Текст книги "Железный канцлер Древнего Египта"

Когда Армаис простерся перед троном, Таа подал ему знак встать и милостиво сказал:

– Мне известно, какие обстоятельства вынудили тебя искать убежища в Фивах. Добро пожаловать, благородный сын уважаемого Потифэры; тут ты найдешь друзей и я, совместно с присутствующими здесь моими союзниками, надеемся, что ты, подобно знаменитому твоему родителю, преданно послужишь делу освобождения земли Кеми. Ты слышал, какое важное решение мы обсуждаем? А ты только что прибыл из Таниса, – так расскажи нам все, что ты знаешь о состоянии страны, настроении умов, средствах обороны «Шасу» и о мерах, ими принятых на случай нашего наступления.

Отвесив поклон, Армаис ясно и образно изложил сначала все, что касалось военного дела, а затем обрисовал картину нищеты, ожесточение народа и жестокую ненависть, которую внушил к себе Адон во всех классах населения, ожидающего только знака из Фив, чтобы подняться, как один человек. Когда Армаис упомянул о восстании, послышались возгласы одобрения; но известие об обручении Иосэфа с царевной Хишелат вызвало настоящую бурю; все поняли, что Адон тянется дерзновенной рукой своей к короне фараона.

– По мнению моего отца и остальных жрецов, не следовало бы дозволять Адону захватить верховную власть в свои руки; все призывают тебя как освободителя божественный сын Ра. При твоем наступлении тысячи присоединятся к твоим войскам, так как во всех селениях и городах сердца египтян бьются за тебя. Даже боги благосклонны к тебе; небесные светила сулят тебе победу, а грозные знамения указываюсь, что «Шасу» со своим нечестивым слугой истощили терпение бессмертных! – горячо заключил Армаис свою речь.

Завязался шумный спор. Вся молодежь горела желанием скорее отомстить за свои потери, освободиться от оскорбительных обязательств по отношению к фараону-«Шасу» и стояла за скорейшее открытие военных действий; но старики, боясь как бы с трудом собранные силы не пропали даром при первом поражении, советовали обождать. Спор стал уже принимать ожесточенный характер, когда встал маститый жрец Амона-Ра и потребовал слова.

– То, что недоступно глазу человеческому, открыто бессмертным; для них нет тайн! Слова наших прорицателей, как и полученные нами сегодня из храмов Мемфиса, Саиса и Она известия указывают, что боги благосклонны к нам, но чтобы не было сомнений, приди, о царь, в святилище спросить совета у твоего божественного родителя, и что он скажет, то и сделай!

– Мудр совет твой, уважаемый отец, и я ему последую. Завтра же я испрошу совета у отца моего в его священном доме. Если утих его гнев на землю Кеми, он не замедлит мне ответить. А вечером мы снова соберемся здесь, и я вам передам слова великого бога! – заключил Таа, вставая и распуская собрание, которое разошлось в сильном волнении.

В описываемую нами эпоху храм великого бога Фив был далеко еще не тем колоссальным сооружением, развалины которого своими размерами, богатством и оригинальностью украшений приводят в изумление современного путешественника; Амон-Ра не был еще главным божеством Египта и храм его был довольно обыкновенным зданием из белого известняка, с гранитными воротами и шестнадцатигранными колоннами внутри. Общая нищета отразилась также на обиходе дома богов, устроенного, как известно, по образцу царского двора; вместо того чтобы привлекать к себе, как бывало прежде, отовсюду подарки и приношения, теперь, наоборот, сам бог кормил голодных скудными доходами со своих владений.

На следующее утро Таа отправился в храм и был встречен у входа двумя жрецами, босыми и с бритыми головами, которые пали ниц перед царем, а затем повели его и сопровождавшую свиту во внутренний двор, предназначенный для жертвоприношений. Еще на заре, очистившийся омовением в Ниле, Таа принес теперь в жертву двух белых быков, молоко, ладан и разные драгоценные благовония; после этого главный жрец опоясал царя священными повязками, окропил его очистительной водой, еще раз окурил ладаном и, проводив до входа в святилище, сам удалился, а царь вошел в святая святых серьезный и сосредоточенный. То была небольшая зала, стены которой до половины высоты были обиты медными листами. Мерцавший свет спускавшейся с потолка лампы слабо освещал богато украшенный четырехгранный цоколь со стоявшей на нем баркой Амона и блестел на золоте и инкрустациях наоса, наполовину закрытого длинным белым покрывалом. Простершись перед ковчегом и мысленно сотворив молитву, Таа встал и приотворил дверцы наоса; статуя бога чуть заметно выделилась из окружавшей темноты, и эмалевые глаза ее блеснули фосфорическим блеском.

– Всемогущий бог, податель жизни и милостей! Ты, руками своими создавший все существующее; ты, которому нет ни начала, ни конца; ты источник жизни, чье дыхание созидает души – внемли моей молитве! – шептал царь, подняв обе руки. – Я здесь, чтобы умолять тебя, тебя – силу, число и гармонию; тебя, который внемлет мольбам слепых, слабых и убогих своих творений, не постигающих твоей премудрости! Услышь меня, Амон-Ра, отец мой небесный, и озари лучом света мрачный путь судьбы народа Кеми! Могу ли я попытаться сбросить иго «Шасу»? Сразишься ль ты с врагами, со мною рядом, навеешь ли на них ужас и дашь ли победу сынам твоим? Суждено ли мне соединить воедино верхние и нижние области, дабы все народы от порогов Нила до моря воспели славу Амона-Ра и преклонились перед его могуществом?

В это мгновение золотистый луч блеснул из глубины ковчега, осветив золотую статую бога, его черную заплетенную бороду и глаза, словно живые смотревшие на Таа. И увидел царь с трепетом, как голова статуи три раза наклонилась, а вслед затем послышался мелодичный, словно издалека доносившийся голос.

– Иди, сын мой, – говорил он, – я дозволю тебе свергнуть иго нечистого чужеземца, оскверняющего землю Кеми и дерзающего согреваться в лучах моих. Повсюду, где только взмахнешь ты боевым топором своим, победа будет тебе предшествовать, и парная кровь врагов, поднимаясь ко мне, будет для меня приятным благоуханием. Гнев мой утихнет, и священные воды Нила, столь долго сдерживаемые, принесут в свое время вам плодородие и изобилие. Слава и успех озарят закат твоей жизни и память о тебе, благословляемая и почитаемая, будет жить вечно, как память об освободителе народа моего. Но двойную корону возложу я на главу Амеса; его благословлю я в потомстве, и от него произойдут величайшие, когда-либо царствовавшие над землей Нила фараоны! Дабы никто не усомнился в словах моих, пусть Амес положит в святилище моем ветвь, срезанную им со священного древа, и я дам вам знамение милости, которой вас потом осыплю!

Луч внезапно погас, а тишина и тьма снова настали в святилище. Простершись перед ковчегом, Таа возблагодарил благодатного бога, озарившего надеждой его сердце, закрыл дверцы наоса и вышел.

В большом волнении сообщил он обо всем Главному жрецу, и они решили, что молодой царевич, после трехдневного очищения постом и молитвой, возложит на ночь в святилище им самим срезанную ветвь священного древа Персеа. Слух о благоприятном ответе, данном царю самим Амоном-Ра, и обещанном им видимом знаке божественной милости быстро разлетелся по городу и окрестностям, одинаково волнуя все классы населения. И хотелось, и боялись верить радостному известию: продолжительное всенародное бедствие так сурово отразилось на каждом, что народ разучился надеяться.

На третий день, к вечеру, несметная толпа стояла на всем протяжении от дворца до храма. Скоро показалось окруженное факелоносцами кресло, на котором несли Амеса, державшего в руках только что срезанную им ветвь священного древа; красивое лицо молодого царевича было торжественно и важно. У храма скопление народа было так велико, что шествие царевича с трудом прокладывало себе дорогу. Лишь только носилки приблизились к храму, бронзовые врата священной ограды распахнулись настежь и Амеса встретили с факелами в руках жрецы, которые и ввели его на первый двор; за ними следом туда вошла вся его свита и ввалился народ, заполнивший собою весь двор и колоннады.

На этот раз церемония должна была быть публичной, равно как и молитва к божеству об исполнении данного им обета. Изнутри храма показалась процессия жрецов, несших барку Амона-Pa, которую поместили на особо приготовленный для этого цоколь, и Главный жрец открыл дверцы наоса. Затем он поднес царевичу раскрытый ларец, и когда Амес вложил в него ветвь, жрец, вставив в крышку ларца семь свечей чистого воску, поставил его перед открытым ковчегом.

Подняв обе руки к небу, Главный жрец произнес заклинания, моля благодатного бога показать воочию народу дозволение своему служителю внести в святилище ветку Амеса и ниспослать обещанное знамение, сулящее царевичу с потомством славу и благоденствие. Присутствовавшие пали на колени и настала глубокая тишина. Все взоры были устремлены на священную барку. Вдруг в глубине наоса блеснула искра, а потом над головой статуи вспыхнул блуждающий огонек, который поднялся на воздух и с легким треском зажег все семь свечей. Шепот радостного благоговения пробежал по рядам толпы, и только когда уносимые жрецами барка и ларец скрылись уже в глубине храма, толпа разошлась, серьезная, сосредоточенная, в ожидании следующего дня.

Уже с самой зари народные массы запрудили все улицы и встретили приветственными кликами царские носилки, в которых восседали Таа III и бледный от волнения Амес; вслед за царем шли все, находившиеся в Фивах князья, а за ними – сановники и приближенные, в том числе и Гор с Армаисом.

На большом дворе, перед статуей Амона-Ра, жрецы-жертвоприносители, вооруженные блестевшими ножами, стояли около жертв, назначенных к закланию и убранных цветами и лентами. Здесь Таа принес с помощью царевича в жертву быка; а затем, пока на дворе продолжалось жертвоприношение, оба прошли в храм, где жрецы повели их к святилищу. В святая святых вошел один Таа; Амес со жрецами остался у входа. Огонь, горевший на семи треножниках, окружавших священную барку, озарял всю залу мягким голубоватым, словно лунным, светом; перед баркой с воздетыми кверху руками и с выражением фанатического экстаза на лице неподвижно стоял на коленях Верховный жрец; в воздухе стоял сильный пряный запах. Издали доносилась чудная музыка; нежные голоса, сливаясь со звуками арф, то гремели могучими аккордами, то таяли, переходя в мелодичный шепот. Когда царь пал ниц, по всему святилищу со свистом пронесся словно порыв бурного ветра; ослепительно-яркий свет блеснул из наоса, и когда он погас, обиталище бога освещала уже только одна спускавшаяся с потолка лампа.

Верховный жрец встал и, взяв ларец, поднес его Таа; царь открыл его – на дне лежала ветвь священного древа, помеченная «картушем» (печатью) Амеса; голая еще вчера ветка теперь была покрыта листьями и цветами, между которыми виден был спелый плод. В неописуемом восторге вышел взволнованный Таа из святилища в сопровождении Верховного жреца и, подойдя к Амесу, с нетерпением ожидавшему его возвращения, вручил ему цветущую ветвь.

– Возьми, сын мой, это знамение милости и покровительства, обещанных тебе и твоему потомству великим богом. А теперь иди и покажи всему народу залог радости и надежды.

С быстротой молнии весть о совершившемся чуде облетела толпу, возбуждая необычайное волнение в народе; бурные восторженные клики неслись навстречу царским носилкам, медленно двигавшимся сквозь толпу, чтобы дать возможность всем и каждому полюбоваться чудесной, покрытой зеленью и цветами веткой, которую Амес высоко держал в руке, отвечая сияющей счастливой улыбкой на приветствия народа.

Неописуемый энтузиазм охватил народную массу, страстную и пылкую, как и согревавшее ее солнце; нищета, разорение, голод были забыты. Можно ли было предаваться отчаянию и трепетать за будущее, когда сам Ра обещал царю славу, а его наследнику и всему народу земли Кеми – все блага земные? Нил, значит, снова разольется и его плодоносные воды дадут каждому работу, насущный хлеб и довольство: а как венец всего – изгнание чужеземца! У большинства народа уже ничего не было своего, кроме прикрывавших его лохмотьев, а между тем, толпа единодушно, забыв лишения и горести, бросалась в объятия друг друга, обнимаясь по-братски, поздравляя друг друга с наступающим счастьем. В воздухе стоял единодушный клик: «Да здравствует Секенен-Ра-Таа, царь, благословленный небом! Да здравствует Амес – надежда страны Кеми! – и все повергалось ниц перед царем и Амесом, воздавая им почести, словно они уже и в самом деле – могущественные фараоны. Общий порыв восторга охватил и прочих князей, из которых, быть может, не один в глубине души рассчитывал захватить в свои руки верховную власть в стране.

Таа и Амес достигли дворца среди этой непрерываемой бури всеобщего восторга.

С этого дня последние приготовления к войне пошли уже с лихорадочной поспешностью; каждый работал словно на самого себя и тайные гонцы были отправлены во все главные храмы царства Апопи с известием, что не позже двух месяцев Таа III выступает из Фив и поведет войска на Мемфис.

IX

Три недели жизнь Хишелат висела на волоске, однако молодость восторжествовала и она стала медленно поправляться.

По приказанию врачей царевну отправили в загородный дворец, чтобы уберечь ее от всякого шума или волнения, а ее свадьба с Адоном была отложена на два или три месяца.

В первое время ее выздоровления Иосэф довольно часто навещал свою невесту; но, выведенный из себя ледяным равнодушием, которое она неизменно выказывала ему, он как-то упрекнул ее тем, что она выставляет напоказ свою холодность к будущему мужу.

– Ты, кажется, забыл, что я отдала тебе свою руку только за жизнь любимого человека! – ответила Хишелат, смерив его презрительным взглядом. – Вне этого условия у дочери фараона Апопи нет ничего общего с презренным рабом, которого он, на горе свое и народа, вытащил из грязи. Избавь же меня от смешных упреков; я продала тебе свою личность и права, связанные с ней, – и будь доволен. Хотя ты и маг, но будущее покажет еще: допустит ли тебя небесный гнев воспользоваться всем этим!

Иосэф вышел от нее в ярости и с тех пор делал своей невесте только официальные визиты. Кроме того, дела правления совершенно поглощали все его время; упорно и энергично шел он к осуществлению своей цели – перешагнуть последнее препятствие, отделявшее его от трона.

Слабый фараон, окончательно порабощенный своим грозным любимцем, был ослеплен мыслью видеть свою дочь на троне и дал свое согласие на то, чтобы Иосэф был провозглашен наследником короны. Этот важный политический акт Апопи со своим будущим зятем отложили до дня свадьбы, которая должна была отпраздноваться с подобающим великолепием.

Однако, как всегда, через приближенных к фараону, через его родню или высших сановников, слухи о возвышении Адона проникли в город, и понятно, что перспектива почитать бывшего Потифарова раба наследником престола будила весьма разнообразные чувства. Более чем когда-либо надменный, Иосэф не обращал внимания на ту удушливую, тяжелую, грозовую атмосферу, которая, как свинцовая туча, нависла над Танисом.

Нищета и голод вызвали эпидемию, свирепствовавшую в народе; почерневшие и раздувшиеся трупы несчастных валялись по улицам и дорогам. Никогда еще тайная работа храмов не достигала таких громадных размеров; младшие жрецы, снабженные провизией и лекарствами, рыскали по городу и селениям, врачуя и подавая милостыню детям, женщинам и старикам; здоровое и молодое население исчезало из окрестностей и незаметно собиралось в беднейших кварталах Таниса, населенных египтянами. И везде эти доброхотные благодетели, врачуя немощных, раздавая пищу голодным, нашептывали втихомолку, что настоящие страдания являются наказанием народу Кеми за его апатию и подчинение нечистому чужеземцу, и что если представится случай, следует сбросить постыдное иго. Чтобы вернуть благоволение бессмертных, каждый должен жертвовать своей жизнью и всем, что у него осталось. В пределах священной ограды храмов, в громадных подземельях и пустовавших амбарах также кишмя кишела больная или здоровая голытьба, доведенная до отчаяния голодом и на все готовая. Здесь почтенные отцы держали другую речь своим оборванным гостям, высказывая громко, что пора же, наконец, положить предел этому невыносимому положению, что государственные житницы ломятся от хлеба, которого хватило бы на прокормление всей страны, по крайней мере, в течение двух лет; надо только овладеть добром, принадлежащим Египту и сынам его, а не смотреть, как им откармливают нечистых «Шасу»; ведь они не оплачивают, как египтяне, своей свободой и последним достоянием каждый кусок хлеба, а «пес смердящий», именем Адон, не морит их голодом.

Но час освобождения близок: небесные светила, видения и пророчества – все предвещает его; надо быть только готовым, чтобы действовать в решительную минуту. От таких речей изнуренные лица загорались лихорадочным возбуждением, в глазах сверкал дикий фанатизм; они вставали и разминали свои члены, пробуя, достаточно ли окрепли их мускулы, чтобы натянуть лук или задушить «Шасу», который попадется под руку.

И вот, как раз в то время, когда Иосэф уже полагал, что несчастный народ настолько обессилен и пал духом, что не способен предпринять что-либо против правительства, враги его приготовили в тиши и отточили ужасное оружие, которое только и ждало решительной минуты, чтобы быть пущенным в дело.

Впрочем, в это время Иосэф втайне принимал самые энергичные меры против опасности, угрожавшей с другой стороны. Один из шпионов, которые были рассыпаны повсюду, принес ему из Фив известие о небесных явлениях, предвещавших изгнание «Шасу» и возвращение изобилия, о военных приготовлениях Таа III и небывалом энтузиазме, охватившем население Верхнего Египта. Ввиду грозившей ему войны, которая несомненно вызовет восстание всех египтян, подданных Апопи, Иосэф не потерялся, а энергично и быстро принял решительные меры к обороне. Гарнизоны Таниса и Мемфиса были удвоены; все предводители войск и коменданты городов получили собственноручные инструкции Иосэфа. Значительную часть своих сокровищ он передал в свое племя, которое получило приказание быть наготове к бегству в Аварис. Все это делалось втихомолку, в то время как официально шли приготовления к праздникам и увеселениям по случаю его свадьбы с Хишелат.

Тем не менее, вечно раздраженный Иосэф день ото дня становился суровее и, гордый предстоящим ему через несколько недель торжеством, казалось, пренебрегал всякой осторожностью. Два события, происшедшие в Танисе, особенно подчеркнули жестокость Иосэфа, и в частности его грубое насилие относительно жреческой касты; они могли бы также служить ему указанием, что струна народного долготерпенья чересчур уже натянута и готова лопнуть.

Первым был процесс товарищей Армаиса, обвиненных в заговоре на жизнь фараона; это были все молодые люди, принадлежавшие к знатнейшим семьям Египта. Двум из них удалось скрыться, но девять были схвачены и после жестокой пытки осуждены на смерть. Ужас и отчаяние охватили всех, но особливо потрясающее впечатление произвел этот приговор на старого Амени, первого иерограммата храма Изиды. Среди осужденных был его единственный сын, молодой человек 23 лет, которого он безумно любил как последнего ребенка, которого оставила ему судьба. Несчастный отец перепробовал все средства, чтобы спасти его; писал прошения к Апопи, валялся в ногах Адона, но все было напрасно; царь оставался глух, a Иосэф не тронулся мольбами и горем старика. Адон же при этом объявил, что по особой милости, ввиду его лет и жреческого достоинства не судили и его самого как отца цареубийцы.

Молодого Аменхотепа казнили, но с этого дня несчастный отец впал в мрачную меланхолию, стал избегать людей и, казалось, затаил что-то в душе; думали даже, что он помешался.

Однажды утром, когда Иосэф вышел, чтобы сесть в носилки, вдруг из толпы выскочил человек, проскользнул между солдатами конвоя и, выхватив из-за пояса нож, хотел нанести Адону удар в грудь. Но, как ни неожиданно было нападение, один из офицеров-гиксов не растерялся и сильным ударом подтолкнул руку убийцы; оружие скользнуло, и вместо сердца удар пришелся по плечу и руке Адона, который упал, обливаясь кровью. Виновный, который немедленно был схвачен и связан, оказался Амени. Иосэфа немедленно отнесли домой, и врач, перевязав ему рану, объявил, что она неопасна; тем не менее, взбешенный Адон решил так наказать преступника, чтобы и наперед отбить у всех охоту к посягательствам на его жизнь.

Известие об этом покушении очень опечалило друзей Амени, и несколько высших жрецов немедленно отправились во дворец Адона с целью объяснить ему, что старик помешался. Но они не были приняты; Иосэф велел им передать, чтобы они пришли на следующий день, так как сегодня от сильной потери крови он слишком ослабел.

Заранее предвкушая ту кровную обиду, которую он собирался нанести ненавистной касте, Иосэф призвал начальника полиции Таниса, свирепого и грубого гикса по имени Сабу, – прозванного в народе палачом, – и приказал ему с наступлением ночи соорудить виселицу у входа в храм Изиды и повесить Амени во всем его жреческом облачении, а вокруг – поставить отряд воинов и три дня никого не подпускать к трупу; по истечении же этого срока выбросить тело за город на добычу воронам. Надпись на груди виновного должна была обозначать его имя, звание и приговор, на основании которого он был казнен.

Когда, с первыми лучами восходящего солнца, служители храма открыли бронзовые врата священной ограды, то остолбенели, увидя виселицу и качающееся на ней в полном жреческом облачении тело почтенного Амени, над бритой головой которого кружились в воздухе хищные птицы. В одно мгновение весь храм был на ногах; одни, охваченные ужасом, безмолвствовали; другие, как безумные, катались по плитам; жрецы столпились у входных дверей: оскорбление было так сильно, что гордые служители богов спрашивали себя, не настал ли уже конец света, если боги терпят подобное кощунство? Скоро огромная толпа запрудила площадь перед пилонами, но, в страхе и трепете, народ не осмеливался подступить к виселице, которая охранялась воинами с оружием в руках.

Между тем, из-за ограды храма стали появляться бледные, худые, покрытые рубищем люди; глаза их горели дикой ненавистью; они вмешивались в толпу и сеяли смуту, подстрекая народ к возмущению и к отмщению такой кровной обиды. «Наш долг, – нашептывали они, – освободить поруганный прах почтенного Амени; ужели мы оставим его, лишенным погребения, висеть здесь, как злодея; его – этого друга бедняков, утешителя больных и страждущих; его, которого только отчаяние побудило отомстить за ужасную смерть своего единственного сына? Стыдно нам, как трусам, безучастно глядеть, как притеснитель, который обогатился нашим же добром, набивает себе брюхо, а нас морит с голоду, вешает наших благодетелей-жрецов, разоряющихся, чтобы накормить нас. Если мы допустим это теперь, то затем он и самих богов сволочет в помойную яму!»

И эти речи падали, как семена на благодатную почву: безмолвная доселе и пораженная ужасом людская масса, как море, всколыхнулась и загудела. Кто сделал первый шаг, кто подал знак к действию? Но вдруг со всех сторон толпа ринулась вперед и несокрушимым натиском смела и раздавила стражу, прежде чем солдаты успели пустить в ход свое оружие; один миг – и виселица была снесена, а тело Амени, как трофей, отнесено в храм, куда, как лавина, хлынула и народная толпа; а кто не смог пробраться внутрь священной ограды, – те утоляли свою ярость, разнося в щепки виселицу и разрывая на куски тела солдат, пока, наконец, атака конницы и колесниц не обратила в бегство бунтовщиков, которые и рассеялись по всем направлениям, оставив на поле битвы окровавленные члены своих жертв, которые должны были быть кинуты в Нил; врата храма немедленно закрылись.

Этот случай повлек за собой строжайший розыск, и в своей ярости Иосэф вешал или наказывал палками без милосердия всякого, кто мог быть заподозрен в том, что принимал участие в возмущении; но самих жрецов и на этот раз он не тронул, думая, что на первое время данного урока с них достаточно, и отлагая свою расправу с ними до того времени, когда он будет фараоном; а пока сделал вид, что верит в сумасшествие Амени. Кроме того, приближался день его свадьбы и ему не хотелось омрачить казнями или новым взрывом народного негодования пышности своего торжественного бракосочетания.

К этому празднеству шли огромные приготовления: Верховные жрецы всех храмов государства были вызваны в Танис; народу обещана щедрая раздача зерна и одежды, а во дворце Адона должно было быть устроено угощение вином, пивом и съестными припасами.

За неделю до свадьбы, когда весь город еще покоился глубоким сном, многочисленное собрание сошлось в одном из подземелий храма Изиды. Были там Верховные и прочие жрецы высших степеней из Таниса, Мемфиса, Саиса, Бубастиса, Гелиополя и других городов Нижнего Египта; было несколько военных, в числе их Ракапу и Потифар, и, наконец, два посла Таа III, прибывшие накануне с вестью, что царь во главе своей армии выступил из Фив и идет на Мемфис. Разговор велся шепотом; все обсуждали последнее известие, когда в залу вошел Потифэра в сопровождении человека высокого роста, закутанного в темный плащ; длинная седая борода незнакомца видна была из-под накинутого капюшона.

– Друзья, я привел вам союзника, сила и знание которого помогут нам в решительную минуту, – сказал Верховный жрец, строгое лицо которого дышало полным удовлетворением. – Вы знаете все, что наступает минута, когда мы должны погибнуть или победить презренного угнетателя, который протягивает свою нечистую руку к короне и скипетру. А что нас ожидает, если ему удастся захватить верховную власть в свои руки, – показало уже убийство Амени. Враг наших богов, как и нашего народа, Адон, хотел бы уничтожить и их, но преступления этого злодея истощили терпение бессмертных; они послали нам в помощь учителя, который снабдил презренного тем знанием, которым тот обладает, и сам готов уничтожить свое создание.

Незнакомец откинул капюшон, и присутствующие увидели спокойное и величавое лицо Шебны; Верховный жрец Пта из Мемфиса и несколько жрецов из Таниса, – очевидно, знакомые с ним, – окружили его и радостно приветствовали, как брата, но, видя удивление других, Потифэра обратился к ним.

– В нескольких словах, друзья мои, я объясню вам присутствие здесь Шебны. Не раз спрашивали мы себя, каким путем и где этот кочевник-пастух мог приобресть страшное знание, которым обладает, и познать тайны, неизвестные даже нам. Но я во что бы то ни стало хотел узнать это; никому не истерзал так сердце этот пес смердящий, как мне, сгубив двух детей моих. Я поседел и лоб мой покрылся морщинами от перенесенных мною оскорблений. И вот однажды, когда, один в святилище, я умолял Амон-Ра, в награду долгой службы, дозволить мне омыть свое сердце в крови нечистого, бог осенил меня высокой мыслью. Один из моих соглядатаев, ловкий, осторожный малый, поселился поблизости семьи Адона, и скоро выведал от грубых и болтливых дикарей, что в то время, когда Иосэф был еще с ними, при их племени проживал старый халдейский мудрец, очень интересовавшийся мальчиком и, вероятно, посвятивший его в тайную науку. Для меня это было лучом света; благодаря отношениям, которые, как известно, существуют между всеми без различия по крови святилищами, я мог узнать имя и место пребывания Шебны. Я сообщил ему о нашем несчастье и призвал на помощь; он пришел и с первого же раза убедился в неблагодарности презренного, пытавшегося заточить его; затем он скрывался некоторое время здесь в Танисе, потом перебрался в Мемфис, откуда ушел в пустыню; теперь же он вернулся по собственному побуждению и предлагает нам свою помощь!

– Да, я именно для этого и пришел сюда: я положил основание злу, я же, по справедливости, должен и искоренить его, – торжественно ответил Шебна, когда все окружили его и пожимали ему руку.

Совещание возобновилось с новым оживлением, причем постановили, что день свадьбы Адона будет и последним днем его власти; решено было воспользоваться суматохой праздника, чтобы одновременно в разных пунктах произвести возмущение и затем убить Иосэфа.

– Это предоставьте мне! Даю вам слово, что мой бывший ученик не увидит восхода солнца следующего дня! – заметил Шебна.

– Да, да! Тебе, брат, принадлежит право уничтожить чудовище, которому ты же дал клюв и когти; и будет справедливо вполне, что в тот день, когда этот негодяй украсит свою главу уреем, царская змея пронзит его своим смертоносным жалом, – иронически-злобно заметил Потифэра.

* * *

Хишелат вернулась в Танис бледная, мрачная и молчаливая, но там ее ждала мимолетная радость. Через посредство одного из жрецов она получила послание от Армаиса, который извещал ее, что он счастливо прибыл и находится в безопасности. Из осторожности о Фивах не упоминалось; в страстных выражениях он уверял ее в своей любви, умолял не терять мужества, так как он твердо надеялся, что боги еще пошлют им счастье.

Горькими слезами плакала царевна, прижимая к губам строки, написанные дорогой рукой; надеяться ей было уже не на что: через двое суток она станет женой «проклятого». Зачем жестокая судьба сохранила ей жизнь, которая внушала только отвращение, когда смерть была уже так близко? И мысль об этом приводила ее в отчаяние.

По древнему обычаю, молодые девушки, празднуя канун своей свадьбы, собирали всех своих подруг, устраивали пиры, танцы и на память одаривали их более или менее драгоценными подарками, смотря по положению и богатству невесты; но Хишелат наотрез отказалась подчиниться этому обычаю под тем предлогом, что была еще слишком слаба после болезни, и заявила, что хочет провести последний вечер своего девичества в молитве и уединении.

Апопи, обеспокоенный бледностью и безмолвной апатией своей дочери, согласился на ее желание, и накануне свадьбы Хишелат была одна; даже ее лучшая подруга, Нефтида, дочь коменданта Таниса, удалилась в соседнюю комнату, видя уныние царевны и ее молчаливость. Уже несколько часов царевна не двигалась с террасы; откинувшись в кресло и устремив глаза в пространство, она думала о том, как быстро улетают последние часы ее свободы, а завтра она будет уже принадлежать Иосэфу… И при мысли о том, что она станет его женой и принуждена будет выносить во всякое время его присутствие, чувство ужаса и отвращения охватило ее; ее тело покрылось холодным потом.

В течение целого дня стояла палящая жара; воздух был раскален и удушлив; после полудня черные тучи покрыли небо, поднялся сильный ветер и отдаленные раскаты грома указывали на приближавшуюся грозу. Видя, что Хишелат не обращает на это внимания, Нефтида подошла к ней и нежно попросила ее войти в комнаты. Хишелат, не возражая, встала и последовала за ней в свой рабочий покой, где, к великому неудовольствию Нефтиды, уселась неподалеку от окна и снова погрузилась в свои думы. Поместившись на подушке около царевны, Нефтида боязливо глядела в окно на то, что творилось снаружи. Сквозь прогалину в саду был виден Нил; ветер свирепо хлестал его волны, на которых, как ореховые скорлупы, прыгали захваченные бурей суда, торопясь поскорее добраться до берега.