Текст книги "Железный канцлер Древнего Египта"

– Иди, дорогое дитя мое; да будут с тобою боги Египта и да осветит Ра каждый шаг твоей жизни.

При этих словах Потифэра повернулся и, не говоря ни слова, быстро вышел из залы: ярость, ненависть, унижение его кастовой гордости душили его. Едва он вышел за дверь, как кто-то схватил его за руку и прошептал над его ухом: «Идем!»

То был Верховный жрец храма Пта в Мемфисе. Молча прошли они в галерею, поднялись по лестнице и вышли на террасу одного из высоких пилонов, стоявших по бокам царского дворца.

– Приди в себя, брат мой! Мы одни, и здесь я могу сказать тебе, что сочувствую и разделяю твое горе! – сказал жрец Пта.

Но Потифэра молчал по-прежнему; он прислонился к перилам, следя жадным взором за длинной вереницей огней, которые волнистыми изгибами тянулись от подножия дворца, мало-помалу теряясь в дали.

Это были сотни факелов, сопровождавших свадебный кортеж во дворец Адона. Туда уносили его ребенка, и каждый шаг, удалявший от него дочь, казалось, глубже и глубже вырывал между ними пропасть. В диком бешенстве Потифэра погрозил кулаком в пространство.

– Проклят… будь проклят! – как шипение, вырвалось из его уст. – Пес нечистый! Отчего не могу я убить тебя раньше, чем ты покроешь неизгладимым позором мою касту и мою дочь?

– Дочь Потифэры останется навсегда чистой, как драгоценный камень, к которому не пристает никакая грязь. Час мщенья приближается, и кровь «нечистого» смоет оскорбление, нанесенное им нашей касте! – прошептал жрец Пта.

То, что звучало в его голосе, что блестело в грозном взгляде, которым он следил за длинной линией факелов, вернуло спокойствие Потифэры. Молча пожали они друг другу руки.

XII

С поникшей головой Аснат вышла вслед за мужем из дворца фараона и села с ним в великолепные – вызолоченные и изукрашенные – носилки, уносившие ее в новую жизнь.

Долгое молчание царило между молодыми супругами. Наконец, Иосэф наклонился и, пожимая руку молодой жены, прошептал:

– Твои оплакивают тебя, как мертвую; забудь эту связь с прошлым, которую они же сами разрывают по своей гордости. Отдайся мне всецело, доверь мне свое сердце и свою судьбу! Клянусь, ты никогда не пожалеешь об этом.

Рука Аснат задрожала в его руке; при свете факелов он заметил, каким лихорадочным блеском горели поднятые на него глаза.

– Я никогда не могу полюбить тебя; между тобою и мной стоит Гор и проклятие моей касты! – ответила она нерешительно, с неподдельным оттенком страха и правды в голосе.

Иосэф вздрогнул, но не успел ничего ответить, так как носилки остановились у входа в его дворец, сказочно освещенный и разукрашенный. Разноцветные плошки обрисовывали все его контуры; в огромных бронзовых и каменных чашах горела смола; повсюду развешены были ковры, пурпуровые ткани и гирлянды цветов. Мимо рабов, стоявших с факелами в руках по обеим сторонам, предшествуемые детьми, усыпавшими путь их цветами и волшебными травами, предназначенными оградить их от всякого тайного злого влияния, – молодые вошли в дом.

Там встретил их жрец богини Гатор, поднесший им амулеты и осыпавший зерновым хлебом, – символ изобилия, которое должно было наполнять их жизнь; затем управитель, став на колени, поднес две золотые чаши с вином и медом. Отпивая, Иосэф передавал чашу жене. Когда оба они отведали и вина, и меда, Адон отвел молодую жену в предназначенные для нее покои, а сам вернулся к молодежи, – высшей аристократии Мемфиса, сопровождавшей его свадебный поезд, – чтобы осушить с ней еще последнюю чашу вина и одарить каждого на память о нынешнем дне.

На своей половине Аснат была встречена кормилицей и женщинами, назначенными ей в услужение. Молодая ласково приняла их поздравления, затем, освободившись с их помощью от тяжелых, покрывавших ее уборов, надев легкую тунику и заплетя свои длинные волосы, отпустила всех за исключением своей кормилицы.

– Где шкатулка, которую я велела принести тебе, Танафи?

– В опочивальне, дорогая госпожа, – ответила нубиянка, поднимая тяжелую с бахромой завесу из вавилонской ткани.

Спальня, большая четырехугольная комната, освещалась днем двумя окнами, закрытыми теперь полосатыми занавесями; стены были раскрашены наподобие развешенных ковров, пол покрывали разноцветные циновки. В глубине комнаты, на возвышении, задрапированном полосатыми, белое с красным, тканями, видна была кровать кедрового дерева, украшенная золотом и слоновой костью. У противоположной стены, в нише, к которой вели три ступени, стояли статуи богов, убранные цветами и повязками; на маленьком, чудной работы, столике было все необходимое для жертвоприношения. Лампады с душистым маслом озаряли кротким светом нишу и всю комнату.

Подойдя к маленькой шкатулке, на которую указала ей Танафи, Аснат открыла ее и вынула запечатанные таблички.

– Завтра утром ты снесешь их к отцу, а теперь оставь меня одну, кормилица; я помолюсь богам! – прибавила она сдавленным голосом.

Как только нубиянка послушно вышла и, как верная собака, улеглась на пороге соседней комнаты, Аснат достала со дна шкатулки купленный у колдуньи флакон и поставила его на ночной столик в изголовье постели. Затем она подошла к нише, сделала возлияние вина, покурила ладаном и, подняв руки, стала на колени.

– Предвечный отец всего сущего, – вполголоса молилась она, – Озирис, создавший меня из руки своей, и ты, Изида, божественная матерь, вы видите душевную тоску мою и поддержите меня в минуту принесения в жертву моей жизни! Я умираю за землю Кеми, чтобы оградить от посрамления священную касту ваших служителей. Я прихожу к вам чистою и душа моя чужда всякой мерзости: я почитала богов, я никому не причинила зла, я одевала нагого, кормила голодного; никто из-за меня слезы не проливал; я щедро приносила вам жертвы и воздавала должное почитание вашим изображениям. Я чиста, чиста, чиста! К тебе взываю я, Анубис, водитель теней; направь и поддержи меня на пути чрез царство мрака, защити меня от опасностей и чудовищ Аменти. Ты же, Озирис, и 42 судии, примите меня в лоно вечного света; откройте очи и уши мои; утешьте родителей моих, которые будут в горе!

Раскрасневшись, лихорадочно возбужденная, она встала и подбежала к постели. На столе была приготовлена чаша и маленькая, прекрасной работы, серебряная амфора с вином. Дрожащей рукой откупорила Аснат флакон и хотела уже влить яд, но вдруг, вздрогнув, остановилась: неожиданная мысль пришла ей в голову. Зачем ей было умирать одной; Иосэф мог, жестоко отомстив за ее смерть родным и всей касте, утешиться потом с другой; и дочь другого Верховного жреца займет ее место. Странное чувство, смесь гнева и озлобления, к которым примешивалось и еще что-то, – чего она не могла определить, – вдруг охватило Аснат…

– Умирай тоже! – прошептала она с загадочной улыбкой. – Тем же ударом освобожу я и Египет от нечестивого притеснителя, который осмеливается господствовать над нами и унижать служителей богов.

Она влила половину яда в чашу и выпила ее залпом, потом наполнила ее снова и вылила все, что оставалось во флаконе. – Перед сном он выпьет вино; мы умрем вместе и я буду его последней жертвой.

Она подошла к окну, подняла занавесь и бросила в кусты пустой флакон; затем, прислонившись, она полной грудью вдохнула теплый, ароматный воздух ночи. Прямо перед ней расстилался сад. Сквозь просвет дерев, вдали, залитый светом луны, Нил переливался серебром; лодки, украшенные разноцветными огнями, бороздили во всех направлениях реку; откуда-то доносился радостный гул толпы, которой раздавали пития и яства. Ее свадьба вызвала все это оживление; а она? Она умирает. Не видать ей больше чудного звездного неба, не вдыхать благовонный воздух; лучи восходящего солнца осветят только ее труп! Сердце Аснат больно сжалось, ужас смерти объял ее и страстная жажда жизни вдруг вспыхнула в ней; не то вздох, не то стон вырвался из ее груди, она схватилась руками за голову.

«Но как же это, – мелькнуло у нее в голове, – прошло более четверти часа, как я выпила яд, а он не действует. Неужели колдунья обманула меня и зелье, которое должно было спасти меня от любви “нечистого”, было водой?» – прошептала она, колеблясь между гневом и надеждой.

Но в эту минуту холодная дрожь пробежала по ней и невыразимая тяжесть оковала ее члены; нет, обмана не было, смерть приближалась!

Цепляясь за мебель, едва дотащилась Аснат до постели, повалилась на нее и облегченно вздохнула. Упади она на другом конце комнаты, муж ее, вероятно, не выпил бы предназначенную ему отраву; теперь же все помышления ее сосредоточились на мысли во что бы то ни стало убить его. Несмотря на оцепенение и смертельный холод, охвативший ее, сознание сохранилось. Она не могла шевельнуть даже пальцем, но зрение и слух удивительно обострились. Едва уловимый шум шагов, заглушенный циновками, донесся до нее из соседней комнаты; спустя мгновенье она увидала, как чья-то нетерпеливая рука откинула завесу. Широко раскрытыми глазами глядела она на подходившего к ней Иосэфа, статная фигура которого ясно вырисовывалась на темном фоне завесы.

Он был теперь без клафта и парадного одеяния; узкая полотняная туника облегала его тело, густые каштановые кудри, ниспадавшие на лоб, изменили его наружность, придавая ему почти юношеский облик. У ночного столика он остановился, нерешительно взял чашу и осушил ее. «Слава богам, я и Египет свободны!» – подумала Аснат, но в то же мгновенье острая боль пронзила ей грудь, в глазах потемнело и она потеряла сознание.

– Аснат! – прошептал Иосэф, беря руку своей жены и целуя ее; но тотчас же отпрянул в ужасе. Что означает ледяной холод руки и уст, которых он коснулся? – Аснат, что с тобой? – тревожно спросил он, стараясь поднять ее. Видя, что она снова безжизненно упала на подушки, он побежал за лампой; но когда, уже при свете ее, он рассмотрел смертельно бледное лицо Аснат, посиневшие руки и стеклянные, широко раскрытые глаза, – глухой стон вырвался у него; на мгновение отчаяние и ярость почти лишили его рассудка. Как ни тряс он Аснат, стараясь привести ее в чувство, ничто не помогало; она была как мертвая.

Вдруг он вспомнил о волшебном камне; если что-нибудь могло еще спасти Аснат, то только это чудодейственное противоядие. Как безумный, бросился он в свою рабочую комнату, принес оттуда чашу, в которую велел вправить камень, наполнил ее водой и вернулся в спальню. Присутствие духа возвратилось к нему. Если ему удастся спасти жену, самое лучшее будет – умолчать об этом происшествии, и потому он не позвал никого к себе на помощь. Покуда он искал полотенце и нож, чтобы разжать зубы Аснат, вода в чаше приняла голубоватый фосфорический оттенок, всегда придаваемый ей волшебным камнем. Став на колени перед постелью, Иосэф насилу разжал зубы жены и стал понемногу вливать ей в рот из чаши воду, которая пенилась и шипела при этом, словно от соприкосновения с раскаленным металлом. Вдруг судорога потрясла неподвижное тело Аснат и веки ее опустились.

В ту же минуту невероятная слабость охватила его самого, и ледяная дрожь пробежала по телу; но он не обратил на это внимания, приписав все испытанному волнению и испугу. Присев на край постели, он нагнулся к Аснат, покрытой выступившим обильным потом; тело приобретало постепенно прежнюю теплоту и гибкость. Обрадованный Иосэф схватил полотенце, намочил его в воде из чаши и стал вытирать лицо, шею и руки Аснат, как вдруг рука его безжизненно опустилась и смертельный холод проник в его тело; ему казалось, что внутри его все немеет. «Она хотела, чтобы я разделил ее участь? Ее-то я спас, а сам умираю!» Эта мысль, как молния, мелькнула в его голове. Но нет, спасенье близко, в двух шагах от него; на ночном столике, в ногах постели, куда он для удобства его отодвинул, стояла чаша со спасительной влагой, и надо было только достать ее. Собравшись с силами, он встал, но тотчас же, потеряв равновесие, упал на тигровую шкуру, покрывавшую собой возвышение, на котором стояла кровать, и остался без движения. Адские муки переживал он в эти мгновения: умереть теперь, на верху могущества, на пороге счастья, умереть от руки этой безумной, которую до исступления фанатизировала проклятая каста, было тем более ужасно, что спасение находилось тут же, под рукой. Сильный фосфорический свет выходил из чаши, собираясь в какую-то голубоватую, молочно-белую мерцающую дымку. А он не мог шевельнуться, тело его точно окаменело; он чувствовал, что с ним происходит что-то небывалое. Он словно раздвоился, и в то время, как его земная тленная оболочка, в силу неизменных законов тяготения, приковывала его к земле, из которой была создана, его другое «я» стремилось вырваться наружу и улететь в родную стихию пространства. Ужели он, победивший судьбу, погибнет теперь, переживая все фазы смерти? Он, некогда поборовший чудовище Аменти, даст осилить себя бренному телу?

С диким отчаянием и сверхъестественной силой (лишний раз доказывавшей, что воля, – эта неизмеримая сила, присущая одушевляющей нас божественной искре, – властвует над материей) Иосэф встал; невидимая сила подняла и направляла инертную, тяжелую, как камень, массу. Едва-едва, ползком дотащился он до стола; тут, привстав на колени и подавив в себе мучительную боль, он протянул свою окаменевшую руку к спасительному кубку, который и поднес к губам. На его бледном, потемневшем, искаженном судорогой лице казались живыми только широко раскрытые блестящие глаза; но, по мере того как он с жадностью пил, давящая тяжесть, тянувшая его к земле, исчезала и словно потоки огня разливались по его телу. Вдруг все ходуном заходило вокруг него; ему казалось, что он летит в пропасть; чаша выскользнула из его рук, и он, как сноп, тяжело повалился на ступени кровати.

Настало утро; белесоватый свет проникал сквозь щели занавесей, неплотно задернутых Аснат, в комнату новобрачных, где царствовала по-прежнему мертвая тишина; оба они лежали без движения.

Наконец, луч солнца скользнул и заиграл на лице Иосэфа. Живительное светило словно вдохнуло в него жизнь, и он открыл глаза. В первую минуту он не мог понять, что случилось, почему он лежал, распростертый, на полу, и что означали слабость и тяжесть во всем теле. Валявшаяся неподалеку чаша, которую он вдруг заметил, воскресила все в его памяти, и чувство горечи и гнева наполнило его сердце. Так вот причина раздирательной сцены прощания родных с Аснат! В своей слепой злобе Потифэра и его близкие не нашли ничего лучшего, как вложить смертоносное орудие в руки полуребенка, наполнили ее сердце такой ненавистью и презрением, что она решила умереть сама и убить мужа. Но он отомстит за себя: перед фараоном обвинит он Потифэру и его дочь – орудие ненависти.

Он с трудом встал и потянулся, расправляя затекшие члены, но зашатался и оперся на постель; голова кружилась и нервная дрожь пробегала по телу. С неизъяснимым чувством взглянул он на Аснат, в оцепенении распростертую на кровати; по временам судорога пробегала по ее нежному, стройному телу и на прелестном, детском личике отражалось страдание. Гнев Иосэфа растаял: колеблясь между любовью и гневом, он нагнулся над ней:

– Не ты виновата, бедный ребенок, а они, проклятые, своей ненавистью затмившие твой разум и сердце!

Сжав кулаки, он повернулся, взял чашу и вышел из комнаты. Как и накануне вечером, у противоположной двери сидела кормилица, ожидая зова.

– Что с тобой, господин? – воскликнула она, испуганно вскочив при виде шатавшегося Иосэфа и смертельной бледности его осунувшегося лица. Одного взгляда на честное, глубоко испуганное лицо нубиянки было достаточно, чтобы убедиться, что она не была сообщницей.

– Живо, Танафи, иди к госпоже своей: она заболела! Покуда, до врача, надо натереть ее благовонной настойкой и напоить горячим вином, – сказал он.

Кормилица бросилась к Аснат, а Иосэф пошел к себе, не замечая, казалось, удивления прислуги, вызванного его расстроенным видом. Немедленно двое гонцов полетело по его приказанию: один – в храм Пта, за первым пророком-врачом, Птахотепом, а другой за Потифэрой – требовать его по важному делу.

В доме Верховного жреца все еще покоилось сном; спала Майя, утомленная слезами, прилег и Потифэра, выполнив с зарей, несмотря на утомление, весь предписываемый его саном ритуал – принесения жертвы восходящему солнцу. Один Армаис встал и сидел за утренним завтраком, когда сын Танафи принес таблички Аснат, переданные ею с вечера. Несколько удивленный столь ранним посланием, но предполагая, что сестра просит прислать какую-либо из забытых вещей, он развернул и, не обращая внимания на то, что послание предназначалось не ему, а отцу, принялся за чтение. На первых же строках сердце его замерло. «Жить с человеком, одно прикосновение которого было бы несмываемым для меня позором – я не могу; смерть моя будет вместе с тем и освобождением земли Кеми – притеснитель умрет вместе со мною от того же яда, который я волью в его чашу. Когда таблички эти дойдут до вас, ваша Аснат сойдет в царство теней. Моли богов, дорогой родитель мой, да будут они милосердны к моей душе, так как я осталась чиста и принесла себя в жертву за землю Кеми. Да будет с вами память моя! Гору и всем вам, горячо мною любимым, шлю последний мой поцелуй!»

С минуту Армаис стоял, как пораженный громом; потом, словно безумный, бросился в комнату отца. На Верховного жреца послание дочери произвело подавляющее впечатление: чувство отца – первое, что проснулось в нем, и горючие слезы полились из глаз. Совладав с собой, он встал и сказал торжественно:

– Героиней была она, дорогое дитя мое; и если бессмертные приняли ее жертву, ее краткое существование будет равносильно заслугам самой долгой жизни. Память о ней будет жить вечно – чистая и славная – как лучи Амон-Ра. Покуда, Армаис, молчи о том, что мы узнали, я тотчас же отправлюсь в храм Пта, чтобы посоветоваться, как противостоять гневу фараона.

Верховный жрец оканчивал свое облачение, когда ему доложили о прибытии гонца от Адона. Удивленный, он велел ввести его к себе; то был Пибизи, любимый раб Иосэфа. Падя ниц, он объявил Потифэре, что Адон призывает его немедленно к себе по спешному делу.

– Он жив? – спросил неосторожно Армаис.

– Без сомнения; только господин мой болен и послал за почтенным Птахотепом! – с недоумением и подозрительно ответил невольник. Бросив негодующий взгляд на сына, Верховный жрец отпустил гонца, объявив, что немедля прибудет к зятю.

Хмурый, как туча, сел Потифэра в свои носилки. Мучительное беспокойство об участи Аснат и последствиях ее проступка снедало его. План Аснат, очевидно, не удался; может быть, она и умерла, но негодяй-то этот жив, и необдуманный шаг молодой женщины ставил жрецов в ужасно фальшивое и опасное положение. Во дворце Адона царили обычный порядок и тишина; дежурный офицер попросил Потифэру обождать в приемной зале, так как Цафнат-Паанеах (официальный светский титул Иосэфа, обозначавший слово: «начальник») был занят с достопочтенным Птахотепом. Сказав, что он еще вернется, Верховный жрец позвал надсмотрщика рабов и приказал провести себя в покои дочери, чему тот беспрекословно повиновался. Теперь ему стало ясно, что если Аснат и умерла, то никто из слуг об этом ничего не знает; волнуемый страхом и надеждой, он поспешил к дочери. У входа в женскую половину его встретила молодая рабыня, видимо взволнованная, и снова дурное предчувствие кольнуло его в сердце. Ускорив шаги, он нетерпеливо откинул завесу, за которой слышались плач и причитания Танафи. Завернутая только в свою полотняную тунику, неподвижно лежала Аснат: глаза ее были закрыты и лицо выражало страшное утомление. Две служанки растирали ей ноги и руки, а кормилица старалась влить ей в рот вино.

Все забыл Потифэра; одна глубокая любовь к дочери овладела его сердцем при виде бледного истомленного личика своей Аснат. Оттолкнув Танафи, он приподнял дочь и нежно прижал ее к своей груди. Молодая женщина вздрогнула и открыла глаза, в глубине которых мелькнул луч счастья при виде отца.

– Выдьте! И чтобы никто не смел входить в соседние комнаты! – сказал Верховный жрец. Когда служанки вышли, он нагнулся и прошептал с упреком:

– Что ты задумала? Какой удар нанесла бы нам твоя смерть!

– Отец, прости! Я хотела освободить вас и избежать сама любви «нечистого», но боги отвергли жизнь мою, которую я приносила им в жертву.

Не успел Потифэра ответить, как вошел Птахотеп. Старый жрец казался возбужденным; глаза его из-под густых бровей горели гневом.

– Хорошо, что я встретил тебя здесь, брать мой, мне надо поговорить с тобой! – сказал он, крепко пожимая руку Потифэры. – Но прежде я должен взглянуть на Аснат. – Осмотрев внимательно молодую женщину, он выпрямился и покачал головой. – Безумная, что ты наделала? Откуда ты достала яд, которым пыталась отравить себя и мужа, – человека неуязвимого, который, чтобы спасти обоих вас от неизбежной смерти, располагает неведомой, великой силой. Последствия твоего безумного поступка могут быть ужасны. Иосэф – вне себя; он угрожал мне обвинить перед фараоном всю нашу касту в посягательстве на его жизнь, а тебя отдать в руки правосудия. Разве забыла ты, несчастная, что жена, посягнувшая на жизнь своего мужа, подлежит отсечению правой руки, зарытию по плечи в землю и побиению каменьями?

Аснат вскрикнула и вне себя схватилась за руку отца. Верховный жрец смертельно побледнел. В своей радости видеть дочь живой он позабыл о возможных последствиях, которые влекла за собой ее безумная попытка; но ужас Аснат и растерянный вид ее вернули ему тотчас же хладнокровие и решимость. Поцеловав ее в голову, он сказал, крепко пожимая ей руку:

– Слова Птахотепа справедливы; но успокойся, мужественная дочь моя. Если негодный предаст тебя суду и наказанию, я тебя не выдам палачу и ты умрешь от моей руки.

– Благодарю, отец, – прошептала Аснат, поднося к губам руки Потифэры.

– Рассчитывай во всем на нашу помощь, брат, – сказал, сверкнув глазами, Птахотеп. – И если только презренный осмелится поднять руку на уважаемую твою голову, мы все восстанем, как один… А там как богам будет угодно! В строгом течении светил небесных заключены судьбы человеческие, а люди – слепые орудия рока – в своей злобе и слабости воображают, что могут управлять тем колесом судьбы, которое и поднимает, и уничтожает человека. Если нашей крови суждено пролиться – значит, это необходимо, как семя будущих великих событий. Блестящая звезда, озаряющая ныне судьбу «отверженного», может и погаснуть внезапно, а он – быть низринутым в пропасть теми самыми потоками стыда, отчаяния и горя, которые им вызваны. Нельзя безнаказанно колебать равновесие сил видимых и невидимых, управляющих вселенной. Вся эта бездна зла и ненависти, которая исторгнута из раненых сердец всех слабых, им униженных, в конце концов, как вихрь, налетит и сметет его…

Потифэра кивнул головой в знак согласия.

– Ты прав, брат мой, мы слабы и не знаем, какие опасности нам угрожают. Уроки мудрости забыты, мелочные интересы ослепляют нас и мы боимся людей, когда следует дрожать лишь перед судьбою! А ты, дитя мое, будь покойна и надейся на милосердие богов.

Он поцеловал дочь и вышел из комнаты, а Птахотеп остался с Аснат предписать ей лечение.

* * *

Иосэф лежал на ложе, завернув в одеяло свои ноги. Разговор с Птахотепом утомил его и делал еще заметнее происшедшую в нем перемену: глубоко ввалившиеся глаза и посиневшие ногти ясно свидетельствовали о том, какой смертельной опасности он подвергался. При входе тестя дрожь негодования пробежала по его телу.

– Вы ловко истолковываете волю богов, когда они вас вдохновляют избавиться от неудобного вам человека, – сказал Иосэф взволнованным голосом. – Но верное средство ваше, как видите, не подействовало: я жив и приму свои меры, чтобы навсегда отбить охоту у твоей касты отравлять избранных фараоном сановников, имеющих несчастье не нравиться жрецам! Я представлю жалобу царю и обвиню тебя, твою дочь и всю касту в покушении на мою жизнь.

Потифэра слегка оперся на стол и с гордым презрением взглянул на изможденное лицо своего противника.

– Успокойся, Адон, и обдумай взводимое на нас обвинение; ты уж слишком нелестного мнения о жрецах Мемфиса и Гелиополя! Если бы мы решились, ради освобождения Египта, на такое сомнительное средство, то мы уничтожили бы тебя раньше, чем отдать тебе мою дочь; и вообще жрец моего сана, если и решится запятнать себя убийством, – поверь, не в руки своего невинного ребенка вложит он орудие смерти. Ни я и никто из жрецов Мемфиса и Гелиополя ничего не знали о безумном плане Аснат; я до сих пор ломаю голову, откуда она могла достать свой яд, которым в детском гневе пыталась умертвить обоих вас. Припомни, Адон, что ты отнял Аснат у любимого человека и принудил ее к союзу, к которому она питала отвращение; фараон мог отдать тебе ее руку, но не сердце!

– А вы стараетесь ожесточить это сердце, наполнить его ненавистью к мужу; я полагаю, что закон вряд ли согласится с вашим объяснением такого небывалого случая! – заметил с горечью Иосэф.

– Я пришел сюда не для того, чтобы защищаться или просить о помиловании, – гордо ответил Потифэра. – Начинай розыск, и мы – жрецы Мемфиса и Гелиополя – дадим ответ! Ты можешь предать суду Аснат, я это знаю; но ее смертью ты уничтожишь связь, которую сам хотел установить с моей кастой. Я не стану вымаливать у тебя ни ее жизни, ни моей, если бы ты осмелился посягнуть на нее, но берегись! В борьбе подобного рода трудно предвидеть заранее, кто победит! Для народа Египта я был и остаюсь первым служителем великого бога Гелиополя, а ты – чужеземец, из черни возведенный в настоящее твое звание; если ты открыто бросишь нам вызов, нам придется принять его!

Не ожидая ответа, он повернулся и вышел. Долго сдерживаемый гнев, душивший Иосэфа, так утомил его, что он вскоре заснул и проснулся только несколько часов спустя. Отдых восстановил его силы, дал возможность, со свойственным ему хладнокровием, обсудить положение вещей и взвесить шансы за и против. Потифэра был прав: начинать громкий процесс с могущественной и чтимой народом кастой было рискованно. Согласится ли на это и Апопи? Ведь, несмотря на ненависть его к жрецам, официально он всегда выказывал им свое благоволение. А смерть Аснат навсегда отнимет у него обожаемую прелестную женщину, одно воспоминание о которой, даже и теперь, заставляло биться его сердце.

– Приходится молчать! Ну, да они от меня не уйдут, я еще припомню им это, и случай отомстить тебе, проклятая каста, у меня будет наверно! – прошептал Иосэф сквозь зубы.

В тот же вечер он писал своему тестю: «Я обдумал и решил скрыть от фараона покушение, жертвой которого я сделался, с условием, что ты и все твои присные на этих же днях оставите Мемфис. Дочери твоей я прощаю и оставляю ей должное место в моем доме; но не хочу, чтобы она была подчинена вашему влиянию, внушающему ей чувства, противные ее долгу. Если же, несмотря на это, ты все-таки останешься здесь и станешь отвращать от меня сердце твоей дочери, я буду, к сожалению, вынужден прибегнуть к строгости закона».

Получив это послание, Потифэра облегченно вздохнул. Перспектива скандального процесса, каков бы ни был его исход, была в высшей степени неприятна жрецам, а мысль убить свою дочь, дабы тем избавить ее от рук палача, была ему невыносима. Он понимал к тому же, что красота Аснат обворожила Иосэфа и что лишиться жены, добытой с таким трудом, он не в состоянии. Как ни противна была эта любовь в глазах Потифэры, но в настоящем случае она сослужила свою службу. Он отдал приказ своим: не мешкая, готовить все к отъезду.

На следующий день Верховный жрец, в сопровождении жены и сына, отправился во дворец Адона. Иосэф встретил их с некоторым удивлением, но понял тут же, что это посещение было ответом на его письмо, когда Потифэра объявил, что важные дела призывают его в Гелиополь и что, назначив свой отъезд на завтра, он пришел проститься с ним и с дочерью.

Ввиду присутствия писца и одного из служащих, прощание, хотя и торопливое, носило оттенок сердечности. Майя, мужественно глотавшая свои слезы, и Армаис обнялись с зятем; затем Иосэф объявил, что жена его слегка нездорова и он проводит их к ней. Доведя их до дверей половины Аснат, он вернулся обратно.

Расставанье с Аснат было тоже коротко. Потифэра не хотел усугублять волнения дочери, еще слабой и далеко не оправившейся, продолжительным прощаньем и слезами. Он обнял ее и сообщил, что процесса не будет, прибавив:

– Необдуманным твоим поступком ты чуть не погубила себя и нас. Будь осторожнее вперед и не дразни змею; покорись неизбежным последствиям твоего нового положения. Если мне понадобится передать тебе что-либо помимо твоего мужа, ты услышишь в саду, пять раз подряд, крик ночной птицы. Сойди тогда в сад, и мой гонец найдет уже возможность передать тебе мое послание.

По уходе родных молодая женщина залилась слезами; она чувствовала себя одинокой, всеми покинутой и несказанно несчастной. Родные ее были теперь далеко; с тоской и неудовольствием думала она о неизбежном свидании с Иосэфом. Целую ночь она не смыкала глаз, и малейший шорох принимала за шаги мужа. Но Иосэфа не было; не показался он и в следующие дни, ожидая, что Аснат придет к нему просить прощения. Но ожидания его были тщетны; не выдержав долее, он написал ей, требуя объяснения ее поступка. «Я виновна перед тобой и жду решения своей судьбы», – ответила гордая египтянка. Она сознавала, что ей следовало бы, по крайней мере, извиниться в своем преступном намерении; но гордость ее возмущалась и она скорее умерла бы, чем решилась бы на это. Ответ жены произвел удручающее впечатление на Иосэфа, но обязанности службы и масса дел не дали ему всецело отдаться своему горю.

Настала ночь, когда он, отпустив наконец последнего писца, усталый душой и телом, сошел в сад. С поникшей головой долго он бродил по темным аллеям; потом сел на каменную скамью и, откинувшись на спинку, изображавшую собою сфинкса, задумался. Глубокая, царившая вокруг тишина сразу объяла его и в памяти воскресли вдруг те чудные тихие ночи, которые он некогда проводил в зеленых пустынных степях, где ночевало его племя. Он был тогда беден; однообразная, суровая жизнь тяготила его не раз; сторожа стадо, молодой пастух мечтал об утонченно-роскошной жизни больших городов, которую описывал ему Шебна. Любовь своего отца он мало ценил; к братьям, завидовавшим ему и ненавидевшим его за надзор и доносы, он был вполне равнодушен; скорее даже они были противны ему. Как далеко, далеко отодвинулось все его прошлое, сколько довелось ему пережить с тех пор! Он победил судьбу и теперь – на вершине могущества; а счастлив ли он? Нет! – шептал ему голос исстрадавшегося сердца, – ты несчастнее бедного пастуха, так как на этой головокружительной высоте ты одинок. Чем бы ни волновалось твое сердце – сожалением или страхом, радостью или отчаянием – разделить их с тобой некому. Тяжелый вздох вырвался из его груди. Да, то была горькая истина: в целом городе, во всей стране, им управляемой, не было сердца, которое билось бы для него; все, что пресмыкалось у его ног, делало это ради выгод, или то были враги, сторожившие минуту его погибели. Целая буря поднялась в душе Иосэфа; им овладело страстное желание иметь около себя хоть одно любимое существо, вполне принадлежащее ему, которое он мог бы прижать к своему одинокому сердцу, которому мог бы доверить все, что волновало его… а иначе – бежать далеко от этой ненавистной, презиравшей его толпы; бежать в пустыню, к отцу, и в его объятиях искать себе покоя.