Текст книги "Кавказская война. В очерках, эпизодах, легендах и биографиях"

XIII. СОЮЗНИКИ И ВРАГИ В ПРИРИОНСКОМ КРАЕ

Победоносная армия Паскевича, покорив Карс и Ахалцихе со всеми прилежащими к ним санджаками, спешила развить дальнейший успех на главном театре войны и не имела ни времени, ни средств обратиться к действиям на своем правом фланге, к которому примыкали гористые санджаки, населенные воинственными племенами аджарцев, лазов и кобулетцев. Однако же нельзя было оставить их вовсе без внимания, так как, по своему положению, санджаки эти лежали на правом фланге действующей армии и были сопредельны с Менгрелией, Гурией и Имеретией, которые необходимо было прикрыть от враждебного действия турок, чтобы показать этим вновь приобщенным к русским владениям народам, что под мощной властью России внешние враги не опасны. С этой целью, еще в самом начале кампании, в долине Риона был сформирован небольшой отряд, под командой генерала Гессе, предназначавшийся, однако, если не считать необходимого похода к Поти, скорее против беспокойных элементов, еще таившихся среди самих христианских княжеств, чем против турок.

Действия этого отряда, не обильные подвигами, но богатые добытыми результатами, тесно соприкасаются с историей Пририонского края, и потому бросим предварительно беглый взгляд на прошлое Пририонской страны с ее цветущей природой и на быт и нравы ее обитателей.

По бассейну Риона, между западными склонами Ваханского хребта и берегами Черного моря, с незапамятных времен обитают соплеменники грузин, народы того же картвельского племени, имеретинцы, менгрельцы и гурийцы[132]132
  Впрочем, происхождение последних двух племен еще оспаривается многими учеными: полагают, что менгрельцы происходят от лазов, гурийцы – от евреев.


[Закрыть]. Они образовали некогда три автономные политические единицы, находившиеся, однако, почти в постоянной, исконной зависимости от более сильных соседей. Природа тех стран поражает величественной красотой. При безоблачном небе, на далеком горизонте вечно сияют белой полосой и снеговые вершины Кавказа, и выси Аджарских гор, на которых снега лежат до июля; ближе синеют громады отрогов Кавказа, спускающиеся на юг к пририонским долинам, и между ними виднеется скалистая и мрачная вершина Хвамли (Хомли), с которой имеретинцы соединяют те же предания, как горцы с Эльбрусом: на ней коршун терзал Прометея, и здесь же Ной бросил свой якорь, прежде чем остановиться на Арарате. Гигантский утес виден там отовсюду. Он называется также Выходной горой, потому что в прежние времена имеретинцы, бежавшие из турецкого плена, всегда направляли на него свой путь, зная, что он приведет их на родину. На вершине этой горы виднеются какие-то развалины, которые, как все развалины этих стран, народ приписывает постройкам царицы Тамары.

Растительность Пририонского края необычайно богата. Здесь две весны. Луга, выжженные летним солнцем, осенью снова покрываются роскошной зеленью и цветами. Редкий гость северных оранжерей, рододендрон здесь имеет значение простого хвороста, которым огораживают сады, оплетают курятники, раскладывают на горах для своих костров. Громадные леса, сплошь перевитые лозами винограда, плющом и лианами, отличаются почти тропическим характером и представляют во многих местах непроходимые дебри.

Но климат этих стран, за исключением горных местностей, повсюду сырой и нездоровый, и почва болотистая, особенно там, где реки впадают в море. Некоторые береговые пункты находятся даже на целых полфута ниже уровня моря. В низменных местах лихорадки встречаются даже у кур, и путешественника поражает бедность пернатого царства посреди роскошной флоры. По самому берегу Черного моря, вплоть до Ингура, население чрезвычайно слабо по крайней нездоровости этой местности.

Отрезанные от Грузии высокими горными хребтами, жители Пририонского края до русского владычества оставались в полукочевом быту и селились отдельными дворами посреди лесов, где изобилие плодов и дичи давало им возможность без труда и усилий добывать пропитание. Каждый туземец – охотник, и надо сказать, что лучше, богаче и разнообразнее охоты невозможно было найти в прежнее время на целом Кавказе. Горы Черкесии также богаты и лесом и крупной дичью, но охоты там нет, потому что хозяева края, горцы, знакомы с более сильными ощущениями войны и разбоя.

Естественно, что политическая жизнь пририонских народов была ничтожна. Все содержание ее составляла постоянная борьба между соседними владельцами, поводом к которой были личные счеты, интриги и нескончаемые фамильные раздоры. Партий всегда было множество, и задача владетеля состояла в том, чтобы сгруппировать около себя сильнейшие. Окруженный этой воинственной толпой, жаждавшей постоянной добычи, он не мог и сам оставаться в мирном бездействии. Этой толпе нужна была деятельность, и деятельность находилась для нее в постоянной борьбе и в столкновениях соседних владетелей между собой. Беспрестанно менялись в крае союзы: то имеретинский царь вместе с Гуриелями воевал против Менгрельского Дадиана, то делался союзником последнего и воевал против Гуриелей. В войнах участвовал нередко и владетель абхазский, против которого, случалось, воевали трое остальных, а он, в свою очередь, призывал к себе на помощь турок. Все это, конечно, самым печальным образом отзывалось на судьбе производительного класса земледельцев, во всяком случае страдавших от постоянных тревог, нападений, хищений, насилий, пленопродавства и иных бедствий, порождаемых исключительно действующим кулачным правом.

С присоединением этих стран к России дела во многом изменились к лучшему. Имеретия перестала быть царством и управлялась русскими законами, как русская провинция. Менгрелия и Гурия еще составляли автономные княжества, но и там благодетельный русский закон уже смягчал разнузданность правителей и высшего класса, а разнузданность эта, следы которой остались в народных сказаниях, доходила до страшной степени.

По левой стороне Риона, в Менгрелии, лежит Полеостом – единственное озеро на этой прекрасной Колхидской равнине. Самое название его по своему значению на местном языке намекает на то, что здесь было прежде устье Риона, но народная легенда приписывает происхождение озера другим причинам. Одна из них, похожая на библейское сказание об участи, постигшей Содом и Гоморру, говорит, что Бог излил свой гнев на преступный город, некогда стоявший на том месте, где теперь озеро, и потопил его. Другие легенды еще рельефнее отражают общественное неустройство края.

«На месте озера, – говорят они, – жил некогда жестокий и бесчеловечный владелец. Рион протекал тогда далеко от своего теперешнего русла, и путь до него из усадьбы владетеля требовал не менее трех часов ходу. Между тем владелец ежедневно посылал своих людей на реку холодить вино для своего стола, и кто приносил его теплым и не в мокрых кувшинах, подвергался смертной казни. Многих из своих подданных лишил он таким образом жизни, но Небо покарало, наконец, и его самого. В одно прекрасное утро злой владетель провалился сквозь землю вместе со всей своей деревней, и на месте, где она стояла, явилось озеро».

Предание это, вызванное, по всей вероятности, действительным фактом, случившимся в глубокой древности, поддерживается видимыми доказательствами. Поныне рыбаки находят в озере доски, мельничные принадлежности и другие вещи, которые, по народному мнению, составляют следы жившего здесь населения, и некоторым, по словам их, удавалось даже видеть самые стены здания на мутном дне озера. Но так или иначе, а легенда, любопытная по своей наивности, ярко отражает в себе обычаи народа, его понятия и служит непреложным свидетельством насильственных отношений, существовавших между сильными края и простыми его обитателями. И замечательно – предание заставляет землю поглотить не одного виновного владельца, но и ни в чем не повинных его крестьян, как будто, если бы погиб он один, наказание было бы слабо, не полно; он разом должен был лишиться и жизни, и имущества, и быть наказанным даже в своих потомках, которым могло бы достаться это селение в будущем.

Земля действительно принадлежала в то время только немногочисленным владельцам, бравшим со своих подданных дань земными произведениями, и пеший вассал всегда сопровождал своего господина в пути, чтобы поддержать ему стремя, когда он слезал с коня. Трудно представить что-нибудь живописнее и оригинальнее местного владельца, разъезжавшего по краю, в котором каждый обязан был кормить и его, и его громадную свиту. Рисуясь на любимом коне-иноходце, он окружен был толпой оруженосцев, вассалов и слуг, которые вели за ним любимых собак и держали лучших его ястребов и соколов. Чрезвычайно красивые воинственные лица, маленькие, но бешеные кони, блестящее оружие, пестрые костюмы и, наконец, скороходы, не отстающие от стремени своего господина, невольно напоминали картину старого Востока с его мишурной роскошью и грубым раболепством.

Составляя один народ по вере и языку с грузинами, имеретинцы, гурийцы и высший класс менгрельцев успели сохранить много общего с ними в обычаях, но в их характере есть уже оттенок лукавства и вероломства, в противоположность грузинам, которые в высшей степени прямодушны. Это – следы турецкого влияния, с особенной силой отразившегося на Гурии, где даже грузинская одежда сменилась каким-то полуфантастическим, полутурецким, а пожалуй, и полугреческим костюмом, впрочем, весьма живописным и как нельзя более приноровленным к условиям пешего горного боя. На голове гурийца – башлык, намотанный в виде чалмы; вместо длиннополой чохи грузина на нем расшитая шелками и с серебряными патронами куртка, расстегнутая спереди и открывающая цветной жилет; узкие панталоны и ноговицы в обтяжку; на ногах – чувяки; талию обхватывает широкий пояс из турецкой шали, за который заткнуто старинное оружие. Боевые доспехи и походные принадлежности никогда не расстаются с гурийцем; у него вы найдете все: и сальницу, и пульную форму, и кожаный сосуд для воды, и шомпол с приспособленными к нему маленькими щипчиками для огня, и кисет с небольшой красивой трубкой, и разные мелочи: кресало, трут, ножик, шило, солонка, фитиль из навощенного холста, чтобы в темную ночь освещать дорогу, и, наконец, длинный аркан для вязания пленных. Если к этому прибавить, что за кушаком у гурийца всегда длинный кинжал, пара пистолетов и тут же висит патронташ, а в руках винтовка, то перед вами полная картина вооруженного гурийца.

Имеретинцы и менгрельцы менее запасливы: у них вы не найдете и половины того, что носит на себе гуриец. Национальный костюм их – чоха; но они не носят папах, заменяя их папанаками, из-под которых рассыпаются по плечам густыми прядями длинные вьющиеся волосы. Папанаки – это просто круглый или четырехугольный лоскут сукна или шелковой материи, расшитый золотом и шелком, который прикрывает одно только темя и подвязывается шнурком под подбородок.

Женщины в Пририонском крае пользуются гораздо большей свободой, чем в Грузии, а между тем красота менгрелок и гуриек даже на Кавказе вошла в пословицу. Но эта-то красота и была для них величайшим несчастьем, источником развития в народе пленопродавства, и турецкие гаремы всегда наполнялись менгрелками и гурийками, под общим именем гурджи. Не иметь в своем гареме гурджи богатому и знатному турку было предосудительно, и цена на них доходила до баснословных размеров – до нескольких десятков тысяч турецких лир. Такую же пользу извлекали обыкновенно и из продажи красивых мальчиков.

Торговля людьми по берегу Черного моря, и особенно в Гурии, пустила такие глубокие корни, что даже русское вмешательство и вся бдительность русской кордонной стражи и крейсеров не могли прекратить этого зла до последнего времени. Капитан Коцебу, посетивший Менгрелию в двадцатых годах, писал генералу Вельяминову, что в Поти более чем когда-нибудь идет торговля людьми. Он даже прямо указывал на сестру генерал-лейтенанта Орбелиани, бывшую в замужестве за покойным гурийским владетелем, дядей тогдашнего правителя. По его словам, она имела весьма частые свидания с комендантом Поти, тогда еще принадлежавшей Турции, и замечено было, что из свиты, сопровождавшей ее на эти свидания, возвращалась иногда только половина. Возникло подозрение, что она-то именно и вела обширную торговлю людьми. По приказанию Ермолова за ней был учрежден секретный надзор, который, однако же, ровно ни к чему не привел.

Суровый быт среди величественных гор и девственных лесов, среди постоянных опасностей войны и охоты наложил свой колорит на страстный южный характер пририонских племен. Как в кристально чистом, но бурном горном потоке блестит и сверкает всеми цветами радуги колеблющееся отражение голубого неба, так и в полных страстности и неги песнях и поэтических легендах этих народов, хранящих память о стародавних временах, о подвигах и бедствиях их земли, отражается эпос народный с его самобытной природой. Дивно звучат легендарные песни их, дробясь и преломляясь в причудливых формах, то светясь мирным светом непорочной любви, то сверкая внезапными и грозными отблесками неудержимых страстей вскормленного войной племени. И чего только нет в этих песнях!.. И недоступные выси гор, зовущие к себе смелого человека, и мрачные пропасти, и грозное бушующее море с его вечно таинственным рокотом, и блеск южного жаркого солнца, и мрак и холод долгой южной ночи…

Вот две старинные имеретинские легенды.

СВЭТИ-ИМЕРЕТИНСКОЕ ПРЕДАНИЕ

Недалеко от зеленеющих тенистых берегов Квирилы, к истоку этой реки, у подошвы горы Кацери, на которой возвышается древний монастырь того же названия, тянется узкая и живописная долина Свэти. К югу и северу она окаймлена цепью отвесных и голых скал, в которых иссечены каменные гроты – некогда приют и убежище окрестных жителей во дни вражеских нашествий, опустошавших эту несчастную страну в течение многих веков. Время разрушило тропинки, по которым доходили до этих пещер, и уже несколько столетий там гуляют лишь тучи да орлы вьют свои гнезда.

Там, где долина вдруг расширяется, из глубины ее встает исполинская скала, а на ней – стены четырехугольной башни, которую плющ, неразлучный спутник развалин Имеретии, обвивает сверху донизу своими гибкими зелеными ветвями. В нескольких шагах от скалы, на левом берегу шумного ручья стоит небольшая часовня, посвященная Божьей Матери. Наружные стены ее поросли мхом, и вид их свидетельствует о длинном ряде лет, прошедших с ее основания.

Предание говорит, что долина Свэти не всегда была так пустынна, как теперь. Во времена Давида-Возобновителя она принадлежала князю Ивану Мурашидзе, представителю одной из древнейших фамилий Имеретии. Его жилище было невдалеке от огромной скалы, имевшей тогда на своей вершине двойную ограду стен, из-за которых поднималась высокая зубчатая башня. Скала была неприступна, как и теперь, но никто не знал и не помнил, даже в то стародавнее время, делом чьих рук был этот подоблачный замок Свэти. Неприступный и необитаемый с незапамятных времен, он слыл чудом в стране, и народ приписывал его основание невидимым духам. Замок был необитаем. Но пастухи, которым доводилось проводить ночи на соседних горах, с ужасом рассказывали, что видели яркое освещение в окнах башни, а окрестные жители не раз слышали в замке жалобные крики и сатанинский хохот, сменявший стенания. Таинственный замок стал в народе предметом ужаса.

Раз в темную и бурную ночь окна заколдованной башни ярко осветились, и в них замелькали тени. То пение, то крики, то вопли и смех слышались оттуда испуганным жителям. Решили немедленно послать в Кацерский монастырь призвать благочестивых иноков сотворить заклинание против злых духов, неистовствовавших в замке, и монахи с иконами и святыми мощами спустились в долину. Во время продолжительных молитв и заклинаний свет, сверкавший в окнах, постепенно погас, и с восходом утренней зари башня стояла по-прежнему мрачной и безжизненной.

Князь Мурашидзе, побуждаемый своими соседями, решил наконец посмотреть поближе, что именно такое творится в замке, и приказал устроить вокруг скалы винтовую лестницу, по которой можно было бы подняться к подножию башни. Работы доведены были уже до половины, когда царь Давид, любопытствуя видеть чудесную скалу с ее волшебной силой, известил князя Мурашидзе, что он сам посетит его владение и будет в Свэти.

И вот однажды, отобедав в княжеском доме, царь со всеми окрестными дворянами отправился к скале посмотреть на замок. Одни из сопровождавших царя говорили, что в нем должны быть огромные богатства, стерегомые злыми духами, другие – что там жилище какой-нибудь волшебницы-феи, и все одинаково досадовали на то, что лестница еще не была готова. «Я обещаю, – сказал тогда царь, обратившись к присутствовавшим здесь гостям, – второе место в моем царстве тому, кто теперь же, не ожидая окончания лестницы, станет на зубцах этого замка, а мой верный слуга, князь Мурашидзе, убедившись в мужестве того, кто исполнит мое повеление, соглашается выдать за него свою красавицу дочь». Громкий гул одобрения пронесся в толпе молодых имеретинских дворян. Награда стоила подвига.

А Соломе, дочь князя Мурашидзе, с глазами полными слез, бледная и трепещущая, сидела на балконе родительского дома.

«Жизнь жизни моей, – говорил ей, со страстной негой в голосе, красивый и стройный юноша, – твой отец неумолим к нам, он безжалостно хочет расторгнуть сердца наши, но утешься, сама судьба посылает мне случай или получить твою руку, или умереть за тебя».

И с этим словом он бросился к лестнице, где уже соперничали многие честолюбцы. Все достигали без труда последней ступени лестницы, но когда приходилось хвататься за острый конец скалы, чтобы взобраться дальше на вершину, мужество и смелость многих ослабевали перед ужасом бездны, отверзавшейся под их ногами.

«Увы! Этот день, – говорит предание, – начавшийся шумным весельем, должен был иметь печальный конец».

Внезапно почернело небо, и солнце спряталось за грозными тучами, мчавшимися с запада. Смельчаки прижались к углу скалы и, казалось, окаменели. Но трое из них продолжали взбираться. Еще несколько усилий – и цель будет достигнута. Но буря с грохотом уже волновала вершины деревьев, и огненные зигзаги молний, разрезая черные тучи, грозили бедой. И вот, когда молодой азнаур, избранник сердца Соломе, достиг вершины скалы, крик ужаса охватил толпу: скала дрогнула, тяжелые тучи разверзлись целым снопом яркого пламени, и при зловещем отблеске, озарившем долину, страшный порыв вихря сорвал и бросил в пропасть и победителя, и двух его соперников.

Бурная, грозная ночь спустилась на землю. Толпа, пораженная ужасом, искала убежища в соседних деревушках, и долина, которую за несколько часов перед тем оглашали веселые голоса певцов и звуки бубнов, опустела.

Тела несчастных жертв найдены были на следующее утро на берегу ручья, и царь Давид в память страшного события приказал поставить на том месте часовню во имя Богоматери.

Предание прибавляет, что Соломе не пережила своего избранника, и прах ее покоится под одним камнем с тем, без которого жизнь стала для нее невыносимым бременем. Могила их существует и поныне. Фиговые деревья закрывают вход в тесную пещеру, и дневной свет едва проникает в нее сквозь густую, разросшуюся листву; надгробный камень врос в землю, но на нем ясно виднеется еще изображение двух соединенных рук и двух сердец, разделенных крестом – символом страдания.

ЛЕГЕНДА О РОСТОМЕ

При самом слиянии двух рек, Хопи и Цивы, и теперь еще можно видеть остатки древних руин, густо заросших травой. Ни один человек в Менгрелии, как бы стар он ни был, не может сказать, в какое время на месте этих развалин стояла большая и крепкая башня, жилище удальцов, стороживших, под надзором старого князя Джаяна, Менгрелию от набегов турок. Отцы и деды нынешнего поколения не помнят этого славного и грозного времени геройских подвигов и беспрерывных битв, когда храбрее была молодежь, крепче и бодрее смотрели старики, винтовки и пистолеты вернее били в цель и острее оттачивались дорогие дедовские шашки, когда сильнее бились сердца смелых юношей при виде чудных красавиц, каких теперь уже не найти в Менгрелии.

Но всех красивее и стройнее была дочь князя Джаяна, молодая княжна Менике. И не найти бы ей никого достойного своей красоты между менгрельскими юношами, если бы не жил на свете в то же самое время удалой Ростом Дидебулидзе. Молва о его красоте шла по целому краю. Ни для кого во всей Менгрелии, Имеретии и Гурии не шились такие узенькие и маленькие чувяки, как для Ростома, и никому искусные руки не ткали такого белого сукна на чоху, какое выделывали ему старуха мать и молодые сестры.

Но щегольство не занимало Ростома. Первому встречному он отдал бы и красивую чоху, и расшитые шелком свои ноговицы, и высокий абхазский папах, но не отдал бы он ни за что на свете лишь старой, окованной серебром и с ликом Пресвятой Богородицы своей дедовской шашки, которой он рубил пополам самую лучшую убыхскую бурку, как простое дерево, да еще своей длинной винтовки, которой убивал ястреба влет, как только мог завидеть его глаз в далекой синеве неба.

Пришла наконец и Ростому очередь ехать в башню Джаяна сторожить от турок родную Менгрелию. Бодро и весело идет конь, побрякивая серебряной уздечкой, красиво сидит Ростом на красном сафьяновом седле, упираясь сильной ногой в тяжелое черкесское стремя. И вот на повороте лесной дороги встретился ему чей-то княжеский поезд. Впереди осторожно ступает добрый гордый иноходец; хитрыми узорами вышит седельный чепрак, покрывающий коня почти до колен; из ярких шелков сплетены поводья узды, обвешанной серебром и кистями; в широких турецких стременах с золотой насечкой спрятались маленькие ножки, обутые в красные сафьянные с серебром башмачки. То едет княжна Менике к отцу своему, храброму князю Джаяну, чтобы нежными ласками заставить его, хотя на короткое время, позабыть тяжесть боевой пограничной жизни.

То была для Ростома роковая встреча.

Много прошло дней с тех пор, как княжна Менике приехала к отцу, давно бы пора ей и возвратиться домой, но любовь, как крепкая цепь, приковала ее к сторожевой башне. Жаль ей смотреть на грусть и тоску бедного юноши, и вот она назначает ему свидание. Наступила роковая для Менгрелии ночь. Очередь стоять на страже была за Ростомом, но он все забыл: и спокойствие родины, и безопасность товарищей, которые, доверившись его охране, крепко спали в далеких покоях башни, развесив по стенам заветное оружие. Пробила полночь – урочный час свидания, и Ростом покинул свой пост; он снял с себя длинную винтовку и шашку с ликом Пресвятой Богородицы, чтобы не выдало его неловко брякнувшее оружие, и, как ночной тать, осторожными шагами стал пробираться к покоям княжны.

А во мраке темной, ненастной ночи тихо ползут со взморья одна за другой турецкие кочермы, и чем дальше, тем их больше, и вот они уже у самой подошвы сторожевой башни. Еще время не ушло для Ростома. Он может поднять тревогу метким выстрелом в передовой баркас, разбудить защитников башни, отстоять родную страну от разорения, а вместе с тем, быть может, спасти от тяжкого плена старуху мать и молодых сестер. Но Ростома нет, и даже смутное предчувствие не говорит ему о страшной опасности.

И вдруг засверкали огни ружейных выстрелов, испуганные, сонные менгрельцы бросились почти безоружные под острые ятаганы турок, и кровь полилась рекой. Сам старый Джаян с разрубленной головой перевалился через край стены в глубокий ров и пал бездыханным трупом у подошвы своей башни. Только теперь опомнился несчастный Ростом и понял, какую пропасть разверз он для себя и для своих товарищей. В отчаянии, слыша приближение ликующих турок, он схватил на руки княжну, взбежал на самый верх башни и кинулся вниз в глубокий водоворот, в который Хопи и Цива сливают свои воды и глубины которого еще не измерил ни один человек. Тяжело раскрылась и вновь закрылась над ними бездонная пучина.

Прошли века. Башня опустела, потом разрушилась и исчезла с лица земли. Но в темную ночь, когда седой туман нахлынет с моря на реку и закроет от глаз человека и горы, и лес, и долины, две легкие тени витают над страшной пучиной. Учащает свой шаг суеверный пешеход, чтобы миновать скорее это проклятое место, косится под всадником добрый конь, пугливо поводя ушами, а тени без воплей и стонов несутся над землей и вместе с туманом улетают в необъятную высь неба…

Таковы поэтические сказания Пририонских стран, сохраняющие в памяти народа образы дорогой для него родной земли. Но воинственная рыцарская жизнь, отразившаяся в этих легендах, мало-помалу угасла. Лучшие бойцы ложились костьми из столетия в столетие, а молодые поколения мельчали духом, да и самые войны в этих странах потеряли свой прежний мировой характер, обращаясь в мелкие династические усобицы. Эти последние время от времени прорывались даже и под управлением России. Особенно они были обильны в 1827 году, в разгар персидской войны, когда русские силы были отвлечены в другую сторону. Гурийцы напали тогда на Менгрелию и вооруженной рукой заняли озеро Полеостом, испокон веков принадлежавшее менгрельским владетелям. И это было сделано, как писал Менгрельский Дадиан, не столько из желания приобрести самое озеро, сколько из неблагонамеренных видов правительницы Гурии против России. Прогнав менгрельские посты, она приказала поставить на берегу озера сильный караул, под прикрытием которого свободно производились сообщения с крепостью Поти, занятой тогда турецким гарнизоном, чего нельзя было бы делать, пока озеро находилось в руках Дадианов, имевших свои основания не допускать никаких сношений Гурии с Турцией. Это было первое зерно недоверия, брошенное тогда Дадианом на гурийскую владетельницу, и последствия показали, насколько он был прав в своих подозрениях.

Но и сами Дадианы вели в то время междоусобную войну с подвластной им Самурзаканью. Спокойствие в крае ежеминутно нарушалось, а поводы к тому, как и всегда, являлись самые ничтожные.

Был, например, такой случай. Дадиан имел на Ингуре, верстах в восьми от своей резиденции Зугдиды, заповедный лес, который берег для охоты, и жителям запрещено было пускать в него скот. Однажды, в ноябре 1827 года, самурзаканцы, перегоняя свои стада через Ингур, расположились с ними на опушке, и между караульными и пастухами затеялась драка. На шум прискакал из ближнего самурзаканского поселка дворянин Марганиа с несколькими вооруженными крестьянами; произошла схватка, и один из караульщиков был убит. Происшествие это видел один зугдидский дворянин, собиравший в лесу виноград; он был безоружен, а потому побежал сначала в свою саклю, взял ружье и возвратился в то время, когда Марганиа уже собирался в обратный путь. Зугдидский дворянин загородил дорогу самурзаканскому. «Стой! – сказал он. – По какому праву ты убил моего соседа?..» Но он еще не окончил угрозы, как грянул выстрел одного из самурзаканцев и пуля ранила его в плечо. В ответ на это выстрелил зугдидец и ранил самого Марганиа. Сгоряча тот сел на коня и ускакал со своими людьми, но на другой день умер. Родственники Марганиа, в отмщение за смерть его, произвели возмущение против Дадиана; к ним пристали многие князья и дворяне самурзаканские, пришли абхазцы и явились с предложением своих услуг даже некоторые зугдидцы, всегда готовые идти на разбой или на воровство. Каждую ночь хищники вторгались в Менгрелию и простирали свои набеги даже до самых Зугдид. Они жгли хутора, угоняли скот, убивали жителей, а пленных продавали туркам. Совершались страшные злодеяния, а Дадиан был бессилен потушить мятеж, так как шайки находили безопасный приют в Абхазии, в имении одного из князей Шервашидзе, смежном с Самурзаканью. «Да если бы они укрывались даже и среди наших деревень, – говорили в то время самурзаканцы, сохранившие верность Дадиану, – то и тогда мы не могли бы задержать их, зная, что это навлекло бы на наши головы страшное кровомщение». Оставалось одно – прибегнуть к помощи русского войска. Дадиан и просил поставить роту сорок четвертого егерского полка в селе Гудави, у самого ущелья, через которое мятежники могли иметь единственное сообщение с Абхазией. Но кроме этой роты свободных войск, выступивших тогда на театр персидской войны, в крае не было, а забросить роту, имевшую в своем составе не более ста человек, бог весть в какую глухую сторону, без всякой поддержки, было крайне рискованно. Кто знает нравы тамошних народов, тот поймет, что если бы рота была истреблена, то восстание могло бы охватить не только Абхазию и Самурзакань, но и самую Менгрелию. И Дадиану было предложено во что бы то ни стало собственными силами восстановить порядок.

В таком положении были дела в Пририонском крае, когда началась турецкая война 1828 года.

По плану, составленному в то время в Константинополе, турецкие войска должны были действовать в Азии по двум направлениям: главные силы имели назначением идти на Гумры, чтобы возмутить против России мусульманское население края; другой вспомогательный отряд должен был занять Гурию, Менгрелию и Имеретию, чтобы овладеть приморскими пунктами и привлечь на свою сторону христианские народы призраком возрождения их политической самостоятельности. И Пририонский край получал таким образом важное в войне и стратегическое и политическое значение.

Правителем Имеретии был в то время генерал-майор Карл Федорович Гессе, лифляндский уроженец, некогда адъютант графа Каменского, под начальством которого сражался в Финляндии и в Турции, затем он делал Наполеоновские войны, командовал тридцать восьмым егерским полком, произведен по линии в генерал-майоры и назначен на Кавказ командиром третьей бригады двадцать второй пехотной дивизии, расположенной тогда в Кутаисе. Таким образом, Гессе был призван на пост правителя Имеретии в самое тревожное и трудное время. Человек в крае совершенно новый, не имевший за собой в прошлом ни громких отличий, ни выдающихся подвигов, он сумел, однако, с достоинством выйти из этой тяжкой борьбы и с ничтожными средствами охранить спокойствие и безопасность вверенного ему края.

Когда началась турецкая война, в распоряжении Гессе находилось всего шесть батальонов пехоты (Менгрельский пехотный и сорок четвертый егерский полки в полном составе), один Донской казачий полк и четырнадцать орудий. С этими войсками он должен был держать в повиновении Абхазию, не допускать высадку турок на всем протяжении восточного берега Черного моря между Анапой и Поти, сторожить Менгрелию и следить за Гурией, где уже явно обнаруживались признаки начинающегося брожения. По счастью, Менгрелия и Имеретия, несмотря на все происки Турции, остались совершенно спокойны, и жители этих стран показывали чувства полного расположения к России. Дадиан Менгрельский сам вызвался поставить под ружье четыре тысячи конной и пешей милиции; имеретинские князья также собирали ополчение. Но Гурия стояла в стороне от общего единодушного вооружения и невольно возбуждала к себе недоверие. Решено было, однако, действовать против нее сначала мерами кротости, и в Гурию посланы были прокламации. Главнокомандующий писал и княгине-правительнице, давая ей знать, что двусмысленность ее поведения не составляет для него тайны, но что, в случае уклонения ее от пути долга, она будет единственной виновницей пагубных последствий для всей владетельной фамилии. Гурия притихла. Сношения ее с Кобулетами, однако, не прерывались; княгиня облекла их только еще в большую тайну и запретила всем гурийцам под страхом смертной казни отлучаться из края.