Текст книги "Кавказская война. В очерках, эпизодах, легендах и биографиях"

В Кобулетах жили в то время два беглых грузинских царевича, Александр Ираклиевич и брат его Вахтанг, сильные еще не остывшей привязанностью к ним многих грузинских князей, как к представителям сошедшей с политической арены царственной династии Грузии, и их агитаторская деятельность могла наделать немало хлопот. Но пока они вели переговоры с кобулетцами, русские войска, стоявшие в Кутаисе, получили приказание двинуться к Поти и овладеть этой важной приморской крепостью.

В начале июня генерал-майор Гессе выступил из Кутаиса с двухтысячным отрядом, в состав которого вошли шесть рот Менгрельского и пять рот сорок четвертого егерского полков при одиннадцати орудиях. Это было первое наступательное движение русских в кампанию 1828 года. 20 июня, в то время, когда Паскевич еще только производил рекогносцировку Карса, Кутаисский отряд стоял уже под стенами Поти. Спустя несколько дней к нему подошел Дадиан Менгрельский с полуторатысячной милицией. Но едва менгрельцы разбили свой лагерь, как турки сделали вылазку, и Дадиану пришлось выдержать довольно упорную битву. Турки были отбиты, и княжеская милиция преследовала их почти до самых стен крепости. В ту же ночь менгрельцы сами спустились на лодках вниз по Риону и заняли один из островов, на котором Гессе и заложил против Поти большую осадную батарею. Туда поставили две двадцатичетырехфунтовые пушки, доставленные морем из Редут-Кале, но они оказались так плохи, что после нескольких выстрелов их разорвало на самой батарее и одиннадцать артиллеристов заплатили за это жизнью. Пришлось действовать из одних полевых орудий. Три батареи – одна на острове, а две на берегах Риона – неумолчно громили крепость в течение двенадцати дней, и скоро береговая неприятельская батарея была сбита, несколько турецких лодок, пытавшихся подойти к крепости, потоплены, и в самой крепостной стене пробита огромная брешь. Тогда осажденные вступили в переговоры. Оказалось, однако, что турки умышленно затягивали их, ожидая прибытия помощи из Кобулетов, и Гессе приказал возобновить бомбардировку. Крепость отвечать уже не могла и 14 июня выкинула парламентерский флаг. Комендант ее Аслан-бей сдал Поти на капитуляцию. Гарнизон, состоявший при начале осады из шестисот человек, был отпущен с оружием, и 15 июня в девять часов утра русские войска заняли Поти. В ней взято было тринадцать знамен и сорок четыре орудия, но между небольшим количеством найденных снарядов вовсе не оказалось картечи, и турки уже с самого начала осады вынуждены были заряжать свои орудия гвоздями и мелкими каменьями.

Тягостная блокада, производившаяся в самое знойное время и в местности крайне болотистой, породила в войсках страшную смертность, так что общая цифра русских потерь достигла шестисот человек, из которых только двадцать один был убит и ранен неприятельскими снарядами. Болезненность до того внедрилась в войсках, что когда отряд был распущен и возвратился в Кутаис, то в течение одного сентября в нем из числа двух тысяч шестисот человек заболевших тысяча двести умерли от лихорадки и на весь обширный Пририонский край не осталось под ружьем и трех тысяч штыков, считая здесь даже войска, стоявшие в отдаленном Сухуме.

Падение Поти показало туркам, как неосновательны были их расчеты на сочувствие к ним народов картлийского племени, а русские, напротив, могли убедиться в их искренней преданности, видя под своими знаменами и многих имеретинских князей и самого Дадиана Менгрельского. С ними не было только гурийцев, и это обстоятельство указывало на необходимость обратить особенное внимание на внутреннее положение этой страны.

Уже в конце минувшего столетия Гурийское княжество, примыкавшее тогда с одной стороны к едва уцелевшим развалинам Менгрелии, Имеретии и Грузии, а с другой – к двум сильным пашалыкам турецкой империи, видимо клонилось к упадку и доживало свои последние дни. Ослабленное внутри раздорами, которые усердно поддерживались турками, оно, собственно, должно было утратить свою самобытность, и только покровительство России спасло дальнейшую политическую жизнь Гурии, оставив ей автономное существование, как и другим христианским землям этого края.

Введенная в состав Российской империи в 1804 году, Гурия наслаждалась с тех пор совершенным спокойствием внутри и безопасностью извне. Маленькие тучи, пронесшиеся над нею во времена Ермолова, не оставили после себя заметного следа, и счастливое положение дел в стране изменилось только по смерти последнего владетеля ее, Мамия Гуриеля, скончавшегося в 1826 году, в разгар Персидской кампании. Наследник его Давид был малолетний, а потому для управления Гурией был учрежден особый временный совет из тамошних князей, под представительством вдовствующей княгини Софьи, нареченной вместе с тем и правительницей Гурии. Властолюбивая княгиня между тем не примирялась с мыслью о какой-либо опеке и, недовольная учреждением совета, начала искать сближения с Турцией. В соседстве с Гурией, в турецких Кобулетах, проживало в то время несколько беглых гурийских князей, искавших там убежища со времен Ермолова, и они-то первые стали разглашать в народе, что русские не остановятся на учреждении совета, а вывезут из края малолетнего наследника вместе с его матерью и, таким образом, уничтожат автономию княжества, как это уже сделано с Имеретинским царством. Слухи эти производили в народе ропот, и в Гурии возникли две партии: одна благоприятствовала России, другая, меньшая, но во главе которой стоял влиятельный князь Мачутадзе, владевший и умом и сердцем правительницы, склонялась на сторону Турции. Вооруженные шайки, сновавшие по краю, служили предвестниками готовившейся бури. Восстание близилось, и княжеские замки повсюду укреплялись. Положение было настолько обострено, что, когда, еще перед началом турецкой войны, князь Бебутов с князьями Койхосро Церетели и Цулукидзе прибыли от имени главнокомандующего для личных переговоров с правительницей, им не только не показали малолетнего наследника княжества, но и сама княгиня, после короткого свидания с ними, удалилась из замка. Койхосро Церетели рассказывал впоследствии, что им пришлось пережить несколько тревожных ночей, так как жизни их угрожала серьезная опасность.

Замыслив полную измену, княгиня Софья сама ходила по домам знатнейших гурийцев, чтобы увеличить число своих приверженцев, а ее любимец князь Мачутадзе ездил в Трапезунд, Батум и Кобулеты для переговоров с турками. И вот теперь, когда началась война, в июне 1828 года, стало известным, что княгиня Софья получила милостивый фирман от султана, которым он принимал Гурийское княжество под свое покровительство, жаловал малолетнему владетелю Гурии драгоценную саблю, а его матери и влиятельным князьям различные подарки. В то же время десятитысячный турецкий корпус начал стягиваться к границам Гурии, чтобы войти в ее пределы при первом же появлении там замешательств.

Когда сношения эти были открыты, лучшие князья Гурии – Накашидзе, Эристовы и Гуриели – оставили правительницу и с толпами своих вооруженных крестьян присоединились к русскому отряду, стоявшему в Чехотаурах. Измена княгини не подлежала никакому сомнению, и Паскевич, озабоченный мятежным настроением гурийцев, просил государя об устранении правительницы от всякого влияния на дела княжества и об учреждении нового совета, под председательством русского штаб-офицера. Государь изъявил на это согласие. Но в образе мыслей княгини, по-видимому, совершился крутой поворот. Неожиданное для нее падение Поти, потом покорение Карса, Ахалкалаков и Ахалцихе успели рассеять веру ее в могущество Турции, и она написала Паскевичу, что раскаивается в своих заблуждениях, и, чтобы загладить прежнее свое поведение, вызывалась собственными средствами покорить Кобулеты и даже Батум. Но Паскевич не мог поверить в искренность подобного заявления. Естественно было предположить, что правительница желает только выиграть время и затянуть дело до начала зимы, когда русским войскам невозможно было бы занять гористую часть Гурии. Не желая, однако, до времени обнаруживать своих опасений, Паскевич назначил княгине для исполнения ее обещаний двухнедельный срок, после которого, если войска ее не выйдут в поход, генерал-майор Гессе должен был вступить в Гурийское княжество и низложить правительницу. Опасения Паскевича оказались справедливыми. Срок проходил, а княгиня не только не думала о снаряжении войск, но и сама, покинув Озургеты, переехала в деревню Мокванети, на турецкой границе, куда постепенно перевозили и ее имущество. 29 сентября срок окончился, а 30-го – два русских батальона, под личной командой генерала Гессе, вступили в Гурию. Испуганная княгиня, не ожидавшая такого быстрого выполнения угрозы, не знала, на что решиться; она уже хотела ехать в Озургеты, чтобы отдаться милосердию русского государя, но бывшие с ней гурийские князья поспешили убедить ее, что русские только и пришли затем, чтобы захватить ее в свои руки, и это решило ее участь. 2 октября она, вместе с сыном Давидом, старшей дочерью и приближенными к ней князьями, бежала за границу.

Между тем русские войска заняли Озургеты, Нагомари, Аскану и Лихаури. В последней нашли покинутых княгиней на произвол судьбы двух малолетних дочерей ее, Софью и Терезу. Их отдали пока на попечение нагомаринскому моураву, а затем, по ходатайству Паскевича, обеих поместили в Смольный институт, где будущность их щедро была обеспечена великодушием императора Николая.

Княгиня Софья за побег в Турцию была объявлена лишенной всех прав на княжение в Гурии, а для временного управления страной учрежден новый совет, под председательством полковника Кулябки. Совет этот продолжал действовать именем малолетнего владетельного князя, и, таким образом, Гурия сохранила еще на некоторое время тень своего политического существования.

XIV. ЗИМА ЗА КАВКАЗОМ

Зима 1828 года наступила при обстоятельствах чрезвычайно благоприятных для русского корпуса, действовавшего в Турции, под начальством графа Паскевича. Это была ранняя и суровая зима. К октябрю на горах выпали уже глубокие снега, сделавшие невозможными всякие дальнейшие наступательные предприятия со стороны турок, – и кампания могла почитаться оконченной. А между тем в короткое время военных действий, с июня месяца, русские на своем левом фланге покорили весь Баязетский пашалык, на правом – заняли Гурию и овладели крепостью Поти, в центре – передовые войска их стояли в Карсе, Ардагане и Ахалцихе. В общей сложности они завладели тремя пашалыками, взяли девять крепостей и укрепленных замков, триста пятнадцать орудий, сто девяносто пять знамен, одиннадцать бунчуков и до восьми тысяч пленных. Этот поход был еще блистательнее предшествовавшего ему персидского, потому что большинство первоклассных крепостей взяты были штурмом, из которых каждый, по справедливости, должен занять почетное место между славнейшими подвигами русского оружия. Никогда еще Азиатская Турция не терпела такого погрома, и ни одна кампания, веденная русскими, не стоила так дешево, как Турецкая кампания Паскевича. Имя его грозой пронеслось по целой стране и удержало кавказских горцев от всяких попыток сделать какое-либо серьезное движение в пользу своих единоверцев. Тифлис ликовал и досадовал только, что известия о славных победах доходили до него не всегда своевременно. «Просим извинения у наших читателей, – писалось, например, по этому поводу в «Тифлисских ведомостях» 1828 года, – что мы опаздываем с описанием знаменитых событий. Победы графа Эриванского так часты и так быстры, что ни один журнал не может успевать своевременно извещать о них с надлежащими подробностями».

«В тогдашнее время, – говорит один из современников, – донесения Паскевича с поля битв читались в России с необыкновенной жадностью и общим восторгом. Приказы его по войскам переходили из рук в руки, и народная гордость находила удовлетворение в рассказах об этих чудных подвигах и битвах, воскрешавших в памяти народа деяния чудо-богатырей былых времен Суворова…»

В исходе сентября главнокомандующий решился распустить на зимние квартиры те части войск, которые оставались свободными после занятия гарнизонами завоеванных пашалыков. Разместив в пределах Турции на зиму семь с половиной тысяч штыков, четыре казачьих полка и тридцать четыре орудия[133]133
  В Карсе, под командой генерала Берхмана, остались тридцать девятый и сорок второй егерские полки, батальон сорокового, казачий полк Измайлова и двенадцать орудий.
  В Баязетском пашалыке, под командой генерала Панкратьева Нашебургский и Козловский пехотные полки, по батальону от полков Кабардинского и Севастопольского, два казачьих полка, Басова и Шамшева, и восемнадцать орудий.
  В Ахалцихе расположился Ширванский полк и рота херсонцев при трех орудиях. В Ардагане – батальон сорокового егерского полка и Донской полк Сергеева, при одном орудии, в Ахалкалаках и Хертвисе разместились две роты сорок первого егерского полка, а в Ацхуре – рота херсонских гренадер. Общее начальство над войсками Ахалцихского пашалыка поручено было генерал-майору князю Бебутову.


[Закрыть], он направил остальные войска двумя колоннами в Грузию, через Сулам и Цалки, где им предписано было выдержать четырнадцатидневный карантин для предохранения русских областей от чумной заразы.

Сам Паскевич выехал из Ардагана 28 сентября и 5 октября, в одиннадцать часов ночи, никем не ожидаемый, прибыл в Тифлис в сопровождении одного адъютанта. На следующий день весть о неожиданном приезде графа нарушила обычный порядок городского утра, и народ толпами повалил ко дворцу приветствовать грозного победителя турок. Но Паскевич, один, без свиты, молился в это время в уединенном нагорном монастыре Святого Давида, принося благодарение Богу за одержанные им победы.

В Тифлисе ожидала Паскевича и скорбная утрата – смерть близкого ему человека, военного губернатора Сипягина. Он умер 10 октября от желчной горячки, которая в шесть дней свела его в могилу. Смерть Сипягина была тяжелой и незаменимой потерей для Паскевича. По крайней мере, в своем донесении о ней государю он пишет, что лишился лучшего помощника по управлению краем и что с истинным прискорбием доносит об этом столько же печальном, сколько и неожиданном происшествии. Похороны Сипягина происходили 16 октября с необыкновенной пышностью и при стечении всего населения Тифлиса. Сам экзарх Грузии лично исполнял в Сионском соборе печальный обряд отпевания; Паскевич со всем генералитетом провожал гроб до могилы, приготовленной в подгородной Георгиевской церкви, откуда прах Сипягина впоследствии был перевезен в Костромскую губернию, в родовое имение покойного.

Деятельность Сипягина, начиная с самых ранних лет службы, настолько выдвигала его из ряда современников, что здесь будет нелишним посвятить несколько строк воспоминаниям об этой высокоодаренной личности.

Николай Мартемьянович Сипягин получил в детстве отличное образование. Он начал службу в лейб-гвардии Семеновском полку, где вскоре назначен был полковым адъютантом, и Семеновский полк обязан ему первоначальным устройством своей богатой библиотеки, которая и поныне составляет справедливую гордость полка. В военном отношении Сипягин пользовался репутацией храброго офицера и носил за Аустерлицкий бой, где он был жестоко контужен ядром и ранен пулей в правую руку, – Владимирский крест, а за Фридланд – золотую шпагу. Почему именно император Александр I обратил на него особое внимание – об этом биографы Сипягина ничего не упоминают, но в 1811 году он был назначен флигель-адъютантом, число которых, как известно, было в то время крайне ограничено. Наполеоновские войны Сипягин сделал большей частью при главной квартире и, возвратясь в столицу уже генерал-адъютантом, с Георгием на шее, назначен был начальником штаба гвардейского корпуса. Здесь он завел обширную библиотеку, составил общество «любителей военных наук» и положил основание первому русскому «Военному журналу», который издавался три года под непосредственным его руководством. Ум Сипягина, направленный к просветительским целям, сказался также учреждением при корпусном штабе ланкастерских школ для обучения нижних чинов, а впоследствии, когда в двадцатых годах он командовал шестой пехотной дивизией, завел юнкерские школы – первообраз возникших уже в наше время юнкерских училищ.

В Тифлис Сипягин назначен был вместе с Паскевичем, и его энергия, его просвещенная деятельность не замедлили обнаружить себя в новом крае. Ремесленные искусства, промышленность, торговля – все останавливало на себе его внимание, и везде остались следы его заботливости. Он выписал из Франции искусных виноделов, основал фермы садоводства и земледелия, учредил ярмарки; в Тифлисе возникли новые караван-сараи, стоявшие в развалинах со времен аги Мохаммед-хана, и наполнялись драгоценными тканями Востока и произведениями европейской мануфактуры. Обширная жажда деятельности увлекала Сипягина даже за пределы современных потребностей и касалась будущих нужд Кавказского края. Так, в видах распространения торговли, он много хлопотал об учреждении пароходства по Черному и Каспийскому морям, – и если эта благая мысль осуществилась только далеко впоследствии, то в этом вина была уже не Сипягина. Самая столица Грузии чрезвычайно обязана ему многим. В многолюдном, но неустроенном городе не было ни больниц для бедных, ни домов для умалишенных, ни воспитательных приютов – словом, никаких богоугодных заведений, и множество нищих, не имевших где преклонить свои головы, наполняли городские улицы. Сипягин заботливо призрел несчастных, и в короткое время его управления возникло множество благотворительных приютов и учреждений. Рассказывают, что войска, возвратившиеся из Турции и не видевшие Тифлис два-три года, не узнавали его – так город перестроился в короткое время под управлением Сипягина. Площади приняли правильный вид, тропинки, лепившиеся к саклям, превратились в достаточно широкие улицы; крутые каменные горы, опасные для проезжающих, были разработаны. И все это достигнуто было им почти без всяких затрат со стороны казны, сначала руками пленных персидских сарбазов, а когда война окончилась и сарбазы получили свободу, – работа эта выпала на долю сменивших их пленных турецких солдат. Враги, столько веков разорявшие Тифлис, собственными руками его и воздвигали.

Праздники, которые давались Сипягиным в Тифлисе, памятны старожилам до настоящего времени, и на его балах, в том доме, где теперь находится гостиница «Лондон», теснее соединялись русские и грузинские общества, грузины ближе знакомились с европейскими обычаями и приучались к общественной жизни. На этих балах появлялся и семидесятилетний почтенный старик – отец Паскевича, приехавший сюда благословить своего сына.

Уже по свойству своего ума Сипягин не забыл и мер к просвещению края. Любимой мечтой его было открытие в Тифлисе кадетского корпуса; но эта мысль не нашла себе сочувствия в самом Паскевиче, который признавал ее несвоевременной. «Я убедился, – писал Паскевич государю по этому поводу, – что офицеры из грузин, обладая достаточной храбростью, недостаточно распорядительны в командовании отдельными частями, что следует приписать, однако, не недостатку в них военного образования, а, главным образом, недостатку в грузинском дворянстве сближения с русскими нравами и обычаями – в чем корпус не сделает улучшения. Дети, оставаясь под непосредственным влиянием грузин, удержат неминуемо свой национальный характер, который может потеряться только при образовании грузинского юношества в самой России». В этих видах Паскевич полагал более полезным ежегодно отправлять нескольких лучших учеников гимназии в Россию, в кадетские корпуса, где, вдали от родины, скорее произойдет слияние их с духом русского народа и правительства. Государь утвердил последнюю меру, и, таким образом, предположение об учреждении кадетского корпуса не осуществилось. Зато по представлениям Сипягина была преобразована мужская гимназия, положено первое основание училищу для благородных девиц и заведены школы для аманатов горских народов, с целью распространения среди них первых начал гражданственности. Под его же непосредственным наблюдением возникла в Тифлисе и первая русская газета «Тифлисские ведомости», нашедшая себе обширный круг читателей в самой России и положившая начало кавказской периодической печати.

Таков был Сипягин, и такова была его полуторагодовая деятельность в крае.

С другой стороны, нельзя умолчать, что эта деятельность, которой так восторгались при жизни Сипягина, подвергалась строгим порицаниям после его смерти. Тот же Паскевич, который писал государю о незаменимой утрате Сипягина, спустя короткое время уже говорит другое, основывая свое заключение только на донесениях преемника его, генерал-адъютанта Стрекалова – человека с большим положением в петербургском обществе, но далеко не обладавшего ни теми умственными силами, ни теми нравственными качествами, которые отличали Сипягина.

Паскевич пишет, что, вместо прямой и важнейшей своей обязанности введения правосудия и порядка в дела гражданского управления, Сипягин занимался украшением города ненужными зданиями да соблюдением чистоты и опрятности, а в денежных счетах везде замечалась запущенность, народ страдал, правосудия не было, важные дела текли с непомерной медленностью и по несколько лет оставались без всякого движения; злоупотребления в низших присутственных местах доходили до высочайшей степени; хлебная подать была на откупе у армян, и они собирали с жителей в полтора раза больше того, чем следовало. «Словом, народ, – говорит Паскевич, – все потерял; бедствия превышали его силы, но, к счастью, не превозмогли терпения».

Мрачная картина, рисуемая Паскевичем в его тогдашних донесениях о состоянии Грузии, была справедлива. Нельзя не допустить, что при Сипягине наружный вид благоустройства только прикрывал беспорядки и злоупотребления, уже давно укоренившиеся в правительственных органах Грузии; но корень зла находился не в деятельности Сипягина, а в самом устройстве гражданской части Закавказского края. Это было время полного смешения русских и грузинских законов, когда в каждом уезде действовали отдельные правила, особые инструкции, часто утверждаемые не высочайшей властью, а волей главнокомандующих, и всего более Ермоловым. В полтора года своего управления, при беспрерывных отвлечениях военными делами края – тогда война сменялась войной, – Сипягину трудно было исправить всю эту путаницу, весь этот сумбур, укоренившийся веками беспечного управления грузинских царей, и укор, по справедливости, не должен лечь на память Сипягина. Его преемник, управлявший краем в более спокойное и тихое время, не улучшил этого положения, и Паскевич, в конце концов, сам должен был сознаться, что искоренить зло нельзя постепенными мерами, а чтобы покончить с ним раз навсегда, нужно было ввести во всем Закавказье единство русского закона и русского управления.

О личном характере Сипягина современники отзываются по-разному, но все одинаково говорят, что гибкий и образованный ум его не знал покоя, что новые предположения, преобразования и улучшения беспрестанно роились в его голове и Сипягин везде искал и находил пищу для своей деятельности. Многого не пришлось ему довести до конца, но и того, что он сделал или стремился сделать для Грузии, достаточно, чтобы сохранить о нем благодарную память.

Замолкший на время гром оружия давал Паскевичу время для подготовки средств в кампании будущего года, необходимых тем более, что Турция со своей стороны принимала все меры к отчаянной борьбе не на жизнь, а на смерть.

Успехи русского оружия в турецкой Армении сильно встревожили константинопольский двор, и султан обратил теперь особое внимание на свои азиатские владения. Посреди бедствий, постигших его, он выказал необычайную твердость и решимость характера, сумев воодушевить умы и соединить разбитые и рассеянные силы там, где уже их не было. Прежние начальники азиатских областей, старый Галиб и его помощник Киос Магомет-паша, обвиненные в слабости и недостатке военных способностей, были смещены и сосланы в отдаленнейшие провинции. Места их заступили новые, более энергичные люди. Отважный старец Гаджи-Салех, паша майданский, назначен был арзерумским сераскиром с такими полномочиями, каких до него не имел ни один из правителей этого сераскириата, а в помощь к нему, главнокомандующим всеми войсками в Азиатской Турции, был избран Гаджи-паша Сивазский, и султан требовал, чтобы они не только остановили дальнейшие успехи русских, но и возвратили все, что Порта потеряла в Азии в минувшую кампанию. В этих видах во всей Азиатской Турции объявлено было поголовное вооружение, и военные действия, чего прежде никогда не было, предполагалось начать зимой.

Новый сераскир не тратил времени даром и собирал под свое начальство огромную армию. Войска, уцелевшие от прошлогодних погромов, расположены были отрядами по разным пограничным пунктам, а десятитысячный, вновь сформированный им корпус занял Арзерум, оборонительные верки которого были усилены. В то же время значительные ополчения шли из отдаленных областей: Сиваза, Токата, Кессарии, Алепы и даже Египта, так что в Арзерумском пашалыке к весне должно было собраться до восьмидесяти тысяч человек при шестидесяти шести орудиях. С этими силами Гаджи-Салех предполагал занять центральную позицию на пути от Арзерума к Карсу, в то время как пятьдесят тысяч курдов с пятью-десятью орудиями должны были идти со стороны Муша и Вана на Баязет, а шестьдесят тысяч аджарцев, кобулетцев и турок, при сорока орудиях, действовать от Трапезунда на Ахалцихе и Гурию. Таким образом, общая численность турецкой армии, которую предполагали собрать к весне, могла простираться свыше двухсот тысяч при ста пятидесяти шести орудиях.

Силы, которыми располагал Паскевич, совершенно не соответствовали громадным средствам, подготовляемым противником. Было уже сказано, что по окончании персидской войны, славной для русского оружия, но сопряженной с большими потерями в людях, Паскевич не только не получил никаких подкреплений, но еще должен был сам отделить значительные подкрепления для Европейской России. Турецкая кампания 1828 года ослабила войска его новыми потерями, и некоторые полки уменьшились теперь почти наполовину, а от других едва осталась четвертая часть. Правда, на усиление Кавказского корпуса назначено было двадцать тысяч рекрутов, но это усиление являлось лишь номинальным и мало могло изменить положение дела. Прежде всего, рекруты, по громадности предстоявшего им пути, не могли прийти ранее, как через пять-шесть месяцев, то есть в июне, когда военные действия могли быть уже в полном разгаре; во-вторых, значительная часть их должна была остаться на Кавказской линии, а затем нужно было принять еще в расчет большую смертность, неизбежную по климатическим условиям страны, в которую шли рекруты, и в результате, во всяком случае, выходило то, что действующий корпус или выступил бы в поход без всяких подкреплений, или, в лучшем случае, наполовину составленный из новобранцев, не обученных даже первоначальным приемам военной службы. Казалось бы, что при таких условиях не только продолжать завоевания, но даже держаться в оборонительном положении было бы крайне трудно, а между тем из Петербурга, основываясь на успехах минувшей кампании, требовали еще расширения планов похода, чтобы тем облегчить тяжелую войну на Дунае.

Поставленный в столь трудное положение, Паскевич должен был обратиться к изысканию местных средств, чтобы хоть сколько-нибудь уравновесить свои силы с силами противника. Можно бы было, пожалуй, воспользоваться добрым расположением Персии и вовлечь ее в войну против турок, тем более что Аббас-Мирза сам просил позволения открыть военные действия и писал, что жители Багдада обещают ему сдать и город и область. Предложение это на первый раз казалось не безвыгодным, однако же при более внимательном обсуждении дела нельзя было не прийти к заключению, что вмешательство Персии может замедлить заключение мира, так как Россия, сверх достижения своих собственных целей, будет поставлена в необходимость еще вести переговоры о выгодах своей союзницы. С этим можно было помириться только в том случае, если бы Персия могла оказать существенную помощь; но она была в таком положении, что сама просила у России помощи и деньгами и артиллерией. Паскевич благодарил Аббас-Мирзу за предложение, но отклонил его содействие под тем предлогом, что Персия после тяжкой для нее войны нуждается в покое.

Расчеты Паскевича устремились в другую сторону. С самого начала зимы он энергично повел переговоры, стараясь привлечь на сторону России на левом фланге курдов, а на правом – аджарцев. Владетелю Аджарии, Ахмет-беку, предлагали за подданство генеральский чин, орденскую ленту и десять тысяч пенсии. Предложение было заманчиво, и старый бек колебался.

Сношения на левом фланге с курдами, занимавшими обширную территорию и уже поэтому располагавшими полной возможностью оказать непосредственное влияние на дальнейший ход кампании в глубине Анатолии, имели еще большее значение. Переход на русскую сторону курдов не только открывал свободный путь к Арзеруму со стороны Баязета, но лишал неприятеля лучшей его конницы, которая, разлившись бурным потоком от стен Баязета, Вана и Муша до самых берегов Черного моря, могла поставить самого сераскира в безвыходное положение. И расчеты Паскевича имели основание в самом складе жизни и характере курдов и в тех отношениях, которые сложились между ними и Турцией.

О происхождении курдов существует целая литература, но еще никто не сказал о них последнего слова, и их загадочное происхождение по-прежнему тонет в глубине времен доисторических. Несомненно одно, что курды представляют собой любопытный остаток древнейшего народа на Востоке, и, вероятно, индо-германского корня; в языке их, жестком и трескучем, есть действительно много санскритского, и их колоссальный рост и сложение не могут принадлежать позднейшим, измельчавшим народностям Востока. В поэме Фирдоуси «Шахнаме» рассказывается следующий миф о происхождении этого народа.

«В глубокой древности, – говорит эта легенда, – жил некий царь Азгхи-Дахак («Змий-губитель»), жестокость которого повергала все соседние страны в ужасные бедствия. По злобе демонов из плеч царя рождены были два змия, составлявшие нераздельную часть его тела и питавшиеся только человеческим мозгом. Для утоления их голода каждый день два человека обрекались им в жертву, но ловкий повар царя умел спасать ежедневно одного из этих несчастных и отправлял его в горы, чтобы никто не мог проведать о его существовании. Вот из этих-то спасенных, но одичавших людей и составилось впоследствии загадочное племя курдов».

Во время Паскевича народ этот занимал то же гористое пространство между хребтом Агри-Дагом и песчаными равнинами Тигра и Евфрата, которое занимает ныне, и где можно видеть еще и теперь огромные, черные шатры Кидара, которым уподобляет себя возлюбленная Соломона в его песнях: «Я черна, но красива, как шатры Кидарские». Благодаря вот этим-то переносным жилищам курды поныне ведут полукочевую жизнь и занимаются только скотоводством. Один европейский путешественник, посетивший Восток, полагает, что число овец, пригоняемых курдами на продажу только в один Константинополь, простирается ежегодно до полутора миллионов голов и что на совершение этого пути они употребляют около полутора лет.