Текст книги "Кавказская война. В очерках, эпизодах, легендах и биографиях"

Но еще раньше этого уже произошла горячая схватка с черкесами. Следуя за стеной пламени и оглашая воздух радостным гиком, они считали отряд своей добычей. По счастью, в авангарде был Якубович, быстро сообразивший возможность обратить во вред неприятелю самую выгоду его положения. Триста спешенных казаков и цепь Навагинского полка бросились за ним через огонь остановить неприятеля. И вот неожиданно выскочившие из пламени казаки и солдаты дружным залпом в упор страшно опустошили ряды неприятеля и бросились на него в кинжалы, в шашки, в штыки и приклады. Бой, посреди удушающего смрада горевшей травы, длился лишь несколько минут, и горцы бежали в совершенном смятении. Нелишне сказать, что первым проскочил через пламя подпоручик Навагинского полка Ваницкий.

Таким образом, отряд на этот раз счастливо избежал грозившей ему опасности. По счастью, закубанцев было не много, и только потому придуманная ими хитрость окончилась ничем. Если бы они, пустив линию огня спереди, могли окружить отряд с тылу и флангов, стараясь задержать его на месте, трудно было бы с ними справиться: ему приходилось бы или сгореть среди взрывов зарядных ящиков своей артиллерии, или же погибнуть в беспорядочной битве, так как о сохранении строя в подобном случае нечего было бы и думать.

Урок, данный горцам Якубовичем, заставил последнего оставить преследование. Только вечером, когда отряд остановился на Лабе, горцы еще раз попытались появиться на противоположном берегу, чтобы тревожить выстрелами лагерь. Но в лесу уже стоял опять вечно грозный для них Якубович, и они должны были оставить свое намерение. 12 октября отряд, нигде уже больше не тревожимый горцами, прибыл в Усть-Лабинскую крепость.

Экспедиция эта стоила беглым кабардинцам дорого, между прочим, в том отношении, что они потеряли тяжело раненным в ногу одного из известнейших своих наездников, молодого князя Измаила Касаева.

На Кубанской линии на время опять водворилось относительное спокойствие.

Показав закубанским племенам, что наступило время, когда ни одно из их нападений не будет оставаться безнаказанным, Вельяминов принялся за устройство пограничной линии. Он нашел самую систему охраны правильной. Два донских полка растянуты были кордоном по берегу Кубани от границ Черноморья до Баталпашинска. Сзади этой линии постов два линейных полка, Кубанский и Кавказский, образовывали конные подвижные резервы, долженствовавшие охранять внутренние селения. Сверх того, в местах наиболее опасных каждую ночь закладывались секреты.

Но оплошное исполнение сторожевых обязанностей здесь было, к сожалению, явлением не редким; особенно страдали этим дистанции, занятые донскими казаками, где замечалось и наибольшее число прорывов. Вельяминов объявил, что такие обстоятельства, как глухая осень, темные ночи, бурная, ненастная погода и тому подобное, на которые обыкновенно ссылались тогда для оправдания оплошности, не могут избавлять кордонных начальников от ответственности, что именно в ненастную пору и не должны случаться прорывы, так как тогда труднее нападать, нежели защищаться. Он сам не поленился объехать посты и кордоны и личным опытом убедился в необходимости перебросить секреты и на ту сторону реки.

Секреты эти приносили большую пользу, которая отразилась в многочисленных рассказах, сохранившихся и поныне в устах очевидцев. Вот один из них.

Однажды десять отличных молодцов линейцев с двумя офицерами отправились в секрет, к известной казакам горе, у которой сходятся несколько дорог, служивших горцам обычными путями в русские границы. Казаки залегли под обрывистыми скалами, в камышах, совершенно скрывавших их. Рано утром из ущелья показался всадник на красивом белом коне, за ним другой, третий, – и казаки насчитали их до двадцати шести. Всадник на белом коне ехал впереди всех, прочие толпились в нескольких шагах от него, и партия направлялась прямо на казаков. В саженях двухстах от секрета белый конь вдруг остановился, как бы испуганный, и бросился назад. Всадник ударил его нагайкой, и рьяный конь сделал скачок, пронесся на большое пространство и, остановленный твердой рукой всадника, уставил уши, раздул ноздри, фыркнул – и опять со всех ног бросился назад. С удивлением и любопытством смотрели казаки на легкие, воздушные движения коня и на красивую фигуру всадника. Одежда, панцирь, шишак, богатая шашка, кинжал и лук с колчаном, все, облитое серебряным вызолоченным набором под чернью, обрисовывало, при восходящих ярких лучах солнца, высокий стройный стан, мужественные и вместе с тем необыкновенно красивые черты лица всадника, имевшего вид красавца рыцаря Средних веков.

Казаки знали, что этот красивый всадник был из числа самых ожесточенных врагов России, закубанский владелец; окружен он был отважнейшими своими узденями.

Удержав и повернув опять белого коня своего, бросившегося от испуга назад, всадник пригнулся к седлу и через несколько мгновений осадил коня уже шагах в тридцати от секрета. Уздени были также на лихих конях и от него не отстали. Но верный белый конь с тончайшим инстинктом зверя опять почуял засаду. Он снова фыркнул, поднял гриву и весь дрожал, как бы предупреждая всадника о грозившей ему опасности. Но вот раздался условный для секрета сигнал – легкий, едва слышный свист, – и грянул залп. Несколько пуль поразили закубанского владельца и бывшего вблизи узденя, оба они свалились с лошадей, еще один уздень схватился руками за грудь и упал на луку своего седла, прочие бросились к убитым, с необыкновенным проворством подхватили их и во весь опор понеслись назад в горы.

С сожалением смотрели казаки на оставшегося без всадника, также раненого белого коня. Неся окровавленную ногу, истекая кровью, он долго не отставал от своих, но силы постепенно оставляли его, и он пал у подошвы горы, за которой скрылись черкесы.

Секрету оставаться на своем месте было уже бесполезно, да и опасно. Следовало ожидать, что сильная партия закубанцев будет отправлена для осмотра местности, – и казаки поспешили воротиться в лагерь.

Подобным образом секреты не раз отпугивали закубанцев от линии, но частные прорывы, конечно, все-таки по-прежнему случались, нередко принимая в воображении населения размеры гораздо больше действительных. Так, 2 ноября 1823 года по линии распространился слух, что будто бы закубанцы опять напали около Ставрополя на деревни Каменноброды и Сингелеевку, разорили несколько домов и взяли в плен около ста пятидесяти душ, а на возвратном пути сожгли Прочно-Окопские хутора и намерены разорить самую станицу. Нарочный, прискакавший с этим извещением от князя Бековича, говорил даже, что, если бы не удержали хищников небольшие команды солдат с пушками, они истребили бы селения дочиста. Слух этот, как и следовало ожидать, оказался неверным, и дело разъяснилось следующим образом. 2 ноября человек тридцать кабардинцев, пробравшись на Куму, к Маджарам, где вовсе не было войска, напали около села Владимировка на табун, принадлежавший помещику, угнали шестьдесят лошадей и взяли в плен пастуха. За ними погнались вооруженные помещичьи крестьяне, напали ночью на сонных грабителей, троих убили, и пастуха из плена выручили, но лошади были все-таки угнаны черкесами, пригрозившими явиться еще раз и добраться до самого помещика.

И вот этот-то ничтожный и столь обыкновенный на Кубани случай, под влиянием все еще господствовавшей круглолесской паники, вырос в глазах испуганного населения до колоссальных размеров истребления целых сел и отрядов.

Впрочем, крестьяне по деревням, наученные горьким опытом, стали теперь заботиться и сами о своей защите. Одно официальное донесение отмечает, что они закупали беспрестанно, где могли, ружья с целью, конечно, быть готовыми встретить врага не с голыми руками.

С другой стороны, войска не оставались также равнодушными перед фактами грабежей, и время от времени предпринимались ответные набеги. Так, 1 ноября полковник Победнов с пятьюстами казаков, при трех орудиях, сделал движение к стороне Эльбруса, и высланная им вперед команда из двадцати трех человек, напав на Карачаевский кош, угнала, при слабой перестрелке, до тысячи баранов.

Словом, тревожная жизнь Кубанской линии вступила в обычную свою колею, в которой спокойствия не было, но и не было, по крайней мере, слишком крупных тревог и нашествий.

Вельяминов вскоре уехал на Минеральные Воды, поручив войска на Кубани своему достойному помощнику Кацыреву.

XXVIII. КАЦЫРЕВ НА ПРАВОМ ФЛАНГЕ
(1824 год)

Немногие из кавказских деятелей пользовались такой громкой и заслуженной известностью, как Юрий Павлович Кацырев, давший своими действиями на правом фланге в 1824 году пример самостоятельной и весьма практичной системы отношений к черкесским племенам Закубанья.

Кацырев был личностью незаурядной. Настоящая фамилия его была Казара. По словам Родожицкого, он происходил из греков, поселившихся в Полтавской губернии, куда он часто и ездил с Кавказа в отпуск к матери и сестрам. Но сам он выдавал себя всегда за родственника известного генерала Мелиссино. Воспитание он получил в кадетском корпусе, откуда вышел в 1804 году подпоручиком в седьмой артиллерийский полк, расположенный в то время на Кубани. Хорошо образованный, прекрасно владевший иностранными языками, он обратил на себя внимание генерала Глазенапа, командовавшего тогда Кавказской линией, и сделал с ним Кабардинский поход, бывший началом его необыкновенно деятельной боевой жизни. Вся служба Кацырева есть непрерывная цепь походов в Грузии, на линии, в Чечне и в Дагестане. Ермолов имел случай оценить его военные дарования и постарался выдвинуть его из ряда сверстников. Награжденный за Мехтулинский поход и бой под Лавашами Владимирским крестом и чином подполковника, он получил в командование двадцать вторую артиллерийскую бригаду. Энергичные действия его в Кабарде и поход с Ермоловым в Баксанское ущелье доставили ему чин полковника, орден Святой Анны 2-й степени, украшенный бриллиантами, и назначение командовать войсками, расположенными в центре Кавказской линии. С приездом на правый фланг Вельяминова Кацырев был вызван в действующий отряд в качестве начальника всей артиллерии, и в обоих походах за Кубань является одним из важнейших его помощников.

Проведя всю свою жизнь среди военных треволнений Кавказского края, Кацырев был незаменим по своей опытности. Для центра и правого фланга Кавказской линии он стал тем же, чем был Греков для левого, хотя, при равных военных дарованиях, они отличались резко друг от друга характерами и самой наружностью. Родожицкий, хорошо знавший обоих, характеризуя в своих записках Кацырева именно по сравнению с Грековым, говорит: «Греков по виду воин не бойкий, смирный, кроткий, и я с первого приема даже не почел его за генерала, так он показался мне молод и неказист. Кацырев, напротив, был человек суровый, скрытный и нелюдимый. Он был очень завистлив к успехам других и не терпел князя Бековича, когда тот стал выдвигаться на Кубани своими боевыми подвигами». И Кацырев в своих отношениях с горцами был, точно, суров до беспощадности.

Таким образом, когда осенью 1823 года Вельяминов уехал в Георгиевск, оставив охранение правого фланга на руках Кацырева, постигавшего лучше, чем кто-либо, систему черкесской войны, нужно было ожидать важных проявлений его энергии.

Действительно, хотя на всем огромном, в двести пятьдесят верст, протяжении правого фланга, от Баталпашинска до Черноморья, линия оборонялась только двумя линейными казачьими полками, Кавказским и Кубанским, двумя полками донцов да пятью батальонами пехоты, полков Ширванского, Тенгинского и Навагинского с двадцатью двумя орудиями; хотя с этими ограниченными средствами приходилось охранять и пятигорские Минеральные Воды, и Георгиевск со Ставрополем, и полковые штаб-квартиры в Кавказской и Темнолесской крепостях, и наблюдать еще всю незаселенную часть Кубани, от вершин ее и до Прочного окопа, где, благодаря гористой, покрытой лесом местности, преимущественно и делались набеги в глубь края до самой почтовой дороги; хотя, таким образом, для действия в поле у Кацырева оставалось не более трех с половиной тысяч пехоты и конницы, так как все остальное было, так сказать, прикреплено к известному месту, а донские полки для действия против черкесов и вовсе не употреблялись, – несмотря на все это, он нашел средства не только останавливать мелкие набеги черкесов, но и продолжить вельяминовскую систему наказания горцев жестоким разорением за каждую их попытку грабежа и насилия.

Главные правила Кацырева в походах были скрытность сбора, секретные марши, внезапность нападения и удар решительный. Он никогда не держал войск на виду; большая часть их была расположена по квартирам в ближайших селениях, некоторые части стояли лагерем где-нибудь в секретных местах и тотчас переменяли стоянку, если Кацырев замечал, что черкесы узнавали о ней. Сам же он не жалел средств на лазутчиков и заранее узнавал решительно все, что затевалось у черкесов.

Замыслив поход, он секретно рассылал войскам приказание, чтобы они по ночам, тайными переходами, собрались к определенному часу прямо на место, назначенное для переправы через Кубань. Заблаговременно собрав сведения о местности Закубанского края, он никогда никому не доверял предположенной им цели экспедиции. Велит, бывало, проводнику вести себя на такую-то речку; придут – «веди на такое-то урочище». Войска делают ночью усиленный переход – и как снег на голову являются там, где их вовсе не ожидают. И скоро Кацырев стал истинной грозою Закубанья. Важнейшие черкесские князья не раз приезжали на линию исключительно затем, чтобы видеть в лицо человека, который так удачно перенял их систему набегов; имя его до последних дней Кавказской войны помнилось и поминалось горцами.

К сожалению, Кацыреву не удалось вполне развернуть свои блестящие военные дарования: он умер слишком рано (7 марта 1828 года, на сорок первом году от рождения).

Став с отъездом Вельяминова самостоятельным начальником правого фланга, Кацырев прежде всего нашел возможным отпустить домой два черноморских полка, столь необходимые самому Черноморью, и даже послал с ними еще две роты навагинцев на помощь к храброму генералу Власову, защищавшему тамошний край. Всем остальным войскам приказано было стоять в постоянной готовности двинуться в поход по первому сигналу тревоги.

Зима начиналась тревожно. Ходили слухи о неудачном набеге храброго Власова со стороны Черноморской линии, и слухи эти сильно волновали горцев. Многие аулы, считавшиеся мирными, поспешно стали откочевывать в горы. Кацырев нашел, что наступила пора действовать.

К 10 января 1824 года, по ночам, незаметно, в Усть-Лабинской крепости собрался отряд, и Кацырев быстро двинул его за Кубань, чтобы остановить беглецов. К сожалению, он почему-то не решился идти без артиллерии, а между тем по Кубани шел лед, переправа была трудна и громоздка – и, конечно, замечена горцами. Правда, пока пехоту и пушки переправляли на лодках, казаки пустились вплавь, но даже и они опоздали. Джембулат Айтеков успел увести принадлежавшие ему шесть аулов со всем скотом и имуществом и предупредить другие. Войска могли воочию убедиться в этом, проходя мимо аулов, которые все уже были пусты. Тогда раздосадованный Кацырев, бросив пехоту, повернул с одними казаками к бжедугам и на них, что называется, сорвал свое сердце. Аулы их были разгромлены. Случилось, однако, что женщины, дети и старики и здесь успели сесть на арбы и уйти под прикрытием бжедугской конницы. Кацырев приказал нагнать их. Казаки пустились вскачь и скоро увидели огромный обоз, спускавшийся к речке. Командир Хоперского полка ротмистр Шахов со своими хоперцами и волжцами понесся между аулами, на которых спасались бжедугские семьи; триста казаков кубанских и моздокских, под начальством капитана Якубовича, ударили на прикрытие; Кавказский полк, с майором Дадымовым во главе, скакал напрямик, без дорог, стараясь отрезать черкесов от леса и заскакать им навстречу. Казаки не успели, однако, выполнить приказание в точности: головные арбы прежде их дошли до реки – и спаслись от погони. Но большая часть все-таки была окружена – и из всего огромного обоза только сто пятьдесят человек стариков, женщин и детей было захвачено в плен; все остальное, пытавшееся сопротивляться, было перебито или потоплено.

Пока на переправе шла кровавая резня, черкесы со всех сторон спешили к месту тревоги, но было уже поздно. Казаки, соединившись, спешились и заняли соседний аул и опушку ближайшего леса. В таком расположении черкесы не могли им сделать никакого вреда. Первая бешеная атака их была легко отбита, и пять бжедугских старшин заплатили жизнью за свою отвагу. Часа три шла затем бесцельная перестрелка. Между тем к месту боя подошли две роты Навагинского полка, а вслед за ними показалась и вся остальная пехота. Черкесы отступили. 14 января Кацырев вернулся за Кубань с пленными и добычей в тысячу голов скота.

Император Александр, узнав об экспедиции, остался весьма недоволен кровавым эпизодом на переправе. Кацыреву объявлен был выговор, но Ермолов энергично отстаивал его, ссылаясь на то, что при обстоятельствах, при каких ведется война на Кубани, не всегда возможно спасать невинных от гибели…

Неудача Власова – с одной стороны, а с другой – побег Джембулата, помешать которому не удалось Кацыреву, ободрили закубанцев. И едва возвратившийся из экспедиции отряд распущен был по квартирам, как 31 января партия горцев человек в семьдесят появилась на линии. К несчастью, казаки Донского Андрианова полка, занимавшие один из постов, допустили черкесов беспрепятственно прорваться далеко внутрь края. Дело в том, что, заперев постовую казарму, они отправились на охоту и, разумеется, не видели горцев. Горцы, в свою очередь, не тронули пустой казармы, а проскакав в ночь несколько десятков верст, напали прямо на крестьянские коши, стоявшие в Сенгилеевской балке. Четырех мужиков они изрубили, четырех ранили, семерых взяли в плен и, захватив с собою сорок лошадей, той же дорогой проскакали обратно, прежде чем донцы возвратились со своей охоты.

Кацырев не считал возможным оставить даже и эту дерзость черкесов без наказания. Он быстро собрал войска, перешел 3 февраля через Кубань, у Казанской станицы, и быстрым переходом достиг реки Чамлык. Там войска остановились часа на три, до захода солнца, в глубокой балке, стараясь не подать никакого признака своего присутствия, – не было ни шума, ни огня, ни дыма. Ночью они двинулись дальше, и 4 февраля, на рассвете, линейные казаки опять понеслись вперед. Целью набега был отдаленный темиргоевский аул Мишхион, служивший пристанищем для всех хищников и беглых кабардинцев. Кацырев не оставил в нем камня на камне. Та же участь постигла и другой, соседний аул. Потери горцев были огромны, двести пятьдесят человек из них взяты в плен, скота отбито более двух тысяч голов. Но главным результатом этой экспедиции было то, что ногайские султаны и мурзы, бежавшие в горы еще при Суворове, явились к Кацыреву с повинной головою. Кацырев поселил их аулы на левом берегу Кубани.

Энергичные действия Кацырева и самая его подвижная, деятельная натура, ничего не обещавшие горцам в будущем, кроме новых разгромов, побудили ближайшие к границе племена черкесов искать примирения с Россией. Но зная суровую недоверчивость Кацырева, они отправили своих депутатов, помимо него, прямо в Георгиевск, к Сталю, прося принять от них присягу на верноподданство.

На предложение дать по этому поводу свое мнение, Кацырев отвечал, что он, в командование свое на Кубани, всячески старался узнавать закубанских владельцев, но такого, на которого можно было бы положиться, по сие время отыскать не мог. Он настойчиво обращал внимание на то, что в прошлом году черкесы, опасаясь наказания за разорение Круглолесска, бежали в горы, оставив на равнине неснятые хлеба, и что теперь, при наступлении времени новых посевов, они, испытавшие уже голод, изъявляют покорность вовсе не с тем, чтобы жить спокойно, а чтобы заготовить себе хлеб и безопасно пасти свой скот на равнинах. Поэтому, по его мнению, покорность с их стороны может быть принята только под тем условием, чтобы они переселились на правый берег Кубани, и притом обязались защищать места своих поселений от прорывов хищников. «Аманатов от них не надо, – писал Кацырев, – их жены, дети и имущество будут у меня лучшими аманатами».

Горцы этих условий не приняли.

Беглые кабардинцы также известили Сталя о своем желании покориться России, и один из знатнейших князей их, Арслан-бек Бесленеев, окруженный несколькими знатными всадниками, ездил в Дагестан, где в то время находился Ермолов. Но эти уже сами предлагали условие, заключавшееся в том, чтобы срыты были крепости, построенные в 1822 году, войска отодвинуты от гор и чтобы кабардинский суд совершался по шариату.

Ермолов принял одного Бесленеева, не считая приличным говорить с другими. «Встретив в нем человека более других кабардинцев здравомыслящего, – рассказывает Ермолов в своих записках, – легко мне было вразумить его, что виновные должны просить о прощении, а не предлагать условия; что они могут надеяться на великодушие правительства, но что правительству несправедливо бы было предоставить больше выгод изменникам, нежели тем, которые подчинились ему беспрекословно». Бесленеев тем более не мог не согласиться с доводами Ермолова, что тот не прибегал к угрозам, не скрывая, впрочем, что не будет терпеть беглых кабардинцев вблизи от русских границ. Арслан был принят ласково, с уважением, и щедро одарен Ермоловым. «Кажется, ему приятно было дать мне почувствовать, – говорит Ермолов, – что он, лишь только будет возможно, возвратится в Кабарду и что он получил о русских совсем другое понятие. Он прежде не бывал ни у одного из русских начальников».

Судя по предложенным условиям, беглые кабардинцы считали свою покорность весьма необходимою для русских, и Кацыреву предстояло теперь доказать противное. Но расчет с ними он отложил до наступления весны, решив сначала помочь черноморцам, против которых собирались значительные силы черкесов. Кацыреву было известно, что большая партия их сосредоточивается на Сагауше (Белой), и он задумал рассеять ее прежде, чем она соединится с другими.

Январская и февральская экспедиции, происходившие в ненастную пору, при полной бескормице, сильно утомили казачьих лошадей. Несмотря на то, 8 марта те же кавказские и кубанские казаки быстрым маршем приближались к Белой, впадающей в Кубань, уже в пределах Черноморья.

Только что начиналась весна, все реки были в разливе, и экспедиция казалась делом весьма рискованным даже для безусловных сторонников и поклонников Кацырева. Но Кацырев верил в линейцев, знал, на что они способны, и не сомневался в успехе.

Отряд уже был недалеко от Белой, когда казаки, ходившие на разведку, возвратились с известием, что по ту сторону реки виден большой аул, в котором замечается необычайное движение, но что переправиться туда невозможно. В ответ на это Кацырев двинул казаков на рысях, приказав двум ротам ширванцев бегом следовать за кавалерией; пять конных орудий понеслись с казаками. Через час весь отряд уже был на берегу страшно бушевавшего Сагауша.

Черкесы, привлеченные на противоположный берег шумом прискакавшей конницы, открыли через реку огонь.

Ширванцы со своей стороны тоже рассыпались в прибрежных кустах, орудия снялись с передков – и жестокий огонь начал осыпать неприятеля. Все внимание горцев сосредоточилось на этом пункте, как вдруг неожиданно, несколько в стороне, линейцы, с храбрейшим майором Дадымовым во главе, бросились на конях в бушующие волны. Черкесы скоро заметили, что казаки плывут на их сторону, и сосредоточили на них огонь, но, осыпаемые картечью и сами, не могли много вредить им. А казаки уже доплывают до берега и, мокрые с головы до ног, выскакивают из речки. Ружья их замокли, да и терять времени на перестрелку некогда – казаки бросаются в шашки. Это было одно из замечательнейших дел, совершенных когда-либо кавказской конницей. Мгновенно черкесы были сбиты и загнаны в лес, стада и табуны их захвачены. Пытались казаки переправить через реку добычу, но это оказалось невозможным; скот уносило течением, и он или тонул, или прибивался к топям, в места, покрытые лесом, так что казаки успели спасти и доставить к отряду только двести голов – все остальное погибло.

Лес, в котором засели черкесы, был очень густ. Казаки, хозяйничавшие на том берегу одни, без пехоты и артиллерии и при полной невозможности получить подкрепление, не решились атаковать его. Этому только семейства горцев и были обязаны своим спасением; казаки зажгли аул и переправились обратно на правый берег Сагауша.

Этот смелый набег поразил впечатлительных черкесов. Многие старшины враждебных племен приезжали в русский лагерь, любопытствуя видеть Дадымова и Кацырева. Кацыреву это, видимо, льстило, и он принимал гостей с большим почетом. Едва разъехались эти гости – приехал известный Росламбек с кабардинскими князьями; уехали они – прибыли султаны и мирзы ногайские. Все они просили позволения выйти из гор и поселиться в равнинах, обещая защищать русскую границу от набегов хищников. Но Кацырев никаких заявлений покорности не принимал, не желая, как он говорил, быть обманутым, и селиться на равнинах никому не позволил. Ему было хорошо известно на опыте, что черкесы почитают столь же славным делом обмануть христианина в переговорах, как и истребить его в открытом бою или из засады.

Возвращаясь домой, Кацырев с удовольствием узнал, что в отсутствие его на линии все было тихо и спокойно.

Был один только случай, жертвой которого сделались беспечные малороссы, расположившиеся в степи пасти своих волов; из них один был убит, двое ранены, и волы, разумеется, угнаны.

Наступило лето. Закубанские степи покрылись роскошной зеленой травой, появились прекрасные всходы хлеба, засеянные теми, которые бежали в горы. Но среди этой роскоши природы не было человека – горцы не смели спуститься с гор на равнины, расстилавшиеся между Лабой и Зеленчуком и служившие житницей для всех закубанцев. Грозный Кацырев сторожил их каждое движение и через своего лазутчика, абазинского князя Данбек-Лова, знал решительно все, что они задумывали. Горцы опять усиленно стали домогаться принятия их в русское подданство, и бесленеевцы, пользуясь начатыми переговорами, спустили весь свой скот на равнины. Кацырев переговоры продолжал, но 12 мая уже был на Урупе и, беспрерывно меняя места, держал горцев в недоумении и страхе насчет того, где ожидать им удара. 14 мая, когда отряд стоял невдалеке от реки Тегени, казаки, ходившие на поиск, дали знать, что за рекой слышен лай собак. Тенгинского полка унтер-офицер Агаларов с несколькими татарами отправлен был на разведку и, возвратясь, сообщил, что в двух верстах от отряда, за горой, стоят бараньи коши, но что отряду нельзя обойти их, не будучи замеченным, так как гора крута, изрыта и ночью спустить по ней артиллерию невозможно. Кацырев переждал ночь и на самом свету, разбив отряд на малые партии, устремил их на коши. Перейдя верховья Тегени, одна из этих партий, при которой находился сам Кацырев, увидела расположенные в лесу два больших бесленеевских аула. В партии было не более двух-трех сотен казаков, а потому атаковать с такими малыми силами большие аулы, окруженные лесом, Кацырев не отважился: он скрыл казаков в лощине и послал за пехотой. Бегом прибежал сюда батальон ширванцев, с храбрейшим своим командиром подполковником Волжинским, но аулы уже были пусты: тревога, поднявшаяся в кошах, предупредила неприятеля, и все семейства, скот и имущество успели укрыться в лесу. Идти в этот страшный, дремучий лес с одним батальоном измученной донельзя пехоты не решился даже и сам Волжинский. Он только сжег аулы и вместе с Кацыревым отошел за Тегени. Скоро со всех сторон стали сходиться казачьи партии с барантой; девять пленных пастухов, двести пятьдесят лошадей, триста пятьдесят голов рогатого скота и больше тысячи баранов сделались добычей отряда – и это было почти все состояние бесленеевцев. Больше за Кубанью делать было нечего, и отряд 20-го числа возвратился на линию без всяких потерь, если не считать казака и шести лошадей, утонувших при обратной переправе через Кубань.

Не долго, однако, оставался Кацырев в покое. Скоро его известили, что беглые кабардинцы переселяются с Урупа к верховьям Кубани, к самому Каменному мосту, и что им помогают в этом абазины, которые в то же время, под видом ногайских отар, держат своих овец на равнине. Кацырев порешил немедленно наказать абазинов, кстати припомнив, что Ермолов еще в 1822 году великодушно даровал им пощаду, но что они, по привычке нарушать свои клятвы, тогда же обратились снова к разбоям и хищничеству.

Но прежде чем напасть на них, Кацырев принял меры к тому, чтобы усыпить их бдительность, и лучший лазутчик его князь Данбек-Лов отправился с этой целью в землю соотечественников. Лов ездил по аулам, куначил и бражничал там, уверяя всех и каждого, что Кацырев собирается идти к абадзехам, а об них и не думает. Между тем он высмотрел и изучил удобные пути, чтобы быть проводником у отряда.

18 июня все было готово. Кацырев перешел Кубань и береговой дорогой двинулся к ее верховьям; но скоро отряд свернул в сторону и пошел по таким трущобам, что поминутно происходили остановки. Проводник говорил между тем, что дальше будет и того хуже. При этих условиях успех набега самому Кацыреву стал казаться сомнительным: настанет день – и черкесы, конечно, примут меры, чтобы не быть захваченными врасплох. Казаки, впрочем, были другого мнения, и вот на каком основании. Перед самым выступлением в поход, когда собранные сотни стояли уже за станицей, один старый татарин нагадал им на бараньей лопатке об успехе похода и крепко обнадеживал, что у неприятеля будет убит какой-то князь, княгиня – ранена и много-много людей взято в плен. И казаки никак не могли допустить теперь, чтобы это предсказание на бараньей лопатке могло не исполниться.

Наконец Кацырев, не выносивший неопределенности и медленности, оставил пехоту в команде полковника Урнижевского, а сам с одними казаками, с тремя ротами ширванцев и тремя конными орудиями быстро двинулся вперед налегке. Около часу ночи он прошел весьма трудное горное ущелье и скоро, спустившись в долину Малого Зеленчука, услышал лай собак. Здесь был бараний кош, горел огонь и сидели пастухи со своими семействами. На разведку у Кацырева ходили особенные люди, умевшие говорить по-черкесски; среди них были и казаки, и пехотинцы, которых пленяла опасность. Это был первообраз тех знаменитых охотничьих команд, которых впоследствии, уже в сороковых годах, создали сами обстоятельства в некоторых полках, оберегавших передовые кавказские линии… Но на этот раз разведчики к кошу посланы не были. Ночь была темная, дорога адская, и, при всей сметке и навыке охотников, нельзя было надеяться, чтобы из пастухов кто-нибудь не ускользнул, – а спасись хоть один, дело было бы потеряно. Поэтому кош был обойден стороной. На дороге отряд встретил, однако, черкесский пикет, в котором тотчас же грянул сигнальный выстрел – призыв на тревогу. Медлить было нельзя, и казаки пустились во все повода.