Текст книги "Кавказская война. В очерках, эпизодах, легендах и биографиях"

Впечатление, произведенное на акушинцев внезапным, неожиданным погромом, было так сильно, что на следующий день русские войска нигде не встречали неприятеля. Посланные в разъезд, казаки открыли, что жители окрестных деревень вывозят даже в горы свои семейства и угоняют стада. Конница русская взяла несколько пленных, отбила обозы и множество скота. Из многих деревень неприятель бежал с такой поспешностью, что были брошены даже грудные дети.

Войска шли грозою, и все, что встречалось на пути непокорного, предавалось огню и разрушению. «Разорение, – говорит Ермолов, – нужно было как памятник наказания гордого и никому еще доселе не покорствующего народа».

С удивлением смотрели русские на прекрасные жилища поселян, попадавшиеся им на пути. Большая часть домов, выстроенная из необожженного кирпича, была обширна, чиста и опрятна. Но что особенно поражало – это обработка земли в гористой и неудобной местности. Здесь-то именно, на самых страшных крутизнах, и попадались площадки посевов, расчищенные со страшными усилиями и искусно поддерживаемые контрфорсами. Обработка земли у дагестанцев могла бы сделать честь самому просвещенному культурному народу.

По словам Ермолова, отличительными чертами акушинского народа служат добронравие, кротость и трудолюбие, несмотря на прирожденную им воинственность и гордость. Праздность почитается у них пороком, и, может быть, эти-то именно качества и поставили их выше соседей, которым они уступают в силе, но которых превосходят умственным и нравственным развитием. «Но начинает уже, – замечает Ермолов, – и у них вселяться разврат от употребления горячих напитков. Доселе роскошнейшим служит наше казенное вино, и разве спасет их то, – иронично прибавляет он, – что вице-губернаторы продают вместо водки воду».

21 декабря войска подошли к Акуше и заняли ее без боя: город был пуст. Жители, бежавшие из него, укрывались в соседних горах. Но Ермолов приказал не преследовать их, хотя, рассеянные и объятые ужасом, они легко могли бы сделаться добычей русских. Войскам запрещено было касаться имущества жителей, и все покинутые дома остались целы и неприкосновенны; разрушены были до основания только те, которые принадлежали друзьям беглого Шейх-Али-хана, участвовавшим с ним в действиях против русских. Великодушная пощада, которой никто не ожидал, произвела на жителей поражающее впечатление. Мало-помалу они стали стекаться в город с уверенностью, что найдут снисхождение; женщины приходили в самый лагерь и отыскивали там грудных детей своих, которых солдаты сберегали; одному из знатнейших старшин возвратили молодую дочь его, которую во время плена содержали с предупредительным уважением. Все это быстро изменило настроение акушинцев. Почетнейшие из них, в числе ста пятидесяти человек, явились к Ермолову, чтобы изъявить ему от лица народа покорность.

Торжество победы омрачено было лишь одним незначительным, в сущности, но неприятным эпизодом. В числе депутатов находился седой старый кадий селения Макачу. Что привлекло его сюда – трудно сказать. Но в ту минуту, когда все пали ниц перед Ермоловым, он вышел вперед и, остановившись в нескольких шагах, в самых дерзких выражениях стал говорить о том, что победа русских ничтожна, что акушинцы сильны, как прежде, и что Аллах пошлет им победу. «Взгляни, – сказал он, – на эти горные тропы и утесы и вспомни, что это те самые места, в которых была разбита и уничтожена нашими предками многочисленная армия государя, в десять раз сильнейшего против русского царя. Так можешь ли ты, после Надир-шаха, с горстью твоих солдат предписать нам законы…» Глаза его, как глаза дикого зверя, наливались кровью, рука судорожно дрожала, хватаясь за рукоять кинжала. «Я стоял ближе всех к генералу, – рассказывает Бегичев, – и опасаясь, чтобы фанатик в исступлении не бросился на него с кинжалом, вынул пистолет и держал его со взведенным курком наготове; многие также невольно положили руки на шашки. Ужас и недоумение выразились на лицах акушинских депутатов, не ожидавших ничего подобного. Но Ермолов остался спокойным и, опершись на саблю, слушал дерзкую речь изувера. Когда тот закончил, Ермолов грозно сдвинул брови и крикнул: «Взять его под арест!» Акушинцы схватили старого кадия. «Судите и накажите его сами», – сказал Ермолов. Народный суд был недолог: озлобленные старшины тут же повалили кадия на землю и избили нагайками. Говорят, что кадий через несколько дней умер.

Когда в городе водворился порядок, акушинские жители и собранные сюда главнейшие из старейшин от всех селений вольного Даргинского общества приведены были к присяге на подданство русскому императору. Церемония происходила в великолепной городской мечети. Войска стояли в ружье, и, с последним словом присяги, сто один пушечный выстрел возвестил соседним горам о совершившемся факте. Жители Акуши поднесли Ермолову в память пребывания его в горах драгоценную шашку.

– Труды ваши, храбрые товарищи, – говорил Ермолов в приказе по корпусу, – проложили нам путь в середину акушинского народа, воинственного и сильнейшего в Дагестане. Страшными явились вы перед лицом неприятеля, и многие тысячи не противосстали вам, рассеялись и бегством снискали спасение. Область покорена, и новые подданные великого нашего государя благодарны за великодушную пощаду.

Вижу, храбрые товарищи, что не вам могут предлежать горы неприступные, пути непроходимые. Скажу волю императора – и препятствия исчезают перед вами. Заслуги ваши смело свидетельствуют перед государем императором, и кто достойнейший из вас не одарен его милостью?

Главным кадием Ермолов назначил старого Зухума, уже бывшего в этом звании и известного спокойным характером и умом. От знатнейших фамилий взяты аманаты и отправлены в Дербент; на Акушинский союз наложена дань, ничтожная в материальном смысле – две тысячи баранов ежегодно, – но важная по нравственному значению как доказательство их зависимости.

Иным характером отличались распоряжения Ермолова в отношении к мехтулинцам. Многие из них, приставшие к мятежу, отправлены были в Кизляр и там повешены, «дабы, – по выражению Ермолова, – беспокойные соседи Кавказской линии знали, что и в Дагестан простирается власть наша и тщетна их на него надежда». Значительная часть Мехтулинского ханства – та, которая после смерти Хасан-хана должна была, по разделу наследства, перейти к аварскому хану, – была закреплена за шамхальством; остальная часть оставлена за малолетними детьми умершего владельца. Ермолов принял их под покровительство государя императора и отправил в Россию вместе с бабкой, той злой и гнусной старухой, переписка которой с акушинским кадием по поводу шамхала была захвачена в Акуше.

В числе пленных, содержавшихся в русском лагере, находился в то время и молодой Амалат-бек, родной племянник шамхала Тарковского. Как житель Мехтулы, он подлежал смертной казни и был спасен от виселицы только благодаря заступничеству полковника Верховского, тронутого молодостью преступника. Таким образом, здесь, под Акушей, начался пролог той романтической драмы, которая спустя три года окончилась трагической смертью одного из достойнейших кавказских офицеров, полковника Верховского, и послужила темой известному роману Марлинского «Амалат-бек».

26 декабря войска оставили акушинские владения, с тем чтобы возвратиться на линию. Но по пути, в Мехтулинском ханстве, оставлен был зимовать особый отряд под командой Верховского, на которого возложено было и гражданское управление как в Мехтуле, так и в других мирных обществах Северного Дагестана.

В земле, где никогда доселе не располагались войска, солдаты, квартируя среди мусульман и даже вместе с ними в домах, снискали полное доверие жителей. «Они уразумели, – говорит Ермолов про дагестанцев, – что войско, бывающее ужасом врагам, украшает снисходительное и великодушное поведение, последствием чего было то, что из гор выведено было до семидесяти русских пленных».

Кацырев рассказывает, что один акушинец привел старого русского солдата и, прощаясь с ним со слезами, давал ему две тысячи рублей, двадцать коров и пятьдесят баранов. Он пояснял всем бывшим при этом, что восемнадцать лет назад, будучи в крайней бедности, принял к себе в дом этого солдата, который, женившись на его дочери, своим прилежанием, трудолюбием и добрым поведением приобрел ему все настоящее богатство. Но солдат взял только сто рублей.

Память о славном походе Ермолова и поныне осталась в горах Дагестана в народных песнях и рассказах горцев. Вот одна из этих песен, записанная в Кубачах, но которая поется не только в Акуше и в других селениях Даргинского союза, а и в горном Кайтаге.

Ермолов и шамхал, – говорит она, – сходились на границе Дарги и совещались, как бы покорить его.

И там, где ни лисица, ни курица во всю свою жизнь не могли бы отыскать тропинки, Ермолов нашел для себя большую дорогу.

Ермолов, в присутствии государя, ел очень мало, как ручной ястреб, а на врага бросался, как голодный и разъяренный лев.

Руками он действовал, подобно железному молоту, ломающему камни.

Когда Ермолов сидел, то все беки стояли перед ним, как солдаты.

Ермолов, ты внезапно появился в Дарге с повозками, наполненными серебром, и с лошадьми, навьюченными сумками с золотом.

Как два противные ветра сталкиваются в одном месте и потом разлетаются, так точно и акушинцы, страшась сильного и храброго Ермолова, узнав о его приближении, собрались в одну кучу, а едва увидели его – разбежались в разные стороны.

Как только Ермолов пришел в Акушу, постарели и поседе ли от страха акушинские старшины и кадии.

Ермолов, не употребляя ни пороху, ни ружей, ни пушек, покорил нашу Даргу одной острой саблей.

Ермолов! Разве тебе не жаль было разорять нашу Даргу, видя слезы и слыша плач и рыдания наших бедных жен и детей?

Ты приобрел в Дарге и на всем Кавказе столь великую славу, как турецкий султан.

Ты так разорил нас и навел такой великий и сильный страх на народ наш, как персидский шах,

Но бедных ты наградил деньгами, а голодных накормил хлебом.

И народная память сохранит среди нас славу Ермолова до тех пор, пока мир не разрушится.

Даргинский вольный союз был покорен действительно так прочно, что в 1823 году, когда волнение и мятежи опять возникли в Дагестане, даргинцы не только не приняли никакого участия в беспорядках, но даже побудили некоторые непокорные селения выдать аманатов. То же повторилось в 1825 году во время чеченского бунта, когда акушинцы своим влиянием удержали в спокойствии весь Дагестан, уже готовый идти на помощь к Чечне тем с большей охотой, что восстание было во имя религии. Через год после этого, когда персияне внезапно вторглись в русские пределы и разослали свои прокламации, чтобы поднять против России горские народы, когда даже и закавказские мусульманские провинции склонились к измене, акушинцы остались верными и не только не участвовали в мятеже, но переслали к Ермолову все письма персиян, в которых те обещали им богатые подарки и большие суммы денег. Ермолов достойно оценил верность даргинского народа и именем государя сложил с него дань.

Государь не остановился, однако же, на этой милости и приказал спросить Ермолова, не считает ли он нужным даровать даргинскому народу знамя или какой-либо клейнод для хранения в потомстве, по примеру регалий, жалуемых казачьим войскам. И спустя год, уже при Паскевиче, акушинцам действительно пожалована была хоругвь, на которой арабскими буквами изображена следующая надпись: «Николай I, Император Всероссийский, Государь христианских народов разных наименований, повелитель многочисленных племен и орд мусульманских, вольному Акушинскому обществу за соблюдение долга верности даровал хоругвь сию в управление Мохаммед-кадия».

11 января 1820 года Ермолов через Мехтулинское ханство прибыл в Дербент, чтобы отсюда прямою дорогой проехать в Тифлис, куда призывали его спешные дела по случаю возникших тогда волнений и беспорядков в Имеретии. «В Дербенте, – говорится в его записках, – я с удовольствием взглянул на развалины одной батареи, где двадцать четыре года тому назад устроена была брешь-батарея, которой командовал я, будучи артиллерийским капитаном». Здесь же, в Дербенте, к Ермолову явился Муравьев, только что возвратившийся тогда из своей поездки в Хиву, и получены были успокоительные известия из Имеретии и Южного Дагестана, где попытка Сурхая Казикумыкского пробиться в Кубинскую провинцию разбилась о геройскую, достойную вечной памяти оборону Чирагского укрепления.

Таким образом, повсюду в Дагестане восстанавливались спокойствие и покорность. Но, будучи свидетельством непреодолимой силы русского оружия, они не ручались за будущность и мирное развитие страны, в которой все мечты народной поэзии сосредоточивались на битвах с блеском и звоном оружия и с доблестным бесстрашием перед грозными очами смерти. Достаточно было случая, чтобы разрушить мирное настроение даже акушинцев, хотя оно основывалось на лучшем ручательстве, на уважении к нравственной силе русской. В то же время в горах возникало и росло брожение религиозной идеи, восстанавливающей против гяуров. Нужно было позаботиться о том, чтобы не встретить возможных опасностей с пустыми руками и неосновательными надеждами, и Ермолов, пользуясь временным затишьем, снова принялся за выполнение своего плана – возможно прочного покорения Дагестана. На очереди лежало наказание казикумыкского хана.

XVII. ЗАЩИТА ЧИРАГСКОГО УКРЕПЛЕНИЯ

На границе между Казикумыком и Кюрою, в горном проходе, составляющем ключ пограничных позиций, стояло небольшое укрепление Чираг, устроенное еще до Ермолова.

В 1819 году, в холодное зимнее время, когда в Дагестане был всеобщий мятеж и Ермолов шел походом на Акушу, пять или шесть тысяч мятежников, по заранее обдуманному плану военных действий, направлялись в Кюринское ханство, чтобы вынудить и его отложиться от русских. Сам Сурхай-хан Казикумыкский вел это скопище. На пути лежало Чирагское укрепление. Мятежники, очевидно, побоялись оставить удобнейший горный проход незанятым, и Чирагу, таким образом, пришлось вынести на своих плечах всю силу мятежнического нападения и прославиться доблестной защитой.

В то время в укреплении стояли две роты Троицкого пехотного полка. К сожалению, не все они помещались в самой крепости, а некоторая часть их обыкновенно располагалась по обывательским саклям. Это обстоятельство трагически отразилось на судьбе защитников укрепления.

Однажды, когда тишина холодной декабрьской ночи прерывалась только окликом часовых да топотом конных разъездов, окрестности Чирага внезапно огласились смутным гамом битвы, раздались выстрелы, гики, стоны… Это лезгины, тихо спустившись с гор, неожиданно ворвались в селение. Из восьмидесяти гренадеров, бывших в саклях, одни были перерезаны, другие бежали в крепость. Прапорщик же Щербина, молодой офицер, незадолго перед тем приехавший на Кавказ из кадетского корпуса, успел с четырьмя стрелками пробиться сквозь толпу лезгин к высокому каменному минарету, стоявшему перед крепостью, и засел там с твердой решимостью защищаться насмерть. Лезгины окружили башню и открыли по ней ружейный огонь. Минарет был ветх, его старые стены испещрены трещинами, и десятки пуль, пронизывая как эти отверстия, так и деревянные ставни окон и дверей, крестили в башне по всем направлениям. Штабс-капитан Овечкин, оставшийся главным начальником укрепления, сделал две вылазки, желая выручить товарищей, но Щербина каждый раз кричал ему: «Воротись и береги людей для охраны крепости, они нужнее меня! Я уже обрек себя на смерть – и умру не даром. Если не станет свинцу, то я своим падением раздавлю неприятеля!»

Выстрелы осажденных, у которых, по счастью, случилось большое количество патронов, наносили горцам чувствительный вред и не позволяли приблизиться к крепости. Не раз, но напрасно лезгины предлагали героям сдаться; наконец, озлобленные, они вломились внутрь минарета, изрубили стрелков и по узкой винтообразной лестнице устремились вверх, куда скрылся Щербина. С мрачной решимостью, облокотясь на шашку, стоял он наверху лестницы над самым отверстием, и лишь просовывалась в него голова лезгина, как обезглавленный труп с грохотом уже катился вниз, поливая кровью каменные ступени. С десяток вражьих голов уже валялось у ног отважного юноши. Лезгины, убедившись, что силой им ничего не поделать, решили подкопать и свалить башню. Целый день тянулась работа, а к вечеру минарет рухнул. К несчастью, Щербина не погиб под развалинами, и горцы, вытащив полураздавленного юношу, предали его страшным мучениям: они нанесли ему множество несмертельных ран и, постепенно выматывая жилы, замучили до смерти.

Так погиб доблестный юноша, отличавшийся образованием, умом и необыкновенной твердостью духа.

С падением башни лезгины обратили все свои силы против крепости, где защищалось четыреста человек Троицкого полка. Обложив крепость и спустившись в ров под убийственным картечным огнем, неприятель залег под самыми ее стенами. Два раза ходили горцы на приступ и два раза были отбиты с огромным уроном. Но и со стороны осажденных потери были велики. Офицеры были перебиты все, и под конец остался один только заслуженный штабс-капитан Овечкин, с простреленной ногой, и при нем человек сто нижних чинов, которые притом наполовину были переранены.

Положение гарнизона становилось с каждой минутой отчаяннее и отчаяннее. Осада длилась уже три дня, в крепости не было ни капли воды, чтобы обмыть раны и промочить губы, запекшиеся от крови и жажды. Удальцы спускались ночью со стены и прокрадывались к источнику, но немногим из них удавалось возвращаться – великодушные люди платили собственной кровью и жизнью за воду, добытую для товарищей. Солдаты грызли пули и глотали порох, чтобы тем освежить себя, но внутренний жар, усталость и бессонница усугубляли их страдания.

Между тем лезгины настойчиво требовали сдачи.

– Товарищи! – сказал Овечкин изнемогавшим солдатам, уже начинавшим отчаиваться в спасении. – Я делил с вами раны, не раз водил вас против врага и никогда не видал в побеге. Не дайте же мне, при конце моей жизни, увидеть вас, как трусов, без оружия, а себя – в постыдном плену. Не опозорим имени кавказского солдата. Коли не так, то прежде пристрелите меня, и тогда делайте что хотите, если не можете сделать того, что обязаны.

Воодушевленные этой речью, с криком «Ура!» солдаты клялись умереть на стенах крепости и на новое предложение сдаться ответили дружным залпом из ружей и пушек.

Был полдень четвертого дня осады. Храбрый Овечкин, истекая кровью, изнемогая от судорог, впал в глубокий продолжительный обморок. Тогда фельдфебель одной из рот стал уговаривать солдат сдаться. «Надежды на помощь нет, – говорил он, – порох на исходе, а мы – как тени от ран, жажды и истомы. Слышите ли, как они предлагают нам честный полон? Если не воспользуемся этим теперь, то будет уже поздно: через час лезгины без выстрела возьмут нашу крепость и нас передавят, как мух».

Слова эти поразили пришедшего в себя Овечкина. Полный негодования, он подозвал к себе фельдфебеля и неожиданным ударом поверг его на землю. «Свяжите! Бросьте со стены этого изменника! – кричал он. – Я застрелю первого, кто упомянет о сдаче!»

Он приказал поднять себя к пушке, схватил дрожащей рукою фитиль и скомандовал: «Отнимай доску!»

Амбразуры, за которыми стояли орудия, наглухо закрывались досками, предохранявшими артиллеристов от неприятельского огня. Доска была отнята, пушка грянула. Но в то же время сотни пуль влетели в открытое отверстие, и Овечкин, простреленный в бок и в ухо, замертво скатился с платформы. Солдаты, воспламененные храбростью начальника, поклялись умереть без ропота.

Лезгины готовились между тем к новому приступу. Гибель храбрых, казалось, была неизбежна. Но вот вдали засверкали русские штыки; на помощь осажденным с окрестных гор спускался отряд. Это был сам окружной начальник генерал-майор Вреде, спешивший из Кюры с ротой пехоты, и капитан Севастопольского полка Агеев с пятьюдесятью солдатами.

В это же самое время Сурхай-хан получил известие, что Акуша пала перед русскими войсками. Смущенный, он не решился продолжать борьбу и обратился в бегство, послав в Казикумык приказание, чтобы семейство его спешило в горы. Он ожидал, что измена его не будет оставлена без наказания. Его примеру последовали и предводимые им толпы. Чираг был освобожден.

Помощь подоспела вовремя. Из целого гарнизона в укреплении оставалось в живых только семьдесят человек, и из них нераненых – восемь.

Главнокомандующий представил Овечкина к награде орденом Святого равноапостольного князя Владимира 4-й степени с бантом, но императору Александру угодно было увеличить награду храброго офицера и следующим чином.

«В сем примере особенной награды, – писал Ермолов в своем приказе по Кавказскому корпусу от 12 мая 1820 года, – каждый из служащих должен видеть сильнейшее одобрение и что Император, в случаях, отличного внимания достойных, не ограничивает милостей своих ходатайством начальников об их подчиненных».

Через полгода Овечкин выздоровел и находился уже в строю. Ермолов, в награду за оборону Чирага, назначил его в передовые на приступ аула Хозрек, где решалась судьба Сурхая Казикумыкского. Впоследствии Овечкин командовал Тифлисским пехотным полком.

Геройским подвигом чирагской защиты заканчивается летопись Троицкого полка на Кавказе. Спустя несколько месяцев он, в кадровом составе, отправлен был в Россию. Но капитан Овечкин и геройские защитники Чирага не оставили Кавказа – они поступили в ряды Апшеронского полка.

На старом кладбище в Царских Колодцах поныне можно найти простой камень с лаконичной надписью: «Полковник Овечкин». Под этим камнем и покоится прах героя – одного из тех, чья память не должна умирать в потомстве.

Защита Чирага принадлежит к фактам незначительным по размерам, к тем, которые не могут влиять на судьбы народов и государств. Но если смотреть на нее с точки зрения личного подвига, поучительного примера преданности отчизне и беззаветного исполнения долга, значение его возрастает до великого. Пусть тут не было сотен тысяч против сотен тысяч и не было спора за обладание столицей обширнейшей страны. Но здесь один офицер с помощью четырех рядовых удерживал целый день многочисленные толпы неприятеля, видя перед собою неизбежную смерть, но и перед лицом смерти исполненный одного желания: чтобы гибель его послужила к славе и к пользе родины; здесь сотни боролись против тысяч, стояли до конца и спасли лежавший за крепостью обширный край от бедствий вражеского вторжения. Важен тот дух доблести, который жил в защитниках Чирага, как и во всех кавказских войсках. Защита Чирага есть один из проблесков того великого пламени любви к отчизне и беззаветной преданности долгу, который горел в сердцах сынов России, давших ей Кавказ. И пусть подвиги, подобные подвигам Щербины и Овечкина, не умирают вовеки.