Текст книги "Железный канцлер Древнего Египта"

Узнав, что молодая женщина была в заточении, Гор вспыхнул от бешенства и страстно прижал ее к своему сердцу. Наконец-то она была свободна, и если он уцелеет на войне, ничто не помешает ему более изгладить силой своей любви из ее памяти все, что она выстрадала за это время…

Аснат молча склонила голову на грудь своего бывшего жениха: чувства, испытываемые ею, образовали в ее душе такой хаос, что она совершенно терялась в противоречиях. Какую правду открыл ей сон, виденный ею накануне обручения с Иосэфом! Сердце ее, действительно, было теперь разорвано, разделено и не принадлежало ей более; без сердца должна была она предстать перед судилищем Озириса.

Радость Потифэры и жены его видеть сына живым и покрытым славой была омрачена отчаянием Армаиса при известии о трагической кончине Хишелат; однако при мысли о том, что самый избыток скорби быстрее истощит ее, родители несколько утешились, твердо уповая, что время – этот великий целитель – поможет Армаису забыть его горе.

Впрочем, не время было заниматься теперь личными делами; разоренный и загроможденный трупами город настойчиво требовал быстрого переустройства своего управления; а кроме того, Таа III дал своему войску лишь три дня отдыха: он хотел форсированным маршем идти на Танис и, если возможно, отбросить неприятеля в его последнее убежище – Аварис. Потифар был назначен губернатором Мемфиса, а Потифэра собирался вернуться в Гелиополь, где присутствие его было настоятельной необходимостью.

И вот, накануне отъезда Верховного жреца и выступления войска, когда Потифэра, помолодевший словно на двадцать лет, кипя жаждой деятельности, работал у себя, в его комнату вошла Аснат.

– Что тебе надо, дитя мое? – спросил он, отрываясь от работы и пристально глядя на бледное лицо дочери, которая остановилась перед ним в нерешительности.

– Я пришла попросить тебя, отец, принять меры к тому, чтобы дети мои были мне возвращены. Отец их умер; покинутые и беззащитные, они могут погибнуть при осаде Таниса, – отвечала она упавшим голосом.

Пораженный Потифэра смерил ее недовольным взглядом; она впервые выказывала участие к судьбе своих сыновей.

– От меня не зависит исполнить твое желание, – отвечал он, хмуря брови. – Ты забыла разве, что Апопи провозгласил Манассэ своим наследником? Поэтому мальчиков он не отдаст тебе; они находятся у него во дворце и во всяком случае он увезет их с собой в Аварис. Кроме того, я должен тебе заметить, что нахожу, по меньшей мере, странным твое беспокойство о судьбе отпрысков человека, который был палачом Египта. Тебе даже стыдно быть их матерью, и ты можешь преспокойно забыть о них, особливо теперь, когда перед тобой открывается новая будущность. Боги, без сомнения, пошлют тебе сыновей, в жилах которых будет течь кровь отца столь же благородного, как и ты сама.

Бледное лицо Аснат зарделось.

– Я не стыжусь детей Иосэфа и не краснею быть им матерью, – гордо выпрямившись, ответила она взволнованным голосом. – Сам он умер, уничтоженный, ненавидимый, но это нисколько не мешает тому, что он был и останется в памяти народов величайшим человеком своего времени. Под его железной рукой сгибались: фараон, могущественная наша каста, да и весь народ; если сыновья его унаследовали энергию и мудрость своего отца, то Египет может гордиться ими.

При этой неожиданной отповеди дочери Потифэра побледнел и вскочил.

– Несчастная! – прошептал он, задыхаясь и хватая за руку Аснат. – Да ты любила его! Ты, дочь Верховного жреца Гелиополя, любила раба-вольноотпущенника, этого негодного пса, который сам, своими нечистыми руками, как преступницу, запер тебя в тюрьму, лишь только ты стала помехой его тщеславию!

Глаза Аснат вспыхнули; горечь и муки – все, что за многие годы скопилось в душе ее, вдруг вылилось наружу:

– Отец, ты забываешь, что лишь по приказу жрецов и твоему стала я женой Иосэфа. Я никогда не забывала моих обязанностей по отношению к тебе и нашей касте. Я презирала Адона перед светом; самому ему выказывала я лишь равнодушие и пренебрежение, я никогда ему не говорила, что любила его; но сердцу приказывать нельзя! И этот человек, сделавший всем вам так много зла, осыпал меня любовью и всегда был добр ко мне! Много было причин, побуждавших его к удовлетворению ненасытного честолюбия; однако, несмотря на это, он не решился погубить меня, хотя это было бы для него очень легко. В моей тюрьме он выказал мне столько любви, как никогда во дворце. – Суровому велению моей касты я покорилась безропотно; я не была ни женой, ни матерью – на что имеет право беднейшая женщина народа – но проклинать память Иосэфа я не в силах!

Потифэра слушал ее, пораженный изумлением. Только теперь, в эту минуту, он понял, как он был жесток в своем ослеплении, сколько страданий доставил он своему ребенку, увлекшись фанатизмом, политикой и предрассудками касты; жрец задушил в нем тогда отца.

Быстрым движением он привлек к себе Аснат и запечатлел на лбу ее поцелуй.

– Прости, возлюбленная дочь, слепоту и жестокость мою к тебе! – прошептал он. – Сегодня же отправлю я гонца в Танис к главному жрецу храма Гатор, и, если то будет в силах человеческих, твои дети будут тебе возвращены.

* * *

В Танисе последнее время было также очень тяжело; болезненный припадок, случившейся с Апопи на другой же день после смерти Адона, во время разговора его со жрецами, перешел в опасную болезнь, и в продолжение нескольких недель жизнь фараона была в опасности.

Управление делами пришлось взять в свои руки царевичу Намураду, несмотря на то, что сам он был слаб и болен; и на первых же порах царевич очутился перед затруднениями почти непреодолимыми – неожиданная смерть Иосэфа привела в расстройство почти всю правительственную машину. Приходилось не только восстановлять порядок и дисциплину, но и готовиться к обороне, наталкиваясь при этом на каждом шагу на глухую неприязнь, измену и злонамеренность египетского населения. Тем не менее неизбежность опасности пробудила в гиксах энергию, и они довольно быстро собрали войска и двинули их на освобождение Мемфиса.

Известие о поражении было страшным ударом; Апопи, к которому понемногу возвращалось здоровье, принимал энергичные меры, чтобы собрать новые силы, когда воин, случайно избегнувший избиения мемфисского гарнизона, принес весть о сдаче крепости и о приближении Таа III, форсированным маршем идущего на Танис.

В ту же ночь был собран чрезвычайный совет, и Апопи пожелал непременно на нем присутствовать, несмотря на свою крайнюю слабость. Движимый последним проблеском гордости и энергии, фараон объявил о своем желании защищать Танис до последней крайности; но все присутствовавшие на совете военачальники воспротивились этому; они заявили, что город слишком слаб для того, чтобы выдержать осаду, и настоятельно потребовали, чтобы фараон удалился под защиту неприступных твердынь Авариса; Апопи принужден был уступить.

По принятии этого решения настали лихорадочные приготовления к отъезду фараона; бесчисленные телеги, мулы и верблюды нагружались царскими сокровищами и отправлялись в Аварис.

Через двое суток после того последний царь-пастырь Египта, расстроенный, худой, бледный как смерть, лежа на пурпуровых подушках своих носилок, навсегда покидал Танис; во вторых носилках находились Манассэ и Эфраим, наследники рухнувшего теперь престола, который некогда хотел занимать их отец.

Отъезд фараона вызвал в городе настоящую панику; все гиксы, имевшие на то возможность, бежали в Аварис; но все чувствовали, что уходили навсегда и потому, как могли, утоляли свою отчаянную злобу: сановники сами поджигали свои дома; убийства и резня, залившие кровью Мемфис, возобновились опять и на улицах Таниса.

Через несколько дней после этих событий Таа III без боя занял столицу своего врага и был встречен восторженным энтузиазмом египетского населения и безмолвной яростью оставшихся гиксов.

Старый царь предполагал пробыть в Танисе довольно долгое время. Город был полуразрушен и правильного управления не существовало; нужно было восстановить порядок, выяснить размеры добычи и, наконец, принять меры, чтобы отбросить гиксов в их последнее прибежище и отрезать у них возможность перейти в наступление. Таким образом, Таа водворился во дворце, покинутом Апопи, и Армаис, стараясь привести в порядок опустошенный и разграбленный дворец, сделал открытие, которое его и взволновало, и вместе с тем обрадовало. В одной из пустых зал он нашел мумию Хишелат. Бальзамировщики доставили ее незадолго до бегства Апопи; похоронить ее еще не успели, а затем, в суматохе, сопровождавшей отъезд, о теле царевны совершенно забыли. Мумия Иосэфа была унесена его соплеменниками, которые наивно полагали, что останки их могущественного покровителя послужат им защитой и в будущем.

Армаис искренно оплакивал трагический конец благородной царевны, пожертвовавшей собой для его спасения, и поклялся остаться верным ее памяти. Спустя некоторое время он с Гором отправился в Гелиополь; Армаис повез с собой тело Хишелат, которое он хотел похоронить в семейной гробнице; a Гор, по воле фараона, должен был занять выдающийся пост в городе солнца, и спешил окончательно установить свои отношения к Аснат и отпраздновать свою свадьбу как можно скорее.

Через несколько дней по приезде в Гелиополь Гор убедился, что Аснат с заметным смущением избегает решительного объяснения с ним; огорченный и задетый этим за живое, он обратился к Майе, прося ее поговорить с дочерью и узнать причину подобных отношений. Удивленная и недовольная, супруга Верховного жреца тотчас же отправилась к Аснат и прямо заговорила с ней о браке с Гором, ее единственным законным женихом, по отношению к которому данное ему слово не было сдержано только ради исключительных обстоятельств.

Яркая краска залила бледное лицо молодой женщины.

– Я никогда и не думала уклоняться от союза с Гором; но я не знаю, право, как мне поступить и как он отнесется к известию, что я скоро должна сделаться матерью третьего ребенка от другого! – тихо ответила она.

– О! Этого только нам недоставало. Какое несчастье, какой позор! – воскликнула Майя с гневом. – Теперь я понимаю твою грусть, несчастное дитя… – И целый град нелестных эпитетов и ругательств обрушился на покойного Адона, этого «мерзавца», который только и думал о том, как бы всем наделать побольше зла до и после своей смерти.

Аснат молча опустила голову и мрачно слушала причитанья матери, когда вошла Ранофрит.

Узнав, в чем дело, жена Потифара рассмеялась.

– Будет тебе кричать и бесноваться, Майя! Велика беда, подумаешь! Если уж Гор прощает Аснат двух детей от Иосэфа, то, разумеется, не станет шуметь из-за третьего и это никак не может помешать их союзу.

– А ведь ты права; как это я раньше об этом не подумала! Пойду сообщу Гору истину, – ответила, успокоившись, Майя, и, не ожидая ответа дочери, поспешила выйти из комнаты.

Эпилог

Прошли многие годы. Секенен-Ра, Таа III Победоноснейший почил в Озирисе; его преемник Камес последовал за ним в могилу после весьма недолгого царствования. Но память о славном царе, нанесшем решительный, смертельный удар гиксам, по-прежнему жила и чтилась в народе, и его скромная гробница в некрополе Фив служила местом паломничества, даров и многих жертвоприношений.

Шесть лет как Амес I занимал трон фараонов и только что ознаменовал свое царствование взятием Авариса. После продолжительной осады пало неприступное убежище ненавистных поработителей, и с устьев Нила до самых порогов земля Кеми была свободна.

В священном городе Гелиополе готовилось пышное торжество. Прибыл молодой фараон, чтобы там, согласно древнему обычаю, отпраздновать свое коронование; в первый раз за пятьсот лет истинному фараону предстояло возложить на свою главу красную и белую корону Верхнего и Нижнего Египта.

Еще накануне торжественного дня народ уже был в необычайном оживлении; для присутствования на великом национальном торжестве в Гелиополь съехались отовсюду, даже из самых отдаленных областей Египта, номархи, жрецы и сановники. Без сомнения, среди «хаков» немало было и недовольных, которые в мелком тщеславии своем считали себя обиженными возведением на трон единого и могущественного государя; но, сознавая всю несвоевременность подобных притязаний, они показывали вид, что разделяют общий восторг.

Уже с рассвета на разукрашенных улицах теснилась нарядная, веселая толпа; все дома были убраны гирляндами цветов, и даже самые бедные лачуги выставили по зеленой ветке. Особенно густая толпа стояла перед входом в царское жилище, и тут веселость и добродушие египтян проявлялись особенно ярко. Судили и рядили о праздничном убранстве дворца, передавали втихомолку друг другу черты из жизни фараона, рисовавшие характер молодого царя и его ближайших советников, острили и пересмеивались с соседями, закусывая лакомствами, которые захватили с собой из дому или покупали на лотке у торговцев, – так как и во времена Амеса существовали уже такого рода скромные представители торговли.

Все были счастливы и веселы; голод и прошлые лишения были, казалось, позабыты, так как уже много лет обильные разлития Нила восстановили в стране изобилие и богатство. Нищенствующие жрецы, расхаживавшие между тесными рядами зрителей с навешенными на груди маленькими божницами, делали поэтому прекрасные дела; каждый из них, превознося чудесное могущество и необычайное покровительство бога или богини, статуэтки которых носил в божнице, предлагал их поклонению верных, которые набожно прикладывались к ним и затем щедро сыпали дары в кожаную котомку, висевшую за спиной носителя святыни.

Оглушительные звуки труб, возвестившие начало церемонии, положили конец разговорам; всеобщее внимание сосредоточилось на дворцовых воротах, откуда вышли царские скороходы и длинными золочеными жезлами стали раздвигать народ, очищая место для шествия, участники которого выходили из дворца и строились на улице. Восторженное волнение охватило народную массу, когда перед ней в блестящем вооружении величественно прошли войска с цветущими ветками в руках, за ними номархи, князья дома фараонова, сановники, и, наконец, показался, окруженный целым лесом вееров, переносной трон, на котором восседали Амес с его супругой Нофритари. Бурные приветственные клики встретили молодого фараона, который уже не был чужим народу, подобно Апопи и его предшественникам, а истинным сыном Ра, олицетворявшим в своем лице победу и торжество Египта над его вековым врагом.

В то же время другая процессия выходила из святилища храма Солнца, медленно направляясь навстречу фараону через огромные дворы и аллеи сфинксов.

Выступали певцы и певицы храма с арфами на плечах под начальством регентов, дирижировавших со свитками в руках пением священных гимнов; а за ними следовали длинная вереница жрецов со статуями богов и их символами, священная барка Ра, убранная цветами под балдахином; прорицатели и посвященные в таинства, и, наконец, сам Потифэра – лично священнодействовавший, облеченный во все знаки своего, первого в государстве, сана и со скипетром в руках, – знаком его высоких жреческих обязанностей.

Когда оба шествия встретились, фараон сошел с носилок и направился к Верховному жрецу, ожидавшему его под пилонами главного входа священной ограды. Окропив монарха очистительной водой, Потифэра провел его на главный двор храма, посреди которого было поставлено два жертвенника со священными хоругвями, и там, под звуки гимнов и среди клубов фимиама, фараон принес жертву своему бессмертному отцу.

Когда свершился величественный обряд коронования и фараон срезал золотым серпом поднесенный ему сноп, то по повелению Потифэры жрец выпустил четырех птиц, улетевших в разных направлениях, а Верховный жрец торжественно провозгласил:

– Дайте свободу четырем жизням – Амсет, Сис, Сумантс и Кебхснив; летите на юг, север, восход и запад и поведайте богам этих стран, что Горус, сын Изиды и Озириса, коронован царским венцом, и что фараон Амес I венчался двойной короной – Верхнего и Нижнего Египта.

После полудня того же знаменательного дня, когда фараон, возвратившись во дворец, отдыхал после утомительной церемонии, а веселившийся народ наполнял своим ликованием улицы Гелиополя, в доме Потифэры собрался небольшой кружок родных и друзей.

У большого окна, выходившего в сад, сидел престарелый первосвященник и разговаривал с Потифаром и Ракапу. Годы и заботы согнули высокий стан Потифэры и глубокие морщины бороздили его мощный, широкий лоб, но из-под густых бровей блестели те же дышавшие энергией и волей глаза. Бывший губернатор Гелиополя удалился от службы, и его пост занимал теперь Гор; а Потифар по-прежнему был комендантом Мемфиса.

Поодаль от первой сидела другая группа, состоявшая из Гора, Ранофрит, Армаиса и Майи, а в конце залы двое красивых юношей, сыновья Потифара, шумели и возились с очаровательной девочкой лет двенадцати и здоровым мальчуганом двумя-тремя годами ее моложе. Недоставало одной Аснат; около шести лет назад она умерла от непонятной, изнурительной болезни, не поддававшейся никакому лечению; она угасла, как тухнет лампада за недостатком масла, – тихо, без страданий, после шестилетнего замужества с Гором, оставив своему неутешному супругу сына и дочь, родившуюся от Иосэфа; девочку эту Гор усыновил и любил, как отец.

Глубоко огорченный потерей горячо любимой дочери, Потифэра смотрел, однако, на эту смерть как на освобождение Аснат от ее необыкновенной болезни – последствие колдовства, которым Адон запятнал ее душу, внушив ей недостойную к себе страсть. В глазах Верховного жреца Аснат оставалась жертвой политики и злобы Апопи; допустить с ее стороны любовь к «нечистому», которому ее принесли в жертву, было для него немыслимо, и это не могло быть объяснено ничем иным, как колдовством.

Поэтому над останками Аснат он совершил какие-то таинственные обряды очищения и сам священнодействовал во время похорон. Когда настала церемония отверзания очей и ушей «двойника» – Потифэра простер руки над мумией и, воззвав трижды: «Аснат», прочувствованно сказал:

– Отверзаю очи твои к свету неземному, отверзаю уши твои к голосу богов! В силу власти, данной мне, как первому служителю великого бога Гелиополя, я отрешаю сердце твое от чар, которыми еврей приковал тебя; узы силы нечистой я разрываю и освобождаю от злого человека, который при жизни наполнил горем твое существование, а после смерти похитил жизнь твою, призвав к себе. Ступай, дорогая дочь моя, свободно и спокойно к трону Озириса и сорока двум судьям царства теней, и скажи им: «Я, дочь Потифэры, очищенная от всякой власти чар, невинная всю мою жизнь; если я и запятнала себя прикосновением к “нечестивому”, то только для того, чтобы отвратить от дома богов и их служителей гнев чужеземца; я принесла себя в жертву за мою касту и мой народ, и прошу тебя: не утяжеляй вес моего сердца на твоих весах и допусти меня в лоно вечного света».

Эта сцена и надгробная речь произвели глубокое впечатление на всех присутствующих. С тех пор сам Верховный жрец стал покойнее и, кроме того, – странное дело! – казалось, позабыл происхождение дочери Аснат и выказывал к ней глубокую привязанность, несмотря на то, что девочка поражала своим сходством с отцом: те же черные вьющиеся волосы, большие с зеленоватым оттенком глаза – непроницаемые и глубокие – та же чарующая улыбка и такой же нос с маленьким горбиком, что и у покойного Адона. Но Потифэра словно не замечал всего этого и баловал напропалую ребенка, который носил чисто египетское имя Изиды.

Ранофрит была еще свежая и привлекательная женщина, но Майя страшно состарилась и похудела. Откинувшись на спинку кресла, она молча смотрела на Армаиса грустным взглядом, – смесь материнской гордости и сожаления. Сын ее достиг полного расцвета своей мужественной красоты; богатое одеяние, великолепное ожерелье, утром пожалованное фараоном, еще больше оттеняли красоту Армаиса; но от него веяло какой-то суровой холодностью и надменностью, а равнодушие его к женщинам вошло даже в поговорку в городе.

Армаис сдержал слово и, несмотря на просьбы и увещания родных, остался холост.

– И все это из-за чужестранки, дочери «Шасу», стыдно подумать! – говорила Майя за спиной сына всякий раз, как рушился ее новый матримониальный план.

В данную минуту молодой воин говорил с Гором о большом поминальном жертвоприношении на их семейной гробнице, которым он собирался на другой день ознаменовать память Хишелат. Когда же его собеседник выразил сожаление по поводу трагической смерти царевны, Армаис со вздохом ответил:

– Да, ужасная смерть! Признаюсь тебе, я не могу поверить, чтобы невинная человеческая жизнь была приятным даром для священной реки; фараон думает точно так же и еще недавно сказал мне, что скоро собирается обнародовать закон, отменяющий человеческие жертвоприношения Нилу.

– Лишь бы это вполне справедливое и человечное решение не раздражило народ, который свыкся с такими жертвоприношениями.

– Ну, их можно заменить и восковыми фигурами, что, может быть, и удовлетворит всех; и моя бедная Хишелат была одной из последних и уж наверное самой благородной жертвой этого дикого обычая… – сказал Армаис.

Но Потифэра не дал ему кончить.

– Что вы там шепчетесь в отдалении? – весело крикнул он. – Идите же сюда да осушите чашу в честь нашего славного фараона, да сохранят и да покроют его боги славой!

Все подошли к Верховному жрецу, около которого рабы только что поставили на стол вино, фрукты и лакомства; подбежали и дети, а Изида, получив от Гора сладкий пирожок, уселась на скамейку у ног Потифэры, собираясь полакомиться всласть.

Разговор сделался общим и, после нескольких восторженных тостов, Ракапу весело воскликнул:

– О, как благодарен я богам за то, что они дали мне дожить до нынешнего дня, когда мы осушаем чаши в честь нашего законного фараона и освобождения Египта! Кто бы мог подумать об этом тогда, когда мы принуждены были с царскими почестями встречать Адона в Гелиополе? А помнишь ты, Потифэра, как этот пес смердящий, сидя на пиру между нами, важничал, снисходительно и благосклонно принимал почести? Проклятая каналья!.. – Ракапу при этом воспоминании плюнул так же энергично, как делал это некогда при известии о посещении Адоном города. – От этого избытка благосклонности, которую он тебе тогда выказывал, у тебя голова закружилась, и ты потерял сознание, помнишь? – закончил со смехом Ракапу.

Потифэра нахмурился.

– Да! – мрачно сказал он, поставив на стол свою чашу. – Никогда не забуду я этого несчастного случая, сделавшегося первой причиной гибели Аснат. Если б я не заболел тогда, он никогда не увидал бы моей дочери, и скольких бед мы бы избегли! О! Как я ненавижу его за весь тот ад, который он заставил меня вынести! – продолжал он, ударив по столу кулаком. – И если когда-либо мы снова будем жить в иных телах, я и в новой оболочке узнаю его; уж он заплатит мне за свои преступления и колдовство! А пока да будет же он проклят, проклят!.. Да бродит душа его без отдыха между чудовищами Аменти, и да падет на него и его память вся та кровь и слезы, которые он заставил проливать в Египте!

Вся желчь, вся злоба, таившиеся в его душе, вылились вдруг, вызванные словами Ракапу; темная краска залила лицо Потифэры, глаза его вспыхнули зловещим огнем.

В эту минуту его руки ласково коснулась маленькая ручка и чистый голосок спросил:

– Дед, а кто был тот злой человек, которого ты проклинал сейчас? Как его звали?

Потифэра вздрогнул и нерешительно взглянул на Изиду, которая, улыбаясь, с любопытством смотрела на него своими чудными глазками. Воцарилось глубокое молчание; наивный вопрос, заданный дочерью того, кого так беспощадно осуждали, вызвал у всех присутствующих чувство неловкости.

Потифэра первый овладел собой и, погладив густые кудри девочки, сказал:

– Ты его не знаешь и его имя ничего тебе не объяснит; а вот когда ты вырастешь большая, то узнаешь подробнее о нем и его деяниях.

– Никогда! Во всяком случае, если это будет зависеть от меня, она не узнает, что он был ее отцом! – прошептал Гор.

– Как! Ты хочешь, чтобы она никогда не знала истины? А если, узнав все мерзости, связанные с именем Иосэфа, и она также возненавидит его, – ведь это было бы ужасно! Как бы то ни было, он все-таки ее отец, – так же тихо ответила Майя, наклоняясь к зятю.

– А ты думаешь, она его полюбит, когда узнает, что в жилах ее течет нечистая кровь человека, угнетавшего ее народ? Нет и нет; если только это мне удастся, она никогда не узнает, что Адон был ее отцом; она – моя дочь и ею останется!

Видя, что тяжелое впечатление еще не рассеялось, Армаис снова наполнил чаши вином и, поднимая свою, спокойно и торжественно провозгласил:

– Не будем вызывать прошлого и раскрывать вновь старые раны, заживить которые нам должно помочь настоящее славное время. Подумаем лучше о развернувшемся перед нами светлом будущем страны Кеми, освободившейся, наконец, от чужеземного ига! Выпьем же еще раз, отец и вы, друзья мои, во славу нашего фараона Амеса, – «жизнь, сила, здоровье», – за божественную его супругу, царицу Нофритари, и за их потомство, которое, – я чувствую, – даст Египту славнейших государей!

– Ты прав! – сказал Потифэра, приподымаясь и беря в руки чашу. – Да здравствует Египет, да процветают его величие и слава до скончания веков, и горе чужеземцу, который осмелится своей стопой нечистой попирать его священную землю!