Текст книги "Железный канцлер Древнего Египта"

– Что значит, Ранофрит, приход твой в этот час? Что тебе надо? – спросил он, хмуря брови.

– Мне надо прощения, я хочу, чтобы ты вернул мне свою любовь. Я не в силах дольше влачить одинокую, полную презрения жизнь, – прошептала, рыдая, Ранофрит. – О, зачем я тогда не умерла, если теперь, вдали от тебя, я обречена влачить такую жизнь!

Потифар не отнял своей руки, которую она продолжала держать. Сердце его тоже больно билось; страстная любовь к жене все еще тлела под грудой перенесенных обид. Ее прекрасные молящие глаза побеждали его гордость и холодную сдержанность.

– Встань, Ранофрит! Мне тяжело тебя видеть перед собой на коленях, – сдержанно сказал он. – Я простил тебя и ты – по-прежнему хозяйка в моем доме; но то, о чем ты просишь, – невозможно. Мое сердце обливается кровью при мысли о том, что совершилось; я глубоко любил тебя, но как могу я вернуть тебе свою любовь и уважение, когда мне неизвестна истина?

– Оставь меня у своих ног, это место мое! Я все тебе открою, как перед Озирисом и судьями Аменти, и заранее подчиняюсь твоему приговору, – сказала Ранофрит. Отерев слезы и с трудом подавив волнение, она прерывающимся голосом рассказала о странном впечатлении, произведенном на нее Иосэфом в их первое свидание, и о всех перипетиях своего увлечения вопреки рассудку до той минуты, как раб жестокими словами напомнил ей о долге.

– Когда, несколько часов спустя, он пробрался в опочивальню, я в безумии своем вообразила, что пришел он для меня, – созналась Ранофрит, краснея от стыда, – но, очевидно, он склонился над столом с другой целью, потому что, когда я схватила его за руку, он оттолкнул меня; я старалась удержать его, мы стали бороться, и тогда-то я вырвала клок из его одежды. С той поры впервые я увидела Иосэфа в темной каморке! Помню, какое отвращение пробудил во мне вид его бледного лица и дикой злобой горевших глаз; помню, как он своей гадкой влажной рукой удержал меня, когда я пыталась убежать; помню оскорбления, которыми он осыпал меня и под градом которых я лишилась чувств; но как очутилась я у него в каморке – для меня тайна. Теперь ты все знаешь. О, пощади меня!

Потифар слушал, тяжело дыша, и каждое слово молодой женщины подтверждало мудрое предположение Потифэры. А между тем, для того чтобы отмстить достойно и послать на смерть негодяя, пытавшегося отравить его и овладевшего женой, якобы в интересах своего господина, руки у него были связаны; публичное обвинение раба в таком скандальном деле покрыло бы несмываемым позором и его, и жену. Это заключение, к которому он пришел, сознание своего бессилия, привело его в ярость, и кулаки нервно сжались.

Ранофрит, с трепетом следившая за ним, вздрогнула при этом жесте и умоляющим голосом спросила:

– Ты забыл обо мне… или гнев твой возрос, а не утих?

Внезапно оторванный от своих мыслей, Потифар наклонился к ней и обнял ее.

– Благодарю тебя за то, что ты решилась откровенно признаться во всем! От всего сердца я прощаю тебя; забудем горестное прошлое и с этой минуты начнем новую жизнь. Обещай мне, что отныне между нами всегда будет царить полная откровенность; тогда только мы будем сильны против всяких пагубных влияний.

– Всю жизнь мою я посвящу на то, чтобы сделать тебя счастливым, – шептала Ранофрит, бросаясь в объятия мужа. Напряженные нервы ее не выдержали; в истерическом припадке отнес ее Потифар в спальню. Глубокий сон, вызванный утомлением, вернул ей, наконец, душевный покой.

V

Господствуя частью над городом, возвышалась цитадель Мемфиса, – «Белый замок», – как называли ее в народе, за белые, оштукатуренные, зубчатые стены ее. За обширной крепостной оградой помещались храмы, арсеналы, государственные тюрьмы, казармы гарнизона, огромные продовольственные магазины и, наконец, помещения для целой армии офицеров и служащих. Сильный гарнизон, набранный большей частью из среды семитического племени, господствовавшего в то время над Египтом, под командой офицеров исключительно своей же национальности занимал цитадель и держал в повиновении туземное население, всегда готовое к возмущению и ненавидевшее чужеземных завоевателей.

Больше 400 лет гиксы, или пастухи, занимали дельту Нила и большую часть Египта; в течение веков побежденные цивилизовали своих победителей, которые мало-помалу усвоили их язык, обычаи и даже религию. Хотя в массе гиксы и продолжали поклоняться Сутеху, – мрачному, кровожадному сирийскому божеству своих отцов, – но один из предков царствовавшего фараона, носивший, как и он, имя Апопи, заменил варварские божества своего народа египетским богом, служение которому торжественно отправлялось особым духовенством и в честь которого были воздвигнуты великолепные храмы в Танисе, – царской резиденции, – и в Аварисе, неприступной крепости в опорном пункте гиксов. Трудно сказать, обусловливалось ли это нововведение целью слить воедино оба народа, или просто личной симпатией царя; но во всяком случае выбор бога Сета из всего египетского пантеона доказывает не только глубокое значение религии, но также весьма ясную политическую подкладку.

И, действительно, Сет-Тифон, убийца Озириса и соперник Горуса, покровитель стад земли Кеми, – был символом господства севера над югом, территории царей гиксов над южными областями, в которых прозябали, как простые номархи и данники гиксов, потомки фараонов: единственные, в глазах жрецов и патриотов, законные повелители Египта.

В эпоху религиозных нововведений царя-пастыря представитель законной династии имел своей резиденцией Фивы, носил имя Таа I с царским прозвищем Секенен-Ра (воинственное солнце); подданные называли его великим, хотя фактически он носил простой титул «Хака», или номарха, и платил дань царю-пастырю, считавшему его своим вассалом. Тем не менее он пользовался неоспоримым превосходством над прочими южными владетельными князьями; на нем покоились все упования, вокруг него сосредоточивались все заговоры сторонников народной независимости, зорко стороживших момент, чтобы свергнуть, наконец, ненавистное чужеземное иго. Несмотря на то, что цари гиксов называли себя фараонами, окружали себя целой коллегией иерограмматов, устраивали свой двор по образцу древних государей, усвоили их язык и обычаи, набирали сановников среди египетской знати – в убеждении народа и особливо высших каст, жрецов и воинов, они оставались проходимцами и узурпаторами, «хак-шасу», как презрительно называли их за спиной. Папирус Саллье, хранящийся в Британском музее, рассказывает интересный эпизод из эпохи религиозных нововведений царя Апопи, а именно о переговорах, происходивших по этому случаю между ним и царем Секенен-Ра – Таа I. Намерение Апопи изгнать египетские божества, за исключением Амон-Ра, и заменить их культом Сет-Тифона было каплей, переполнившей чашу векового терпения и покорности египетского народа.

Вопрос религиозный усложнялся назревшим вопросом политическим. Произошло общее возмущение: весь юг сплотился вокруг Таа I, поднявшего знамя восстания и впервые дерзнувшего открыто напасть на сильных завоевателей. Более 100 лет прошло с тех пор, а гиксы все еще не были изгнаны. Война за независимость продолжалась с переменным счастьем преемниками Таа I, но не дала положительных результатов, и в конце концов гиксы снова одержали верх, вновь заняли Мемфис и казались еще могущественнее, чем когда-либо. Но это могущество утратило свою непоколебимость; дух возмущения проник в народ, воспоминания о прошлых удачах поддерживали энтузиазм и надежды, и делали вдвойне тяжелым иго чужеземцев, которые, видя брожение и тайные происки покоренных, в свою очередь смыкали ряды и сплачивались. Конечно, не было недостатка в трусах и льстецах при дворе царей-гиксов; много было и равнодушия в народе, которому нищета сковывала уста; но были и такие среди аристократии Египта, которые, уступая силе, примирялись с совершившимся фактом, скрепя злобу, служили в армии и администрации, болезненно чуткие к малейшей несправедливости и от всего сердца ненавидевшие своих владык, несмотря на коленопреклонения, которые в избытке расточали им открыто[7]7
  Справка. Нелишним будет, по мнению автора, познакомить читателя с некоторыми выдержками из сочинений по истории Древнего Египта, подтверждающими историческую основу романа, каковы Ф.-Ж. Шаба и Г. Бругш – Chabas: «Les pasteurs en Egypte», Brugsch: «Geschichte unter den Pharaonen» и др.
  Рассказав сначала факт, о котором говорится в папирусе Саллье и упомянув о надгробной надписи Баба, родившегося в царствование Секенен-Ра, а в царствование Амеса I принимавшего участие во взятии Авариса и окончательном изгнании гиксов, Шаба говорит, что Царь Апопи был современником Секенен-Ра, одного из южных владетельных князей, трудившихся над освобождением страны; без сомнения, он царствовал в последнем веке владычества пастухов. Этот Апопи – единственный доказанный исторически царь пастухов; ни о предшественниках, ни о преемниках его ничего не известно, равно как неизвестны их имена и деяния; очевидно, они слабели все более и более, пока не были окончательно изгнаны. Секенен-Ра, упоминаемый в надгробной надписи Баба, отца Амеса, и Секенен-Ра папируса – два различных лица, два государя одного и того же имени. Что египетский царь сражался с успехом, доказывает царское прозвище «Воинственное солнце»; но если продолжать смешивать его с Секенен-Ра-Таа-Кен, предшественником завоевателя Авариса, то приходится отказаться от мысли отнести к его времени борьбу за независимость, так как иначе не хватило бы времени для этой продолжительной, как ее описывает Манефон, войны. Всякое затруднение исчезает, если предположить, что существовало три лица того же имени: Секенен-Ра-Таа, которых будем различать так: I. Секенен Ра-Таа-Великий. II. Секенен-Ра-Таа-Величайший. III. Секенен-Ра-Таа-Кен-Победоноснейший.
  Так что мы можем считать Таа-Великого первым предводителем юга, восставшего против пастухов; второго Таа – продолжавшим начатое дело, и Таа-Кена-Победоноснейшего – одержавшим блестящие победы над варварами, давши возможность Амесу окончательно изгнать их. В его царствование и родился Амес, сын Баба, начальник флота, который и рассказывает о взятии Авариса. Этот Секенен-Ра-Таа-Кен III, признанный предшественником XVIII династии, доказывает, что успехи двух первых были относительные.
  В вышеозначенном сочинении Бругш, между прочим, указывает на очень древнее христианское предание, сохраненное отцом Синселем, о том, что Иосиф управлял Египтом при царе-пастухе по имени Апопи, царствование которого предшествовало на несколько лет началу XVIII династии и далее, что найдено интересное подтверждение 7 лет голода во времена Иосифа, а именно в надгробной надписи египтянина Баба, жившего в Эль-кабе и неоспоримо бывшего современником патриарха Иакова, его сына Иосифа, а равно царя Секенен-Ра. В надгробной надписи этого Баба, в Эль-кабе, речь идет о голоде, длившемся много лет, и содержание этого текста не оставляет ни малейшего сомнения относительно упоминаемого в нем исторического факта. Так как о голоде, продолжавшемся несколько лет, упоминается в истории Древнего Египта всего раз и именно во времена Иосифа, и Баба, названный отцом Амеса-моряка, жил, как и он, в Эль-кабе, в царствование Секенен-Ра-Таа III, то отсюда можно вывести заключение, что голод, упоминаемый Баба, и тот, который был при Иосифе, – одно и то же событие.
  Сайс в своем труде «Alte Denkmäler im lichte nener forschung» говорит, что Египтянин Баба, погребенный в Эль-кабе и упоминающий в своей надгробной надписи о долгом голоде, печалившем Египет, жил, по общему мнению, в эпоху, на несколько лет предшествовавшую восшествию XVIII династии, что самым положительным образом устанавливает время правления Иосифа Египтом.


[Закрыть].

После этого небольшого отступления в область истории вернемся теперь к тому моменту, когда Иосэфа отвели в темницу.

Больной, страдая от последствий перенесенного им жестокого наказания, Иосэф был брошен в каморку той части тюрьмы, которая была отведена для государственных преступников и потому строже всего охранялась, а обитатели ее подчинены были самому суровому режиму. Тюремщик, надзору которого он был вверен, был гикс по имени Гуапур. Добродушнейший малый, скоро заметив послушание и терпение своего узника, почувствовал жалость к разжалованному управителю своего начальника, хотя и не знал причины немилости. Занятый целый день службой, Гуапур иногда позволял заменять себя в раздаче пищи своему 9-летнему сыну, и Иосэф, по свойственным ему ловкости и уму, не замедлил подружиться с мальчиком и в конце концов предложил выучить его писать. Маленький Аху сообщил предложение отцу, на что тот с удовольствием дал свое согласие и, восхищенный скорыми успехами сына, заинтересовался самим учителем.

Первым последствием такого благоволения было то, что Иосэфу отвели более просторное и удобное помещение, снабдив соломенным матрацем и одеялом. Затем явились присылки и от матери Аху: то добрая порция мяса, то медовый пирог, то небольшая амфора вина или пива. Наконец, Гуапур, разболтавшись как-то с Иосэфом о блестящих способностях Аху, которые бесспорно должны были доставить ему со временем завидное положение царского писца, расспросил его о прошлом и о причинах немилости, в которую он впал. Хотя и очень сдержанно, но все же Иосэф дал понять, что он – невинная жертва преступной страсти своей госпожи, которая, лишь только он напомнил ей о долге, оклеветала его перед Потифаром.

Со времени этой задушевной беседы тюремщик частенько заходил на минутку-другую поболтать с ним. Принеся ему однажды кувшин молока от своей жены, Гуапур видимо был чем-то так опечален и озабочен, что Иосэф, заметив расстроенный вид его, осведомился о причине.

– О! – со вздохом ответил Гуапур. – Я видел в эту ночь сон, который наверно что-нибудь да предвещает, а объяснить его мне некому. Двоюродный брат мой, искусный в толковании снов, умер в прошлом году, а пойти к гадателям храма – слишком дорого!

– Так расскажи мне, что ты видел, быть может, и я смогу растолковать твой сон. Кормилица моя славилась во всем племени умением разгадывать сны; от нее отчасти я перенял это искусство.

– Охотно! Вижу я, что сижу у окна своей квартиры, как вдруг в комнату с шумом, махая крыльями, влетела большая черная птица, бросила передо мной белую голубку, которую принесла в клюве, три раза крикнула и скрылась в смежной комнате. Вылетела она обратно, держа в клюве на этот раз другую голубку, только серую и мертвую. Не правда ли, сон предвещает что-то худое? Да, погоди, я позабыл сказать тебе, что, прежде чем улететь, она испустила перед окном 7 жалобных, протяжных криков.

– Сон нехорош, ты прав! – ответил Иосэф, подумав немного. – И вот, что означает он, по-моему: через 7 месяцев жена твоя подарит тебя дочерью, но спустя три дня умрет сама.

Это объяснение вызвало у бедного Гуапура слезы. Несколько дней бродил он, как потерянный, с поникшей головой. Но мало-помалу он успокоился, утешив себя мыслью, что Иосэф, не будучи гадателем по профессии, мог и ошибаться; с другой стороны, Сутех, если принести ему подобающие жертвы, может быть, смилуется и отвратит грозящую ему беду.

События не оправдали, однако, его надежд: неблагодарный бог, приняв жертвы, все же дал умереть жене Гуапура через три дня после того, как она родила ему дочь. Этот случай внушил ему почтительный страх к Иосэфу, а затем и желание, облегчив по возможности его участь, заручиться его расположением. Он не преминул привести свое намерение в исполнение и, воспользовавшись первым удобным случаем, доложил своему непосредственному начальнику, инспектору тюрем, благородному Гармаху, что Иосэф, молодой и здоровый человек примерного поведения, мог бы с успехом быть употреблен для мелких услуг. Гармаху хоть и одобрил предложение, но исполнить его без разрешения владельца раба, Потифара, не осмелился. Гнев Потифара давно прошел; он отдал Иосэфа в полное распоряжение Гармаху, но под условием, чтобы тот никогда не переступал за крепостную ограду и был более употребляем для услуг прочим заключенным. Таким образом, Иосэф покинул свою камеру и свободно расхаживал по всей крепости. Его усердие, скромность, послушание завоевали ему скоро расположение начальников и благодарность заключенных, к которым он относился тепло и участливо.

Просторная зала, помещавшаяся в том крыле царского дворца в Мемфисе, которое выходило в сад и до которого не долетал ни один звук извне, была убрана с утонченной роскошью: стены покрывала живопись и инкрустации – из корналина, ляпис-лазури и эмали; четыре массивных расписных колонны поддерживали потолок; мягкие разноцветные циновки покрывали пол; мебель из кедра и разной золоченой бронзы дополняла богатство и роскошь убранства. В глубине залы, на возвышении, покрытом львиной шкурой, стояло массивное золоченое ложе с пурпуровыми, шитыми золотом подушками. Ложе было смято и в беспорядке, и на нем с закрытыми глазами лежал человек лет тридцати шести. Худощавый, но хорошо сложенный, с резкими чертами лица и горбатым носом, он был живым портретом тех голов сфинксов, открытых в Танисе, которых египтологи, по их характерным чертам и прическе, считают изображениями царей гиксов. В ногах постели стояли неподвижно два жреца с бритыми головами, в длинных полотняных, подобающих их касте одеждах; у ступеней стояло лишь несколько из приближенных к особе фараона, а в глубине залы толпились офицеры, писцы и придворные, – словом, все то, что составляло непременную свиту повелителя Египта, сопровождавшую его с утра до ночи. Внимание всех было устремлено на фараона, хриплое, отрывистое дыхание которого одно нарушало мертвую тишину, царившую в зале.

Уже несколько дней перед тем Апопи находился в состоянии маразма, заставлявшего его избегать людей и не покидать своих покоев; но в эту ночь у него был припадок эпилепсии. Теперь, разбитый судорогами, сводившими его члены – вот уже несколько часов как он лежал неподвижно, с запрокинутой головой, бледным лицом и ввалившимися глазами; только болезненные судороги, сводившие его руки, и нервное подергиванье лица указывали на то, что он страдает невыносимой головной болью, сопровождавшей иногда припадок. Каждый раз, как болезненная дрожь пробегала по телу больного, к нему подходили оба жреца: один из них макал полотенце в чашу, которую держал мальчик, стоя на коленях у изголовья, и смачивал им лицо фараона; другой вливал ему в рот несколько капель лекарства. Тотчас выражение спокойствия и облегчения появлялось на изнуренном лице Апопи и дыхание его становилось ровнее; но ненадолго.

Усталые и измученные бдением, которому, казалось, конца не будет, но которое предписывало занимаемое при дворе положение, придворные тоскливо смотрели на царя, раздумывая, когда же настанет давно ожидаемое улучшение? Вдруг Апопи привстал; большие глаза скользнули по безмолвной, боязливой толпе, и он хриплым голосом позвал:

– Хэка!

Из глубины залы вышел юноша с арфой в руках и, подойдя к царскому ложу, преклонил колени.

– Играй! – сказал фараон, откидываясь на подушки.

Музыкант мягко взял первый аккорд; за ним последовал другой, более твердый и протяжный, – и полилась тихая, мягко-унылая мелодия, то трепетавшая звонко и сильно, то замиравшая в долгих аккордах. Фараон по-прежнему лежал, неподвижно распростертый; мало-помалу нервные подергивания его стали затихать и, наконец, совсем исчезли; дыхание стало ровнее. Он заснул тяжелым, глубоким сном. Вздох облегчения шепотом пробежал по зале, толпа медленно и бесшумно стала расходиться. Сон всегда предвещал конец кризиса и длился долгие часы. Около фараона скоро остались только оба жреца, музыкант, несколько дежурных придворных и стоявшие на страже офицеры.

Полчаса спустя два человека, обойдя, по выходе из залы, все службы и людские, вышли из дворца и, пересекая наискось огромные сады, окружавшие дворец с этой стороны, направлялись к выходу. Настала ночь; проходя по темным аллеям и тихо разговаривая, они не замечали, что от самого выхода из дворца, прячась в гуще деревьев и жадно ловя каждое слово, за ними следил кто-то. Один из собеседников, старик лет 50, был Абтон, обязанность которого при дворе заключалась в наблюдении за всем, что жарилось, варилось, пеклось в пределах дворцовой ограды; другой, красивый молодой человек, был Нектанеба, виночерпий фараона.

– Ужасная жизнь! Ни днем, ни ночью не знаешь покоя. Право, нет времени ни порядочно отдохнуть, ни выспаться. Если не охоты, пиры или оргии, то припадки сумасшествия! – заметил недовольно виночерпий. – Что делать, Нектанеба, да и может ли быть иначе, когда чужестранец правит нашей родиной и одним своим присутствием оскорбляет богов. За то, что «Шасу» пренебрегает святилищами богов, а поклоняется Сету, за то, что он захватил трон страны Кеми в ущерб истинным сынам Ра, бессмертные и карают Апопи странной и неизлечимой болезнью, которая снедает его, – ответил старик.

Виночерпий сжал кулак и, наклонившись к собеседнику, спросил:

– Что нового из Фив?

– Писец Хуха привез важные известия; только не место говорить здесь об этом. Вот завтра, в час, когда взойдет луна, приходи в жилище пастофора Мэны, и ты услышишь такие вещи, от которых возрадуется душа твоя!

Оба замолчали, дойдя до выхода, пожали друг другу руки и направились к ожидавшим их лодкам.

Лишь только обе лодки скрылись в тумане, следовавший за ними человек вышел из-за кустов, скрывавших его до той поры, и, упав на скамью под большой дикой смоковницей, погрузился в глубокие думы. То был здоровый, коренастый юноша; несмотря на египетское одеяние, резкие черты и широкое скуластое лицо выдавали его происхождение. Пэт-Баал, – так его звали, – был гикс и занимал маленькую должность во дворце. Страшно самолюбивый и хитрый, он только и жаждал случая отличиться и с этим намерением выслеживал, подобно охотничьей собаке, всех придворных из египтян, рассчитывая рано или поздно открыть какой-нибудь заговор и, доказав тем свою преданность фараону, выделиться.

– Наконец-то у меня в руках путеводная нить, – пробормотал Пэт-Баал. – Значит, презренный Мэна собирает у себя всех изменников и заговорщиков… заметим! Нет, какова дерзость – называть «Шасу» нашего славного повелителя – жизнь, сила, здоровье! Может быть, негодяи замышляют цареубийство? Ну, мы еще посмотрим! Завтра же иду к царевичу Намураду; расскажу все, что слышал, и в награду выпрошу у фараона место виночерпия, а сестру этого мерзавца Нектанебы, Неферт, – себе в жены. Одним махом унаследовать должность, сестру и хорошенький домик – недурно! – И, насвистывая боевую песнь, он встал и пошел ко дворцу.

Намурад приходился двоюродным братом фараону Апопи, и при дворе на него смотрели, как на наследника престола, хотя он и не носил официально этого титула. У царя было всего две дочери (сыновья умирали в младенчестве), и старшая из них, с выходом замуж за Намурада, должна была передать ему и свои права, которые превосходили, по египетскому закону о престолонаследии, права мужской, но боковой линии. В этом отношении, как и во многом другом, цари гиксов блюли старинные законы страны; делалось это ради жрецов, имевших на народ огромное влияние. Апопи, подобно своим предшественникам, усердно посещал храмы, приносил жертвы богам, а служителям их оказывал почести и осыпал их милостями; но в глубине души он ненавидел жрецов и вообще не доверял непроницаемой, надменной и враждебной к нему касте, грозившей ему вечной опасностью. Шпионы его зорко следили за храмами, стараясь открыть постоянный, тайный, но чувствовавшийся в воздухе заговор, широко раскинувший свои неуловимые ветви и упорно преследовавший цель – ниспровергнуть чужеземное иго и восстановить законных фараонов. Вот почему открытие Пэт-Баала было громадной важности, и он был прав, рассчитывая на щедрую награду.

Царевич Намурад жил в собственном дворце, рядом с царским, и отдыхал на террасе после утомительной ночи, проведенной у своего царственного родственника, когда ему доложили, что писец Пэт-Баал просит милости быть допущенным к нему. Царевич лично знал писца и хотя подивился его просьбе, но все же приказал ввести его: удивление его возросло еще более, когда писец, пав ниц перед ним, стал просить выслушать его без свидетелей.

– Говори, что за тайну ты можешь доверить только моим ушам? – спросил Намурад, облокачиваясь на подушки и выслав невольников с опахалами.

– Это заговор, на след которого я напал; он кажется мне тем более важным, что в нем замешаны двое из придворных: Абтон и виночерпий Нектанеба! – ответил тихо Пет-Баал, лишь только последний раб удалился с террасы. Затем, став на колени перед ложем царевича, он в коротких словах передал весь слышанный им разговор о предполагавшемся сборище у пастофора Мэны и о прибытии гонца из Фив, не забыв упомянуть и об оскорбительном по адресу фараона прозвище «Шасу».

По мере того как он говорил, темная краска гнева заливала лицо царевича; брови его сдвинулись, и в глазах замелькали молнии. Когда писец смолк, царевич долго думал и, наконец, сказал:

– Благодарю тебя, Пэт-Баал, ты верный и бдительный слуга, которого наш славный фараон, – да ниспошлют ему боги славу, жизнь и здоровье – щедро наградит. По поводу же твоего доноса вот что я решил: раньше поднимать шума не стоит. Сегодня вечером я сам отправлюсь в жилище пастофора, и ты пойдешь со мной! Но раньше дай мне таблички: я напишу Потифару, чтобы он был готов сопровождать нас с отрядом стражи. Оцепив дом, мы захватим все собрание изменников, которых надо строго наказать, чтобы раз навсегда отбить у других охоту подражать им.

Написав и запечатав таблички, царевич отдал их писцу и заметил благосклонно:

– Фараону лучше; он уже в силах совершить прогулку в носилках и завтра, не опасаясь взволновать государя, я доложу ему о добыче, которую мы захватим в эту ночь; луч царской милости при этом падет, конечно, и на тебя! Скажи только, чего ты желаешь и какая награда больше всего обрадует твое сердце?

Взволнованный Пэт-Баал в смущении пал ниц.

– Господин мой, выслушай без гнева мое признание. Сердце мое полно Неферт, сестрой Нектанебы: любовь истомила меня, работа из рук валится, душа моя оставила тело и везде следует за девушкой…

– Почему же ты не просишь ее сам в супруги и тем не положишь конец твоим терзаниям? – спросил принц.

– Я не могу. Не отдаст за меня Нектанеба своей сестры; он обручил ее Нехо, сыну Абтона, управителю летнего дворца фараона; тот гораздо богаче меня. Если фараону, – да ниспошлют ему боги бесконечные годы – угодно будет избавить Неферт от наказания, которому она подвергнется как сестра и невеста изменников, и отдать ее мне вместе с должностью виночерпия, – я буду совершенно счастлив, и впредь рука верного и преданного слуги будет наливать вино в чашу нашего славного повелителя!

– Надеюсь, что фараон благосклонно выслушает твои просьбы, а если Неферт станет женой такого усердного слуги, ее можно будет выгородить из преступлений ее близких, – ответил царевич, отпуская писца.

Из заговорщиков никто не подозревал о грозившей им смертельной опасности; каждый спокойно правил свою службу и в час захода солнца большинство направилось по домам. Нектанеба тоже по выходе из дворца пошел к себе; вблизи своего дома он встретил красивого молодого человека и дружески пожал ему руку.

– А, это ты, Нехо. Что привело тебя сегодня в Мемфис – дела или любовь? – спросил, смеясь, виночерпий.

– И то, и другое; я горю, понятно, желанием увидеть Неферт, но еще нужнее мне поговорить с тобою. Меня преследует предчувствие беды, преследуют сны, предвещающие смерть и несчастье, и я дрожу при мысли, как бы эти предчувствия не оправдались на деле, потому что знаю я отца и знаю ненависть его к чужеземцам; сношения с югом опасны, а ты рад пристать к этим интригам. Но я буду просить вас: будьте оба осторожны и не мешайтесь в заговор жрецов! Им можно рисковать многим, что вам будет стоить головы. Еще не настало время действовать, поверь мне; мы еще слишком слабы, народ еще не подготовлен!

– Ну, если бы все были так осторожны, как ты, – время свободы никогда бы не настало, – ответил Нектанеба нетерпеливо. – Впрочем, успокойся, мы ни о чем не думаем, а вот бежит Неферт тебе навстречу; утоли свои подозрения в ее поцелуе.

Присутствие девушки, которая, весело улыбаясь, приветствовала жениха, положило конец разговору. Все трое сели на террасу и заговорили о свадьбе и будущем устройстве молодой четы. Затем Нехо простился, и Нектанеба, проводив его, пошел за одним из приятелей, чтобы вместе с ним отправиться на сходку.

Роскошный загородный дом пастофора Мэны был в расстоянии часа ходьбы от Мемфиса; огромные сады и высокие стены скрывали его от любопытных взоров прохожих. В одной из зал этого дома собралось человек двенадцать; все они принадлежали к высшим классам египетского общества; были здесь и жрецы, и воины, и придворные фараона, в числе которых присутствовали Абтон и Нектанеба. Все они столпились вокруг молодого человека, который что-то с одушевлением рассказывал, иллюстрируя свой рассказ рисунками, которые чертил на папирусе углем. Оратор и был Хуха, писец, прибывший из Фив передать верноподданным египтянам Мемфиса повеление и инструкции их законного фараона Таа I, терпеливо, непоколебимо и энергично подготовлявшего новое освободительное восстание в Египте.

Лица слушателей воодушевились, завязался оживленный спор о лучших средствах привести в исполнение меры, предначертанные фараоном. В то время как Абтон говорил речь, восхваляя до небес заслуги и ум Таа Великого, божественного фараона, не скупясь на выражения ненависти и презрения по адресу «Шасу», в залу вбежал старый невольник, бледный, как полотно, и глухим голосом закричал:

– Господин, солдаты проникли в сад и оцепляют дом!

Воцарилось мертвое молчание; вмиг у всех присутствовавших пронеслось сознание, что они погибли; спасаться было поздно; слышался тяжелый, мерный шаг солдат и бряцание оружия. Хуха один не потерял головы; проскользнув в темный угол, он разорвал там в мелкие клочья письмо, привезенное из Фив, и нарисованный им план; от исполнения этой необходимой меры предосторожности его внимания не отвлекли ни открывшаяся уже дверь, ни вошедшие принц Намурад и Потифар в сопровождении отряда стражи.

– Наконец-то мы накрыли вас с поличным, изменники, бунтовщики! – сказал царевич, окидывая негодующим взором смущенные и растерянные лица заговорщиков. – А ты, Абтон, ты, образец верного слуги, – своими ушами слышал я здесь под окном, как выражался ты о фараоне и твоем благодетеле, возвысившем тебя! Делай свое дело, и смотри, чтобы ни один из них не ускользнул, – прибавил Намурад, обращаясь к Потифару, в сумрачном взоре которого на мгновенье мелькнули гнев и сожаление.

Узнав на следующей день о важном аресте, сделанном накануне его двоюродным братом, Апопи задрожал от гнева. Открытие это явилось еще лишним доказательством того, что постоянный заговор и непобедимая ненависть египтян минировали почву под его ногами, ежечасно угрожая новым ужасным восстанием, подавить которое с таким трудом удалось его деду и предкам. И, несмотря на очевидную опасность такого положения, фараон не мог наказать виновных так, как бы ему хотелось; руководители движения были недосягаемы, а взяться за жрецов, замешанных в подготовляемом из Фив заговоре, было нельзя, не восстановив против себя могущественной касты, влияние которой на народ было безгранично. Так было и на этот раз; обыск в доме пастофора остался без результата и остатки папируса доказали только, что заговорщики успели уничтожить компрометирующие их документы. Следствие затянулось; как всегда, жреческую касту щадили. Пастофор Мэна, которому болезнь помешала присутствовать на собрании, был объявлен невиновным; другой жрец, схваченный в своем доме, умер два дня спустя после своего ареста, чем воспользовались, чтобы не трогать его семьи и вернуть свободу его брату; вся тяжесть фараонова гнева обрушилась на офицеров, из которых трое были обезглавлены в тот же вечер, а другие, в том числе и Абтон с Нектанебой и еще несколько служащих, – были заключены в цитадель. По суровым египетским законам все родные виновных разделяли их участь; сестра Нектанебы и сын Абтона были заключены в тюрьму и, как обвиняемые второстепенной важности, очень скоро приговорены: бедный Нехо – к крепостным работам при возведении укреплений Авариса, а Неферт предстояла не менее печальная участь, от которой ее избавило только заступничество Пэт-Баала.

Царевич Намурад не забыл просьбы писца, бдительности которого они были обязаны открытием заговора; в добрую минуту он повергнул эту просьбу на благоусмотрение Апопи, который приказал освободить молодую девушку, ничего, конечно, не знавшую о заговоре мужчин; но насчет должности виночерпия фараона обещал подумать, когда процесс будет вполне закончен. Однажды утром Неферт вывели из темницы и царский писец объявил ей, что фараон, по бесконечной доброте своей, милует ее и отдает в жены Пэт-Баалу; молодая девушка, страстно любившая своего жениха, чуть не лишилась рассудка. Ничего не оставалось делать, как покориться судьбе. Послушно позволила она отвести себя к родственнице своего будущего мужа и, неделю спустя, увенчанная цветами, но с ненавистью и отчаянием в душе, вошла супругой в дом, ныне принадлежавший Пэт-Баалу и который также некогда приготовлял для нее Нехо.

Около четырех месяцев прошло с того времени, как Абтон и Нектанеба были заключены в государственную тюрьму; судьба их все еще не была решена; мрачно и беспросветно тянулась их жизнь в тесной каморке, куда их неразлучно заключили. Иосэф, продолжавший пользоваться сравнительной свободой внутри крепости, прислуживал заключенным и, по обязанности службы, заходил по нескольку раз в день в комнату разжалованных хлебодара и виночерпия. Будучи семитом, Иосэф гораздо больше симпатизировал гиксам, чем египтянам, которых скорее даже ненавидел со времени наказания, которому подвергся в доме Потифара, и потому в глубине души радовался, что попытка возмущения кончилась так неудачно. О причинах немилости Абтона и Нектанебы он знал от Гуапура, которому в свою очередь сообщил подробности писец-секретарь Гармаху.