Текст книги "Железный канцлер Древнего Египта"

В этой огромной приемной, своим видом напоминавшей современный ломбард, ничего не делалось без ведома Иосэфа. Несметные богатства, скопленные здесь, пробудили в нем хищный инстинкт семита: первый сановник Египта стал также и первым его ростовщиком, прототипом того алчного, безжалостного жида, который, как вампир, присасывается к каждой стране, где только несчастье совьет себе гнездо, который богатеет только путем гибели приютившего его народа… Иосэфа ненавидели так же, как ненавидят ныне его потомков, – этих капиталистов-хищников, всегда умеющих поживиться на счет чьего-либо бедствия, не признающих иных стремлений, кроме наживы, и презирающих всякий иной культ, кроме культа золота[8]8
  Во избежание упрека в голословности и сомнения в правдивости обрисовки этой стороны деятельности Иосэфа, автор считает долгом указать на то, что сохранилось по этому поводу в древнейшей еврейской хронике: Кн. Быт., глава XLVII, ст. 15–23.


[Закрыть].

Приведенное ниже указание достаточно убедит беспристрастного читателя, какой дорогой ценой купил Египет свое спасение от голода; с другой стороны, трудно поверить, чтобы египтяне могли считать благодеянием необходимость продавать все имущество, даже личную свободу – это величайшее благо древнего мира! Те же, свойственные и человеку нашего времени, чувства волновали эти исчезнувшие поколения, в сердцах которых кипела непримиримая злоба, когда ради спасения жизни им приходилось жертвовать всем! Только когда уже иссякали последние средства к существованию, шли они во дворец Адона, и смуглые исхудалые лица их искажались злобой, когда наследственный виноградник, почетное ожерелье, выслуженное одним из предков, или стадо, – их гордость и богатство, – одним взмахом пера равнодушного писца переходили в руки неумолимого Иосэфа!

В своем дворце, окруженный богатством и почетом, с женой, относительно которой он не мог с уверенностью сказать, любит ли она его или нет, и вся семья которой, враждебно настроенная, выказывала ему непобедимое презрение, – он чувствовал себя одиноким. Чувство удовлетворения, вызванное прибытием братьев, быстро исчезло; он совсем иначе представлял себе, как даст им почувствовать свою власть, как с торжеством скажет: «Смотрите, каким величием, богатством окружен тот, которого вы бесчеловечно продали!» Суровые на вид, простые люди трепетали перед ним; блестящего, с изысканными манерами сановника они почти не считали уже братом. Они так простодушно падали перед ним ниц, с таким искренним, наивным обожанием лобызали его ноги и одежды, что для Иосэфа, привыкшего сгибать самые непокорные головы в Египте, его превосходство над бедными пастухами утратило всю свою прелесть. Но он жаждал увидеть своего отца: в мудром старце он надеялся найти истинного друга, верного и полезного советника.

После нескольких недель ожидания Иосэф получил наконец радостное известие, что большой караван из земли Кенаанской, в котором находился отец со всей семьей, приближался к Танису; он тотчас же решил выехать ему навстречу и приказал Аснат приготовиться сопутствовать ему. По обыкновению, молодая женщина не возражала и ответила: «Хорошо, я буду готова, когда ты прикажешь». Но на следующую же ночь она получила из храма категорическое запрещение принимать участие во встрече нечистого пастуха, почести которому составляли лишнее надругательство над египтянами. Запрещение это и обрадовало, и встревожило Аснат; ехать навстречу кочевникам у нее не было ни малейшего желания; бородатые грубые люди, которых чествовал ее муж, называя их братьями, внушали ей только отвращение. Но, с другой стороны, явное ослушание приказа Иосэфа если даже и не вызовет неприятной сцены, то непременно нарушит мирное согласие, которое царило в то время между ними. Обдумав свое положение, она решила прибегнуть к хитрости: отдала приказание все приготовить, будто на самом деле собиралась сопровождать мужа, и в тот момент, когда он ждал ее, чтобы садиться в носилки, послала известить Иосэфа, что внезапное нездоровье препятствует ей ехать с ним. Адон вспыхнул, но ни слова не сказал посланному жены, приказал убрать носилки и подать вместо них колесницу; сел и уехал, не повидав Аснат и не осведомившись даже об ее здоровье, как это делал всегда, когда она бывала больна.

Аснат ожидала, что по возвращении своем он сделает ей сцену, но ожидания ее не оправдались: Иосэф ограничился тем, что вовсе перестал заходить в покои жены, обедая и ужиная один на своей половине.

Прошло с неделю времени. Однажды вечером, погруженная в раздумье, Аснат бродила по саду, как вдруг, на повороте одной из аллей, какая-то женщина выскочила из кустов и бросилась к ногам ее с криком: «Пощади!» Аснат с удивлением остановилась и стала ее расспрашивать; но та – молодая и красивая женщина – казалось, обезумела от горя и, разразившись рыданиями, только и повторяла, что: «Спаси Нейтотепа, благородная женщина! Попроси за него Адона».

Когда первый приступ отчаяния несчастной немного улегся, Аснат поняла из ее слов, что дело шло об одном из служащих при государственных житницах близ Таниса, обвиняемом в расхищении казенного добра; хотя, движимый чувством человеколюбия, он роздал бедному люду, а затем стал продавать по низкой цене хлеб родным и знакомым.

Преступление было раскрыто и Нейтотеп посажен в тюрьму. Иосэф присудил виновного к лишению должности, тяжкому телесному наказанию и ссылке на работы в одну из пограничных крепостей. Обезумев от горя, молодая жена Нейтотепа решилась просить у Аснат заступничества перед Адоном и добиться, через ее посредничество, если не полного помилования, то хотя бы смягчения участи обвиняемого, которого назавтра ждало наказание, а через несколько дней – отправка в ссылку.

– Отчего же ты не пришла раньше?

– О, каждый день я пыталась проникнуть к тебе, но все было напрасно – ты не покидала дворца. Только сегодня вечером мне удалось проникнуть в сад, – ответила жена Нейтотепа, заливаясь слезами.

Аснат села на скамью и, откинувшись на спинку, задумалась. Ей было глубоко жаль несчастных; всей душой она готова была помочь им, но как это сделать? Строгость Иосэфа к преступникам подобного рода была ей хорошо известна; с другой же стороны, как ей, никогда и ни о чем не просившей мужа, идти просить у него милости именно теперь, когда он сердится на нее? А вдруг он скажет «нет» и унижение будет напрасным? Вся кровь бросилась ей в голову при этой мысли; но один взгляд на бледное, расстроенное лицо молодой женщины, по-прежнему стоявшей перед ней на коленях и не спускавшей с нее полных мольбы глаз, снова ее обезоружил.

– Ты очень любишь своего мужа? – спросила она вдруг.

– Люблю ли я его? Да десять раз я готова пожертвовать за него жизнью! – ответила бедная женщина, и в голосе ее слышалась такая любовь и преданность, что зависть тихонько сжала сердце пораженной Аснат. Перед ней была глубоко несчастная, простая женщина из народа; но эта женщина имела право открыто, всей душой, любить своего мужа и, разумеется, ни на минуту не задумалась бы просить его о чем бы то ни было.

– Хорошо, я постараюсь спасти Нейтотепа! – сказала решительно Аснат. – Иди в ту беседку, Туа, и жди меня. Не падай духом и не пугайся, если я долго не вернусь; чтобы говорить с Адоном, мне нужно будет обождать, покуда он останется один.

– Хоть до рассвета я буду ждать и молить богов, чтобы они вдохновили тебя и смягчили сердце твоего супруга, – ответила Туа, целуя с благодарностью ее одежду.

Аснат вернулась к себе, оправила свою тонкую вышитую тунику, прическу, ожерелье и браслеты и, бросив последний взгляд в металлическое зеркало, нерешительным шагом направилась в покои мужа.

– Есть кто-нибудь у господина, Пибизи? – спросила она раба, по обыкновению неотлучно находившегося при входе.

– Никого, благородная госпожа; писец Хапи только что вышел.

Неслышными шагами прошла Аснат, подняла полосатую завесу и вошла в рабочую комнату Адона.

Иосэф сидел за столом, заваленным папирусами и табличками, но не работал; облокотившись на руку, он, казалось, был погружен в глубокое раздумье. Клафт, который он обыкновенно носил, был сброшен и лежал рядом на стуле; свет ламп с благовонным маслом кротко озарял его каштановые кудри и бледное, грустное лицо.

Сделав несколько шагов, Аснат в нерешительности остановилась. Сожаление о данном обещании, неуверенность в исходе просьбы, гордость – гнали ее прочь; жалость и врожденная доброта побуждали ее остаться и попытаться спасти несчастных. Он казался печальным и далеко не сердитым: может быть, ей и удастся возбудить его жалость. Аснат нервно провела рукой по лбу и при этом движении зазвенели ее браслеты и амулеты ожерелья. Иосэф поднял голову и чуть вспыхнул, увидав жену.

– Это ты, Аснат?

– Да, я! Прости, что я беспокою тебя, – с усилием проговорила она.

Грустная улыбка мелькнула на лице Иосэфа.

– Вот уж извинение, которое, наверно, было бы лишним у большинства супругов Таниса! Обыкновенно любимая жена чувствует, что ей всегда рады. – Аснат покраснела.

– Я пришла к тебе с просьбой. Ты, я знаю, этого не любишь, и я боюсь, что напрасно потревожу тебя!

– Вот как! Ты сожалеешь, даже не высказав, в чем дело, – заметил он спокойно. – Иди, садись! – Он указал ей рядом с собой на стул, с которого сбросил клафт. Видя, что она колеблется, он прибавил: – Ты предпочитаешь в качестве просительницы стоять у двери?

Аснат подошла, села и опустила глаза, обдумывая, как лучше приступить к делу. Иосэф залюбовался ею и сердце его забилось сильнее; ему чудилось, что давно он не видал ее такой обворожительной, как в эту минуту, такой хрупкой, грациозной, с выражением смущения и робости на детском личике. Обаяние ее красоты снова охватило его, а его любовь, всегда сдерживаемая холодностью Аснат, всегда раздражаемая препятствиями и спорами, словно еще выросла и стала горячей.

– Итак, – самая редкая из просительниц в этой зале, – скажи, к кому обращаешься ты с просьбой: к Адону или к мужу? – спросил он.

Аснат подняла голову, но, встретив страстный взгляд больших зеленовато-карих глаз его, пришла в еще большее смущение; она знала, что, как Адон, он для нее ничего не сделает, а отношения ее к нему как к мужу были так странны. И снова горечь и зависть, испытанные ею в разговоре с Туа, кольнули ее в сердце; нервы не выдержали, она облокотилась на стол и зарыдала.

– Что с тобой, Аснат? – спросил, наклоняясь к ней, Иосэф.

– Ничего, ничего! – сказала она, вытирая слезы и стараясь овладеть собой.

Чтобы избежать щекотливого объяснения, она в коротких словах изложила дело, по которому пришла. Адон внимательно слушал свою собеседницу, не спуская глаз с ее взволнованного лица и судорожно подергивавшегося рта. Когда она кончила, он молча взял два свитка папируса, написал на каждом из них по нескольку строк, приложил к ним свою печать и протянул их Аснат.

– Что это такое? – спросила она, недоумевая.

– Один из них – приказ начальнику тюрьмы освободить Нейтотепа, которого я милую; ты можешь потом отослать папирус с одним из дежурных офицеров. Но я не могу его оставить на государственной службе и посылаю его в наше поместье близь Мемфиса, где только что, за смертью старого Анубиса, очистилось место управляющего. У тебя в руках его назначение; главноуправляющий устроит все остальное, когда твой Нейтотеп явится к нему.

От радости Аснат покраснела и глаза ее заблестели.

– Благодарю тебя, Иосэф! – воскликнула она.

В эту минуту она была так счастлива, так благодарна, что, следуя первому побуждению, сделала движение броситься ему на шею, но удержалась и ограничилась тем, что протянула ему руку, повторяя: «Благодарю, благодарю!»

– Разве и благодарности твоей указаны пределы, переступать которые ты не смеешь, даже когда сердце подсказывает это? Ты знаешь, что никто в мире не мог бы принудить меня к тому, что я только что сделал, – заметил Иосэф недовольным тоном.

– Нет, нет! Всей душой я благодарна тебе, особенно в эту минуту, когда ты на меня сердит… – сказала она, бледнея.

– Сердит, за что же?

– Ты не веришь в мою болезнь на прошлой неделе, – упавшим голосом прошептала она.

– О, напротив, – добродушно рассмеялся Иосэф, – я очень верю в эту ужасную болезнь, предписанную храмом, и отлично знаю, – не отпирайся, – как ты подвержена болезням этого рода!

Он взял ее за руку и привлек к себе.

– Аснат! Твои глаза отражают чистую душу и доброе, любящее сердце; можешь ли ты, глядя мне прямо в глаза, повторить, что ты была действительно больна?

Аснат молча опустила голову.

– С меня довольно! – горько усмехнулся Иосэф. – О, как злоупотребляет твоя каста моим терпением. Их ненависть и их презрение ко мне как к иноземцу я бы еще простил им; но их вмешательство в мою домашнюю жизнь переходит всякие пределы. Гнусно отнимать у меня самое близкое существо, связанное со мною священнейшими узами, внушить тебе противоестественные чувства, убивать в тебе мать, как они убили жену, уста которой смыкаются, когда она хочет сказать: «люблю». За это я им отомщу и буду безжалостен к ним, так же как и они ко мне. – Голос его дрожал от глухого негодования и темные глаза гневно сверкали.

– Что ты говоришь, Иосэф? – тревожно возразила Аснат.

– Правду, одну правду! И ты не можешь отрицать ее. Какие бы чувства ты ни питала ко мне, ты – нема перед презрением твоей касты, которой страшишься, и оставляешь меня одиноким, хотя и обещала быть моим другом.

Аснат в смущении слушала его, колеблясь между страхом нарушить данную некогда клятву и благодарностью за все, что он для нее сделал. Наконец, движимая тем странным, но глубоким чувством, которое внушал ей Иосэф, она обвила руками шею мужа, прижалась головкой к его груди и зарыдала.

Иосэф сжал ее в своих объятиях.

– За эти слезы они мне тоже заплатят! – глухо пробормотал он.

Аснат выпрямилась; смертельный ужас отразился на ее лице.

– Иосэф, Иосэф, не вступай в борьбу со жрецами и не бросай им надменно свой вызов, – сказала она умоляющим голосом. – Борьба твоя будет напрасна и ты себя погубишь! Силой управляешь ты Египтом, а они властвуют над душами; ты один, а их сотни, и в их глазах ты – нечистый иноземец, каким всегда и будешь, а возвеличен ты в Адоны нечистым, как и ты, фараоном-узурпатором. Будь осторожен, Иосэф, сила храмов ужасна; ужасно и могущество этих людей, говорящих с божеством и изведавших все тайны природы. Великими тайными силами располагают они и уничтожат тебя!

При ее словах взгляд Иосэфа вспыхнул.

– Спасибо за добрый совет, подсказанный дружбой и расположением ко мне, – сказал он, целуя Аснат. – Но между твоей кастой и мной примирение невозможно: слишком жестоко они меня ранили; я могу платить им только ненавистью за ненависть, и буду безжалостен. Я один, это правда; но справлялся же я с ними до сей поры и один. Чем больше они будут оскорблять меня, тем сильнее я буду их давить; кровавыми слезами они заплатят за каждый отравленный час моей жизни!

Иосэф выпрямился; непоколебимая решимость звучала в его голосе, гордость и ненависть горели в его взгляде. Глубоко вздохнув, Аснат опустила голову; что она могла сделать, как не смириться и страдать, она – нежный цветок, брошенный судьбой между двумя разъяренными стихиями, столкновение которых должно было потрясти до основания древнюю страну Нила.

III

Со времени последних событий между супругами установились более дружеские отношения, хотя Аснат не могло не удручать фальшивое положение, занимаемое ей между враждующими сторонами, оспаривавшими друг у друга власть над Египтом и с которыми она чувствовала себя одинаково связанной. Удары, взаимно наносимые обеими партиями, заставляли ее страдать; она знала, что если Иосэф и был добр к ней лично, то, напротив, к пораженному бедствием народу он был неумолим. Сердце ее обливалось кровью, когда из своих носилок она замечала вереницы голодных, изможденных людей, которые плелись во дворец Адона – вымаливать кусок насущного хлеба взамен клочка земли или собственного тела; дрожь охватывала ее при виде тех мрачных, полных презрения и ненависти взглядов, которыми голодная толпа окидывала ее при этом. И в такие минуты царская роскошь, которая окружала ее, драгоценности, ее покрывавшие, тяготили ее подобно железным цепям.

В это тоскливое время Аснат очень обрадовалась вести, что ее брат, Армаис, служивший в Гелиополе, пожелал перевестись к ним в Танис, в телохранители фараона, и что просьба эта была уважена немало удивленным Иосэфом, для которого плохо скрываемая к нему ненависть молодого человека не была тайной. Армаис получил видную должность в страже Апопи. Некогда красивый юноша стал теперь серьезным и сдержанным молодым человеком. Наружность его (он походил на сестру) завоевала ему сразу успех у женщин, тем более что Армаис был блестящей партией; он был холост и, после того как его невеста, – дочь первого иерограммата храма Солнца в Гелиополе, – умерла, он не хотел заключать другого союза.

По отношению к зятю Армаис установил официальные отношения; явился к нему, как к Адону, а затем, если и посещал изредка сестру, то тщательно избирая те часы, в которые рассчитывал найти ее одну, а в остальное время являлся не иначе, как по особому приглашению. В его поведении было что-то подозрительное, тем более что и цели перемены им места служения Иосэф не мог уяснить себе и потому решил внимательно наблюдать за ним.

Политические события всецело поглотили Адона; гигантский план, предложенный им фараону в первый же день своего возвышения, начал осуществляться; все чаще и чаще приходили к нему из Верхнего Египта и еще более отдаленных областей закладывать свои земли; золото лилось в руки сурового правителя, медленно, но настойчиво захватывавшего всю страну Кеми, от дельты до порогов, невидимой, но прочной сетью – так как нужда и голод плели ее петли.

И вот, в то время как голод свирепствовал во всей стране, а нищета и лишения росли со дня на день, – колония кочевников, пришедшая с Яакобом и водворенная в самой плодородной части земли Гошен, проживала в изобилии и богатстве, так как Иосэф в устройстве своей семьи проявил величайшую щедрость. Вблизи Таниса Яакоб с сыновьями владел обширным и удобным поместьем, окруженным садами; хлеб и другие припасы доставлялись им в большем количестве, чем они могли употреблять, и лучший скот из бесчисленных стад, закладываемых и продаваемых Египтом, незаметно исчезал в загонах племени Бэни-Израэль. Сверх того, они же были назначены смотрителями стад фараона, что дало им почетное и выгодное положение.

Весьма понятно, что вид этих сытых и богатых чужеземцев, живших в полном изобилии, словно на цветущем островке, – до которого едва доносился рокот волн окружавшего океана нищеты и отчаяния, – возбуждал в сердцах египтян жестокую ненависть и злобу, предвещавшие в минуту взрыва одну из тех ужасных народных бурь, которые, как ураган, сметают все на своем пути.

Иосэф не обращал внимания на эти опасные признаки, а может быть, и не замечал их. Честолюбие наполняло его душу; гордый своей властью и могуществом, он все более и более жестоко третировал надменные и полные предрассудков высшие касты.

Разве не был он настоящим фараоном? Слабый и болезненный Апопи рядом с ним был простым носителем царского титула, удобным в его руках орудием, узаконивавшим власть Адона.

Преследуя цель – обеспечить членам своей семьи выдающееся положение, – Иосэф взял к себе в дом двух девушек: одна из них, дочь его брата Бэннамина, была еще четырехлетним ребенком; другой, Сераг, пятнадцати лет, Адон еще не выбрал мужа, хотя и рассчитывал пристроить ее за кого-нибудь из высшей аристократии. Обе девушки должны были пока воспитываться в доме дяди и получить образование египтянок.

Аснат страстно противилась водворению в ее доме этих дикарок, внушавших ей непреодолимое отвращение, и хотя должна была уступить упорству мужа, но не переставала относиться к ним с ледяным равнодушием, предоставив все заботы об их воспитании и костюме наставницам, приставленным к ним Иосэфом.

Новые семейные несогласия очень раздражали Адона; при этой домашней неурядице единственное существо, на полную и бескорыстную привязанность которого он мог рассчитывать, был его отец, – к нему-то, при малейшей возможности, и отправлялся Иосэф отводить душу.

И вот однажды, особенно взбешенный хотя и пустым, но очень неприятным для него случаем, он приказал запрячь колесницу и в сопровождении нескольких всадников отправился к Яакобу.

Со вчерашнего дня все в нем кипело от гнева: на пире, на котором была собрана вся знать Таниса, присутствовала и Сераг; племянница властного канцлера была встречена как равная и принята ласково. Грубая и невоспитанная девушка резко бросалась в глаза своим безвкусным туалетом и манерами, к чему добавила еще несколько грубых промахов, которых общество хотя и постаралось не заметить, но которые, тем не менее, заставили Иосэфа побагроветь с досады. Аснат же ни словом, ни жестом не постаралась помочь Сераг или загладить ее неловкость. Насмешливый, презрительный взгляд Армаиса, который уловил Иосэф, окончательно взбесил его, – и как дорого стоил этот взгляд впоследствии бедному юноше!

Яакоб, как всегда, встретил сына с радостью и провел на лужайку, в центре которой, под тенью большой смоковницы, усадил его на скамью – положение, не допускающее быть подслушанным.

Сильно изменился патриарх с того дня, как мы впервые познакомили с ним читателя; теперь это был уже полуслепой, согбенный, дряхлый старец, жизнь которого видимо клонилась к концу. Одет он был в шерстяную, богато вышитую тунику; рядом с ним на столе стояла серебряная, редкой работы чаша и амфора вина из Пелузия.

Братья поспешили удалиться, встретив Иосэфа, по обыкновению, земными поклонами, от которых ему так и не удалось их отучить. В своем простодушии они никак не могли побороть в себе того недоверия, которое питали к могущественному Адону, придавая мало значения родству с ним и опасаясь всегда, как бы брат, с которым они некогда поступили предательски, не задумал отомстить им. А что он не забыл причиненного ему зла, доказывала их первая с ним встреча.

Иосэф казался печальным и усталым; облокотившись на стол, он задумался и, сорвав ветку с куста, стал машинально ее ощипывать своими выхоленными, всеми в перстнях, пальцами.

– Сегодня ты озабочен чем-то, сын мой; неприятности, что ли, у тебя по делам государства, или фараон обременил тебя работой? – сказал старец, прерывая молчание и кладя руку на плечо сына. Очнувшись от своего раздумья, Иосэф вздрогнул и выпрямился.

– Нет, отец, нет! – сказал он, отрицательно качая головой. – Не в том моя забота. Работать я привык; в течение скольких лет уже вся тяжесть управления лежит на мне! Нет, передо мной иная задача, которую я не могу решить: это – как закончить, согласно моему желанию, план, давно задуманный мною и теперь близкий к осуществлению?

– Какой же это план, дитя мое? Поведай мне его и, может статься, опыт долгой жизни внушит полезный для тебя совет.

– Охотно, отец! Ведь ты же у меня один, кому я могу довериться без опасения! Цель, которую я преследую, состоит в том, чтобы соединить под одним скипетром Верхний и Нижний Египет, и таким образом раз навсегда уничтожить вечную опасность, грозящую нам со стороны дерзкого южного «хака», Таа, который вместе со жрецами думает изгнать Апопи. Средством для достижения этой цели мне служит голод, который господствует в стране. Дальние области стали уже нашими данниками; год, много два, пройдет, и у Таа с его союзниками не будет больше ни клочка земли; они будут разорены, а народ их истощен в достаточной мере, чтобы не только наступательная война, но даже серьезное сопротивление стало невозможным. Наступит время занять их земли нашими войсками; и вот, когда в Фивах и во всех их городах и крепостях будут стоять гарнизоны гиксов под начальством верных, испытанных людей, – уничтожить самого Таа, а с ним вместе подчинить других, менее опасных «хаков», будет уже легко; да и жрецы лишатся самой надежной своей опоры. Им тогда можно будет просто дать понять, что их дело – молитвы да жертвоприношения, и что крамола приведет их бритые головы, как и всякую иную, на плаху.

– Замысел великий, и если ты до конца выполнишь его, то фараон обязан будет тебе вечной благодарностью и хорошо наградит тебя! – сказал старец, с любовью смотря на дышавшее гордостью и отвагой лицо сына.

– Фараон?.. – Невыразимое презрение мелькнуло на лице Иосэфа. – Что может он мне дать больше того, что уже дал? Не награда меня занимает, а вопрос: кто унаследует основанное мной царство? Апопи серьезно болен; первый же припадок болезни, которой он подвержен, может внезапно убить его; царевич Намурад после своего падения на охоте не оправится никогда и тоже долго не протянет, а его жена, неблагополучно разрешившаяся мертворожденным ребенком, разумеется, больше не даст ему детей – и трон будет свободен! Что думает об этом отец? – Он нагнулся к Яакобу, жадно ловя ответ в его глазах.

– Если на то будет воля Элохима, он, вознесший тебя на эту высоту, даст и корону фараона! Но не станут ли жрецы преследовать тебя как узурпатора? – тревожно спросил старец.

– Есть очень простое и легкое средство расположить их к себе и узаконить мое положение. Ах! – он глубоко вздохнул. – Если бы Аснат, дочь первого из них, была моей союзницей, а не послушным орудием храмов, то всякое затруднение исчезло бы.

– Знаю, ты мне говорил о своей семейной неурядице; да, ты не можешь рассчитывать на помощь своей жены! Очень досадно, что египетский закон не допускает многоженства, как у нас; тогда ты мог бы взять себе в жены вторую дочь Апопи и тем достигнуть своей цели!

Иосэф вспыхнул.

– Жениться на Хишелат? – воскликнул он. – Ты прав, отец: это устранило бы препятствие. Но нет, это невозможно! – прибавил он, подумав немного. – Как бы там ни было, а я люблю Аснат! Но я иначе воспользуюсь твоим советом и буду наблюдать за тем, чтобы царевна не получила в супруги человека, который мог бы быть мне вреден. Однако время проститься нам, отец; у меня еще много дела на сегодня.

Мрачный и озабоченный вернулся Иосэф в Танис, и в ту минуту, когда его колесница готовилась свернуть во двор его дома, он вдруг натянул вожжи и взял в сторону, чтобы пропустить выходившие как раз из ворот открытые носилки, окруженные людьми с опахалами.

В них сидела совсем юная девушка, вся в белом; на голове ее был украшенный уреем клафт; маленький, крайне уродливый карлик сидел в ногах.

Иосэф выскочил из колесницы и почтительно приветствовал царевну, которая, холодно взглянув на него, слегка кивнула головой в ответ.

Царевна Хишелат, младшая дочь и любимица фараона, была очаровательна; ей только что исполнилось пятнадцать лет, и нежные, тонкие черты ее лица нимало не напоминали резких черт отца. Гордую красоту свою Хишелат унаследовала от матери, азиатской царевны, которой рождение ее стоило жизни; Апопи, страстно любивший свою вторую жену, перенес это чувство на дочь. Надменная, своевольная, хотя и сдержанная по натуре, царевна очень привязалась к Аснат, и мало-помалу между ними завязалась тесная дружба. Виделись они по возможности часто, и нередко, чтобы избежать всякой торжественности этикета, Хишелат отправлялась к своему другу прямо через царские сады, прилегавшие к садам дворца Адона. Свиту ее в таких случаях составлял один только Уна, несчастный карлик, жестоко обезображенный каким-то продавцом уродов; царевна купила его у скомороха, водившего его напоказ по улицам, и благодарный Уна проявлял к ней чисто собачью преданность. Последнее время Хишелат бывала еще чаще и дольше засиживалась в гостях у жены Адона. Главнейшей темой бесед служили рассказы Аснат о своем детстве, родителях, о жизни в Гелиополе и брате Армаисе, неотлучном, веселом товарище ее игр. Охваченная воспоминаниями, Аснат не замечала, что имя брата бросало в краску бледное, прозрачное лицо Хишелат, а большие черные глаза ее загорались огнем.

С поникшей головой вернулся домой Иосэф; встреча с царевной напомнила ему слова Яакоба и пробудила в душе какое-то смутное, непонятное ему самому чувство. Но разбираться в своих чувствах у него не было времени; его личный писец доложил, что уже более часу его ожидает гонец от фараона, требующего его немедленно к себе. Вздохнув с досадой, – ему так страстно хотелось в эту минуту отдыха и одиночества, – он приказал подать себе новое одеяние и через полчаса входил уже в рабочую палату фараона.

Бледный, с нахмуренным лицом, видимо взволнованный, Апопи ходил взад и вперед по своему покою. При виде павшего ниц Иосэфа он остановился и сделал ему знак встать.

– Наконец-то ты явился, Адон! – сказал он с легким неудовольствием. – Уже больше часу я жду тебя.

– Прости мне, сын Ра, мою невольную оплошность. Я отлучился ненадолго, чтобы проведать старика отца, который нездоров, – ответил почтительно Иосэф.

– Опасно болен старик?

– Нет, фараон! По милосердию Элохима, он чувствует себя гораздо крепче.

– Тем лучше. А теперь – к делу, по которому я и позвал тебя! – сказал Апопи, садясь. – Депутация жрецов ходатайствует об аудиенции – и я знаю – хочет просить о том, чтобы ввиду тяжкого положения, в котором находится народ, хлеб раздавался беднейшим даром, а отцам семей численностью более десяти едоков, считая тут же и рабов, отпускался по умеренным ценам. Просьба их, конечно, справедлива, и я не прочь бы ее выполнить; но что ты думаешь об этом?

Иосэф невозмутимо слушал фараона и только где-то там, в глубине его зеленоватых глаз, вспыхнул недобрый огонек.

– Твоя воля, фараон, – закон для меня; но так как ты благоволишь выслушать мнение твоего слуги, я должен высказать то, что внушает моя преданность к тебе. Если мы отпустим даром хоть одну меру зерна, никто уже не захочет более платить; этим мы широко распахнем дверь для тысячи обманов и уверток, а неизмеримая сила, сосредоточенная в твоих руках, рассыплется подобно песку без всякой пользы для тебя, напротив, к выгоде твоих врагов. Теперь все области Верхнего Египта отдают в твои руки свои сокровища и земли; скоро вокруг Таа будут только твои рабы; даже если у него найдутся еще золотые кольца, так ведь металлом солдата не накормишь! Обстоятельства скоро предадут тебе опаснейшего из твоих врагов. Если же мы начнем раздавать даром хлеб так называемым бедным, то наши склады истощатся быстро; подлая и уже от природы неблагодарная толпа живо возмутится, подстрекаемая жрецами, которые будут ей нашептывать, что ты даешь им слишком мало. Почему же достопочтенные отцы взывают к твоим щедротам, вместо того чтобы самим прийти на помощь голодающим? Ведь земли их не только свободны от налогов, но самый хлеб выдается им даром.

Апопи задумчиво выслушал его и, когда Иосэф кончил, нервно потер себе лоб.

– Да, ты прав, как всегда; а все же мне ужасно тяжело, что люди мрут с голоду, когда им можно было бы помочь. Разве ты не боишься, что народ, доведенный до отчаяния, разграбит житницы?