Текст книги "Кавказская война. В очерках, эпизодах, легендах и биографиях"

Уничтожив пост, горцы бросились в дома, и через полчаса весь хутор был уже разбит, разграблен и сожжен дочиста. Из хуторян шесть человек были зарезаны, четверо ранены, семнадцать попали в плен. И кабардинцы быстро соединились с Джембулатом.

Гам битвы и пожар в Шошином хуторе вызвали между тем повсюду тревогу. Находившаяся в Александрии казачья команда линейного Хоперского полка и донцы, под командой есаула Попова, немедленно отправились на выстрелы. Табунщики известили о нападении черкесов генерал-майора Султана Менгли-Гирея, и тот, быстро собрав до двухсот ногайцев, также поскакал по следам неприятеля, но, к сожалению, в отряде его было не больше пятидесяти человек, исправно вооруженных, а остальные не имели ни ружей, ни шашек. Менгли-Гирей живо напал на след неприятеля, но в ожидании помощи со стороны русских войск следовал за ним стороною. Есаул Попов также настиг горцев у речки Барсуклы и также, не решаясь один ударить на сильного неприятеля, ограничивался только наблюдением. Горцы шли между тем шагом, часто останавливаясь, видимо готовые отстаивать свою добычу. А в то время как происходила катастрофа на хуторах и малые команды следили неприятеля, большие казачьи отряды Исаева и Победнова спокойно отдыхали, один в Воровсколесске, другой недалеко от Соленых озер.

Только около полудня 4 февраля Победнов, оставив в степи, по причине усталости лошадей, конное орудие и при нем сотню кавказских казаков, появился опять в виду неприятеля. С ним было два конных орудия, пятьсот донских казаков и до сотни ногайцев. Князья Салибей Мансуров и Муса Тагаев первые заметили, что хищники гонят табун, в котором было не менее трех тысяч лошадей, и, не раздумывая, гикнули на неприятеля со своими людьми, к которым скоро присоединилось еще человек тридцать калаусских ногайцев. Султан Менгли-Гирей, видя это смелое нападение, со своей стороны приказал сыну своему, Аслан-Гирею, с пятьюдесятью всадниками скакать к ним на помощь. И вот вся эта смелая ватага, не превышавшая общей численностью ста человек, сделав на скаку залп, врезалась в середину неприятеля. Мурза Салибей Мансуров получил при этом тяжкие раны и на следующий день скончался в родном ауле, убит был также один ногаец и пять ранены.

Пока шла эта схватка, другие ногайцы успели обскакать табун и, отхватив большую часть его, завернули влево, прямо на казачью команду Попова, которая, таким образом, и сама была втянута в дело. Видя, что абадзехи уже окружают ногайцев, чтобы снова отбить табун, казаки кинулись вперед и, затуманенные пылью, очутились между двумя большими толпами хищников. Неизбежность гибели заставила было их попытаться перескочить назад, через речку Барсуклы, но берега были круты и утесисты, и только самого Попова вынесла его добрая лошадь. Прижатые к берегу, казаки мгновенно спешились и по казачьему обычаю стали в грозном выжидательном положении.

А на соседних высотах, «хладнокровно», как выражается Вельяминов, стоял отряд полковника Победнова.

Родожицкий рассказывает, что один из казачьих офицеров под градом неприятельских пуль прискакал к Победнову с просьбой помощи. Полковник не только ответил ему выговором, как он осмелился с горстью казаков броситься на столь многочисленного неприятеля, но угрожал даже Сибирью. Офицер возразил, что его долгом было защищать своих, несмотря ни на какую многочисленность врагов, и что неизвестно еще, кто из них прежде попадет в Сибирь, – он ли, свято исполнивший долг свой, или полковник, стоящий в бездействии, когда на глазах его гибнут храбрые люди. Благородный офицер повернул коня и поскакал к оставленным товарищам. Горцы пересекли ему путь, и он пал, расстрелянный пулями и изрубленный шашками.

К сожалению, Родожицкий не называет имени храброго офицера, Вельяминов также не говорит о нем в своей реляции, и имя, которое должно бы быть славно, подобно тысяче других имен исчезло для потомства…

А окруженные казаки между тем отчаянно бились с наступавшими на них абадзехами – и все до одного полегли на месте. Двенадцать хоперцев, один казак Волжского полка и десять донцов заплатили жизнью за честное исполнение долга. Из всей команды спаслись двое хоперцев: Лучкин и Назаренко, жестоко израненные и брошенные горцами на поле сражения.

Так кровавый набег Джембулата стоил русским трех храбрейших офицеров и до пятидесяти лучших казаков и ногайцев, не считая крестьян.

Уничтожив горсть геройских защитников и отбив обратно табун, Джембулат на глазах Победнова спокойно переправился через Куму и там остановился кормить лошадей. Подвигаясь шаг за шагом, отряд Победнова опять сблизился с неприятелем. Тогда храбрый Аслан-Гирей и другие ногайские мурзы не выдержали и вновь одни ударили на хищников. Половина неприятельской партии села на коней, чтобы встретить ногайцев, и те, подавляемые силой и не поддержанные Победновым, вновь вынуждены были отступить. Бешеная атака стоила им опять двух убитых князей, братьев Дженаевых, и двух простых всадников.

Вечерело, когда вся неприятельская партия, преследуемая одними ногайцами, спустилась к Подкумку и потянулась лесистым ущельем, между Бургусантским укреплением и Открытым постом.

Полковник Победнов, проводив неприятеля до самого Подкумка, повернул отсюда со всем отрядом на Хохандуковское укрепление и здесь, уже 6 ноября, нашел предписание Вельяминова от 3-го числа о захвате аула Росламбека на Кубани. Об исполнении распоряжения этого, данного при совершенно других обстоятельствах, казалось бы, теперь нечего было и думать, но Победнов тотчас взялся за него и двинулся к Каменному мосту. Росламбекова аула он, разумеется, не застал, но этим движением уже окончательно выпустил из виду Джембулата, которому еще мог преградить путь на самой Кубани.

Одни ногайцы долго еще преследовали неприятеля и затем разъехались по домам. Полковник Победнов также возвратился к Тахтамышу.

Действия Исаева во все это время были еще бессвязнее, бесцельнее и страннее, чем действия Победнова.

В Воровсколесске, куда он 3 ноября попал вследствие сообщений, доставленных Победновым, отряд его простоял до полудня следующего дня, все поджидая новых известий. Но известий не было, а между тем стоило только выслать разъезд – и он, отъехав от станицы несколько верст, услышал бы гул ружейной перестрелки, и тогда Исаев мог бы подоспеть еще к делу, происходившему неподалеку от него, около Кумского редута. Только перед вечером от Победнова пришло наконец известие, что неприятель идет на Круглолесскую, а вслед за ним – другое, что он повернул на Саблю. Окончательно спутанный, Исаев признал за лучшее идти на Кубань, к Верхне-Барсуковскому посту, чтобы там отрезать горцам отступление, и, таким образом, в роковую ночь с 4-го на 5-е число он был далеко от кровавых происшествий на Куме. Но не успели здесь казаки расседлать лошадей, как третий казак известил, что Победнов сражается около Кумского редута, то есть там, откуда только что ушел Исаев. Исаев поспешно двинулся обратно, опять через Воровсколесск, и прибыл к Кумскому редуту в восемь часов утра 5-го числа, то есть тогда, когда неприятель уже давно был за Кумою. Теперь оставалось Исаеву одно – открыть сообщение с Победновым. Но, измучив напрасно лошадей и людей и потеряв всякую надежду найти неприятеля, он повернул в Баталпашинск и распустил отряд по квартирам в то время, когда неприятель еще был в русских границах и стоял в вершинах Подкумка.

Несвоевременный роспуск отрядов Исаева и Победнова лишил линию и последней возможности сделать какой-либо отпор неприятелю, если бы он вздумал возвратиться для новых предприятий. Но Джембулат, конечно, не подозревал истины и новых предприятий не замышлял. Достигнув Подкумка, он не решился идти на Малку, уведомленный, что там встретил бы другие войска, действительно прибывшие туда по распоряжению Вельяминова, и, довольный первым успехом набега, отказался от дальнейших приключений.

20 ноября Вельяминов отдал следующий приказ:

«Уклонение войска Донского полковника Победнова от сражения не позволяет иметь к нему ни малейшего доверия, а потому кордон, состоящий под его начальством, поручается командиру Кубанского казачьего полка подполковнику Степановскому. Не более похвалы заслуживают и действия полковника Исаева, который употребил все искусство, чтобы не встретиться с неприятелем. Подобные действия также не внушают доверенности, и кордон, находящийся под его начальством, поручается войска Донского войсковому старшине Грекову 14-му».

Победнов, нужно думать, сам хорошо понимал значение своих поступков и, стараясь маскировать их, посылал Исаеву извещения о том, где и когда он «вступал в сражения» с неприятелем, пытаясь этим путем оправдать свои действия в глазах и подчиненных и начальства.

Через несколько дней после описанных событий в Георгиевск приезжал, по словам Родожицкого, один офицер из бывшего отряда Победнова и рассказывал, что Победнов просто был обманут своими лазутчиками, уверившими его, что позади Джембулата идет другая, вдвое большая партия и что будто бы Победнов потому только и не решился действовать энергично, сберегая силы для нового, сильнейшего врага. В этом же смысле Победнов сделал официальное донесение о событиях и изложил в нем факты неверно.

«Ваше Высокопревосходительство, – писал Ермолову Вельяминов по этому поводу, – без сомнения заметите в донесении моем некоторое несходство с донесением полковника Победнова. Оно происходит оттого, что действия свои описывает он не совсем чистосердечно. Сведения, собранные мною от посторонних лиц, объяснили мне все обстоятельства сего происшествия. Надеюсь, – прибавляет он далее, – что заменившие их в командовании кордонами подполковник Степановский и войсковой старшина Греков 14-й в подобном случае сделают что-нибудь лучшее, уверен будучи, что хуже сего ничего сделать невозможно».

Дерзкий набег Джембулата, прекрасно рассчитанный и, нужно думать, основанный именно на личных качествах Победнова и Исаева, о которых Джембулат имел возможность собрать положительные сведения, мог бы нанести еще больший ущерб линии, если бы горцам удалось разорить и деревню Саблю, а это бы случилось неминуемо, если бы не подошла туда рекрутская партия из Ставрополя. Жители в Сабле так перепугались угрожавшего им бедствия, что наутро, когда уже миновала всякая опасность, они разбежались и собрались не прежде, пока не поставили к ним для охраны небольшой отряд пехоты с пушкой.

Суровый Кацырев, конечно, не мог смотреть равнодушно на то унижение, которому подверг линию Джембулат, и задумал ответный набег.

В декабре, перед рождественскими праздниками, проведя накануне весь вечер с Вельяминовым, он внезапно выехал из станицы куда-то по своим делам – и не вернулся домой. Все были встревожены участью храброго офицера, но на следующий день узнали, что он уже за Кубанью с казачьими сотнями, которые приготовил в нескольких верстах от станицы так скрытно, что даже самые приближенные к нему люди, не говоря уже о прочноокопских жителях, ничего не подозревали. Кацырев сделал набег на темиргоевские пастбища и отбил у Мисоста Айтекова тысячу лошадей. Это было Мисосту наказание за его вероломное поведение.

XXX. НА БЕГЛЫХ КАБАРДИНЦЕВ
(1825 год. Князь Бекович-Черкасский)

Проходили годы усилий, направленных на то, чтобы заставить воинственные племена Кавказа уважать русские границы. Но если была усмирена и оттеснена в горы хищная Чечня, если Дагестан замолк пред грозным рокотом русского оружия, если пала окончательно покоренная Кабарда, если все это совершилось и вписалось в скрижали истории самоотверженных подвигов русского солдата, то невозможно было сказать того же о Черкесии, в которой Россия встретила непримиримого врага, предпочитавшего гибель своих сынов и пожары аулов мирным отношениям с могущественным соседом.

Покорение Кабарды создало новую причину вечных тревог на правом фланге, на верхней и средней Кубани. Беглые – по русскому официальному выражению – кабардинцы стали за Кубанью новым элементом, постоянно возбуждавшим к беспрерывным и мстительным набегам. Под их влиянием выходили тогда на линию все крупные шайки, устремлявшиеся нередко прямо на мирную Кабарду, чтобы наказать ее за подчинение России и увести в горы. Но в этом последнем районе, до самого 1825 года, черкесы терпели одни неудачи, за которые и мстили внезапными нападениями на Кубанскую линию, не так крепко огражденную, как Кабарда. Осень 1824 года была временем обостренной вражды и усиленной деятельности черкесов. Начинаются настойчивые стремления прорваться в Кабарду, тогда уже волновавшуюся, одновременно с набегами на Кубанскую линию.

Дело защиты усложняется. Русский солдат должен был поспевать всюду – и на всем обширном протяжении Кубани до Черноморья, и в безопасной Кабарде, преодолевая неимоверные трудности.

В записках Родожицкого есть поражающая картина передвижения одного отряда с правого фланга в Нальчик, ясно обрисовывающая и тревожное положение тогда края, и геройский дух кавказских солдат.

«За несколько верст до Прочно-Окопской станицы, – рассказывает он, – встретился мне обоз ширванского батальона и потом весь батальон, идущий в Кабарду. Солдаты большей частью без мундиров, в куртках разного покроя, подходящих к зеленому цвету, в мохнатых черкесских шапках, в синих холщовых шальварах и в пестрых рубахах; все они были очень навьючены ранцами, сумками и мешками; лица у всех загорелые, отважные, воинственные; народ не крупный, но плечистый и сильный – ужас черкесов. Это первые воины, которых я увидел здесь в настоящем их виде, как они совершают набеги на закубанцев. Этот батальон после утомительного похода за Кубань в шесть дней прошел в Кабарду триста верст, то есть по пятидесяти в сутки!.. Одна только любовь к Дядюшке, как они называли Ермолова, – замечает Родожицкий, – могла дать им такую чудесную силу».

Прямой обязанностью русских властей, понимавших нравственную силу кавказских войск и местные особенности войны, близко знавших полудикое уважение черкесов к силе и презрение к снисходительности и гуманности, было не оставлять без ответа их враждебных действий. Кровавый набег Джембулата, безнаказанно, в виду русских войск ушедшего в горы, призывал к такому отмщению, которое восстановило бы в горах должное уважение к русскому имени и русской силе. Наступившая зима при тогдашних обстоятельствах удержала войска от немедленного перехода за Кубань и отсрочила кару беглых кабардинцев, главных виновников набега Джембулата. Но едва наступила весна, как русские войска приготовились к экспедиции. В ней суждено было выдвинуться новой замечательной личности, оставившей по себе громкое имя на Кавказе, – князю Бековичу-Черкасскому.

1 апреля 1825 года значительный отряд из трех батальонов пехоты и двух линейных казачьих полков, Кубанского и Кавказского, при восемнадцати орудиях пешей и конной артиллерии, под командой самого Вельяминова, переправился через Кубань у Прочного окопа. Река была в разливе, и артиллерию пришлось переправлять на паромах; 3 апреля войска стояли тем не менее уже на Чамлыке. Цель похода была захватить беглые кабардинские аулы князя Али-Кара-Мурзина, богатейшего и влиятельнейшего из кабардинских владетелей, дерзко расположившего свои аулы около плоскости, недалеко от русских границ, как вечную для них угрозу. На Чамлыке получены были известия, что кабардинцы проведали о движении войск и что аул Кара-Мурзина уже бежал в горы. 4-го числа отряд перешел Лабу и стал на ней лагерем. Вельяминов отрядил полковника князя Бековича-Черкасского с линейными казаками вперед – подобрать баранту[94]94
  Здесь: награбленное.


[Закрыть], которая должна была оставаться после беглых кабардинцев, и узнать, верен ли слух о побеге Кара-Мурзина с его аулами в горы.

Бекович переправился через Лабу верстах в десяти ниже отряда и сразу наткнулся на большой конский табун. Пастухи были допрошены и сообщили, что аул Кара-Мурзина стоит еще на месте, не дальше как в двадцати верстах, что кабардинцы всю ночь не спали, ожидая нападения русских, но слыша, что отряд все еще стоит на Чамлыке, они совершенно успокоились – и теперь, вероятно, спят.

Бекович послал сказать Вельяминову, что он идет вперед, и просил пехоты. Вельяминов немедленно двинул за ним батальон и послал приказание обложить аул и держать его в блокаде до прибытия главных сил. Приказание это не поспело вовремя, не поспел и батальон. Казаки управились без пехоты и пушек.

Дело в том, что, отправив к Вельяминову известие, Бекович не мог не подумать, что, как бы ни торопилась пехота, она раньше, чем через пять часов, подойти не может, а между тем настанет день – и неприятель или уйдет, или успеет подготовиться к обороне. Очевидно, следовало пользоваться выгодами внезапного нападения, и Бекович решился произвести его с одними казаками.

Предприятие было не легкое. Самому Бековичу было известно, что аул большой, домов в сорок, что Кара-Мурзин один из храбрейших наездников, славившийся по всему Закубанью, и что при нем большая часть лучших узденей его – цвет беглой Кабарды. А в распоряжении Бековича было только триста пятьдесят линейных казаков.

Путь лежал по отлогости горы Ахмет, мимо бесленеевских аулов, где все спало. Верст пять казаки проскакали в карьер, опять перешли Лабу и очутились в узкой лесистой теснине, задвинутой с обеих сторон громадными горами; тут сотня черкесов могла бы остановить тысячи войск. Казаки, рассыпавшись по одному и по два, с трудом поднимались все выше и выше, по едва приметной каменистой тропинке, на протяжении почти двадцати верст. Поднявшись на последний уступ, они увидели аул.

Отряд остановился в недоумении. Перед ним был не простой аул в тридцать – сорок хижин, как рассчитывали найти его, а целый город, в котором было не менее двухсот укрепленных домов, мрачно смотревших своими узкими амбразурами, заменявшими окна. Отступать, однако, было уже поздно. Позади – бесленеевцы, впереди – огромный аул, который вот-вот проснется; и теснина, пройденная с таким трудом, сделалась бы могилой храброго отряда. Бекович знал к тому же, что у людей, подобных кавказским линейцам, мужество растет по мере опасности, – и решился действовать. Объехав ряды казаков, он под страхом смертной казни запретил им грабить прежде, нежели кончится бой, и пустил их с места карьером… Заря чуть брезжила, аул крепко спал и был захвачен совершенно врасплох. При первом крике «Ура!» кабардинцы выскочили и схватились за оружие. Они выбегали из домов, неодетые, только с ружьями и кинжалами в руках. Начался беспощадный приступ, казаки зажгли дома – и население гибло в пламени.

Кавказский полк пронесся с одного конца аула на другой. Его командир, Дадымов, налетел на самого князя Али-Кара-Мурзина, которого знал в лицо. Князь стоял полураздетый у порога своей сакли и почти в упор выстрелил в Дадымова. Пуля пролетела мимо. Тогда Дадымов кинулся на него, крикнув по-черкесски: «Теперь ты мой!» – и, в свою очередь, выстрелил из пистолета. Пуля ударила в князя ниже правого глаза и вышла в затылок, пронизав мозг. Кара-Мурзин пал мертвым на пороге своего дома.

Княгиня видела в окно гибель своего мужа. Она выскочила из сакли, держа в руках мешок с семьюстами червонцами. Казаки мгновенно выхватили золото, но ее оставили в живых и отправили к Бековичу. Другая женщина, жена убитого узденя, высыпала четыреста червонцев в яму, сама подожгла строения, окружавшие ее, и сгорела вместе с червонцами и со всем имуществом. После боя во многих местах аула находили слитки золота и серебра. Добыча была вообще огромная. Казаки захватили до четырех тысяч голов скота и лошадей. В плен было взято только сто тридцать девять душ, все остальное население погибло или в бою, или в пламени. Линейцы собрали и похоронили пятьсот семьдесят трупов, но, по свидетельству самих кабардинцев, одних убитых между ними было более тысячи человек.

Никогда еще кабардинцы не терпели такого страшного поражения, нанесенного столь ничтожной горстью людей. «Кто не был сам на месте пепелища, – говорит Вельяминов, – тот почитает сказкой, чтобы триста пятьдесят казаков могли пройти через такие неприступные места и сделать такое страшное опустошение». Через час после погрома подошла к аулу помощь – триста баракаевцев. Но им делать уже было нечего.

Между тем сам Вельяминов двигался с отрядом по следам Бековича. У горы Ахмет, верстах в двадцати от места битвы, его застали первые известия, что бой окончен и что Бекович отправил уже пленных вперед, чтобы они не стеснили его при отступлении. Вельяминов повернул назад и в три часа пополудни был в прежнем лагере на Лабе.

Скоро стали подвозить пленных. Прежде всех приехала, в сопровождении казака, княгиня, вдова Али-Кара-Мурзина, верхом на коне, вся с ног до головы окутанная густым покрывалом. Вельяминов тотчас велел очистить для нее солдатскую палатку и приставить к ней караул. Сходившая с лошади княгиня показалась всем молодой, стройной, с маленькими аристократическими руками, но густое покрывало никому не дозволяло видеть ее лица. За княгиней появились и другие пленные. Детей привезли отдельно, и малютки тотчас же бросились к своим матерям. Жалкий вид представляли все эти женщины, девушки и дети, собранные в вагенбурге. Одна была ранена в ногу, некоторые, как помешанные, с дикими взорами, рвали на себе волосы, плакали, обнимались. Среди кровавых ужасов минувшей ночи матери сберегли для своих детей кусочки хлеба, и страшно было смотреть теперь, как они старались усладить для них горестную участь плена этими жалкими кусками.

В числе пожилых женщин выдавалась жена одного убитого узденя, представительная и гордая; ее окружали несколько молодых девушек с длинными косами и с благородными чертами лица, одетые в пестрые шелковые халаты. Одна молодая женщина, совершенно нагая, как восковая фигура Венеры, прекрасная собою, почти без чувств лежала на земле, ничего не видя и не слыша и испуская немые стоны. Опираясь головою на правую руку, она простирала левую к сидевшему перед нею также обнаженному курчавому и прекрасному мальчику.

Впрочем, все пленные не казались в тот момент особенно привлекательными; большие глаза, большие носы и тонкие губы – отличительные черты черкесской физиономии – искажены были страхом и горестью. Лишь дети, не понимавшие хорошо, что с ними делается, производили впечатление своею характерной горской красотою, но даже и между детьми некоторые были полны тревоги – одна весьмилетняя девочка от испуга как бы помешалась и к утру умерла в страшных конвульсиях.

Не лишен значения тот факт, что этот страшный погром беглым кабардинцам был нанесен, в лице князя Бековича-Черкасского, их же соплеменником прежней княжеской фамилии, одной из отраслей Джембулатова рода. Князь Федор Александрович был внучатым племянником того Бековича, уроженца Малой Кабарды, известного у черкесов под именем Тембота, или Темир-Булата, который погиб с русским отрядом под Хивой.

История этого рода и его отношений к России весьма замечательна. Родной брат Тембота, ходившего в Хиву, впоследствии также генерал-майор русской службы, эль-Мурза бек-Черкасский выехал в Россию из своего отечества в царствование Петра Великого, при котором и находился во все время Персидского похода со своими узденями. Петр пожаловал ему земли, лежавшие вокруг новопостроенной крепости Святого Креста, а когда крепость была оставлена и жители ее перешли в Кизляр, переселился туда со своими людьми и эль-Мурза. В Кизляре вновь были отведены ему значительные земли, так как места были привольные, и ни грузин, ни армян тогда еще там не появлялось. Князь командовал здесь терскими казаками и защищал с ними край от набегов горских народов.

Сын его Александр, отец виновника разгрома Кара-Мурзинова аула, был также генерал русской службы. Женившись на княгине Любови Александровне Кончаковой (из кабардинской фамилии Мударовых), воспитывавшейся, вероятно, в России и до смерти сохранившей большие связи в Петербурге, он жил в своем ауле по-европейски. В конце минувшего столетия большая приязнь связывала его с графом Гудовичем, командовавшим тогда Кавказской линией, но эта же дружба была и причиной его несчастий. Оба страстные охотники, они, как говорят, поссорились из-за собак, и, по интригам Гудовича, император Павел отнял у Бековича все его имения на том основании, что он не мог представить на них документов. Старик, пораженный параличом, прожил восемь лет в совершенной бедности.

Ермолов исправил эту несправедливость. После моровой язвы, опустошившей и обезлюдившей Малую Кабарду, обширные степи между Сунжей и Тереком представляли для чеченских хищников удобнейшие пути для набегов на линию. Признав вследствие этого необходимым вновь заселить эти плодоносные места, Ермолов искал их хозяина. Земли эти издавна принадлежали роду Мударовых. Но так как весь род Мударовых и Кончаковых был истреблен заразой и единственной представительницей его оставалась Любовь Александровна Бекович, то она, по ходатайству Ермолова, и была признана, вместе с сыновьями Федором и Ефимом, законной наследницей всех этих земель. Последний, Ефим, был в то время на русской службе в чине прапорщика.

Бековичи переселили сюда своих крестьян из Кизляра, также возвращенных им, и сделались владельцами Малой Кабарды, заградив русские земли со стороны беспокойной Чечни.

Князь Федор Александрович был младший сын князя Александра. Послужной его список говорит, что он начал свою службу на Кавказе. В 1806 году в чине губернского секретаря он находился при Булгакове во время покорения Кубинской и Бакинской провинций и за отличие в этой кампании переименован в поручики. Так началась его военная карьера. В 1807 году он участвовал в штурме Ханкальского ущелья, в 1810-м – был за Кубанью, а в 1812-м – при усмирении кахетинского бунта. Родожицкий, близко знавший князя Федора Александровича, передает, не всегда согласно с официальными данными, многие подробности его жизни. По словам его, молодой князь сопровождал в Петербург персидского посла, приводившего императору слона в подарок от шаха. Ловкий, статный кабардинец, разъезжавший по Петербургу на прекрасном персидском жеребце, обратил на себя общее внимание, понравился, между прочим, графам Милорадовичу и Бенигсену и сопровождал первого в Варшаву, а последнего в Молдавию. Родожицкий говорит, что Бенигсену князь и обязан переводом в гвардию в лейб-казачий полк (по послужному списку в 1816 году) и что он при представлении императору Александру получил две тысячи пятьсот рублей на обмундирование. Между тем мать его, вспоминавшая свои петербургские связи, написала о сыне графине Орловой-Чесменской, с которой когда-то была приятельницей. Графиня приняла Бековича в свой дом, как родного, и там молодой кабардинский князь имел случай вращаться в высшем аристократическом обществе.

Ермолов, отправляясь на Кавказ, пригласил Бековича с собою, предвидя в нем человека, незаменимого в предстоящих ему делах, так как, кроме европейских и природного черкесского, князь владел в совершенстве языками турецким, персидским, кумыкским и татарским – и уже этим одним был действительно необходимым для Ермолова человеком. Он был его неразлучным спутником в Персии, в походах по Чечне и Дагестану и дослужился до чина полковника. Ермолов так полюбил храброго кабардинца, пользуясь в то же время его знаниями местных народов, что жил с ним вместе, в одной палатке. В это-то время он и употребил все свое влияние, чтобы исправить несправедливость, нанесенную Гудовичем роду Бековичей.

События 1825 года теперь выдвигали князя Бековича-Черкасского из ряда сподвижников Вельяминова. Получив донесение о погроме беглых кабардинцев, Ермолов ходатайствовал о награждении его орденом Святого Георгия 4-й степени «за предприятие отлично смелое и самым удачным образом исполненное», – как доносил он государю. Император Александр не был, однако, доволен действиями Бековича. «Если распоряжения его к первоначальному нападению и заслуживают награды, – писал государь Ермолову, – то, с другой стороны, он теряет право на нее тем, что благоразумно начатое дело было окончено совершенным истреблением более трехсот семейств, в коих, конечно, большая часть были женщины и дети, не принимавшие участия в защите. Умение удержать подчиненных в должном повиновении при победе, равно как и в несчастии, – пояснял император, – есть из первых достоинств военачальника, и я не намерен награждать тех, кои не действуют в сем важном случае во всей точности моих повелений».

Гуманные чувства и взгляды императора Александра опять сталкивались здесь с жестокой необходимостью в Кавказской войне – не щадить сопротивляющихся врагов. Но Ермолов глубже смотрел на дело, наученный горьким опытом ежедневных несчастий на линии, и неудовольствие государя не имело для Бековича дальнейших последствий, а следующая затем экспедиция доставила ему даже и Георгиевский крест.

Беглые кабардинцы, со своей стороны, поклялись тогда истребить весь род и аулы Бековича; они решили даже похитить престарелую мать его, продолжавшую жить в Малой Кабарде, и предать ее истязаниям в отмщение сыну. К счастью, им никогда не удалось привести этот мстительный план в исполнение.

Разорив гнездо беглых кабардинцев, Вельяминов возвратился на линию, спокойствие которой, однако, продолжало нарушаться черкесами, по-прежнему дерзко вторгавшимися в русские границы. Как ни мало сохранилось от того времени официальных сведений, но некоторые события, однако же, известны и ярко рисуют все то же тревожное состояние края. В одном из донесений Ермолову рассказывается нижеследующий случай. 3 мая 1825 года, когда солнце зашло уже за горизонт, по дороге от Баталпашинска ехали к станице Воровсколесской трое вооруженных черкесов, имевших вид мирных. Саженях в ста от селения играли в это время пять девочек. Черкесы схватили двух из них и поскакали обратно по той же дороге. Стоявший у ворот станицы часовой поднял тревогу. Сотник Монтиков с казачьим резервом поскакал вслед за хищниками, но догнать их ему удалось только в десяти верстах, да и то лишь с тремя казаками, так как другие остались далеко позади на усталых от быстрой скачки лошадях.

Здесь он успел отбить одну девочку и продолжал погоню. Опять от него отстали еще два казака, и Монтиков, уже вдвоем, доскакал до Соляных озер, поддерживая перестрелку. Но тут наступила темная ночь – и черкесы скрылись.

Вельяминов, справедливо возмущенный и тем, что в казачьем резерве не нашлось нескольких путных лошадей, чтобы догнать черкесов, и той оплошностью, с какой они были подпущены так близко к станице, и вялыми действиями Монтикова, не отбившего при равных силах полона, считал необходимым прибегнуть к мерам строгости: Монтиков был предан суду, станичный начальник зауряд-хорунжий Косякин разжалован в казаки.