Текст книги "Железный канцлер Древнего Египта"

С трудом подавив душившее его отчаяние, он закрыл лицо руками, и горячие слезы полились из его глаз.

– Как я могу еще плакать, когда сердце мое давно должно бы уподобиться граниту пирамид? – прошептал он с горечью.

Легкий шорох заставил его поднять голову и, к удивлению, в двух шагах от себя он увидел Аснат, испуганно смотревшую на него. Молодая женщина тоже все еще не могла успокоиться; ей казалось, что она задыхается в своих покоях, и она вышла в сад, где случай и привел ее к Иосэфу.

Увидев мужчину, она в удивлении остановилась; но, узнав мужа, подошла ближе и тут заметила, что он плачет. Открытие это потрясло ее; никогда раньше не приходила ей в голову мысль, что гордый и высокомерный человек, облеченный почти царской властью, мог быть так несчастен, мог чувствовать себя одиноким, беднее любого, самого жалкого рыбака с Нила, у которого есть семья, любящая его и делящая с ним и горе, и радость. Чувство глубокого сострадания и то непреодолимое обаяние, которое производил на нее взгляд Иосэфа, воскресли в сердце Аснат.

– Ты плачешь, Иосэф? – прошептала она в замешательстве.

Волнение, отразившееся на ее лице, и красота молодой женщины, которая в смущении и участливо смотрела на него, пробудили в душе Иосэфа страстный порыв горя. Схватив обе руки Аснат, он притянул ее к себе и сказал прерывающимся от волнения голосом:

– Да, да, Аснат, я плачу! Плачу, потому что одинок, потому что все окружающие ненавидят и презирают меня, а единственное существо, которое могло бы быть моей поддержкой и радостью, пыталось убить меня. Но успокойся и не дрожи так; ведь я знаю, что эта ужасная мысль не могла зародиться в невинной душе твоей. Я только молю тебя: полюби меня хоть немного, чтобы я знал, что во всем огромном, враждебном мне городе твое сердце бьется для меня.

– Я не могу любить тебя, Иосэф, – глухо пробормотала Аснат, опуская голову, – но если ты примешь мою дружбу, ее я дам тебе охотно; я постараюсь, чтобы вперед ты не чувствовал себя одиноким и не считал меня своим врагом.

– Я понимаю: «они» грозили тебе проклятием и извержением из касты, если ты полюбишь меня, – сказал он с горечью. – Пускай! Я принимаю твою дружбу и по глазам твоим вижу, что ты дашь больше, чем обещаешь. Итак – мир, и да защитят боги наш союз!

Обменявшись поцелуем с мужем, Аснат молча склонила голову на его грудь. Неизъяснимое чувство – смесь горя и радостного счастливого покоя – охватило все ее существо. Четверть часа спустя молодые супруги тихонько поднимались по ступеням террасы, чтобы начать новую жизнь.

Часть вторая

I

В первые месяцы после примирения жизнь молодых текла довольно гладко, если не считать разных мелких стычек, мешавших водвориться полной между ними гармонии и вытекавших из тех странных, фальшивых отношений, которые царили между супругами. Ослепленный страстью, которой он сперва отдался было очертя голову, Иосэф жил надеждой завоевать сердце жены и потому баловал ее всем, что было в его власти: осыпал подарками, предупреждал ее малейшие желания, дал полную свободу и с покорностью влюбленного подчинялся всем ее желаниям и капризам. Будь Аснат предоставлена самой себе, она, вероятно, ответила бы полной взаимностью на любовь мужа, привлекательная личность которого приобрела над ней свою чарующую власть. Но клятва, данная Гору, и мысль, что, поддавшись влечению своего сердца, она неминуемо вызовет презрение своей касты, с самого начала возбудили в ней внутренний разлад; довольно было присутствия какого-нибудь жреца, тяжелый испытующий взгляд которого действовал на Аснат подобно ушату холодной воды, или просто воспоминания о прежнем женихе, чтобы убить в ней всякий порыв нежности или откровенности. В такие минуты она, так сказать, застывала в холодном горделивом презрении, надменно отвечая на нежность, выказываемую Иосэфом, слишком влюбленным, чтобы скрывать свои чувства перед кем-либо.

Несмотря на минуты отчаяния, в которое повергали его подобные выходки, Иосэф снова быстро подпадал под очарование жены; довольно было ее улыбки или поцелуя, чтобы окончательно обезоружить его. Сознание такой власти над человеком, перед которым дрожал весь Египет, ужасно потешало Аснат. Под влиянием тех же смешанных чувств к мужу она играла им, давая ему чувствовать, что если для всех он был могущественным, грозным Адоном, то для нее он был только человеком темного происхождения, который должен был считать за счастье – служить игрушкой ее прихоти.

Несмотря, однако, на свое ослепление, Иосэф был слишком умен, чтобы не понять своего положения и не заметить вредного влияния, оказываемого на жену жреческой кастой, хотя доказательств этого тайного влияния он и не имел. Ненависть его к жрецам и родным Аснат еще усилилась. Наконец он решил побороть свою слабость и дал почувствовать Аснат, что вечно третировать себя он не позволит и что если лаской она может добиться всего, то капризам ее он сумеет противопоставить неоспоримый авторитет супруга.

Повод к осуществлению этого нового метода представился месяцев через восемь после его женитьбы. Дела, требовавшие личного присутствия Адона, вынуждали его недели на три покинуть Мемфис; при этом известии Аснат, без его ведома, решила воспользоваться отсутствием мужа для поездки в Гелиополь в сопровождении Ранофрит, также собравшейся навестить семью брата, покуда Потифар ездил в одно из своих отдаленных имений осматривать опустошения, причиненные там пожаром. Каково же было удивление Аснат, когда управитель почтительно объявил ей, что Адон запретил выдавать ей нужные на дорогу средства и избрать свиту, и что вообще в его отсутствие всякое путешествие молодой женщины им положительно воспрещено.

В первую минуту Аснат была поражена; затем, вспыхнув, она нетерпеливым жестом отпустила управителя и, как только он вышел, бросилась на половину мужа, где Пибизи объявил ей, что господин один и работает в галерее.

Иосэф задумчиво ходил взад и вперед под сводами, время от времени останавливаясь у стола и делая заметки в раскрытых табличках, когда увидел вбежавшую к нему жену; ее пунцовые щеки и сверкающие гневом глаза сейчас же объяснили ему, в чем дело. Скрестив руки, он прислонился к колонне, терпеливо готовясь перенести бурю; едва уловимая усмешка на его губах, которую тем не менее подметила Аснат, привела ее окончательно в ярость.

– С каких это пор я здесь пленница, и как смеешь ты ставить меня в такое положение перед слугами, запрещая исполнять мои приказы? – вне себя воскликнула она, топая ножкой. – Я хочу ехать в гости к родителям и посмотрю, как ты запретишь мне это!

– С тех пор как ты стала моей женой, я имею право запрещать тебе то, что считаю вредным, и приказания мои должны исполняться тобою наравне со всеми в доме, – ответил спокойно Иосэф. – Кроме того, я попрошу тебя не забывать, с кем ты говоришь; я не раб, на которого можно так кричать. Ты не поедешь к своим; я и без того достаточно чувствую влияние твоей касты на мою семейную жизнь. Не смея открыто противостоять мне, достопочтенные отцы тебе внушают неповиновенье; я нахожу излишним давать тебе возможность лишний раз выслушать все лестные эпитеты, которыми меня награждают твой отец и его друзья.

Аснат опустила было глаза, но почти тотчас же гордо подняла голову и с иронией сказала:

– Не думаешь ли ты, что все обязаны проникнуться твоим величием? Все эти уважаемые люди вынуждены, правда, молчать перед тираническим насилием Апопи, но они никогда не унизятся до того, чтобы пресмыкаться пред тобой.

– Еще причина, стало быть, чтоб удалить от них тебя; ты и так уже достаточно исполнена презрения ко мне. Вдали от уроков твоих наставников можно будет попытаться возбудить в тебе должное уважение к моему величию. А теперь я предлагаю тебе следующее: если тебе скучно в Мемфисе, поезжай со мной; ты не видала Таниса, а празднества и почести, которыми окружат супругу Адона, развлекут тебя.

В иное время Аснат приняла бы предложение мужа с удовольствием, так как никогда не упускала случая разыгрывать первую роль и очень любила быть окруженной почетом и лестью; но теперь она была слишком возбуждена, чтобы оценить эту попытку к примирению. Она покачала головой и насмешливо объявила:

– Благодарю за такие почести! Ты забываешь, что я египтянка и знаю, чего стоят они самолюбию египтян. Что касается до поклонения «Шасу», я пользуюсь им и здесь в избытке.

Тонкие ноздри Адона дрогнули и лицо нахмурилось.

– Не злоупотребляй, Аснат, своей силой и моим терпением, – сказал он строго, сделав к ней шаг. – Я знаю, что ты презираешь мое происхождение, подобно всей твоей касте, которая руководит тобой, и в этом отношении ты вольна думать и чувствовать все, что тебе угодно; но высказывать мне это я запрещаю, понимаешь! Скрежещи зубами молча, как и твои дорогие египтяне, но как они сгибаются перед Адоном, который может раздавить их, так и ты должна оказывать своему мужу почтение и послушание. Теперь оставь меня, я должен работать!

И, повернув к ней спину, он придвинул табурет к столу и склонился над табличками. Рассерженная Аснат вернулась к себе, придумывая планы мщения, и на следующий день, едва уехал Иосэф, она отправилась к Ранофрит, которой и передала возмутительную сцену с мужем.

– Этого только недоставало, чтобы негодная собака стала тобой командовать! Едем со мной и докажи ему, что можешь обойтись и без его согласия, – с глубочайшим презрением прибавила жена Потифара.

Аснат вернулась домой в восторге и через день объявила управителю, что едет со своей теткой. Но так как она не брала ни одного раба, довольствуясь кормилицей, и ни одного мула для вещей, то подвергнуть задержанию личность молодой госпожи он не посмел, и Аснат оставила Мемфис в полном восторге, что сыграла такую штуку с Иосэфом.

В Гелиополе обе они воздержались сказать истину Потифэре, который, не подозревая ослушания дочери, был счастлив увидеть ее и находил вполне естественным, что Аснат воспользовалась для своего путешествия отсутствием мужа.

Верховный жрец был завален делами по возведению разных зданий в храме и мог уделять семье очень мало времени. Майя, правда, высказывала некоторого рода опасения, когда ее посвятили в тайну, но Аснат и Ранофрит успокоили ее, уверив, что необходимо было проучить дерзкого.

Недели две прошло, как Аснат жила в Гелиополе, как вдруг в одно прекрасное утро неожиданно прибыл Потифар; сумрачный, видимо недовольный, он спросил Потифэру и прошел к нему.

– Ну, это сулит мало хорошего! – сказала Майя, и действительно гость и хозяин скоро вышли к женщинам, и Потифэра сделал дочери строгий выговор не только за ослушание мужа, но и за утайку от него всех обстоятельств их ссоры. Затем он объявил, что через два часа она выедет с дядей в Мемфис.

– Я не хочу возвращаться к Адону: он дурно обращается со мной, унижает и всячески мучит меня! – воскликнула Аснат, заливаясь слезами.

– Стыдись выдумывать разные пустяки; глупо так вести себя, когда отец завещал тебе быть осторожной, – прервал ее с неудовольствием Потифар.

Верховный жрец обнял дочь, насколько мог, успокоил ее и передал, что рассерженный Иосэф объявил, что если его жену задержат в Гелиополе еще хоть один день, он обложит земли храмов зерновой податью, которую жрецы должны будут вносить в общественные житницы; одна мысль о подобном насилии против его касты, на которое Иосэф был, без сомнения, способен, приводила в отчаяние Потифэру.

Как ни была раздражена Аснат, а ехать все-таки было надо; в отчаянии она едва простилась со своими, усомнившись даже в любви отца. Напрасно старался Потифар вразумить ее, советуя быть осторожнее и объясняя ей всю важность и ответственность ее положения, когда личность ее была опасным орудием в руках Адона. Что ей было за дело в эту минуту до политики и государственных вопросов? Она думала и жаждала одного: поскорее свидеться с мужем и сделать ему такую сцену, какой ему еще и не снилось.

Недалеко от Мемфиса их встретил гонец Иосэфа, который передал Потифару просьбу Адона отвезти его жену в подгородное имение. Это новое распоряжение уже окончательно вывело Аснат из себя, и Потифар оставил ее не без тревоги.

С нетерпением ждала она появления мужа, но напрасно: прошло больше двух недель, а Иосэф не показывался, и Аснат пребывала в одиночестве, никого не видя и не смея выходить за стены огромного сада. Она думала, что сойдет с ума, но вот как-то после обеда, когда она лежала на плоской крыше, с высоты которой видна была дорога в Мемфис, вдали показалось облако пыли, оказавшееся скоро колесницей, сопровождаемой всадниками, в которых она признала телохранителей мужа. Все закипело в ней. Пусть он покажется только! Но вместо Адона прибежал невольник сказать ей, что господин просит ее спуститься вниз. Она закрыла глаза и не двигалась; через четверть часа колесница и всадники уехали.

Прошло еще две недели в тишине и одиночестве. Аснат понимала, что муж хочет проучить ее и заставить сознаться в своей вине; но она готова была скорее умереть, чем дать ему это удовлетворение. Тем не менее гнев утих, уступив место чувству затаенной злобы. Она уже больше не лежала по целым дням в раздумье, а прилежно занималась в доме и саду, придумывая разные украшения и перемены. Как-то утром, когда она с двумя садовниками и несколькими служанками занята была пересадкой цветов в клумбы и вазы, украшавшие ее любимый павильон, прибежал запыхавшийся невольник и возвестил о прибытии Адона.

Аснат вспыхнула; сердце забилось и чувство злобы снова проснулось в ее душе. В ту же минуту, заметив в конце длинной аллеи смоковниц статную фигуру Иосэфа, она приказала слугам удалиться, понимая, что предстоящий разговор не предназначался для ушей рабов. С видом полнейшего равнодушия прислонилась она ко входу в павильон; теперь-то она докажет «нечистой собаке», что если он и может держать ее взаперти и дурно обращаться с ней, то над душой ее он не властен.

Иосэф быстро приближался, пытливо всматриваясь в прелестное личико жены, выражавшее одно жестокое упрямство и не сулившее ничего хорошего; глубокий вздох вырвался из его груди. Лихорадочно блестевшие глаза, учащенное биение сердца под тонкой виссонной туникой сказали бы более внимательному наблюдателю, что спокойствие, которым были проникнуты черты Иосэфа, было только наружное; на самом же деле он страдал от долгой разлуки с женой и лишь в силу необходимости разыгрывал роль строгого и бесстрастного супруга. Послушайся он только голоса сердца, он привлек бы в свои объятия обожаемую капризницу и поцелуем заключил бы мир; но рассудок шептал ему, что Аснат, настроенная против него врагами, будет злоупотреблять своим влиянием, на каждом шагу станет оказывать ему неуважение и унижать его без милосердия. Только сломив ее гордую волю, он мог надеяться заставить уважать себя и расчистить дорогу для любви, которую она чувствовала к нему, но против которой боролась из упрямства и страха перед кастой. Остановившись перед Аснат, превратившейся, казалось, в статую, Иосэф сказал спокойно:

– Так-то ты принимаешь своего мужа после долгой разлуки, да еще оскорбив его своим ослушанием? Заносчивость и упрямство – вместо извинения и доброго слова!

Аснат с презрением подняла голову, и в лазоревых глазах ее блеснула насмешка.

– Фараон Апопи, насколько мне известно, еще не указывал, чтобы всякая жена-египтянка падала ниц перед своим мужем-«шасу»; а так как видеть тебя, Адон, я вовсе не желала, то и не чувствую в себе ни малейшей благодарности за посещение. Мне так хорошо здесь, в моем полном одиночестве, что лучшего и не желаю.

По мере того как она говорила, Иосэф бледнел; дрожание ноздрей указывало на бурю, закипавшую в его душе. Он не тотчас ответил, желая раньше овладеть собой.

Взгляд его рассеянно перебегал по вазам, по кучам свежей земли, по наваленным на траву кустам, и остановился на пачке лежавших подле, на скамье, тростниковых прутьев для подвязки цветов. Машинально он взял прут и согнул в руках; но Аснат заподозрила в этом движении намерение перейти от слов к делу и вспыхнула.

Схватив маленький, оставленный садовником топорик, она бросилась к мужу и, замахнувшись на него, крикнула вне себя:

– Смей только меня ударить, и я убью тебя!

Иосэф, который был далек от мысли о чем-нибудь подобном, с удивлением отступил.

– Вижу я, что ты сознаешь сама, чего заслуживаешь! – сказал он строго. – Но не этим намереваюсь я научить тебя вежливости и заставлю уважать себя не кулаком, а силой моей воли. А теперь брось топор; недостает только, чтобы слуги видели, что ты подняла на меня руку. Сейчас брось! – нахмурив брови, повторил он таким повелительным тоном, что после минутного колебания молодая женщина повиновалась. Тогда, в свою очередь, Иосэф бросил прут и спокойно, но решительно продолжал:

– Хорошо, теперь я объяснюсь с тобой окончательно; мне надоело выслушивать оскорбления, на которые ты не имеешь права! Я шел к тебе с добрым намерением устроить сносную для нас обоих жизнь, а вовсе не для того, чтобы вымаливать твою любовь. Ты в самом деле думаешь, что я не мог бы заставить тебя почувствовать мою власть, хотя ты и дочь Потифэры? Прислав тебя сюда, отец твой сам показал, что не хочет идти против меня и прекрасно понимает, где кончаются права отца и начинаются права мужа. Относительно меня, вольноотпущенника, ты позволяешь себе то, на что никогда не осмелилась бы, будь ты замужем за египтянином; но, повторяю тебе, ты ошибаешься! Этому вольноотпущеннику, ставшему твоим господином, ты обязана уважением и послушанием, так же как оказывала бы их Гору или иному человеку твоей расы, за которого вышла бы замуж; я не потерплю, чтобы ты открыто выказывала мне свое презрение. Теперь слушай мое решение, вызванное твоим ослушанием, а так как ты отказалась от дружеского примирения, то я дам тебе почувствовать мою строгость. Если ты, – как подобает покорной супруге, – не выпросишь у меня прощения, ты останешься здесь, в этом заточении, исключенная из общества, хотя бы даже на всю жизнь. Беру богов в свидетели, – он поднял руку, – что ничья просьба не заставит меня изменить моего решения. Твоему отцу, как и фараону, я отвечу, что пользуюсь своим неоспоримым правом против непокорной жены; и если ты не уедешь теперь со мной и до моего отъезда, завтра утром, не придешь просить у меня прощения, тебе придется идти ко мне пешком в Мемфис, так как здесь для тебя не будет ни колесницы, ни носилок. Обдумай хорошенько, Аснат, последствия своего упрямства и выбирай: вернуться ли завтра со мной в Мемфис или остаться здесь в заточении? Вот мое последнее слово!

В отчаянии Аснат бросилась на скамью и закрыла лицо руками. Иосэф, уже отошедший на несколько шагов, обернулся и, видя судорожные рыдания жены, вернулся поспешно и, склоняясь к ней, прошептал:

– Аснат, будь добра, будь справедлива! Послушай голоса сердца, а не желчи, которой отравили твою душу. Одно ласковое, приветливое слово – и я забуду все, что было между нами!

В волнении ждал он ответа; тяжело дыша, молодая женщина видимо боролась с собой, но не прерывала молчания. Горько улыбнувшись, Иосэф отвернулся и пошел к дому. Там он велел позвать сопровождавших его писцов, желая работой заглушить осаждавшие грустные думы.

Аснат в свою очередь заперлась у себя, запретив кому-либо беспокоить ее; безумное отчаяние, охватившее ее, сменилось затем полным, близким к обмороку, изнеможением. Наступление ночи принесло ей некоторое успокоение. Чувствовала она себя разбитой, но мысли были ясны; присев к открытому окну, она задумалась. С томительной ясностью развертывалась перед ней картина последствий ее упрямства. Иосэф, несомненно, ни в чем не изменит своего решения; но несомненно и то, что отец никогда не допустит без борьбы ее заточения здесь, в этой вилле. Какие ужасные последствия может породить это столкновение? Какое унижение будет нанесено в ее лице всей касте, какой стыд для нее и ее близких, если в конце концов ей все-таки придется идти пешком в Мемфис выпрашивать прощения у бывшего раба! Рассудок шептал ей уступить, дабы избегнуть этих последствий, но гордость ее возмущалась против этой необходимости.

Глубоко вздохнув, Аснат закрыла глаза и откинулась на спинку своего кресла, как вдруг она вздрогнула и стала прислушиваться: в саду раздался крик ночной птицы и повторился кряду еще четыре раза. Аснат быстро встала, закуталась в темный плащ и сошла в сад; она не сомневалась, что служитель храма прибыл передать ей тайно послание от отца и условленным знаком предупреждал ее о своем присутствии. Она вошла в кущу дерев и осторожно пробиралась через кустарник, как вдруг кто-то схватил ее за руку; неясная тень отделилась от дерева и чей-то голос прошептал над ухом: «Избегай всего, что может повести к столкновению Адона с жрецами; приближается час, в который все унижения твои будут отомщены; иди просить прощения у дерзкого пса, уступи его приказу; такова воля отца твоего и да хранит тебя Ра!»

Послышался легкий шелест листьев и тень исчезла в темноте; испуганная Аснат осталась одна. Глубоко взволнованная, вернулась она к себе и не подумала противиться полученному приказанию; но каким образом мог узнать ее отец то, что произошло между нею и ее мужем всего несколько часов тому назад? Тут вспомнилось ей, как часто происшествия, никому неведомые и случавшиеся где-нибудь далеко, становились немедленно известны ее отцу: так, например, в день возвышения Иосэфа в Мемфисе Потифэра говорил об этом Ракапу и она случайно слышала несколько фраз из их разговора; вообще все важные известия передавались необычайно быстро из храма в храм, но каким образом – это оставалось для нее тайной. В настоящую минуту этот вопрос не особенно интересовал ее. Мысль о неизбежном унижении, которое ей предстояло, поглотила всецело ее мысли; медленно направилась она к мужу.

По указанию невольника она прошла через комнату, где на столе еще стоял нетронутый ужин, и вышла на прилегавшую к ней террасу. Там она увидела своего Иосэфа, сидящего на перилах: его тонкий, правильный профиль резко выделялся при красноватом свете двух высоких треножников, освещавших его короткую белую одежду и драгоценности, которыми были украшены шея и руки; он был страшно бледен, плотно сжатые губы и все лицо его носили печать невыразимой горечи и гнева.

Аснат остановилась в нерешительности и тяжело вздохнула; голова закружилась, она готова была упасть. Тяжелый вздох уже достиг ушей Адона; он обернулся, встал и подошел к молодой женщине, устремив на нее долгий мрачный взор. Наступила тишина; безмолвно, со сдвинутыми бровями, он ждал, наблюдая внутреннюю борьбу, отражавшуюся на расстроенном лице Аснат.

– Прости меня, Иосэф, – наконец, прошептала она тихо.

– Хорошо; завтра ты вернешься в Мемфис, – сказал он холодно. – Ты хорошо исполнила посланное тебе из храма приказание. Я только замечу, что та же гордость твоя, которая заглушает правдивый голос сердца, отнюдь не мешает тебе быть рабой, слепым орудием жрецов и по их приказу унижаться там, где это им нужно.

Как пощечина, отозвалось в душе Аснат ледяное, жестокое презрение, звучавшее в голосе Иосэфа; мысль, что ему известно о приходе жреца, привела ее в ужас. Силы окончательно оставили ее, она пошатнулась и упала бы, если б Иосэф не успел поддержать. Видя, что она лишилась сознания, он отнес ее на постель и стал приводить в чувство; гнев его исчез при виде бледного исстрадавшегося лица Аснат. При мысли о виновниках его горя кулаки его сжались.

– О! Как отмстить тебе, гнусная каста, адской злобой своей убивающая мое счастье даже тогда, когда я держу его в моих объятиях! – прошептал он дрожащими губами.

Когда Аснат пришла в себя и первый взгляд ее упал на испуганное лицо склонившегося над ней Иосэфа, она опять закрыла глаза, затем встала и, не глядя на него, прошептала:

– Я пойду к себе; теперь я чувствую себя хорошо.

– Вот как! Ты чувствуешь себя хорошо и сейчас же хочешь уйти? В тебе нет ни малейшего желания остаться со мной и заключить настоящий искренний мир, забыв на время призрак в белых одеждах, восстающий между нами? – шутливо спросил Иосэф, поднимая ее опущенную головку и страстно заглядывая в сумрачные глазки жены. Аснат покраснела: ласковый голос, улыбка и обаятельный блеск больших зеленоватых глаз произвели свое обычное чарующее влияние. Сердце ее судорожно забилось; она уже более не противилась, когда Иосэф привлек ее к себе и сказал:

– Сама повтори мне слова, внушенные тебе моими врагами.

– Прости меня, Иосэф! – прошептала Аснат. Голос ее был еще нерешителен, но улыбка заиграла уже на побледневших губах. Иосэф забыл и простил все выходки и оскорбления своего нежного, очаровательного противника и, побежденный, прижал ее к своей груди.

Он сознавал свою слабость и страсть, поработившую его и делавшую столь снисходительным и миролюбивым, – его, гордого и жестокого, железного канцлера фараона Апопи.

II

Последнее столкновение с мужем произвело на Аснат глубокое впечатление и вызвало заметную перемену в ее характере и обращении; она стала осторожнее, сдержаннее, избегала малейшей возможности сердить Иосэфа и, не желая давать повод к столкновениям, подчинялась беспрекословно всем его желаниям. Такая сдержанность вовсе не соответствовала ее пылкой и своевольной натуре и создала в их отношениях томительную натянутость и охлаждение, заставившие Иосэфа сожалеть о бурных, пасмурных, но подчас и безоблачных днях первых лет его брачной жизни. Жаловаться на оскорбительные слова ему более не приходилось, но зато равнодушная, почти боязливая покорность жены приводила его иногда в отчаяние.

Рождение сына доставило Иосэфу бесконечную радость; на этого ребенка он возлагал величайшие надежды, ожидал, что он не только примирит с ним ненавистную, гордую жреческую касту, но что и Аснат, ставши матерью, забудет разделявшие их предрассудки и перенесет на отца любовь, внушенную ей ребенком. Но его ожиданиям не суждено было оправдаться.

В первое время Аснат действительно нежно привязалась к малютке, но посещение Потифэры, бывшего в то время в Мемфисе, сразу охладило это зарождавшееся чувство. Хотя и оправившаяся после родов, молодая женщина не выходила еще из своих апартаментов, когда посетил ее Верховный жрец. Кормилица поспешила поднести к нему маленького Манассэ; но, вместо того чтобы поцеловать и благословить внука, Потифэра рассеянным жестом отстранил его и, словно не замечая ребенка, направился к дочери и, прижав ее к своей груди, прошептал:

– Ты по-прежнему дорогая мне дочь, которой я вынужден был пожертвовать и которую боги очистят, когда пробьет час освобождения! Но сын этой нечистой собаки, подобно отцу его, останется презренным и никогда не будет пользоваться любовью нашей семьи.

Аснат побледнела и в смущении опустила голову; она поняла, что ей запрещают любить ребенка, как запретили любить отца, и с этого дня стала еще задумчивее и молчаливее. В этом отношении ничего не изменило и рождение второго сына, Эфраима; Потифэра и его жена выказывали ледяное равнодушие к внукам. Аснат мало занималась детьми и была так же холодна к ним, как и к мужу; только взгляд ее, который она подолгу не могла оторвать от малюток, да мимолетная ласка и выдавали более глубокое, но скрытое к ним чувство.

Вполне понятно, что такое положение вещей становилось иногда совершенно невыносимо Иосэфу: сначала оно вызывало бурные сцены, но гнев Иосэфа быстро остывал, встречая пассивное сопротивление Аснат; к тому же красота ее вновь, с прежней силой, влекла его к ней. Со своей стороны, Иосэф тоже стал тщательно скрывать свои чувства, и с течением времени между супругами установились холодно-вежливые отношения. Зато ненависть его к жрецам и аристократии Египта достигла своего апогея: его грызло страстное желание – отмстить им за невзгоды своей супружеской жизни.

Дела государства поглощали его теперь еще больше, чем прежде, так как настал предсказанный голод и уже два года свирепствовал в стране; бедствие сурово давало себя чувствовать всем, и кто хотел получать хлеб из казенных житниц – должен был приобретать его за наличные деньги; в этом отношении Адон не знал снисхождения.

Еще в самом начале неурожая двор покинул Мемфис и переселился в Танис. Причины, вызвавшие этот переезд, были непонятны народу; но высшие касты догадывались, что фараон и его канцлер предпочитали провести это тяжелое время в центре семитических племен, населявших дельту и по своему происхождению и религии (поклонялись они Сет-Тифону, или сирийскому Баалу) родственных гиксам, а потому и менее враждебных, нежели чисто египетское население страны. Кроме того, Танис был расположен ближе к Аварису, сильной крепости гиксов, державших в этом укрепленном лагере почти 200 000 гарнизона, что могло служить им прикрытием на случай отступления, создавая в то же время операционную базу для подавления могущего вспыхнуть восстания, которое несомненно найдет поддержку в Таа III и жрецах; глухая, но упорная вражда их сулила мало хорошего. Да и на самом деле жрецы настойчиво сеяли смуту в населении, проводя убеждение, что засуха и голод – наказания, ниспосланные богами за малодушие народа, слишком долго сносившего иго иноземца, презирающего божества земли Кеми и их служителей и угнетающего покоренную страну. Иосэф прямо-таки выставлялся ими как чудовище, порожденное жестокими богами «Шасу» с целью помешать освобождению народа и голодом держать его в послушании и повиновении.

Эти речи вполне подтверждались той жестокостью, с которой Адон правил страной. Огромные запасы собранного в государственные житницы хлеба делали Иосэфа в полном смысле слова властителем жизни и смерти голодного населения, стекавшегося изо всех областей Египта, а также Сирии и Кенаана, и сносившего золото, серебро, драгоценную посуду и женские украшения, чтобы выменять их на хлеб насущный. Со свойственной ему энергией и практическим умом Иосэф принял все меры, чтобы упрочить власть и организовать правильную продажу хлеба; весь состав служащих, приставленных к житницам, а также охранявшие их войска состояли исключительно из гиксов, и начальники их были люди испытанной верности. Вообще к этому времени большая часть ответственных должностей страны, находившихся в начале царствования Апопи в руках египтян, незаметно перешла к креатурам Иосэфа, забравшего, таким образом, в свои железные руки всю государственную машину, управление которой слабый фараон, более чем когда-либо больной и страждущий, всецело предоставил своему любимцу.

Дворец Адона также изменил свой вид: большая зала, в которой прежде он принимал просителей или давал аудиенции иностранным послам – до представления их фараону, – теперь обращена была в огромную контору. Окруженный писцами, сидевшими на раскинутых по полу циновках, восседал на возвышении Иосэф, спокойно выторговывая, с присущей его племени жестокостью, каждую меру зерна, в обмен на золото, скот и даже личную свободу, которую несчастные, один за другим, предлагали ему, терпеливо соглашаясь на все тяжелые условия, лишь бы с голоду не умереть с семьей. Когда условия, таким образом, были выговорены, писцы записывали их, а покупатель со свидетелями подписывали документ, к которому Адон прикладывал государственную печать; затем выдавалось свидетельство, в силу которого условленное количество зерна отпускалось покупателю из любого магазина. У входа в залу и по прилегающим галереям стояли весы, на которых взвешивались металлы, благовония и драгоценные товары, а сведущие люди, из золотых дел мастеров и прочих ремесленников, рассматривали и оценивали драгоценности, вавилонские ковры, финикийские ткани и дорогое оружие, которые сносили им отовсюду.