался грабеж. Истреблялись преимущественно дома христиан; но в порыве алчности аджарцы не всегда щадили своих единоверцев, и между ними и жителями не раз происходили кровавые стычки, грозившие перейти в общую междоусобицу. Так прошла страшная ночь, и рассвет 20 февраля открыл глазам зрителей поразительную картину. За почерневшими от дыма зубцами крепости толпились группы солдат, сурово смотревших с высоких стен цитадели на волнующиеся в городе толпы неприятеля. На их энергичных загорелых лицах виднелась решимость и привычка к бесстрашной встрече со смертью. Внизу, под самой стеной, за невысоким каменным барьером, толпились сотни две женщин и часть мужчин, успевших бежать из предместий под защиту русских выстрелов. С отчаянием во взорах, с ужасом на лице, они взывали к солдатам о спасении; многие из них держали в руках распятия или иконы. Вдали слышались исступленные вопли жертв, попадавших под нож или зверское насилие турок. Все пойманные женщины были поруганы и забраны в плен; мужчин предавали мучительной смерти; их выводили по несколько человек на плоские крыши домов и на глазах гарнизона медленно кололи кинжалами. Стон и дикие крики, стоявшие в воздухе, покрывались грохотом крепостных орудий и перекатной дробью ружейной перестрелки. Было ясно, что та же участь неминуемо должна постигнуть и тех несчастных, которых отделяла от русских одна крепостная стена и которые напрасно молили о помощи. Отворить крепостные ворота было невозможно. Солдаты просились на вылазку. Но судьба этой вылазки была весьма сомнительна, и чувство человеколюбия должно было умолкнуть перед чувством долга. Князь Бебутов должен был беречь своих отважных солдат и их силы до более решительной и важной минуты осады.

С наступлением дня резня прекратилась. Неприятель отдыхал, и только шайки мародеров продолжали еще грабеж в отдаленных кварталах. Из-за ближних домов пальба по крепости, однако, не прекращалась, и хотя солдаты успели уже примениться к неприятельским выстрелам, но все-таки время от времени пули выносили из фронта то того, то другого. Русские имели уже двенадцать человек убитыми и двадцать четыре ранеными.

В одиннадцать часов утра князь Бебутов созвал в своей квартире военный совет. Собраны были начальники отдельных частей и все ротные командиры гарнизона. Послан был вопрос, следует или не следует сделать вылазку, чтобы выбить неприятеля из ближних домов и очистить наконец эспланаду. Теперь, когда городские дома образовали для турок, так сказать, род передовых укреплений, излишняя гуманность с жителями, едва не послужившая к гибели русских, была уже неуместна – и большинство голосов на военном совете склонилось к тому, чтобы выжечь город и тем уничтожить опасное соседство осаждающих. Мнение это было уже принято, когда встал заведовавший в Ахалцихе всей артиллерией штабс-капитан Горачко и просил выслушать его заявление. «Вылазка, – сказал он, – вовсе не соответствует нашему положению. Войска при самом выходе из крепости встретят сильнейшего неприятеля и должны будут вступить в рукопашный бой на самом тесном пространстве. В случае неудачи или придется пожертвовать всеми высланными людьми, или, спасая их, доставить туркам возможность ворваться в крепость вместе с отступающими. Прикрыть ретираду картечью и ружейным огнем, не поражая в одно и то же время своих, – нельзя. А потеря двухсот пятидесяти или трехсот солдат из тысячи ста человек гарнизона будет для нас гибельна». Замечание это, высказанное молодым офицером с горячим убеждением, поколебало уже составившееся мнение военного совета. Члены его один за одним стали переходить на сторону Горачко – и вылазка была отменена. Решено было ограничиться только тем, чтобы заложить пустые амбразуры мешками с землей и, таким образом, устроить хоть какое-нибудь прикрытие для людей, стоявших на стенах крепости.

Совет постановил и несколько других, второстепенных решений. Из сотни пушек, составлявших крепостную артиллерию, двадцать, большого турецкого калибра, отделены были в цитадель; над главными крепостными воротами положено было устроить особую батарею из двенадцати пушек и четырех мортир, а остальные орудия разместить по разным местам крепостной стены и на бастионах. Штабс-капитан Горачко заведовал всей артиллерией; поручик Круглов командовал в цитадели; поручик Андреев (Херсонского полка) – батареей над главными воротами; тыльные батареи поручены были в ведение подпоручика Рентеля и провиантского чиновника князя Гедройца – последнее назначение уже указывает на то, как велик был недостаток офицеров в крепости. Так прошел первый день осады; ночью турки сделали несколько завалов против главных ворот, но ничего решительного не предпринимали. Поутру 21 февраля отряды их заняли все дороги, ведущие в Ахалцихе со стороны Ацхура, Хертвиса, Ахалкалак и Ардагана. Крепость была обложена так тесно, что с этого времени в продолжение двенадцати дней осады ни один лазутчик не мог проникнуть в нее, и гарнизон во все это время решительно не знал о мерах, предпринятых для его освобождения. Известно было только, что брат Ахмет-паши, Авди-бек, со значительными силами занял Боржомское ущелье и что сообщение с Грузией прервано.

Томительно тянулась осада. Погода все время стояла ненастная, шел мокрый снег пополам с дождем, а между тем солдаты, промокшие до костей, истомленные работой и бессонными ночами, не имели времени даже обсушиться или порядком согреться; из девяти рот – семь бессменно стояли на стенах в ожидании приступа, и только две отдыхали, составляя в то же время общий резерв для крепости и цитадели. Чтобы сколько-нибудь защитить людей от сырости, князь Бебутов приказал раздать солдатам порожние провиантские кули – и они мастерили из них головные уборы, шили что-то вроде бурок и употребляли на подстилку. «Забавно было, – говорит очевидец этой осады, – смотреть на наших солдат, едва ворочавшихся в своих мокрых рогожных кулях, за ночь всегда замерзавших и торчавших колом». Но некрасивое убранство это все же предохраняло их от простуды и уменьшало болезненность. Впрочем, ширванцев, неразлучных спутников ермоловских походов, нельзя было удивить никакими нарядами; в подобных же костюмах они «с батюшкой Алексеем Петровичем» искрестили все Закубанье, Кабарду, Чечню, Дагестанские горы и, наконец, в рогожных же лаптях явились и под Шамхор на грозный бой с персиянами.

А неприятель между тем делал свое дело медленно, но верно. В городе росли укрепления; улицы покрывались баррикадами, у католической церкви, так памятной ширванцам кровавой резней 15 августа, поставлена была батарея; другая появилась у горы Кая-Даг, а от них вправо и влево протянулись завалы, устроенные из бревен и каменьев. Этот страшный обруч, сдавливавший крепость, можно было разбить только неустанным огнем, – и русские батареи гремели не умолкая. Один из ахалцихских турок, Иороман-Байрахтар, вызвался было ночью проникнуть в неприятельский стан, чтобы сжечь завалы и произвести пожар в самом городе, но попытка его не удалась, и зажечь он ничего не успел. Толкаясь между турецкими солдатами, он слышал, однако, их похвальбу, что крепость завтра будет взята, и с этим тревожным известием вернулся к князю Бебутову. Естественно, стали ждать штурма; ночью никто не ложился спать, огни были потушены, солдаты стояли с ружьями у ног. Но ночь прошла, началось опять сырое туманное утро, а штурма не было. Иороман тем не менее оказался прав. Ахмет-паша задумал покорить гарнизон не штурмом, а жаждой.

Нужно сказать, что в цитадели был фонтан, снабжавший гарнизон хорошей водой, но турки в первый же день осады испортили водопроводную трубу, и фонтан перестал действовать. Гарнизону пришлось брать воду из Ахалцих-Чая. В первые четыре ночи доступ к реке нижними воротами был свободен, но теперь неприятель догадался, в чем дело, и ночью 24 августа устроил под скалой, близ самой реки, завал, откуда бил каждого, кто выходил из закрытого подземного спуска на берег. Водопой скота сделался невозможен. Тогда Бебутов решился прогнать неприятеля силой. На вылазку ходило тридцать ширванцев с поручиком Лацинниковым; они подкрались к завалу ночью и, разом кинувшись в штыки, взяли его штурмом. Неприятельский резерв, пытавшийся дать помощь, попал под сильнейший крепостной огонь и отступил, оставив на месте тридцать тел, которые не успел подобрать. Со стороны ширванцев потерь в этом деле не было. Однако же гарнизон торжествовал недолго. 27 августа против ворот, обращенных к реке, вновь появились неприятельские шанцы, покрытые на этот раз таким толстым накатником, что даже бомбы не могли его разрушить, и неприятель, метко обстреливая ворота, не позволял опять никому выходить из крепости. Попробовали солдаты ходить за водой другим прикрытым путем, защищенным блокгаузом, но в следующую же ночь неприятельский редут появился и против этого блокгауза. Людям пришлось довольствоваться снеговой водой, а для животных запасаться ею в темные ночи.

Осада между тем шла своим чередом. С рассвета до ночи пальба с обеих сторон не прекращалась. Только батарея, устроенная над крепостными воротами, стреляла редко; в четыре дня там уже переменилось два комплекта прислуги, и ее вынуждены были заменить пехотными солдатами. Вообще, самая тяжелая служба и самые большие потери выпали на долю артиллеристов. Прицельные выстрелы с высот били в амбразуры почти наверняка, а с неуклюжими лафетами турецких пушек было так много хлопот, что артиллеристам приходилось стоять почти открытыми. Поручики Круглов, Андреев и князь Гедройц были уже ранены, и их заменить было некем.

Потеря начальников не ослабляла, однако, мужества артиллеристов. Благодарная память товарищей сохранила нам скромное имя простого бомбардира Мишустина, который в эти тяжелые дни был истинным утешением целого гарнизона.

Мишустин был старый солдат, видавший на своем веку всякие виды, ходивший за Дунай еще с Михельсоном и Прозоровским. Он знал много таких рассказов, от которых в самые трудные минуты все разражались гомерическим смехом, и около Мишустина всегда можно было видеть группы суровых солдат, приходивших, что называется, отвести свою душу. Стрелял он из мортиры с удивительной меткостью, почти без промаха, и по расчету, ему одному известному. На минарете всегда сидел дежурный казак, извещавший о сборах неприятеля в том или другом месте города. Мишустин посмотрит, бывало, в амбразуру по указанному казаком направлению, немножко подумает, сойдет с валганга на мортирную платформу, не торопясь насыплет в камеру горстью, смотря по расстоянию, порох, – и снаряд ляжет именно там, где надобно. Как истинный артиллерист, воспитанный на бомбах и картечи, Мишустин с презрением смотрел на ружейные пули. Когда ранили поручика Андреева, он первый подбежал к нему со своеобразным утешением: «Не беспокойтесь, ваше благородие, это пустяки – пуля; вот если бы вас хватило ядром – ну, дело было бы другое…»

Бебутов понимал значение подобных солдат в их собственных кружках и, обходя батареи, всегда говорил Мишустину приветливое слово.

Случайно или с целью, но Мишустин поставлен был на самое опасное место – к мортирам над крепостными воротами. А этой батарее между тем особенно несчастливилось. Помимо большой потери в людях от неприятельских выстрелов, ей грозила опасность еще и взлететь на воздух. С первой ночи уже солдаты слышали глухой стук под воротами и стали говорить, что широкий подземный водопровод для фонтана может послужить готовой галереей для закладки мины. При дневном шуме и постоянной пальбе подземная работа была не слышна, но в тишине ночи, когда канонада умолкала, подземный стук слышался совершенно ясно. Так прошло несколько дней; и вот раз в сумерках один армянин пробрался к крепости и по данному знаку его на веревках перетащили через стену. Он объявил князю по секрету, что под верхние ворота подложена мина, которую в полночь турки взорвут и затем бросятся на штурм; что с этой целью турецкие колонны уже стянуты за ближние строения, и в то время, когда одни пойдут на приступ, другие сильным огнем будут очищать им путь через стены. Не желая преждевременно обескуражить гарнизон, князь передал это известие только раненому поручику Андрееву, приказав соблюдать особенную осторожность. Между тем, в ожидании взрыва, с батареи свезли четыре русские пушки, оставив на ней только одни турецкие; прислугу при орудиях уменьшили наполовину; пехотное прикрытие сняли совсем. Томительно тянулись длинные часы ожидания для людей, которым предстояло сделаться неминуемыми жертвами взрыва. «Положение мое, – рассказывает Андреев, – было неутешительное. В глухую полночь что-то действительно зашевелилось перед воротами, и два-три выстрела грянули из ближних домов. Я велел ответить из двух орудий, желая показать, что мы не дремлем. Потом, чутко напрягая слух, я не мог ничего различить, кроме зловещего стука под ногами. Было уже два часа ночи, а обещанного взрыва все не было; не было слышно и никакого шума, показывавшего передвижение неприятельских войск. Снег падал мокрыми хлопьями; кругом – мертвая тишина. Наконец, часа в три ночи, я прилег к лафету и незаметно для себя впал в забытье. Когда я очнулся, бледный свет занимающейся зари уже разлился по небосклону, мои артиллеристы дремали; вблизи часовой, облокотясь на ружье, смотрел в амбразуру…»

Так прошла страшная ночь. Но с этого дня войска должны были ожидать взрыва уже ежеминутно. В крепостной стене между тем была пробита брешь, а в городе замечалось необычайное движение, как будто бы к неприятелю подошли новые силы. Действительно, пришли аджарцы и жители дальних санджаков, привлеченные в Ахалцихе исключительно жаждой добычи. Туркам было известно, что жители закопали лучшее имущество в землю. И вот однажды случайно разломанная сакля открыла спрятанное сокровище, и турки принялись разыскивать добычу, разрушая дома и копая землю уже повсеместно. Слух об этом привлек в город новые толпы грабителей, и когда истощилась добыча в христианских и еврейских кварталах, они принялись за мусульманское имущество. Дело дошло до того, что между осаждающими начались кровавые стычки из-за добычи. Ахмет-бек увидел в этом зловещий признак начинающейся деморализации и, чтобы как можно скорее покончить с крепостью, потребовал добровольной сдачи. 1 марта явился от него парламентер и вручил князю Бебутову следующее послание:

«Его сиятельству, любезному брату Бебутову. Приветствую вас повелением, Божией милостью и небесами возвеличенного султана. Уже десять дней, как я осаждаю крепость. Божией и султанской милостью мне легко войти в нее; но войска, вошедшие силой, уже удержать нельзя. Так как я питаю к вам любовь и дружбу, то почитаю долгом объявить вам решительное слово. Вы рассчитайте сами; однако не берите на себя греха в жизни такого числа солдат и жителей. Если доклад мой вы сочтете за дружбу, то Божией и султанской милостью я проведу вас благополучно и без вреда».

Князь Бебутов постарался продлить начатую переписку, чтобы выиграть время и дать возможность подоспеть отряду из Грузии. Он отвечал:

«Почтеннейший Ахмет-паша! Храбрость русских солдат вам известна, они умеют брать и умеют защищать крепости. С помощью Бога и с сими храбрыми солдатами я во всякое время готов встретить вас. Хотя вы полагаете, что легко войти в крепость, но я думаю напротив. Предложение ваше сдать крепость и быть в безопасности почитаю я за дружбу, но прошу объяснить мне, что означают слова ваши: «Я выведу вас благополучно и без вреда», – ибо для меня они непонятны».

Началась пересылка обоюдных писем и своего рода полемика. «В письме вашем, – писал князю Бебутову Ахмет-паша 2 марта, – извещаете вы, что храбрость русских солдат мне известна и что сии солдаты умеют брать и защищать крепость. Вы справедливо судите; однако по обстоятельствам может все измениться. Вы пишете, что не поняли слов моих: «выведу вас благополучно и без вреда». На это уведомить честь имею, что так как между султаном и вашим государем часто происходило во время войн занятие крепостей по капитуляциям, то и я предоставляю вам оную для благополучного вашего отступления. Войско, шедшее к вам через Боржомское ущелье, разбито моим братом Авди-беком; Ацхурская крепость также находится в осаде. Если хотите, я согласен на капитуляцию, а впрочем – ваша воля».

Бебутов промедлил с ответом и через день, 3 марта, отвечал беку следующее:

«Предложение ваше весьма удивляет меня. Русские не иначе сдают крепости, как на основании мирных трактатов, и то из великодушия. Имея под начальством храбрый гарнизон и все для обороны крепости в изобилии, я не помышляю ни о чем более, как об отчаянном сопротивлении, к чему я давно уже готов. Авди-бек не может удержать стремление наших войск: они пройдут везде и проложат себе дорогу штыками. Я со всех сторон ожидаю войск, в которых, впрочем, никакой надобности не имею, ибо весьма достаточно у меня собственных сил для отражения ваших полчищ».

Между тем в эти четыре дня в крепость по-прежнему не приходило ни одного утешительного известия; казалось, гарнизон был брошен на произвол судьбы. Изнуренные физически, солдаты не теряли, однако, бодрости духа. Соревнование было общее; даже больные не хотели оставлять рядов, зная, как дорого каждое лишнее ружье при подобных обстоятельствах. Князь Бебутов личным присутствием и примером воодушевлял каждого. Видя его на стенах, солдаты единогласно клялись умереть, а не сдать крепости даром. Это единодушное мужество укрепляло начальника и давало ему новые силы. Никто не верил, что отряд, высланный из Грузии, мог быть разбит в Боржомском ущелье. Знали, что первая помощь должна быть от Бурцева, а Бурцев был не из таких начальников, которые уступают победы. Лучшим барометром служила для осажденных настойчивость неприятеля в ведении переговоров: она показывала прямо, что помощь близка, – и мужество гарнизона с каждым часом росло, а не падало.

3 марта, в то самое утро, когда князь Бебутов отправил свое последнее послание к Ахмет-паше, в Ахалцихе услышан был, наконец, слабый гул пушек со стороны Боржома. В крепости, впрочем, предполагали, что отбивается Ацхур, и потому день начинался обычной перестрелкой. Часов в семь пополудни, как всегда, быстро стемнело, опять наступила ночь, и опять начались томительные ожидания взрыва и штурма. Вдруг кто-то подбежал к нижним воротам, со стороны реки, и крикнул: «Турки бегут!» Ему тотчас подали веревку и втащили в крепость. Это оказался еврей. Он сообщил, что Ахмет-паша вечером получил известие о поражении своего брата в Боржомском ущелье и что Авди-бек, не заходя даже в Ахалцихе, бежал прямой дорогой в Аджару. Посланные турками разъезды дали знать, что Бурцев уже идет от Ацхура форсированным маршем, и тогда сам Ахмет-паша не стал ожидать дальнейшей развязки, а сел на коня и, не сделав никакого распоряжения, ускакал в свои владения.

Нельзя было поверить голословному заявлению еврея, и в крепости решились оставаться в выжидательном положении до утра. Между тем в городе слышался беспорядочный шум: перестрелки уже не было, и только изредка раздавались выстрелы в отдаленных кварталах – то были ссоры за добычу. Из крепости открыли тогда сильнейший огонь наудачу; снаряды ложились в улицы и в темноте, поражая без разбора скученные толпы, еще более увеличили общее смятение.

К утру батальон Ширванского полка сделал вылазку. Часть турецкой пехоты попробовала было сопротивляться в завалах перед крепостными воротами, но вынуждена была отступить. Держалась еще некоторое время батарея у католической церкви; но ширванцы быстро рассеяли прикрытие, взяли два знамени и отбили оба орудия. Сам Ахмет-паша, вопреки уверениям еврея, еще оставался в городе, пытаясь восстановить хоть какой-нибудь порядок в бегущих толпах. Но его аджарцы, спасая награбленную добычу, не внимали уже его призывам, и только в двух верстах от города, на переправе у Су-Килисса, ему удалось расположить за камнями человек триста лучших стрелков из собственного конвоя да два орудия, чтобы задержать преследование и дать возможность спасти остальную артиллерию. Но остановка и тут не была продолжительна; ширванцы рассеяли стрелков и захватили опять оба орудия. Дальше Су-Килисса преследовать без кавалерии было невозможно, тем более что турки поднялись уже на горы. Наблюдать за бегущими назвались двенадцать казаков и шесть пехотных офицеров, у которых были верховые лошади. Эти восемнадцать человек проникли в самые горы, взяли в плен несколько отставших и нашли в Посховском ущелье две остальные пушки, но уже без лафетов; их турки везли на санях и в общей суматохе бегства, вероятно, бросили. Из шести орудий, бывших при войсках Ахмет-бека, турки не спасли ни одного и вернулись домой без артиллерии.

Таким образом, в самое короткое время исчезло из-под стен Ахалцихе многочисленное турецкое воинство. Часть турок, не успевая присоединиться к общему бегству, была между тем отрезана и осталась в городе. Многие из них заперлись в домах и отказались сдаться. Ширванцы пошли на приступ, выбили прикладами двери и перекололи упорных; другие, отчаянно защищавшиеся, погибли в пламени зажженных строений.

В три часа пополудни город уже был совершенно очищен от неприятеля.

Покончив с турками, солдаты принялись разыскивать мины. Их оказалось две. Под нижними воротами работы были только еще начаты, но под верхними галерея была уже готова, и в ней заложено два пуда пороха. Для полного действия взрыва этого, конечно, было недостаточно, и Ахмет-бек послал за порохом в Аджару, откуда его еще не успели привезти. Это-то и было причиной, что в роковую ночь, когда у нас ожидали взрыва, он не последовал.

В три часа пополудни в Ахалцихе вступил отряд полковника Бурцева, а через три дня стали подходить и войска Муравьева.

Ахалцихе представлял теперь, после второй осады, совершенную пустыню. Дома были избиты, как решето, а лужи крови, застывшие в комнатах, говорили о множестве погибших здесь жертв. Жителей не было. Семейства магометан, опасаясь мщения русских за вероломство, заблаговременно ушли в пределы непокорных санджаков; христиане были вырезаны или уведены в неволю, и только семьсот семейств, принятых в крепость, представляли остаток прежнего многочисленного населения Ахалцихе. Но и эти семьи, потерявшие все свое достояние, не имели никаких средств к жизни.

К сожалению, в числе пропавших без вести оказался один из преданнейших нам людей, Иороман-Байрахтар, с таким усердием служивший князю Бебутову в продолжение тяжелой десятидневной осады. Впоследствии узнали, что он попал в руки турок в то время, когда ширванцы штурмовали батарею у католической церкви. В плену он вынес бесчисленные истязания и приговорен был к смерти и к уплате тысячи червонцев пени. Байрахтар был человек небогатый, к тому же дома его и лавки, находившиеся в Ахалцихе, были сожжены, но у него оставалась еще одна деревушка, которую он продал и, выкупив ценой ее свою голову, вернулся в Ахалцихе нищим. Паскевич исходатайствовал ему чин прапорщика с пожизненной пенсией, вполне обеспечившей ему безбедное существование. Впоследствии Байрахтар принял христианскую веру и навсегда порвал связь со своими бывшими единоземцами.

Одним из главных возмутителей, ознаменовавших себя свирепостью по отношению к христианам, которых он умерщвлял десятками, был некто Омар-ага-Косы-оглы – один из богатейших и влиятельнейших беков Аспиндзского санджака. Он даже не хотел бежать, потому что чувствовал себя достаточно сильным за крепкими стенами своего родового Ангорского замка; а между тем князь Бебутов на нем-то именно и хотел показать пример правосудия и строгости. И вот, когда несколько попыток так или иначе захватить преступного бека оказались напрасными, вызвался один армянин, по имени Азнауров, который обещал Бебутову привести его в Ахалцихе живого или мертвого. Подговорив четырех товарищей, он отправился с ними в Ангору и приказал доложить о своем приезде. Ворота замка были заперты, и во двор впустили только одного Азнаурова. Бек встретил его, окруженный толпой вооруженных слуг и нукеров. Но едва Азнауров, верно рассчитавший, какое магическое действие должно произвести имя Бебутова, объявил во всеуслышание, что прислан князем и что бек должен вместе с ним отправиться в Ахалцихе, – челядь мгновенно рассеялась, а Омар-ага, выхватив пистолет, выстрелил в Азнаурова почти в упор – и дал промах. Тогда завязалась отчаянная борьба между ним и армянином. Долго оба противника, облитые кровью, не уступали друг другу победы, но ловкий удар кинжала поверг наконец Омар-агу на землю, и Азнауров привез в Ахалцихе только его тело.