Текст книги "Кавказская война. В очерках, эпизодах, легендах и биографиях"

С восходом солнца 19 июля отряд Верховского выступил из Карабудакента. Утро было свежее и ясное, туманы еще лежали в удолиях, и Верховский, въезжая на вершины, каждый раз останавливался, чтобы полюбоваться окрестными видами. Его сопровождали штаб-лекарь Апшеронского полка Амарантов и переводчик, а шагах в пяти сзади ехал Амалат со своими двумя нукерами. Амалат был, видимо, в волнении; он несколько раз пускал своего коня вскачь, как бы стараясь заглушить в себе кипевшее чувство мщения, и опять подъезжал к Верховскому, мучимый сомнениями и нерешимостью. А тот спокойно ехал, грустный и задумчивый. Быть может, и его сердце томилось тайным и горьким предчувствием. Наконец, между селениями Губден и Атемиш, Амалат-бек в последний раз пустил своего коня во весь опор и вдруг, обернувшись в седле, выстрелил в Верховского. Пуля поразила его прямо в сердце, и он молча, медленно свалился с седла. Пользуясь замешательством, Амалат указал своим изумленным нукерам на ущелье и как стрела ринулся в горы.

Тревога поднялась в отряде. Донские казаки понеслись на выстрел, но убийца успел скрыться, и погоня за ним была бесполезна. Через пять минут окровавленный труп изменнически убитого полковника был окружен толпами солдат и офицеров. Недоумение, негодование, жалость были на всех лицах… Верховского любили все, и, когда тело его отправляли в Дербент, солдаты горько и непритворно плакали. Подполковник Мищенко как старший тотчас принял команду и в ожидании дальнейших приказаний остановил отряд около селения Кай-Кенда.

Говоря о внезапной трагической смерти Верховского, нельзя не вспомнить и о судьбе его несчастной невесты. Первый ее муж, командир сорок четвертого егерского полка полковник Пузыревский, изменнически был убит в Гурии; через год молодой вдове сделал предложение Верховский, был объявлен женихом и за два месяца до свадьбы изменнически убит в Дагестане. Сколько радостей отнял Кавказ у этой несчастной женщины… Но невозможно не упрекнуть и самого Верховского за легковерие и непростительную беспечность; долго живя с азиатами, зная их не по одной наслышке, он должен был понимать, что человек, которого одной рукой спасали от смерти, а другой лишали свободы и достояния, не мог сделаться другом.

Трое суток скитался Амалат по горам Дагестана, мучимый совестью. Ничто не оправдывало кровавого поступка, и образ падающего с коня Верховского неотступно преследовал убийцу. Завет хана, не являться без головы врага, заставил его, однако же, опомниться; он решился ехать в Дербент, пробрался ночью с помощью одного татарина на русское кладбище и, добыв голову, пустился в Хунзах… Есть известие, будто бы татарин ошибся могилой, и в руки Амалат-бека попала голова не Верховского. Так или иначе, но Амалат-бек ехал теперь к аварскому хану со своей кровавой добычей – калымом за Салтанету.

Но в Хунзахе его ожидал страшный удар, которого он не предвидел: аварского хана не было в живых. Собирая в горах узденей, отважный Султан-Ахмет ехал ночью; привычный конь его оборвался с кручи, хан расшибся, и 30 июля, через одиннадцать дней после смерти Верховского, его самого не стало. С ужасом услышал эту весть Амалат-бек, лишившийся в хане единственного союзника и руководителя. Убийство Верховского оказывалось теперь не только бесцельным, но и возбудившим в Хунзахе презрение и ненависть к убийце. Вдова Султан-Ахмет-хана выгнала Амалата из своего дома. Салтанета была потеряна для него навеки.

Не все, однако, осудили Амалата за вероломное убийство. Весть о смерти Верховского, быстро разнесшаяся по горам, напротив, вызвала повсюду волнения. Генерал-майор Краббе сам поспешно прибыл к отряду, притянул сюда же отряд подполковника Евреинова из Бурной и, чтобы не дать усилиться возмущению, двинулся на вольные общества Каранай и Эрпели, лежавшие на запад от шамхальства. 29 июля Каранай был взят и разорен до основания. На следующий день войска подошли к Эрпели, но здесь, благодаря лесистой местности, бой был упорный; местоположение лишало русских важного преимущества – возможности поражать неприятеля артиллерийским огнем, и они успели овладеть только половиной деревни. Войска ночевали на месте боя и на следующий день отошли в крепостную позицию к Куфыр-Кумыку.

Отсюда Краббе отправился в Кубу, поручив отряд подполковнику Евреинову. Подробности этого похода мало известны, но нужно думать, что сражение при Эрпели было не совсем удачно. По крайней мере, Ермолов, по получении рапорта Краббе, писал ему между прочим: «Жаль трудов храбрых войск в пользу шамхала, который управлять народом не умеет, нам не содействует и еще робостью своею может ободрить неприятеля». Про самое сражение он замечает коротко, что оно «многих удержало от восстания, но поднявшие оружие не довольно были наказаны».

Мятеж действительно подавлен не был; напротив, он угрожал разгореться с большой силой. По дорогам повсюду стали появляться вооруженные толпы аварцев, койсубулинцев, приезжих чеченцев и даже хищников из южных татарских областей. Возмутились снова и жители Мехтулы, нашедшие сочувствие к себе среди шамхальцев. Пристав Батырев явился в Дженгутай и, собрав старшин, стал грозить им саблею; они выхватили свои – и Батырев с двумя казаками были изрублены. Амалат в это время уже был среди койсубулинцев, которые приняли его с торжеством в Унцукульской мечети, отвели ему помещение и назначили содержание. Положение становилось все серьезнее и серьезнее.

Первым действием неприятеля было нападение на роту Апшеронского полка капитана Овечкина, сопровождавшую транспорт из Бурной в Параул, где стоял тогда отряд Евреинова. Около Куфыр-Кумыка транспорт был атакован двухтысячной конной толпой. Командир роты, храбрый Овечкин, знаменитый защитник Чирага, устроил из повозок каре и с помощью орудия удерживал неприятеля. Сообщения, однако же, были отрезаны, и ему невозможно было дать знать в Параул о случившемся. По счастью, беспокоясь за долгое отсутствие Овечкина, Евреинов сам выступил к нему навстречу. Отряды соединились, но неприятель, усилившись в это время до шести тысяч человек, обложил их, оставив свободной одну только дорогу к Таркам. Горцы, вероятно, думали, что русские поспешат воспользоваться ею для своего отступления, и приготовились напасть на них во время похода. Но Евреинов отлично понял желание горцев и потому, устроив вагенбург на открытой равнине, стал выжидать нападения. Целый день шла перестрелка, а 14 августа ночью лезгины провели траншею и, укрываясь в ней от выстрелов, постепенно приблизились почти к самому лагерю. Было около полуночи, когда секреты, высланные за нашу передовую цепь, открыли неприятельские работы, и едва успели они известить об этом посты, как те уже были атакованы. Вовремя поддержанные из лагеря, посты устояли, и дело до самого рассвета ограничивалось сильной перестрелкой. Но едва забрезжил свет, пехота с барабанным боем пошла на неприятельские окопы. Траншея взята была приступом, и горцы, стесненные во рву, понесли большие потери. Войска преследовали их до самого селения Куфыр-Кумык, которое немедленно очищено было горцами. Триста неприятельских тел осталось на месте сражения. Евреинов приказал тотчас же, на глазах неприятеля, повесить четырех пленных койсубулинцев, а тела убитых мятежников оставить без погребения. Целый день 15 августа длилась из-за них перестрелка, так как горцы, по обычаю, пытались поднять тела, но к вечеру перестрелка стихла, неприятель отступил и скрылся в Койсубулинские горы. «В тот день, – доносил после того Евреинов окружному инженерному генералу, – как ваше превосходительство сделали мне замечание за неприсылку инспекторских бумаг, в день Успения Пресвятой Богородицы, я поражал врагов, и земля стонала от их воплей». Из фронта у русских выбыло в эти три дня три офицера и сорок пять нижних чинов.

Получив известие о всех этих происшествиях, Ермолов счел нужным лично отправиться в Дагестан. Его беспокоило малое число войск, занимавших страну, – обстоятельство, которое могло ободрить горцев к новым предприятиям, тем более что между ними распущены были настойчивые слухи о войне, будто бы начатой Россией с Турцией и Персией. Даже на акушинцев он не полагался вполне, а присоединение их к мятежникам могло сделаться весьма опасным. 3 октября Ермолов уже был в Бурной и, немедленно введя свой отряд в Мехтулинский округ, занял селение Большие Казанищи. Одного появления русского главнокомандующего было достаточно, чтобы остановить горцев от слишком смелых попыток к нападениям. «Два некомплектных батальона (Херсонского и Ширванского полков), прибывшие со мною, – говорит Ермолов, – показались силами ужасными, ибо никого здесь не уверишь, чтобы могло их быть мало при главном начальнике».

Впрочем, прибытие главнокомандующего и не представлялось необходимым при сложившихся тогда обстоятельствах. Уже после Куфыр-кумыкского боя Мехтула притихла. Правда, бедный бездомный и буйный люд еще требовал исполнения данной Амалату клятвы – провести его в шамхалы, но сильная партия людей степенных и зажиточных желала спокойствия. К тому же и все надежды воинственной партии мехтулинцев возлагались только на помощь соседей, а этой помощи ожидать уже было нельзя, так как и у соседей появлялись партии, склонявшиеся к миру. И прежде всего такое разделение возникло среди самих койсубулинцев, на которых надежды могли казаться всего основательнее. Одни из них, правда, еще продолжали покровительствовать Амалату, но зато другие указывали на него, как на источник вечных смут, и категорически требовали его изгнания; они, наконец, добились своего, и Амалат должен был удалиться. Правда, койсубулинцы не желали делать русским новых заявлений о своей покорности, но можно было довольствоваться уже и тем, что они оставались спокойными. Волнения, начавшиеся было одновременно в Табасарани и Каракайтаге, также легко были прекращены Аслан-ханом Казикумыкским с его милицией.

Ермолов, однако же, не думал оставить без наказания дерзкие попытки койсубулинцев и решил предпринять поход внутрь их страны, в самый Нагорный Дагестан, куда еще ни разу не проникали русские. Войска уже были собраны в Дженгутай и даже перешли в Эрпели, но поздняя осень с ненастной погодой заставила отложить предприятие и ограничиться только рекогносцировкой горных путей в селения Араканы, Гимры и Ирганау. Тут были небольшие перестрелки, но вообще неприятель защищался слабо и даже тотчас покинул горный хребет Аракас, как только войска показали серьезное намерение продолжать наступление. Тогда Ермолов вернулся назад, а между тем, зная, что с наступлением осени койсубулинцы должны спустить свои стада на равнины, приказал тщательно разведать, где они пасутся, и захватить их. Мехтулинцам было объявлено, что всякий, кто примет или укроет койсубулинский скот, лишится всей своей собственности. Напрасно койсубулинцы старались выиграть время и затянуть переговоры, Ермолов требовал аманатов тотчас – и койсубулинцы уступили: аманаты были даны.

Таким образом, воевать было не с кем, и Ермолов, поселившись сам в Казанищах, расположил свои войска на зимовые квартиры по мехтулинским селениям. Зимовка эта, вопреки ожиданиям, оказалась удобной и веселой. Многие холостые офицеры, а в том числе и сам Ермолов, пользуясь свободой мехтулинских нравов и заплатив калым, требуемый законами страны, поженились на мехтулинках так называемым кебинным браком и – по замечанию Ермолова – «скучную стоянку обратили в рай Магометов».

Перезимовав в Казанищах, Ермолов возвратился в Тифлис. И с этого времени до самой персидской войны 1826 года во всем Дагестане хоть сколько-нибудь крупные беспорядки уже не повторялись.

Именно к этому времени, к зимовке в Казанищах, относится целый ряд мер, предпринятых с целью всеобщего успокоения края. Понимая, что, привязав к себе духовное сословие горцев, можно приобрести большое влияние на весь Дагестан, Ермолов склонил шамхала пригласить к нему в Казанищи известного в горах своей ученостью муллу Сеид-эфенди, который, принадлежа к числу главнейших священных особ, мог быть очень полезен при сношениях с горцами. Ермолов несколько раз виделся с ним, но не иначе как по ночам, и притом у шамхала, чтобы не возбудить подозрений в народе и оставить его в том мнении, что Сеид-эфенди никогда не угождал ни одному из русских начальников. О свиданиях этих не знал никто даже из приближенных главнокомандующего. Ермолов встретил в мулле человека рассудительного, искренне желавшего спокойствия страны, и легко успел склонить его на русскую сторону. И это было тем более важно, что в это самое время росла и расширялась религиозная идея, которой, под именем мюридизма, предстояла в скором времени огромная роль в истории Кавказа. Ермолов не упустил из виду вредного влияния новой секты; он поручил Аслан-хану Казикумыкскому следить за ее развитием, и если это учение не было подавлено, то все же, несмотря на тайные попытки многих фанатиков открыть мюридизму широкое поприще, при Ермолове оно не могло иметь успеха, потому что покорные горцы, по свидетельству ученого Казым-бека, были более или менее довольны им и его боялись.

В то же время Ермолов обдуманно и систематически подчинял себе владельцев, действуя на них мерами то строгости, то щедрости.

Так, в Казанищах же явился к нему скрывавшийся в горах сын Гасан-хана Мехтулинского Ахмет-хан, испрашивая прощение. Восстановление на прочных основаниях русского управления в Мехтуле после бывшего бунта представляло много затруднений, и Ермолов, «даровав прощение» Ахмет-хану, привел его к присяге на верность и отдал ему Мехтулинское ханство, за исключением тех деревень, которые еще раньше были присоединены к шамхальству. Эта мера, по мнению Ермолова, могла дать народу спокойствие по привязанности жителей к новому хану.

В то же время, узнав, что осиротевшее семейство Адиль-Гирея осталось в крайней нищете, Ермолов, как бы снисходя на просьбы шамхала, позволил ему возвратиться в Кайтаг и дал на его содержание одно из имений, некогда принадлежавших уцмию, – великодушие, оказавшееся очень кстати и приведшее к весьма важным результатам. Естественно, что дохода от одного селения оказывалось слишком недостаточно для удовлетворения потребностей семьи некогда владетельного дома, и вот, чтобы выйти из такого затруднительного положения, Мамед-хан, как старший в роду, начал искать случая оказать русским какую-нибудь услугу и тем улучшить свое материальное положение.

Случай к этому скоро представился. В Кайтаге проживал тогда известный Абдул-бек Ерсинский, сын табасаранского кадия и зять Шейх-Али-хана, пользовавшийся немалым влиянием в народе. В населении Табасарани и Каракайтага всегда находилось довольно элементов, годных для разбоя, и он пользовался ими, чтобы держать край в постоянной тревоге. За стенами Дербента уже нельзя было считать себя безопасным. Был случай, что в 1822 году в пяти верстах от этого города команда рабочих, под прикрытием десяти куринских солдат, подверглась нападению; два солдата были изрублены шашками, один убит пулей и один ранен. Теперь, когда герои дагестанских возмущений один за другим сходили со сцены, тем опаснее становился Абдул-бек, как последний представитель былых времен необузданной свободы. Все меры, принятые к его поимке, оставались без успеха, а между тем Южный Дагестан более и более терпел от его разбоев. Краббе принужден был оценить его голову, обещая большую награду тому, кто доставит его живого или мертвого. Вот эту-то задачу и принял на себя Мамед-хан, ставя условием, чтобы ему возвращены были имения его отца.

Мамед стал изыскивать средства для достижения своей цели, но все старания его захватить Абдулу во время разъездов его в Каракайтаге были напрасны. Тогда Мамед подговорил жившего в деревне Падур старого разбойника Науруз-бека, и они вместе решили извести Абдулу другим способом. Мамед съездил в Дербент и привез оттуда целый бочонок пороха. В то же время Науруз-бек, рыская по окрестностям, узнал о местопребывании ерсинского бека. И вот вечером 27 апреля 1824 года оба они с несколькими нукерами скрытно пробрались к небольшой деревушке, окруженной лесом, где жил тогда Абдул-бек. Была темная ночь, когда партия подошла к самому селению; там все было тихо; жители спали, и только в доме самого Абдулы светился огонек. Пока партия стояла на опушке леса, сын Науруз-бека, молодой Гюль-Мамед, и Орудж – старый опытный разбойник, вдвоем, как ночные воры, пробрались в нижний этаж дома, где в Дагестане обыкновенно помещаются конюшни и кладовые, и заложили там мину силой в два пуда пороха.

Прошло с четверть часа, а взрыва не было. Мамед уже хотел отправиться сам, чтобы узнать о причине, как вдруг в тишине ночи громовой удар всколыхнул землю, и высокий столб пламени поднялся к небу. Картина взрыва была ужасна. Большой двухэтажный каменный дом был разбросан по частям; между развалинами его виднелись изувеченные, растерзанные тела Абдулы с его сыновьями, женами и всей прислугою. Всего погибло при взрыве семнадцать человек, и в том числе сам Абдула и две жены его, из которых одна была известная Чимнас-Ханум – дочь Фет-Али-хана, только грудной ребенок, младший сын Абдулы, спасся каким-то непостижимым чудом. Таким образом, из всего семейства Абдулы остался на свободе только старший сын его, Зоал, уезжавший в роковую ночь в соседнюю деревню. Но Мамед-хан и Науруз дали слово доставить и его в Дербент живого или мертвого.

Пострадал при взрыве сильно и Орудж, не успевший заблаговременно отойти в безопасное место: ему вышибло в плече правую руку, обожгло лицо и повредило ребра. Не спасся бы он от разъяренных жителей деревни, если бы отважный Гюль-Мамед, несмотря на угрожавшую самому ему гибель, не вынес его на своих плечах.

«Известие о взрыве дома, в котором за одного виновного погибло шестнадцать невинных, – писал Ермолову император Александр, – для меня весьма неприятно». Гуманные чувства императора никак не могли примириться с жестокой необходимостью, на которую указывал Ермолов, отвечавший, что «другого средства к истреблению разбойника не было и что нельзя считать совершенно невинными тех, которые скрывали Абдулу и помогали ему в разбойничьих подвигах».

Дальнейшая история Зоала неизвестна. Но бегство его было причиной следующего характерного для дагестанских нравов происшествия. Один из табасаранских беков, Ахмед-паша, обвинил двадцатилетнего сына своего Али-Бури в невыполнении отцовского приказания поймать или убить Зоала и как изменника выдал его русским. Нужно думать, однако, что в этом поступке замешалась семейная вражда. По крайней мере, Али-Бури заявил на следствии, что отец донес на него в отмщение за укоры, которые делал ему сын, ибо старик прогнал жену, зарезал дочь и тем же угрожал самому Али. Очевидно, что здесь разыгрывалась целая семейная драма, и тем не менее Али, по настоянию отца, был сослан рядовым в батальоны Финляндского корпуса.

В числе мер, принятых Ермоловым к умиротворению вечно мятежного края, необходимо отметить и попытку повлиять на дагестанские народы зрелищем величия Русского государства. Ермолов знал, что мятежи горских народов поддерживались, между прочим, совершенно ложным представлением о могуществе России, которую они склонны были считать неизмеримо слабее, чем единоверные для них могущественные мусульманские царства Турцию и Персию. И вот, чтобы поколебать в их глазах ложный престиж исконных врагов России и познакомить с великой державой русских царей, предложено было отправить в Москву в 1826 году на коронацию нового императора Николая Павловича депутатов от всех мусульманских провинций Кавказа, и в том числе от Дагестана. «Удостоясь видеть Императора, – писал Ермолов, – окружающую его славу и великолепие, они передадут своим единоземцам понятие, которое неминуемо произведет большое впечатление и немалую пользу».

Первенствующими лицами в этой депутации являлись: сам мехтулинский владетель Ахмет-хан, сын шамхала Тарковского Гайдар-бек, сын акушинского кадия, затем Эмир-Гамза-бек – потомок древнего рода каракайтагских уцмиев, зять казикумыкского хана, и, наконец, Исса-бек – сын главного кубинского первосвященника, человек замечательной храбрости, израненный в боях, член многочисленной семьи, в которой все, от старого деда до юного внука, служили русскому государю.

Выбор был сделан умелой рукой, но, к сожалению, все это предприятие не состоялось. Депутаты уже собраны были на Кавказской линии, в Екатериноград, и им оставалось только несколько дней до выезда, как вдруг получены были известия о вторжении персиян в Грузию. Можно было опасаться волнений и среди дагестанцев. При таких условиях Ермолов не счел возможным посылать депутатов, а приказал, напротив, поспешнее разослать их по домам, где они, как люди испытанной верности, могли оказаться необходимыми. Но мир и тишина нигде не нарушились. «При всех обстоятельствах, сопровождавших вторжение неприятеля в наши пределы, при общем возмущении в мусульманских провинциях, Дагестан, многолюднейший, воинственный и помнящий прежнее свое могущество, пребыл в совершенном спокойствии, отзываясь, что новых властелинов он не желает». Так писал Ермолов.

Остается сказать о дальнейшей судьбе героя и героини событий 1823 года, об Амалат-беке и Салтанете. Куда укрылся Амалат, вечно тревожимый своей совестью, никто наверное не знает. В Дагестане долго ходили слухи, что он скитался между чеченцами, утратив красоту, здоровье и самую отвагу. Но мало-помалу молва об Амалате запала, и только злодейская измена его жила в преданиях Дагестана, где и до сих пор имя его никем не произносится без укора. Так говорит Марлинский. Но есть другое свидетельство. Один буйнакский житель рассказывает следующее: «Я был товарищем Амалата, бывал с ним всюду, делил с ним и горе и радость, и сколько раз эта рука останавливала смерть, висевшую над головою пылкого юноши! Но ничто не сильно перед определением судьбы. Мы пробрались к черкесам и были в Анапе, когда русские брали эту крепость. Здесь Амалат был ранен, и мы бежали с ним под защиту вольного, непокорного русским народа. Променяв бурную жизнь на мирное пристанище, я пас стада у богатых князей, стриг овец и добывал скудный хлеб, которым и делился с Амалатом. Но Аллах не хотел, чтобы мы жили вместе, и бедный Амалат умер на моих руках от оспы…»

Участь Салтанеты была иная. Она вышла замуж за Абдул-Муселим-хана, сделавшегося впоследствии шамхалом Тарковским, и сын ее, князь Шамсудин, был последним шамхальским владетелем. Салтанета нередко приезжала в Темир-Хан-Шуру и умерла в 1845 году в Дербенте. Холм, на котором амфитеатром раскинуто обширное татарское кладбище, возвышается над самым морем и весь усеян надгробными памятниками, обращенными к востоку. Посреди этого леса могильных камней есть один, причудливо раскрашенный розовой и зеленой красками. Это и есть могила Салтанеты.

Восточные женщины стареют скоро. Салтанета умерла, не достигнув даже сорокалетнего возраста, но современники, встречавшие ее в последние годы ее жизни, говорили, что она была уже совершенная старушка. Черты лица ее, однако, были чрезвычайно правильны и сохраняли следы замечательной красоты.