Текст книги "Железный канцлер Древнего Египта"

Каждое слово Апопи казалось Потифэре ударом молота по голове. В эту минуту разница их положений сгладилась: эти два человека, с трепетом сдержанного гнева смеривавшие друг друга взглядами, были уже не фараон и подданный, а два ненавидевшие друг друга соперника, два представителя власти – светской и духовной. Каждый мог нанести другому смертельные раны; вопрос был в том, кто окажется сильнее. Потифэра сознавал, какая ужасная ответственность ложилась на него в эту минуту, если из эгоизма он слишком рано вызовет решительную борьбу, особливо теперь, когда силы далеко не равны, и этим уничтожит тайные приготовления, обрушит все воздвигаемое с опасностью жизни здание, которое под обломками своими погребет тысячи голов, – живые звенья той политической цепи, которая, как змея, должна была обвить трон узурпатора, потешавшегося тем, что наносил жрецам одну кровную обиду за другой. Потифэра тяжело дышал; сердце его сжималось, как от прикосновения каленого железа; но рассудок шептал ему, – патриоту и политику, – что в данную минуту надлежит скорее пожертвовать дочерью, чем рисковать всею будущностью Египта.

Апопи внимательно следил за нравственной пыткой, отражавшейся на бледном лице побежденного им Потифэры и, наклонившись к нему, сказал:

– Вижу я, что ты меня понял; если ты не пожалел бы своей головы, то теперь дрожишь за головы твоих сообщников. Ступай же, жрец Гелиополя, и скажи твоей дочери, кто предназначен ей в супруги. Указ мой объявит радостную весть, что Адон и жрецы заключают союз, а в дом твой я пошлю назначенные мной тебе царские дары!

Не отвечая ни слова, без всяких установленных этикетом поклонов, вышел Потифэра, шатаясь, как пьяный, из царских апартаментов и бросился в носилки.

Когда носилки Потифэры внесли во двор дома его зятя, тот стоял на крыльце и собирался выехать: с первого взгляда на бледное, судорожно подергивавшееся и осунувшееся лицо Верховного жреца, недоброе предчувствие сжало сердце его, но, подавив свое волнение со свойственным ему самообладанием, Потифар помог жрецу выйти из носилок и повел его в дом. Приведя в свою комнату, он посадил его и дал испить вина.

– А теперь скажи, Потифэра, что случилось? Обвинен ты, что ли, в оскорблении величества или уличен в измене? – спросил Потифар, сочувственно пожимая оледеневшие руки жреца, который встал и тихо, усталым, глухим голосом, прошептал:

– Такое горе, такая кровная обида обрушилась на нашу семью, что смерть была бы счастьем в сравнении с нею!

– Не говори загадками и не томи. В чем дело? – спросил Потифар, бледнея.

– Дело касается Аснат, нашей Аснат, которой фараон в избытке милости избрал супруга, и этот супруг… вольноотпущенник, которого он вытащил из грязи, чтобы унизить нас! – ответил со злобным смехом Верховный жрец.

– Ты бредишь… Да разве же это возможно? – вскрикнул Потифар, с ужасом отступая от него. Подавив в себе волновавшие его чувства, Верховный жрец передал свою беседу с фараоном и указал те политические причины, которые заставляли безмолвно подчиниться совершенному над ним насилию.

– И завтра вся земля Кеми узнает, что мой ребенок обесчещен. Несчастная Аснат! Как вынесет она разлуку с благородным, честным Гором, и как перенесет союз свой с псом смердящим, который в этом самом доме был презренным рабом! – воскликнул Потифэра, в припадке безумного отчаяния хватаясь за голову и с глухим стоном падая на ложе. Несколько мгновений стояло гробовое молчание; наконец, Верховный жрец встал и, потрясая сжатым кулаком, прошептал сквозь зубы:

– Пробьет же, наконец, час возмездия! Тогда, фараон Апопи, я отплачу тебе за сегодняшнюю милость. А теперь помоги-ка, брат мой, написать несколько слов главным жрецам Мемфиса, чтобы просить безотлагательно прибыть сюда ко мне. Я хочу спросить у них совета – кто знает, может быть, найдется какой-нибудь исход?

Когда было написано и разослано с дюжину табличек, Верховный жрец прибавил: «Будь добр, пришли сюда жену и Ранофрит; их надо предупредить, пусть они подготовят Аснат к несчастью, которое ей грозит в случае, если не окажется никакого исхода».

Трудно описать ужас обеих женщин, когда они узнали о случившемся; Ранофрит лишилась чувств, а Майя, обезумевшая от горя, была уведена к себе Потифаром. Сдав обеих на руки служанок, он поспешно вернулся к Потифэре, который, облокотясь на стол, с блестящими глазами перебирал в голове планы один несбыточнее другого.

– Успокойся, Потифэра, и не борись безумно с неизбежным! Соберись с духом: где твое хладнокровие государственного человека, где осторожность мудреца и ученого?

– Нет, я на опыте познал, что ученый, мудрец и государственный муж исчезают в отце, и куда легче предписывать жертвы, чем самому их приносить! – ответил Потифэра, отирая пот с лица. – И когда я подумаю только об отчаянии моей бедной девочки и о той судьбе, которая ожидает ее с этим негодяем, все мое мужество покидает меня!

В это время Аснат, более всех заинтересованная в перемене, происшедшей в ее судьбе, весело играла в саду с детьми Потифара. Молодая служанка, растерявшись, прибежала сообщить ей, что благородная Ранофрит лежит без чувств, а с благородной Майей творится что-то недоброе: сидит она неподвижно там, где оставил ее господин, ничего не видит и не слышит. Смертельно испуганная молодая девушка бросилась в покой тетки и нашла ее еще в обмороке.

– Мать, что с тобой? – тревожно спрашивала Аснат, стоя на коленах перед Майей, которая с широко открытыми глазами и блуждающим взглядом, как безумная, лежала, вытянувшись на своем ложе. Голос и прикосновение дочери вернули ее к окружающему.

С раздирающим душу криком прижала она Аснат к своей груди и покрыла ее поцелуями; затем, грубо оттолкнув, заметалась по комнате, разрывая одежды, ударяя себя в грудь, клочьями выдирая волосы и колотясь с криками и рыданиями головой об стену. Пришедшая в себя Ранофрит вторила ей; сквозь рыдания, заглушавшие ее слова, молодая девушка только и могла понять:

– Несчастная Аснат, один твой вид раздирает мое сердце.

Окончательно ошеломленная, бледная от ужаса, Аснат воскликнула:

– Да говорите ж, наконец! С отцом несчастье, болен он или попал в немилость?

– Нет, – наконец, сквозь слезы ответила Майя, – отец здоров, о немилости и речи нет, а все же ужасное горе поразило нас, особенно тебя, несчастное дитя мое! – И она опять с жаром прижала ее к груди.

– Умер Гор или разжалован, что ли? – воскликнула вне себя Аснат.

– Нет, с Гором ничего не случилось, но приготовься все-таки с мужеством к тяжелой минуте, которая тебя ожидает.

– Так говорите ж, что случилось, не мучьте меня неведеньем, – сказала Аснат, дрожа.

– Нет, нет! – заголосили обе женщины. – Пусть сам отец откроет тебе истину; он, может быть, найдет еще средство спасти тебя. Станем лучше молить о помощи бессмертных.

Шатаясь, как пьяная, подошла Аснат к алтарю, на котором стояли статуи Пта, Изиды и других божеств, и молча опустилась на колени. О чем должна была она молиться, о чем просить бессмертных, – она не знала; невидимая и неизвестная, тяготевшая над ней опасность наполняла ее ужасом; неподвижно, без слов, смотрела она на богов. Как вдруг ей пришла мысль, что они, всеведущие боги, знают наверно о несчастье, которое готово на нее обрушиться, и могут спасти ее. Горько зарыдав, стала она умолять незримых защитить ее.

Покуда только что описанная сцена разыгрывалась на женской половине, собрались созванные Потифэрой жрецы. В нескольких словах Верховный жрец посвятил их в свой разговор с фараоном, указав на то кровное оскорбление, которое наносилось всей их касте в лице его дочери.

– Я не хотел брать на себя ответственность, рисковать судьбой Египта и нашим мщением, – заключил он. – Но, прежде чем обесчестить мое дитя, отдавая его этому псу нечистому, я хотел посоветоваться с вами, спросить вас: достаточно ли мы сильны, чтобы открыто воспротивиться проклятому «Шасу», или жертва моя необходима? Да или нет?

Известие о новом неслыханном оскорблении, которое наносилось гордой касте, вызвало целую бурю негодования; сумрачно открыли жрецы совещание, но обнаружившаяся вскоре печальная, неопровержимая истина заставила их в безмолвии поникнуть головами. До полной подготовки восстания было еще далеко, звенья заговора слишком непрочны, Таа III далек и чересчур слаб для решительной борьбы. Наконец, Верховный жрец храма Пта встал и, подойдя к Потифэре, крепко пожал его похолодевшую руку.

– Брат и друг мой! Любовь твоя к земле Кеми, твоя преданность законным фараонам указали тебе единственно возможное решение; тебе, как и нам, известно, что час освобождения еще не настал и преждевременное восстание отдаст нас в руки «Шасу», погубит много голов, а дело наше будет окончательно проиграно. Несчастное твое дитя должно быть чистой и невинной жертвой ради спасения отечества! Боги мне свидетели, что я охотно отдал бы взамен одну из дочерей моих, если бы возможно было сберечь тебе твое единственное сокровище. Но помни: час отмщенья близок!

Глухой стон вырвался из груди Потифэры; на минуту он закрыл лицо руками, но, решительно выпрямившись, обернулся к своему зятю, который, стиснув зубы, бледный, стоял тут же, прислонясь к стене.

– Потифар, иди, прошу тебя, и позови Аснат; пускай она из уст уважаемых братьев моих узнает истину и неизбежность жертвы; я чувствую себя не в силах говорить! – Быстро встав, он вышел в соседнюю комнату.

Крики и вопли, доносившиеся с женской половины, заставили Потифара ускорить шаг. Он быстро распахнул завесу и заглянул вовнутрь. То, что он увидал там, заставило его нахмуриться: Майя и Ранофрит, растрепанные, в разорванных одеждах, метались как сумасшедшие, а Аснат, застыв от ужаса, окаменела на коленях у божницы.

– Ну, я считал обеих вас благоразумнее, – сказал он строго. – Вместо того, чтобы поддерживать в ней мужество, вы причитаете над ней, как над покойницей. Клянусь Тифоном, ведь не на смерть же она идет! Что вы тут ей наболтали? Она так напугана.

– Ничего; мы все надеялись на спасенье! – простонала Ранофрит.

Потифар нежно поднял Аснат.

– Пойдем, дорогое дитя, и не пугайся! Во всем, что нам ниспосылают боги, следует искать хорошую сторону.

В соседней комнате он остановился, наполнил чашу свежей водой и поднес ее к дрожащим губам девушки.

– Пей и соберись с силами! – дружески сказал он. – Правда, от тебя потребуют тяжелой жертвы, но, может статься, в сущности она будет не так ужасна, как с виду кажется, и не одна женщина в Египте позавидует твоей судьбе!

Аснат выпила воды и словно успокоилась немного.

– Дядя, скажи мне, чего от меня хотят; я должна узнать истину из твоих уст, а не от чужих жрецов, которые, как я слышала, собрались у отца, – молила она, бросаясь ему на шею.

Потифар с состраданием посмотрел на ее прелестное, бледное, взволнованное личико и, пытливо заглянув в ее прекрасные, мокрые от слез глаза, вопросительно смотревшие на него, спросил:

– Видела ли ты Иосэфа, Адона Египта?

– Да, один раз, когда он был в Гелиополе.

– Находишь ли ты его красивым? – Аснат сильно покраснела.

– Да, он красив, но мне-то что до этого? – нетерпеливо прибавила она.

– Мысль стать его женой очень испугала бы тебя?

Молодая девушка отшатнулась с ужасом; но Потифар не дал ей одуматься и, взяв ее за руку, быстро увлек в комнату отца.

При виде стоявших в молчании жрецов, взоры которых были устремлены на нее, Аснат опять охватило нервное волнение, и она испуганно стала глазами отыскивать отца. Птахотеп, Верховный жрец храма Пта в Мемфисе, подошел и отечески положил руку ей на голову; Аснат, с детства знавшая почтенного старца, любила его и уважала, и его присутствие отчасти вернуло ей силы.

– Нас собрала здесь печальная необходимость, – сказал серьезно Птахотеп. – Теперь я говорю с тобой не как с ребенком, а с женщиной и дочерью знаменитого Потифэры, Верховного служителя бога всей земли Кеми. Фараон Апопи избрал тебя в супруги еврею Иосэфу – Адону, которого он навязал Египту. Для того ли, чтобы оскорбить и унизить нашу касту, он это сделал, или чтобы понудить нас к открытому сопротивлению, которое в данную минуту было бы гибельно для нас – не знаю достоверно. Мы только что обсудили еще раз, что наш и твой отказ от заключения этого союза вызовет со стороны царя жестокие притеснения, и даже может стоить головы твоему отцу и лучшим людям – цвету нашей страны. Поэтому, бедное дитя мое, преклонись перед царской волей; как достойная дочь своего отца, ты должна пожертвовать любимым человеком и личным счастьем ради спокойствия и будущности Египта.

Аснат зашаталась; он поддержал ее.

– Что скажет Гор? – прошептала она с ужасом.

– Гор – египтянин, и великодушие женщины никогда не заставит покраснеть его; он – мужчина и обязан всю жизнь свою посвятить будущему освобождению родной страны и мщению за этот час.

– Где мой отец? Из его уст хочу я выслушать приговор и узнать: по его ли воле должна я принести себя в жертву? – воскликнула Аснат, разразившись рыданиями.

В этот момент в дверях показался Потифэра; он был бледен и расстроен, но голос его был чист и тверд, когда он резко произнес:

– Да, дочь моя, твоя жертва необходима, и по моей воле ты станешь супругой этого человека! Будь же сильна и с достоинством неси то, что ниспослано тебе судьбой.

Безмолвно бросилась Аснат в его объятия, словно ища у него поддержки; но пережитое волнение и напряжение нервов превысили ее силы, и она потеряла сознание. С помощью одного из жрецов Потифэра отнес ее в комнату, оказал необходимую помощь, а затем, строго-настрого запретив своей жене и сестре всякое внешнее выражение горя, которое еще более усилит возбужденное состояние молодой девушки, вернулся опять к своим собратьям. Когда все разошлись, Верховный жрец принялся обсуждать с Потифаром все необходимые приготовления, вызванные случившимся. На первых порах они порешили, что Потифэра с семьей на завтрашний же день переберется в собственный дом, чтобы избавить Потифара от необходимости встречать и принимать Иосэфа, первого посещения которого, по всем вероятиям, можно было ждать дня через три. Адон отбыл из столицы накануне по важному делу и, вероятно, явится только к официальной помолвке, так как вряд ли он заблуждался насчет радости, которую мог вызвать подобный союз. Когда Аснат пришла в себя, полная апатия сменила в ней прежнее возбуждение; как разбитая, лежала она; думать и что-либо соображать она была совершенно неспособна; наконец, утомление взяло свое и она забылась тяжелым лихорадочным сном, который все-таки подкрепил ее силы, и, проснувшись, почувствовала себя несравненно спокойнее. Теперь в ночной тиши, совершенно одна, она без помехи могла обдумать, какой страшный удар обрушился на нее, разбил ее счастье и перевернул всю ее жизнь.

С удивительной ясностью представилось ей лицо Иосэфа. При воспоминании о пламенном взгляде, как молния пронизавшем ее, дрожь пробежала по ее телу; как-то взглянет он на нее теперь, когда они встретятся уже женихом и невестой! Несмотря на все дурное, слышанное ею об Адоне, ей не удавалось возбудить в себе то отвращение и презрение, какое он внушал ее близким; он был красив, могуществен – первый в Египте; по внешности, как и по манерам, он был человеком ее общества. Но воспоминание о Горе и неизвестность ожидавшего ее будущего омрачали все ее мысли. Соединялась она навек с совершенно чуждым ей человеком темного происхождения; это ведь не Гор, которого она знала и любила. Как-то сложится ее семейная жизнь, которую она представляла себе совсем иначе; каков-то в интимной жизни этот человек, виденный ею всего один раз и не сказавший ей покуда ни одного слова любви? Ужас и страх охватили ее, и под их влиянием померкли красота и высокое положение Адона; для нее он превратился в страшное, безобразное чудовище, жестокой рукой уничтожавшее ее счастье и разрушавшее ее надежды. Закрыв лицо, Аснат залилась слезами.

Бледная, грустная, но, по-видимому, спокойная поднялась она на следующее утро. Шум и суматоха переезда ее вовсе не интересовали: одно желание было у нее, это – увидеть Гора, в последний раз пожать его честную руку и оплакать вместе утраченное счастье. Но тот был в отсутствии – Адон снова взял его в свою свиту.

* * *

Едва только семья Верховного жреца устроилась в своем доме, как целая вереница рабов доставила из дворца невесте Адона царские дары. Апопи был щедр: корзины и шкатулки были, действительно, полны чудес ювелирного искусства, драгоценных камней и тканей; но Аснат даже не взглянула на эти сокровища; милость фараона казалась ей злой иронией.

День пролетел как сон. Весь дом был на ногах, спешно готовясь к завтрашнему дню, так как Иосэф прислал таблички, возвещавшие, что на другой день он явится приветствовать свою будущую жену и справить официальную помолвку. Рабы плели гирлянды, расстилали ковры, развешивали флаги; жилище Верховного жреца принимало праздничный вид. Но юная героиня предстоящего торжества оставалась сумрачной и равнодушной; погруженная в печальное раздумье, она ушла в комнату рядом с отцовской, подальше от всякого шума, и все думала о Горе. Вдруг спешные шаги раздались в смежной галерее, и молодой офицер, – бледный, взволнованный, с лихорадочно горящим взором, – показался на пороге.

При виде его Аснат с криком – горе и радость слышались в нем – порывисто бросилась в его объятия; но Гор оттолкнул ее.

– Правда ли то, о чем говорить весь город и что подтверждают приготовления в вашем доме? – сурово спросил он. – Ты изменила данному мне слову, чтобы стать невестой Адона? Это – позор Египта.

– Гор, Гор, как можешь ты упрекать меня в неверности? Да ведь жрецы же и отец мой заставляют меня выходить за Иосэфа, – грустно ответила Аснат, оскорбленная подозрениями жениха. Ответ, казалось, несколько успокоил Гора; привлекая ее к себе и испытующим взором заглядывая в ее глаза, он лихорадочно спросил:

– И ты его не любишь?

– Ты, кажется, с ума сошел, – с негодованием воскликнула она. – Я полюблю вдруг какого-то вольноотпущенника, которого и видела-то всего раз: он во мне возбуждает только ненависть и презрение.

Темная краска залила лицо молодого египтянина; страстно прижав Аснат к своей груди, он покрыл ее поцелуями.

– Ты не любишь его, – сказал он, наконец, вздохнув полной грудью, – так еще ничего не потеряно! Бежим со мной в Фивы; там у меня есть родственник; он приютит нас и я сумею защитить тебя. Мы будем счастливы всему наперекор!

– Безумный! Ради осуществления несбыточной любовной мечты ты хочешь отдать в руки палача все наши головы? – раздался за ними голос Потифара.

Молодые люди обернулись; в дверях стоял Верховный жрец и его зять.

– А я не хочу уступать ее! Она принадлежит мне, она моя невеста, и я имею право не допустить ее до этого ужасного союза! – отрезал вызывающим тоном Гор. Потифар хотел было ответить, но Верховный жрец усталым жестом отстранил его и, подойдя к Гору, положил ему на плечо руку:

– Следуй за мной, сын мой; я должен поговорить с тобой; а ты, Аснат, придешь к нам через четверть часа! – Поддерживаемая Потифаром, старавшимся утешить ее, девушка опустилась в кресло и зарыдала.

Смущенный Гор последовал за жрецом. Перемена, происшедшая в Потифэре в эти два дня, как они не видались, глубоко поразила его. Бледное лицо, осунувшийся вид Верховного жреца, глубокие морщины, сложившиеся на его лбу, указывали, какой страшный удар вынесла его гордая и сильная натура. Настала ночь; мерцающее пламя ламп придавало окружающему еще более мрачный оттенок.

– Дорогой сын мой, более чем когда-либо любимый и близкий моему сердцу, выслушай, рассуди сам и, как мужчина, покорись неизбежному несчастью. Ты разделяешь с нами, полагаю, все унижение и всю боль, терзающую сердце. Но я откровенно скажу тебе, что именно вынуждает нас поступать так! – В кратких чертах, ясно обрисовал перед ним Потифэра политическое положение страны, огромный, задуманный жрецами план освобождения, настоящее положение заговора, и выяснил ту смертельную опасность, которая грозила будущности Египта в том случае, если бы преждевременное восстание, намеренно, может статься, вызванное презренным фараоном или его ставленником-Адоном, предало бы жрецов и всех соучастников заговора, вызвав жестокую кару со стороны «Шасу».

По мере того как говорил Верховный жрец, Гор все ниже и ниже опускал свою голову; он понял все величие дела, в жертву которому приносилась Аснат.

– Теперь, сын мой, ты понимаешь, что действовать иначе я не мог! Подобно тебе, я теряю дорогое мне существо, потому что видеть Аснат женой этого нечистого скота для меня прискорбнее, чем видеть ее мертвой. О тебе я подумал и могу предложить следующее. Остаться здесь, служить под начальством негодяя, похитившего твое счастье, понятно, ты не можешь; жизнь твоя была бы в опасности; возможно, что Иосэф будет ревновать ее к тебе. Я принял уже меры, чтобы дать тебе возможность бежать в Фивы; сегодня ночью, переодетый писцом, ты уедешь отсюда; лодка с сильными и ловкими гребцами ожидает тебя. Из храма в храм будут препровождать тебя, пока ты не достигнешь Фив. Я дам тебе письмо к Верховному жрецу Амон-Ра, и тот представит тебя Таа и всем сановникам. Наш славный и великий фараон, Секенен-Ра – боги да сохранят ему славу, жизнь и здоровье – примет тебя с честью, как преданного слугу; там ты станешь работать над освобождением Египта, над мщением, а может быть, и над твоим счастьем, так как с низвержением фараона пробьет час смерти и для его любимца, а Аснат, сделавшись свободной, станет твоей законной наградой. Еще два слова: в Фивах верховный жрец вручит тебе 12 вавилонских талантов, дабы ты мог жить соответственно своему положению. – Потифэр не дал ему открыть рта. – Ни слова! – решительно добавил он, видя, что Гор собирается протестовать. – Ты мой сын и останешься им, и неотъемлемо мое право – заботиться о твоей будущности! Теперь я позову Аснат, чтобы ты простился с нею.

При первом взгляде на бледное, расстроенное лицо своего прежнего жениха, девушка поняла, что всякая надежда потеряна; несмотря на теплоту проникавшего в окно ароматного воздуха, Аснат дрожала и маленькой похолодевшей ручкой цеплялась за человека, которого она должна была навсегда потерять.

– Я вижу, что ты отказался от меня, – прошептала она.

Слезы, которых Гор и не пытался скрыть, градом хлынули из его глаз.

– Да, я еду, но без тебя! Отныне я буду жить только для мести. А ты, Аснат, меня не забудешь? – Ярость и отчаяние виднелись в его глазах и звучали в голосе; схватив ее вдруг за руку, он повлек ее в нишу, где стояла статуэтка Тума (бога Гелиополя), освещенная лампадой с душистым маслом.

– Тяжелее всего для меня – уехать, не омочив моего топора в крови негодяя, похищающего мое счастье, – отрывисто сказал он, наклоняясь к Аснат. – Клянись же мне, по крайней мере, что любишь только меня!

– Клянусь, что люблю тебя, Гор! Убей меня, если это может тебя утешить, – в отчаянии прошептала она.

– Тогда клянись, что никогда не полюбишь его; что никогда уста твои не скажут ему: «люблю тебя», как ты сейчас сказала это мне; клянись нашей любовью, нашим общим спасением! Дай унести с собой в изгнанье утешение, что никогда не услышит негодяй этих упоительных слов, и да обрушится на тебя гнев богов, если ты забудешь свою клятву.

В смущении молчала Аснат; Верховный жрец, внимательно следивший за всем происходившим, вмешался в разговор.

– Как ты можешь думать, чтобы Аснат когда-либо забыла эту минуту, в которую теряет тебя, забыла печаль своей семьи и унижение своей касты? – гордо, отчеканивая каждое слово, возразил Потифэра. – Она жертвует своим телом, но сохраняет свою душу и не забудет никогда, что она – дочь Потифэры, первого из жрецов Египта, – связана с рабом, с врагом ее народа, с нечистым чужеземцем! Но если когда-либо, – тут голос Потифэры зазвучал как отдаленные раскаты грома, – она, забыв позор пережитого нами горя, обменяется клятвами любви со злейшим врагом нашим, – я отвергну ее как дочь и вместе со всей нашей кастой – предам проклятию.

– Итак, клянешься ли ты мне в вечной верности, или боишься, что этот красивый, властный человек все-таки овладеет твоим сердцем? – спросил Гор, и глаза его блеснули. Аснат хотела ответить, но дрожащие губы отказывались повиноваться ей; верный инстинкт ее чистого сердца шептал, что клятва, которою они, ослепленные ненавистью, ревностью и унижением, хотели связать ее, требуя, чтобы она ненавидела и презирала человека, которому ее тем не менее отдавали, – была противоестественна. Как видение, мелькнуло перед ней красивое, умное лицо Иосэфа и его чарующий взгляд.

– Но я должна принадлежать ему, – слабым, едва слышным голосом прошептала она. – А если он будет добр ко мне, могу ли я всю жизнь его ненавидеть? – Лицо Верховного жреца побагровело.

– Добр к тебе, несчастная? Да разве можно ждать пощады от голодного шакала? – перебил он свою дочь. – Забыла ты, что воля фараона распоряжается тобой как невольницей и свадьба эта – мрачнее любых похорон – несмываемым пятном покроет нашу касту?

– Не трать напрасно слов, отец. Словно ты не видишь, что зеленые глаза Иосэфа завладели ее сердцем; а ты, Аснат, не клянись, когда не уверена в себе! Да и может ли супруга Адона помнить о каком-то изгнаннике?

Такая горечь и отчаяние слышались в словах Гора, такой ненавистью горел его взгляд, что Аснат все забыла и, видя, что он собирается уходить, бросилась за ним с криками:

– Гор, Гор, не покидай меня со злобой и недостойным подозрением в душе! Никогда не стану я любить Иосэфа, как люблю тебя, и не боюсь поклясться тебе в верности до гроба.

Решительно подошла она к статуе бога и, поспешно совершив возлияние вина и куренье ладаном, твердым голосом дала затем клятву, что будет любить Гора до его смерти и никогда не скажет Адону слова любви.

Опьяненный радостью, Гор сжал ее в своих объятиях. Потифэра благословил ее и стал на колени перед божницей.

– Благодарю тебя, Бог всемогущий, – с умилением сказал он, – что ниспослал мне дочь, в минуту горя выказавшую величие и мужество своей души!

Прощание было непродолжительно; обменялись последним поцелуем, и Гор вышел, завернувшись в свой плащ. Разбитая душевно и телесно, Аснат едва дотащилась до своей комнаты.

Верховный жрец остался наедине с своим зятем, который во время всей предшествовавшей сцены не проронил ни слова. Воцарилось долгое молчание. Наконец, Потифар, ходивший взад и вперед, остановился.

– Я понимаю и разделяю твои чувства! – серьезно сказал он Верховному жрецу. – Ты – жертва неслыханного насилия, но все же ненависть ослепляет тебя и делает несправедливо жестоким к бедной Аснат, на которую жертва ляжет всею своей тяжестью. Подумай: ведь мы будем терпеть этого человека только как родственника; она же должна сносить его как мужа. А вы на всю жизнь осудили несчастную на фальшивое положение; отняли всякую возможность сколько-нибудь скрасить ее тяжелую жизнь и – кто знает? – тем самым, может быть, подвергли ее мщению этого злопамятного человека!

Верховный жрец встал; дикий фанатизм, как молния, сверкнул в его глазах.

– Лучше пусть она умрет, чем будет счастлива в объятиях «нечистого», – прошептал он, схватывая за руку Потифара. – Понимаешь ли ты, что с той минуты, как Аснат полюбит его, она станет его союзницей, врагом наших интересов, орудием в руках нашего преследователя, и выдаст наши тайны. Нет, я должен был разверзнуть пропасть между ею и этим красивым и опасным человеком. О, сердце женское изменчиво!

XI

Трудно описать настроение Аснат, когда после ухода Гора она вернулась в свою комнату и, выслав даже верную кормилицу, не раздеваясь, бросилась на ложе.

На душе у нее было тяжело: будущность рисовалась ей безысходной и черной бездной, впереди – ни луча света! Тоскливо мысль ее переходила от любимого и навсегда утраченного жениха к будущему мужу, которого она только что поклялась ненавидеть; чем больше думала она, тем более росла ее тоска. Вволю наплакавшись, разбитая нравственно и физически, она заснула, наконец, тяжелым лихорадочным сном. Слишком потрясена и возбуждена была Аснат, чтобы найти покой, и странный, тяжелый сон еще больше расстроил ее. Приснилось ей, что Гор с Иосэфом с ожесточением рылись в ее груди, вырвали затем ее сердце и яростно заспорили. Она же в это время, терзаемая страшной болью, летела в мрачную пропасть, в которой затем признала Аменти – царство мертвых. С трудом боролась она со всеми преградами, описанными в книге мертвых, которые должна преодолеть душа раньше, чем проникнуть во дворец Озириса. Как-то вдруг она очутилась перед верховным судией с его 42 советниками, а Тот стал взвешивать ее дела на весах вечного правосудия. Напрасно бог искал ее сердца, чтобы положить его на другую чашу весов; оно осталось на земле. Тогда Озирис, строго взглянув на нее, спросил:

– Зачем же ты пришла сюда без сердца; зачем позволила двоим терзать его, словно не знаешь, что оно должно принадлежать только тому, кого божество предназначило тебе? Вернись же на землю, отдай сердце твое тому, кого любила, и из его рук возьми и принеси сюда, чтобы взвесить его. Иначе, – страждущая тень, ложь воплощенная, – блуждать тебе без отдыха меж небом и Аменти, ища свое утраченное сердце!

Обливаясь потом, Аснат проснулась и трепетной рукой боязливо схватилась за сердце. На своем месте был он, этот маленький орган, заключавший в себе все порывы к небу и все страдания ада – целый мир, в котором бушуют свои бури и встают грозные волны…

Задумчивая и убитая поднялась наутро Аснат, села к окну и задумалась. В несколько часов нравственной борьбы, которую она вынесла, она созрела и из беспечного, веселого ребенка стала женщиной. Даже наружно в ней изменилось многое: ее личико утратило свою свежесть, светлые глазки подернулись грустью, и некогда веселая, лукавая улыбка сменилась горькой и жесткой усмешкой.

Перемена в дочери встревожила и привела в отчаяние Майю; но бедной женщине некогда было и погоревать: зоркий глаз хозяйки и ее распоряжения нужны были повсюду, так что когда Ранофрит, отказавшаяся присутствовать на приеме жениха, пришла помочь, Майя упросила ее побыть с Аснат и наблюсти за ее туалетом. На Ранофрит убитый вид молодой девушки произвел также глубокое впечатление и усилил ее гнев и затаенную злобу против Иосэфа.

Аснат совершенно равнодушно отдалась в руки одевавших ее служанок, решительно отказалась надеть какой-либо из уборов, присланных фараоном и женихом, и приказала подать себе их семейные драгоценности. Одевшись, она выслала всех служанок и снова погрузилась в свою молчаливую задумчивость. Ранофрит добросовестно произвела осмотр содержимому корзин и коробок, доставленных утром от Адона, которых Аснат не удостоила даже взгляда.