Текст книги "Кавказская война. В очерках, эпизодах, легендах и биографиях"

На линии Власов узнал, что шапсуги после отражения их 23 февраля от Каракубанского острова, возвращаясь домой, напали на мирный аул хомышейского владельца Заур-бека, жившего на самой границе Шапсугии, истребили несколько домов, взяли в плен четырех мальчиков, отогнали часть скота, но что тем не менее хомышейские князья и дворяне защищались так храбро, что не допустили до полного разорения аулов и в конце концов прогнали шапсугов со значительной для них потерей.

Стоит упомянуть, что в нападении этом принимали деятельное участие и многие натухайцы из тех самых аулов, которые были разгромлены Власовым; нападая на хомышейцев, они не подозревали, что в это самое время их собственные жилища пылали в огне.

1 марта наступила наконец давно жданная оттепель. Кубань вскрылась, и Черноморская линия могла вздохнуть свободнее.

XXXVII. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ВЛАСОВА

Поход на натухайцев был последним походом Власова в Черноморье и вызвал, как в истории этого края, так и в жизни самого Власова, крутой поворот. Нужно сказать, что в то время, как Черноморье отдавалось в распоряжение Ермолова, комиссия по развитию мирной политики с черкесами, состоявшая под председательством де Скасси, продолжала существовать и только самими фактами была отодвинута на дальний план и лишена значения. Последнее обстоятельство не мешало де Скасси не обращать никакого внимания на то, что жизнь, действительность на каждом шагу опровергали его соображения и уничтожали плоды его канцелярской работы. И вот, в то самое время, когда черкесы бесчинствовали на границах и на кордонной линии раздавались громы битв, он пытался хоть что-нибудь спасти и выполнить из своих предположений и тянул с горцами бесконечные переговоры о мирных сношениях. Натухайцы ловко пользовались именно политикой де Скасси, чтобы слыть мирными и под покровом этого звания совершать свои разбои.

Случилось, что в последний поход Власова на натухайцев были разорены аулы, принадлежавшие именно одному из таких мирных князей, Согат-Гирею-Калабат-оглы. Тот подал жалобу, и де Скасси, давно уже искавший подобного случая, ухватился за него со всем упорством и страстью самолюбивого человека, потерпевшего неудачу и не могущего мириться с торжеством политики, прямо противоположной его предположениям. Помимо Ермолова он написал в Петербург, объясняя действия Власова желанием доставить казакам возможность поживиться добычей, да и самому воспользоваться тем же. В этом виде дело дошло до государя, и в Черноморье приехал генерал-адъютант Стрекалов, чтобы произвести следствие.

Действия Стрекалова не отличались особенным беспристрастием, и все доказательства Власова, что натухайцы, прикрываясь званием мирных, укрывали у себя злейших врагов России и сами участвовали в набегах, не послужили ни к чему. С другой стороны, положение в этом деле самого беспристрастного следователя было бы в высшей степени затруднительно. Власов не одних друзей имел в Черноморье. Войсковые власти, не сумевшие, при одинаковых с ним средствах, оградить страну от вражеских погромов, ненавидели этого чуждого им донского генерала, давшего черноморским знаменам такой грозный смысл в глазах соседних народов, завидовали ему и втихомолку желали его падения. В то же время и в низших классах черноморского населения не все были, по крайней мере в тот момент, довольны Власовым. Конечно, время его было отрадной порой для Черноморья: упавшие было духом казаки ободрились, и черкесы перестали быть им страшными; но тяжесть военного положения не могла не отзываться на внутреннем экономическом быте страны. Постоянная служба строевых и даже нестроевых казаков, обусловленная крайними обстоятельствами, разоряла их семейства, остававшиеся без рабочих рук, и многие прямо роптали на Власова. Он старался, сколько мог, помогать горю черноморцев; всю боевую добычу – а в ней попадались ценные вещи, богатая домашняя утварь, шелковые одежды из турецких материй, дорогое оружие, богатая конская сбруя, щегольские костюмы горцев, панцири, превосходные скакуны, крупный рогатый скот и рабочие быки – он отдавал казакам на поправку хозяйства, для поддержания осиротевших семей. Но все это не могло загладить тяжести войны и успокоить недовольных. Между тем именно этими-то обстоятельствами и могли пользоваться враги Власова для его обвинений: черноморские казаки могли казаться то закупленными добычей, то недовольными, и следователю, недостаточно знакомому с горцами и их отношениями к России, нелегко было узнать истину, намеренно притом для него затемняемую.

В таком именно положении был генерал-адъютант Стрекалов. И нет потому ничего удивительного, что он обвинил Власова в нарушении мирных сношений с натухайцами, пополнил на счет его все убытки разоренных жителей, приказал отобрать у казаков захваченную добычу – и в этом смысле донес императору.

«С крайним неудовольствием усмотрел я, – писал государь Ермолову, – противозаконные действия генерала Власова, превышающие еще степень первоначальных обвинений, дошедших до меня. Ясно видно из донесений генерал-адъютанта Стрекалова, что не только одно лишь презрительное желание приобресть для себя и подчиненных знаки военных отличий легкими трудами при разорении жилищ несчастных жертв, но непростительное тщеславие и постыднейшие виды корысти служили им основанием…»

Власова повелено было отрешить от командования Черноморским войском и предать военному суду при войске Донском. Самому Ермолову поставлено было на вид, что сведения о действиях Власова дошли до государя прежде, чем до него, и потому Власов воспользовался наградой за то же самое дело, за которое теперь предается суду.

Враги Власова торжествовали. Ликовали и горцы.

Между тем дальнейшее течение дел в Черноморье складывалось так, что обвинение Власова казалось правдоподобным и естественным. Одновременно с тем как Ермоловым (12 июня 1826 года), под давлением из Петербурга, было предписано черноморским казакам не переходить за Кубань и ограничиться исключительно бдительной охраной границ, – и черкесы совершенно прекратили свои нападения. Назначенный на место Власова и с теми же правами донской генерал Сысоев нашел полное спокойствие на Черноморской линии. Началась персидская война, Черноморье было ослаблено посылкой от себя в действующую армию двух конных и одного пешего полка, но и это не вызвало черкесов на враждебные действия. Таким же мирным и спокойным принял Черноморье по отъезде Сысоева на Дон в конце 1827 года новый атаман полковник Бескровный, назначенный вместо умершего в том же году Матвеева. Казалось, в личности Власова лежали все причины военных тревог на берегах Кубани.

В действительности дело объяснялось совершенно иначе. Еще в исходе 1825 года в Анапу съезжалось человек до четырехсот черкесов, вызванных новым пашой для объяснений по пограничным делам с Россией. Черкесы стояли станом возле крепости и то и дело сходились на совещания между собой. Результатом было то, что, вызванные к ответу, они сами спрашивали пашу, должны ли они почитать себя подданными Турции. И на утвердительный ответ потребовали, чтобы султан вознаградил за все убытки, которые они понесли с тех пор, как русские стали на Кубани. А эти убытки были не малые: черкесы показывали, что они потеряли за последние двадцать пять лет двадцать пять тысяч человек убитыми и пленными, пятьдесят тысяч лошадей, шестьдесят тысяч рогатого скота и сто тысяч овец. После бесполезных переговоров одиннадцать человек из этих черкесов отправились морем к трапезундскому паше с той же просьбой, в то время как остальные разъехались по домам. Из Трапезунда депутация ездила в Константинополь к султану, но султан ее не принял и отправил обратно в Трапезунд, поручив разобрать их дело тамошнему паше. Паша и нашел, что черкесы сами виноваты в пограничных недоразумениях на Кубани. Такой исход дела поразил впечатлительных горцев. Не рассчитывая уже на помощь турок, недовольные анапским пашой, они собрались на совещания и должны были почувствовать свое бессилие перед гнетущими их обстоятельствами. Враждебные отношения к русским стали для них тягостны. Абадзехские старшины первые заявили, что будут жить с черноморцами мирно, если черноморцы перестанут ходить на их сторону для враждебных действий. Казакам, как сказано, и было воспрещено переходить на левый берег Кубани, в то время как анапский паша, со своей стороны, воспретил горцам переходить на правый. Между тем Турция, встревоженная таким настроением умов в Черкесии, принимала все меры к действительному подчинению себе горцев. Разосланные ею чиновники, заптии и муллы ездили по всем горам, приводили народ к присяге султану, брали от него аманатов и собирали подать, которая шла на содержание анапского гарнизона. Тут оказалось, что бо́льшая часть черкесов не хотела признать над собою турецкого владычества и явно или тайно старалась от него уклониться. Шапсуги даже вовсе не пустили в свои земли сборщиков податей, и, когда те хотели ворваться силой, произошла схватка; двое турецких заптиев были убиты, а остальные выгнаны. На новые требования они отвечали, что скорее покорятся России, чем будут данниками турок. Таким образом, шапсуги стали во враждебные отношения и к Турции.

Вот эти-то обстоятельства, совпавшие с интригами де Скасси против Власова, и были настоящей причиной временного спокойствия на Черноморской линии. Горцам ничего не оставалось более, как до выяснения своих дел сидеть смирно, и они сидели смирно до 1828 года, вплоть до турецкой войны, когда их набеги приобретают снова поражающе кровавый характер.

Но эти обстоятельства не были ни достаточно известны, ни понятны в России, не говоря уже о стараниях извратить действительный смысл событий. Вот как изложены, например, эти последние в одном из рапортов к Паскевичу в апреле 1827 года. Писал коллежский асессор Кодинц, заменивший собою де Скасси.

«В июне 1826 года для управления Анапской крепостью был прислан трапезундский паша Чечен-оглы. Он принялся приводить все горские народы к присяге на подданство султану, что имело крайне невыгодное влияние на наши сближения с закубанцами. В настоящее время хотя они не оказывают никаких неприязненных действий, но видимо от нас удаляются, прилепляясь к Турции.

Главнейшей и единственной причиной сей готовности горцев вступить в турецкое подданство было командование кубанской границей генерала Власова. Следуя какой-то разрушительной системе, основанной, быть может, на видах корыстолюбивых, он вскоре по вступлении своем в управление Черноморским войском первый нарушил спокойствие, бывшее на границе со времени заключения мира с закубанцами. Действия свои он начал внезапными переправами через Кубань в земли черкесов, где он вырубал леса, жег поля и истреблял аулы. Сделанное им несправедливое нападение в марте 1823 года на аулы бжедугов и других племен, преданных России, произвело величайшее смятение в горах. Черкесы, воспламенившись местью, отплатили нам сожжением Круглолесска, случившимся в мае того же 1823 года, следовательно, в скором времени после экспедиции Власова, которому и должно приписать гибель сей многолюдной и богатой деревни».

Так пишет Кодинц, умышленно забывая и все предшествовавшие обстоятельства, вызвавшие самое назначение Власова, и даже Калаусскую битву, совершившуюся в русских, а не в черкесских пределах.

«Со времени отчисления Власова, – говорится далее в том же рапорте, – граница наша пользуется ненарушимым спокойствием, что служит неоспоримым доказательством, что с черкесами всегда легко жить в мире, подавая им пример правосудия и верности в сохранении с ними договоров». Кодинц рассказывает при этом, что в 1824 году шапсуги, более других склонные к мщению, приходили в натухайское селение Пшад, чтобы расхитить имущество русских промышленников, основавших там торговые заведения, но были отражены верными нам жителями, в особенности князем Индар-оглы, который, защищая их, подвергался вместе со своими сыновьями явной опасности.

«Миссия наша, занимающаяся мирными сношениями с черкесами, – пишет в заключение Кодинц, – сделала гораздо прежде турецкого правительства самые счастливые успехи в сближении с нами сих полудиких людей. Русские промышленники в продолжение многих лет приставали без малейшей опасности к разным местам на берегах Черного моря, и в последние четыре года до тридцати судов наших находились в портах их, как бы в отечественных, без всяких способов к защите, производя мену с жителями с полной свободой.

К сожалению, беспрерывные затруднения, встречаемые миссией со стороны командовавших черноморской границей, их совершенно противный образ действий и самое старание унизить власть и способы миссии в глазах черкесов, отнимают у нас возможность достигнуть цели с ожидаемым успехом.

Все это мы испытали во время командования Власова, но и преемник его, генерал Сысоев, к истинному сожалению, не более нам благоприятствует, ибо не только мы, но и сами черкесы известны о стараниях его к оправданию обвиненного во всем Власова. Многие действия его прямо клонятся к тому, чтобы завладеть правами нашей миссии и присвоить себе вместо нас управление сношениями с черкесами».

Таков этот любопытный документ. Понятно, что, когда такие воззрения получили преобладание, Власов ничего не мог ждать для себя хорошего.

С грустью в сердце, оскорбленный, удалился тот, чье имя еще грозою носилось по горам, от мест своих подвигов на берега тихого Дона, в скромный родной уголок, и три с половиной года провел там в ожидании решения суда. Судьба не решилась быть, однако, несправедливой по отношению к нему до конца. Сами события на Кубани, опять полные тревог и крови, должны были вновь убедить в фантастичности мирных проектов лиц, подобных де Скасси и Кодинцу, а вместе с тем и действия Власова должны были предстать в ином свете. Суд дал ему полнейшее оправдание.

Император Николай, с его безупречной рыцарской честью, поспешил загладить невольную несправедливость, оказанную доблестному воину, и тогда же торжественно выразил Власову свое доверие и милость, поручив ему управление войском Донским на время отсутствия наказного атамана Кутейникова. Прошло еще несколько месяцев, и Власов был вызван в действующую армию походным атаманом донских казачьих полков.

В этом звании он совершил польскую войну 1831 года и 7 февраля в известном сражении при Вавре лично водил своих казаков в атаку на польскую конницу. Старик, уже покрытый сединами, он с юношеским пылом врубился в середину польских улан и был тяжко изранен. Восемь сабельных ран по лицу и по голове, раздробленная челюсть и грудь, пробитая двумя ударами пик, служили неопровержимым доказательством его участия в рукопашной свалке. Замертво вынесли Власова из боя. Но он лечился недолго и в апреле снова был на коне. Осыпанный милостями государя и произведенный в генерал-лейтенанты, он оставался в Варшаве и после войны походным атаманом, пользуясь особым расположением фельдмаршала Паскевича, имевшего случай ближе оценить деятельность Власова во время своих походов на шапсугов и абадзехов.

А между тем на Дону приготовлялись события, долженствовавшие составить эпоху в жизни донского казачества. Уже много лет особый комитет, под председательством военного министра графа Чернышева, работал над составлением войскового положения, которое, подтверждая донцам неприкосновенность прав и привилегий, пожалованных им прежними венценосцами России, вместе с тем упрочивало бы дальнейшее благосостояние Дона. До этих пор войско не имело правильной организации, управляясь отчасти устарелым войсковым положением 1775 года, отчасти общими законами империи, а более всего преданиями о древних казачьих обычаях.

В 1835 году новое положение было готово. Но чтобы ввести его, требовался человек, который сумел бы устранить все превратные толки, неизбежные при каждом нововведении, удержать порядок и истолковать казакам истинное значение и благо этого положения.

Выбор государя остановился на Власове.

Вызванный в Петербург, он принят был государем в кабинете и встречен следующими милостивыми словами:

– Я боялся за тебя! Теперь снега, морозы, дорога тяжелая, а твои раны еще тяжелее! Я хочу дать тебе новое назначение. Знаю, что ты любишь меня, а потому не откажешься от новых трудов. Я назначаю тебя наказным атаманом на Дон вместо Кутейникова. Кутейников стар, удручен недугами и не в силах поднять новое бремя при введении моего положения.

Послужи мне еще, Михаил Григорьевич! – продолжал государь. – Знаю, что ты страдаешь от ран, но эти раны так почетны, так славны, что жаль бы было запрятать их в какую-нибудь глушь. Пусть они будут на виду всего Дона и служат для его молодежи примером, как служили отечеству старые его слуги. Пусть в тебе будет живой пример, что и такие раны не прекращают деятельности в подобных тебе богатырях.

В другой раз государь сказал ему:

– Я прошу тебя обратить особое внимание на соблюдение породы донских лошадей. Казак и конь его – наши центавры. Конь – это душа казака. Я боюсь, что, пренебрегая этим важным предметом, у меня – чего смотри – и казаков не будет! Позаботься же всячески сохранить породу донских лошадей. Надобно заимствовать эту породу от горских и от киргизских. С одной стороны – горы, с другой – степи. Это хорошее ручательство к тому, чтобы казаки имели отличных лошадей.

Другой вопрос, заботивший государя, это – разнокалиберность казацкого оружия. Но Власов ответил, что у казаков именно не должно требовать строгого единства в вооружении уже потому, что в большинстве случаев сын и внук служат с отцовским или с дедовским оружием, что это дает казакам особый, только им свойственный характер, а отцовское ружье и дедовская сабля воспламеняют дух молодежи к подражанию им на поле брани.

Государь согласился.

Чернышев, со своей стороны, принял Власова, как старого сослуживца, товарища дел под Берлином, Гильберштадтом, Касселем и Суассоном. В разговоре он сказал ему между прочим: «Помни, Михаил Григорьевич, что государь прежде всего требует от казаков казачьего духа; изгони с Дона подьячество; на сцене донской должна быть пика, а не перо. Он всегда недоволен, когда ему докладывают какую-нибудь донскую бумагу: в ней непременно все пахнет крючкодейством, подьяческими увертками. Государь то и дело говорит: «Пропал Дон, запишут его и замарают чернилами». Он недоволен даже, когда слышит, что среди казаков исчезают патриархальные обычаи, и говорит, что это-то именно и погубит казачество».

Говорил Чернышев с Власовым также и о донских лошадях.

– В последний турецкий поход, – заметил он между прочим, – у казаков были уже не те землееды, каких мы видели у них в Отечественную войну.

В прощальной аудиенции государь спросил Власова, хорошо ли он понял предстоящую ему задачу в войске, и на утвердительный ответ прибавил следующие памятные слова:

– Озаботься дать казакам прежний воинственный дух, который теперь вовсе утрачен. Скажи архиерею, чтобы он внушал всем своим ораторам учить с кафедры тому, чем отличались в старину деды и отцы нынешних казаков. Целью – кроме благочестия – должно быть самоотвержение на пользу престола и молодечество казачье. Об этом надобно внушать и всем учителям в народных училищах – они первые проводники электричества народности. Старайся, чтобы все управления, все власти и лица, владеющие началом, обходились с казаками в духе древней простоты, с уважением к летам. Надобно, чтобы патриархальность была главной чертой всех стремлений донского начальства.

Так израненный шестидесятивосьмилетний воин, не рассчитывавший уже ни на какие служебные повышения, сделался начальником воинственного края. Велики были труды и заслуги его на родном Дону и долго будет жить в казацком народе благодарная о нем память.

Двенадцать лет атаманствовал Власов; ни силы, ни энергия не изменяли доблестному старцу, закаленному в боях. Смерть постигла его неожиданно. Объезжая в 1848 году станицы, Власов был поражен сильнейшими припадками холеры и в полдень 21 июня испустил последний вздох в станице Усть-Медвединской.

Последними словами набожного старца была молитва: «Заутра услыши глас мой, царю мой и Боже мой!»

Усть-Медвединская станица, заброшенная в глушь, за четыреста верст от главного города донской земли, не имеет никаких памятников древности, но в ограде станичного храма путешественнику укажут могилу последнего атамана-донца – Михаила Григорьевича Власова. Колонна черного гранита, увенчанная крестом, указывает место его упокоения. «Но добрые дела, – говорит о нем один из его биографов, – сами себе творят несокрушимые памятники». И долго над могилой усопшего слышалось панихидное пение то и дело навещавших ее старых соратников атамана.

На памятнике начертана эпитафия, служащая как бы ответом на его последнее предсмертное слово:

 
Заутра услышит глас твой Господь,
Понеже молился Ему с упованьем,
Понеже стремился к Нему ты мечтаньем
И чувствами сердца, и сердца желаньем.
Воздаст тебе Бог на небе сторицей
За добрую душу твою,
За то, что делил ты с убогим, с вдовицей
Последнюю лепту свою,
За то, что страдальцам ты был утешеньем,
Их верный помощник, защитник, отец,
И, следуя твердо стезею спасенья,
Стяжал ты нетленный небесный венец.