Текст книги "Куда приводят сундуки"

Мы пробовали выдвигать различные версии «ложек»: круглый флажок на палочке, мешок с верёвкой, леденец, дамское зеркало, монокль, даже почему-то куриная голова…

– Мы – ослы, товарищи! Это буква Ф. Где-то целая, а где-то половинка. Вот что я думаю, – уверенно заявил Лев Георгиевич. – Филолог я или нет?.. Ф – это фунт или пол-фунта. Пригодилась Молоховец! Ну-ка, Оля, переведи здесь и здесь…

– Здесь – изюм, а здесь – цукаты. А здесь, рядом со столом, – филолог… Или пол филолога? – неожиданно пошутила Ольга Георгиевна, не отрывая глаз от рецептов.

Лев Георгиевич вопросительно посмотрел на меня и Ирину, как будто искал у нас ответа на сложнейший вопрос, заданный его супругой.

– Это удивительно, Оля, какие нынче санатории хорошие пошли…

Ирина не поняла ни шутку матери, ни реакцию отца и поторопилась дипломатично вернуть разговор в прежнее русло – кулинарное.

– Да, родители, всё правильно! Цукаты и изюм поштучно не положишь в тесто. И щепоткой их захватить явно не получится. И в стакан их ровно никак не насыпать, они же за мерную черту будут выступать. Значит, только на весах взвешивать. А значит, фунты!

– Прекрасно, милочка! – Ольга Константиновна протянула Ирине руку для пожатия. – Значит, вывод такой: стаканами будем мерить воду, молоко, сметану, сливочное масло и прованское масло, сахарную пудру; овалами – куриные яйца; точками – соль, соду, цедру лимона, все молотые орехи, корицу, какао, тёртый шоколад (если более точных пропорций не указано), а «ложками» – то, что щепоткой не возьмёшь и не запихнёшь в стакан. Как, например… клубнику. Прекрасно придумано!

– Оля, подожди, а почему ты решила, что стакан составлял раньше именно 250 грамм? Я, конечно, не специалист по стаканам, но, по-моему, 250 грамм – это многовато…

– Один из рецептов у Баскакова называется «Четыре четверти», это очень старинный пирог, который уже несколько столетий известен как во Франции, так и в Англии. Его именуют «Четыре четверти» потому, что там масла, яиц, сахара и муки берётся в равных частях, а именно по 250 грамм. По четверти, понимаете? По четвёртой части от целого. От него я и отталкивалась. Вот он, смотрите: нарисован один стакан муки, один стакан сахара, стакан сливочного масла и пять овалов. И это могли быть какие-то специальные стаканы для кондитеров, не те, из которых пили в трактирах, понимаешь? В трактирах, возможно, действительно были меньше по объёму. Ну, или дед Баскаков имел какие-то свои собственные, особенные ёмкости, которые и изобразил. Или вот именно такими значками он хотел показать, что продукты для этого рецепта берутся в равных частях. Главное, что ему эти обозначения были абсолютно ясны, а на читателей он не рассчитывал.

– А чему равно по весу одно яйцо? – спросила я.

– Минимум пятьдесят грамм, – ответил Лев Георгиевич. – Но деревенские чуть меньше.

С названием и количеством продуктов мы гениально разобрались. Многие из названий даны были в некотором сокращении. Без Ольги Константиновны мы бы точно никогда не справились, потому что дед Баскаков пользовался французским языком очень по-русски: мука, например, у него называлась «фарина», а сливочное масло «бёр фондю», причём мало того, что он записывал это частенько русскими буквами, он ещё и сокращал кое-где до «фар» и «б/ф». А русское слово «творог» было целиком записано латинскими буквами. «Это, кстати, нормально, – пояснила Ольга Константиновна, – у французов нет творога, у них есть „молодой сыр“, что русским понять трудно».

Была на этих «квитанциях» ещё одна деталь, которая много лет назад заставила Льва Георгиевича полагать, что перед ним – «карта склада», а не иные записи.

Продукты надо было соединять друг с другом в определённой последовательности, которую Баскаков решил не словами записать, а тоже «закодировать». Рядом с рецептом, справа, были пририсованы прямоугольники разной высоты, символизирующие очерёдность подачи продуктов: самый высокий «продукт» должен был отправляться в миску первым.

Периодически эти прямоугольники зачёркивались и стреляли друг в друга красными стрелками, прямыми и дугообразными.

Мы все очень-очень хотели познакомиться с дедом Баскаковым! Как особенно устроен мозг у различных индивидуумов: вроде бы внешне у всех примерно одно и то же, только шапки и шляпки разных цветов, а как заглянешь внутрь… Дед Баскаков, Вы, наверное, имели очень уж особенное содержимое под Вашим… цилиндром!

– Ну вот, надеюсь мы всё и расшифровали, – продолжила Ольга Константиновна. – Нам бы сюда, конечно, пригласить, профессионального кондитера, чтобы он выявил… как бы поточнее выразиться… степень новшеств во всех этих рецептах.

– Ну, или купить хорошую плиту и пробовать самим реализовать все эти стаканы и ложки, – предложила я.

– Да, Вера, это предложение очень заманчиво, и, наверное, по-настоящему стоящее, но я боюсь, что некоторых продуктов нам просто не достать в наших современных магазинах. А заменять их другими будет неправильно, это уже будет не Баскаков, а… Шарик и компания, – улыбнулся Лев Георгиевич. – Полезу-ка я на чердак за кофемолкой.

– Мам, мы действительно печь решили?

– Да. Что ты на меня с таким сомнением смотришь? Из миндальной муки должны получиться миндальные печенья. Это же естественно!

– Точно печенья?

– Именно печенья.

– Миндальное молоко добывать не будем?

– Я даже и не знаю, что это такое и как его добывают. Наша цель – «макарон». Французское печенье. Прошу не путать с макаронами!

Ирина облегчённо выдохнула.

Нельзя сказать, такими ли должны были быть в идеале эти «макароны», и такими ли их задумывал Баскаков-дед. Но кое-что у нас, конечно, получилось. Возможно, не идеально, но съедобно и необычно: «русские макароны» пекутся на основе молотого арахиса, а не миндаля потому, что миндаль у нас слишком дорог. А благодаря Баскакову мы смогли познакомиться с «настоящими макаронами».

Ольга Константиновна прожила в Салтыковке целую неделю. И всю эту неделю мы не переставали развлекать себя чаепитиями «а ля Баскаков»: это если выпечка получалась вполне удовлетворительной; если же печенье или пирог не хотели обретать нужную форму и вкус, то мы называли наши посиделки «а ля Шарик» с ударением на последнем слоге на французский манер. Если уж у нас выходило что-то абсолютно непривлекательное, Лев Георгиевич шёл к станции и приносил из кафетерия свежую компенсацию.

К сожалению, в Салтыковке совершенно не торговали орехами пекан и какао «именно от Жоржа Бормана», как было указано у Баскакова. Впрочем, этим какао перестали торговать примерно в те же годы, когда Баскаков бежал из России.

И шафрана мы тоже не нашли. Хотя он иногда и продавался в крупных магазинах в отделах специй.

Не было и аниса…

Мне совершенно не хотелось покидать теремок Льва Георгиевича, где происходили такие замечательные события. Но через месяц мне нужно было получить на руки аттестат об окончании школы и сделать попытку поступить в институт, который я так и не выбрала. Родители поражались моему несерьёзному отношению к жизни. Это просто потому, что они ни разу не были в Салтыковке! Но я, конечно, понимала, что они правы относительно учёбы и мне придётся вернуться в Москву чем скорее, тем лучше.

Я назначила день отъезда.

Накануне Ирина преподнесла мне «памятный подарок» по её собственному выражению. В почтовом отделении около станции она сняла цветные ксерокопии со всех «квитанций» и торжественно передала мне их (без музыки, конечно, но с поклоном, на вытянутых руках), перевязанными очень широкой розовой плюшевой лентой.

– Лента настоящая! – с гордостью заявила она. – С барахолки. То есть антикварная. Ну, или винтажная на худой конец. Подлинные рукописи, извини, едут к законному владельцу, сама понимаешь.

– Конечно понимаю.

– Но тебе никто не запрещает на досуге заниматься дальнейшем совершенствованием этих рецептов. Будешь достойным продолжателем изобретений деда Баскакова. Книгу потом издашь. Прославишься и обессмертишь себя. А вдруг у тебя проснётся генетическая память и ты поймёшь, что кулинария – твоё призвание.

– Это вряд ли, – усмехнулась я.

– Ну, было призванием твоей предыдущей жизни. Это тоже прекрасное открытие!

– Ирина, твоё призвание – пиратство!.. Ты относительно работы в школе лучше пересматривай своё решение. Когда, кстати, вы с папой решили идти к Карениным?

– Ты завтра к вечеру хочешь уехать? Ну, тогда утром пойдём, ты же должна присутствовать при этом историческом моменте…

Мы были уже шагах в пятидесяти от дома Афанасия Ивановича, когда от его калитки отъезжали… две чёрные «Волги» с включёнными синими мигалками на крышах.

Лев Георгиевич и Ольга Константиновна как-то автоматически помахали им вслед.

Мы же с Ириной, как по команде, бросились к дому Афанасия (Шарик пришёл первым).

На крыльце дома в гордом одиночестве стояла Надежда Платоновна, сгорбившаяся, плечи её как будто стремились к земле, а руки висели плетьми вдоль туловища… Мы уже однажды видели её такой, здесь же…

– Где ваш муж?! – выкрикнула Ирина, подлетев к крыльцу.

– Афанасий Иванович эмигрировал. Уехал, стало быть. Навсегда, – очень тихо ответила Надежда Платоновна.

– Куда?! – Ирина схватила её за руки и стала яростно трясти.

– Во Францию. Куда же ещё? Город Сэт. Под пальмы, к своим родственникам. Они давно его звали. Многие из них и не дождались Афоньку, умерли. Ну а те, кто терпеливее, уже сегодня вечером его увидят. Его и его двоюродную сестру. Они – Баскаковы. Они имеют право. И всегда его имели. Вот так! А я иду домой к своей печке.

– Подождите, а Афанасий нашёл то, что искал? – спросила подошедшая Ольга Константиновна. – Ну, тот самый сундук с записями деда?

– Нашёл. Но не тот. Мы с его сестрой, Зинкой, решились на обман. Зачем? Ей окончательно стало жаль брата и очень хотелось ускорить отъезд. А муж сказал, что пока не найдёт… Она ведь и меня пожалела тоже, моя Зинка… Она знала, как мне с ним нелегко было всю жизнь. Ох, девочки, как же одной пожить хотелось, на воле!..

– Она, Вас, кстати… Надькой называла, – как можно ласковее проговорила Ирина.

– Ну, правильно, мы две подружки были, Надька и Зинка… Мы купили в «Букинисте» на Мясницкой чей-то архив. Да какое там архив! Она давно их просила именно архив ей найти, а в итоге согласилась на первую попавшуюся макулатуру. Слишком долго они искали! Так, просто папку из двухсот листов. Какой-то безымянный «юный натуралист», по словам Зинаиды, записывал свои «кулинарные похождения». Это даже и поваренной книгой назвать нельзя. Зина сама сделала титульный лист: отмочила в чае обычную бумагу, перьевой ручкой левой рукой сделала красивую надпись «Баскаков. Полезный досуг». Купила очередной сундук около Никитских ворот. Там есть один магазин, который специализируется на продаже старинной мебели. Попросила своего московского соседа…

– Водителя автобуса?

– Да, его, попросила переснять с одного из своих старых сундуков двойное дно и приделать на тот, который купила. А «архив» внутрь сунула. Вот и всё. И переправила брату через того же соседа по этажу. Сосед сам привёз сундук в Салтыковку на выходных. Встал на барахолке с этим сундуком. Многие им интересовались, но Зинаида просила его заранее цену баснословную называть, чтобы не купили. А я в тот день уговорила мужа пойти на барахолку. И водитель знал, что мы должны подойти, ждал нас, конечно. Афанасию он цену назвал мизерную и сам предложил тут же сундук подвезти туда, куда Афанасий укажет. Муж мой и рад был, и разочарован – не такие записи он ожидал найти. Но дело сделано! Через четыре часа их самолёт.

– Надежда Платоновна, но Зинаида Степановна нам ничего не сказала… Мы же были у неё.

– Она прекрасная актриса! Она очень боялась, что вы проговоритесь Афанасию, и наш сценарий не реализуется до конца. Ох, девочки, он забрал всю мою жизнь! С чем я осталась?..

Надежда Платоновна тяжело спустилась с крыльца и направилась к калитке.

Ирина аккуратно свернула в трубочку «квитанции» и засунула их в глубокий карман кофты: несмотря на свою безоговорочную подлинность эти документы были теперь совершенно неуместны.

– Подождите, Надежда Платоновна, а как же велосипеды в бункере? – крикнул Лев Георгиевич ей вслед.

– Афанасий их давно распродал. На эти деньги они с сестрой и укатили, – ответила Каренина через плечо, не останавливаясь.

– А Ваша карта? А тоннель? А мастерская? Теперь то Вы можете нам всё рассказать? – Ирина в два прыжка нагнала Каренину и преградила ей путь.

– А Малаховский театр каждую субботу в семь вечера? – я взяла Каренину под руку.

– Афанасий Иванович служил там электриком, – улыбнулась Каренина – электриком он и остался здесь, в Салтыковке. В щитовой под старой водонапорной башней у него была своя комнатка с кухней. А Вы туда, наверное, не попали? Если хотите, через неделю туда назначен новый электрик, я попрошу, чтобы он вас пригласил. Я же председатель. Имею кое-какую власть, кажется…

– Надежда Платоновна, а как же квартира в московском доме? – спросила Ольга Константиновна, – Я знаю, что дом идёт под снос, но…

– Олечка! Что ей одна квартира! Она весь дом фамильный потеряла!.. Кошек они забрали с собой. А Репин висит. Идите и забирайте. Вы – искусствовед, вам это может пригодиться. А лучше отнесите в Третьяковку – благодарность получите.

– Нет, Оля, в Третьяковке Репина много. Я знаю один маленький музейчик в одном небольшом городке… Отнесём туда Репина в качестве извинения…

– Пап, нечего перед ними извиняться! Давай его туда отнесём просто так. Кстати, а Репин Толстого мог рисовать? Вер, это по твоей части…

Я испуганно втянула голову в плечи.

Мы проводили Надежду Платоновну до её крыльца.

Обратно мы шли молча.

Шарик не вилял хвостом и не лаял на похожих – ему тоже было не по себе. Чем собаки хуже людей? Многие псы видят и понимают гораздо больше, чем их хозяева. И тоже способны уходить в себя. А некоторые уходят очень даже надолго и потом неделями ни с кем не разговаривают. И вот тут уже хозяин начинает лаять и вилять хвостом, чтобы поднять настроение собственному псу. Ну, это если он хороший хозяин. А нормальный ограничивается мясным отделом в супермаркете…

Такие мысли были у нашего Шарика.

А такие – у нас: никому не верилось до конца в подлинность этой эмиграции.

Почему чёрные «Волги» с мигалками? Конечно, в милицию и медицинские учреждения везут совсем на других автомобилях. Тем более обычных электриков! Каренина тоже была актрисой – в этом мы уже не сомневались. Прекрасной актрисой! Видимо, Малаховский театр абы кого на свою сцену не приглашал.

Мы сейчас были уверены, что играть она будет до конца.

Мы оказались не действующими лицами в этой «салтыковской комедии» (или трагедии?), а всего лишь зрителями… И отъезд Афанасия нам финальной сценой не казался.

Скорее, окончанием очередной серии.

К тому же мы хорошо знали стратегические особенности «выступления» Надежды Платоновны: выдаёт с потрохами, но не со всеми, кое-что оставляет про запас…

Вот этого запаса мы и ждали.

Я успешно сдала все экзамены. Родители мои совершенно не знали, куда деваться от такого счастья и уехали в Кострому на остаток лета к дальним маминым родственникам. Из Костромы они мне писали трогательные сообщения об открытии купального сезона (это было их личное открытие; у всех нормальных людей, особенно жителей Костромы, в середине августа этот сезон уже закончен). «Папа теперь плавает!» – сообщала мама.

А я и не знала, что он раньше не умел. Ведь папы могут всё.

«Местный рынок переполнен подосиновиками и брусникой», «Костромские сыры восхитительны и очень дёшевы», «А какие тут кафе: пирожки пекут прямо при тебе»…

Я попросила маму не эксплуатировать кулинарную тему, потому что… хватит! Я боялась пробуждения моей генетической памяти; через месяц меня ждал первый курс художественно-графического факультета…

Тогда мама стала подробно мне сообщать о замечательных ювелирных магазинах Костромы, которые «буквально на каждом углу». Но если бы у моей мамы лежала в кармане такая чудесная брошь, как у меня, – она бы равнодушно проходила мимо всех ювелирных…

Моя чудесная терпеливая мама в итоге нашла совершенно нейтральную тему для переписки, которая одинаково устроила нас обеих – деревянная архитектура Костромы.

Они с папой прислали мне фотографии каждого (!) дома по улице Ивановской с предложением немедленно приступить к созданию панорамы.

Домики действительно были интереснейшими, но я ограничилась зарисовкой отдельных архитектурных деталей. Может пригодится когда-нибудь! Дерево так недолговечно… И в нашем Подмосковье почти не осталось этой деревянной роскоши на фасадах домов: у нас уже давно предпочитают неживые заштукатуренные намертво стены или наклеивают толстые шершавые плитки, бездарно имитирующие камень.

Кроме того, мне удалось привести в «человеческий вид» все кулинарные записи деда Баскакова. На это ушло очень много времени. Возможно даже больше, чем потребовалось самому Баскакову для их создания.

И честно говоря, не до домиков и не до «разнородных мучных кушаний» мне было!

Я и Ирина ждали… финальной сцены.

Всё это время я курсировала между Салтыковкой и Москвой. Погода как-то постоянно нас «подводила»: родители мои наслаждались на севере тёплой Волгой, а мы с Ириной предпочитали каждый вечер топить нашу печку. Но мне совершенно не хотелось к родителям. Пока моё место было здесь, в Аптекарском переулке – я в этом была уверена.

И вот, двадцать пятого августа, когда мои ночные первосентябрьские кошмары уже начали свои репетиции, когда я уже планировала собирать свой большой чемодан на колёсиках и мысленно прощалась со всеми салтыковскими переулочками до зимних каникул, на нашем крыльце появился незнакомый молодой человек абсолютно неприметной внешности, в сером костюме и старомодной серой кепочке.

Юноша молча протянул Льву Георгиевичу два больших голубых конверта без печатей и подписей. Потом достал из внутреннего кармана маленькую записную книжку и обычный карандаш и сухо попросил Льва Георгиевича написать «Получено» и поставить подпись. То же он попросил сделать меня. Ирине же он неожиданно подмигнул и быстрым шагом пошёл к калитке.

Мы вернулись в дом. Немедленно шестью руками вскрыли оба конверта.

Шарик оказывал нам моральную поддержку хвостом; он знал, что в такой плоский конверт хорошая кость не влезет, а значит – это не ему, а хозяевам, но помочь хорошим хозяевам всё равно можно, потому что надежда на отдельное место за обеденным столом всегда живёт в груди каждого верного пса.

Мы предполагали, что там, в этих конвертах, окончание нашей истории. А может, её продолжение. Но… точно что-то необходимое нам всем.

Оба конверта были от Карениной.

Льву Георгиевичу торжественно передавались полномочия председателя Общества старых дач – так было написано почерком Надежды Платоновны на очень красивой «нездешней» бумаге. А мне – завещание на её ропетовский теремок и, соответственно, ключи от него. Кроме того, нам обоим были посланы две одинаковые фотографии: маленькая Каренина, бронзовая от загара, какая-то вся сияющая, лучистая, сидела в шезлонге на просторном крыльце белого деревянного дома «викторианской эпохи». За домиком синел бесконечный океан. Или море. И это были явно южные широты: на севере такого пронзительного синего цвета не встретишь… Кроме того – пальмы… Каренина на снимках махала нам рукой. На прощанье, как нам показалось.

– Лев Георгиевич, Ирина, тут в завещании указана моя фамилия, отчество и дата рождения. Откуда Карениной это известно? Это вы ей передали?

– А ты разве нам их сообщала? – удивилась Ирина

– А откуда же они у неё?

– От электрика. Знаете, Вера, какие сейчас электрики пошли… Ого-го! – не раздумывая ответил Лев Георгиевич.

– Ир, а тебе – что? Почему нет ничего для тебя? – растерянно спросила я.

– Даже не знаю… У меня абсолютно всё есть… Я даже могу дарить маленьким краеведческим музейчикам подлинного Репина… Всё, кроме пиратского судна!.. Слушайте, он ведь мне подмигнул, да, этот парень? Мне не показалось?

Ирина вдруг выскочила на улицу. Она хотела догнать молодого человека в сером костюме и кепке… Потому что она не почувствовала этот… финал. Для неё финала истории ещё не было. Но юноша испарился. В какую он сторону уходил – никто из нас не обратил внимания. В глазах застыла только его удаляющаяся в сторону калитки серая спина.

Давать же нюхать Шарику «привет» от Карениной было рискованно: верный пёс всегда успешно ходил по её следу. А специальным спасательным жилетом для собак мы так и не успели обзавестись. Пока не успели!

Учебный год был в самом разгаре. Мы с Ириной только созванивались. Да и то только по выходным: катастрофически не было ни времени, ни сил на совместный досуг.

Неторопливая чашка кофе в центре Москвы и тихий задушевный разговор, не на бегу, стали нашей мечтой. А настоящее большое дружеское чаепитие на Салтыковской земле – мечтой в квадрате. Я бы даже сказала сверхзадачей! Я ужасно скучала по старым дачам, по нашему чудесному Шарику, по большому бородатому Льву Георгиевичу, по Ольге Константиновне… А Ирина, с которой мы абсолютно сроднились после всех приключений, постоянно мысленно стояла у меня перед глазами. Мне хотелось надеяться, что и она «носила меня с собой».

Увы! До больших летних каникул нечего было и думать о воссоединении!

В сентябре мы с ней ещё имели робкую надежду на зимние каникулы. Но уже в октябре нам стало понятно, что лучше дождаться летних… Чтобы уйти с головой в дачную жизнь, по-настоящему, не урывками, не смотреть на часы, боясь опоздать на электричку.

Но учёба есть учёба. Тем более, что ни мне, ни Ирине скучать было некогда: с её географами и с моими художниками никогда и нигде скучно не бывает. Уж такой это активный и изобретательный народ. Не без фантазий, конечно… Но как без них проживёшь, без этих фантазий, в семнадцать лет?

На прошлой неделе, например, все девчонки нашей подгруппы договорились прийти в институт в шапках с ушками: не шапках-ушанках, а таких, чтобы ушки торчали вверх, как у кошек, например. Ну, на подобии маскарадных. Уши мы сами приделали – из искусственного меха. Купили все вместе большой кусок в магазине, чтобы у всех были ушки одинакового цвета. Вязаные шапки были у каждого участника шествия свои. А утром встретились у метро и так и шли все вместе к институту в этих шапках. Нас было двенадцать человек. Не было ни одного прохожего, который не улыбнулся бы! А когда вошли в здание института, так же вместе, мы сорвали такие аплодисменты в вестибюле, что у всех настроение было прекрасное до самой последней пары. А наши мальчишки – их у нас целых четыре человека – нарисовали на нас огромный шарж на ватманском листе, и этот шедевр весь следующий день висел на первом этаже на стенде.

Теперь наша подгруппа прославилась на весь факультет. Ближайшие выходные наша староста зовёт всех девушек к себе домой – будем расписывать одинаковые палантины. Это, конечно, не так повеселит народ, как шапки с ушками, но зато для наших юношей в понедельник развлечение найдётся: трое из них мечтают в будущем стать великими карикатуристами. Пусть практикуются уже сейчас!

А у Ирины в подгруппе планируется поход на байдарках по карельским рекам и озёрам. Они же географы! Как же им без походов! Такое большое путешествие у них будет первым. Вопросов у всех – куча. Снаряжение подготовить – за один день этого не организовать. Список продуктов, карты местности… Но главное – это собрать достойных ребят. А это часто и за один год сделать не получается. Поэтому сейчас Ирине тоже скучать некогда: её, как главную пиратку, как человека прямолинейного и честного во всех отношениях, назначили «менеджером по работе с персоналом»…

Далека от нас обеих сейчас Салтыковка! Очень далека! Эти семь остановок на пригородной электричке с Курского вокзала превратились в семь тысяч остановок. Жаль.

Ирине удаётся изредка выбраться к отцу – на час, не больше.

В жизни Льва Георгиевича никаких особых перемен с августа месяца не происходило. Ему, как и нам, совершенно некогда было скучать несмотря на свою полную свободу и кажущееся одиночество среди безлюдных заснеженных дачных переулков.

По утрам он придумывал героев своих книг, взывал их к жизни, предлагал им различные характеры и костюмы, обсуждал с ними варианты развития их жизнедеятельности… Иногда приходилось долго уговаривать кого-то из них совершать или не совершать тот или иной поступок.

Днём Лев Георгиевич выводил своих героев на прогулку и, пользуясь этим своим одиночеством на дачах, беседовал со своими героями вслух – об их дальнейшей судьбе. Периодически ему приходилось самому становиться тем или иным героем, как молодому разгневанному режиссёру иногда приходится выскакивать на сцену, где репетируют его актёры, и самому показывать, что именно он хочет видеть в их игре… По вечерам же он заполнял свои толстые тетради стремительным почерком, снабжая страницы загадочными цветными ромбиками, кружками, спиральками. Время от времени он прерывался на чаепития со своими героями. Но чашка на столе всегда стояла одна – его, писательская, огромная, с половиной содержимого сахарницы на дне.

Верный Шарик исправно нёс свою службу: охрана старинного теремка и заброшенного сада находилась в самых самоотверженных лапах. Судя по тому, что в Аптекарском переулке праздно гуляющих сильно поубавилось за последние месяцы (так мне докладывала по телефону Ирина), наш Шарик охранял ещё и Аптекарский переулок.

Со Львом Георгиевичем у них было полнейшее взаимопонимание. Ирина даже предположила, что они стали неким единым организмом. Как Змей Горыныч! Вот интересно, сколько на самом деле «его» было, этого Змея: один, по количеству туловища? Или несколько, по количеству голов? Всё-таки такая философская субстанция как «личность» в брюхе располагаться не может. Философам и педагогам хочется верить в то, что сама «личность» располагается где-то в области головы и предполагаемого в ней мозга… По крайней мере, именно отсюда поступают все сигналы.

Должны поступать!

А ведь Змей Горыныч был именно личностью: столько всяких гадостей сознательно натворил. То есть ему было, чем думать! Он бы и дальше безобразничал, если бы смелые люди ему не отрубили его «личности». Вот и получается, что был он не один, этот Змей! Было их несколько, и все – Горынычи. Хотя возвышались на одном единственном основании – скользком зелёном брюхе.

Вот какие забавные мысли приходят в голову молодым географам и художникам, загруженным учёбой!

Короче говоря, Лев Георгиевич и Шарик были почти Горынычами: совершенно рядом и одновременно ели, спали и гуляли. Хотя головы их могли быть повёрнуты в разные стороны (как у настоящего Змея из сказок).

Уж не понятно, кто из них подстраивался под другого: пёс под хозяина или… Но помимо этой преданности – а ведь это талант, далеко не все собаки таковы! – у нашего Шарика обнаружилась ещё одна исключительная черта: абсолютное понимание жизни.

Возможно, собаки писателей – особенные собаки. Они могут слышать и видеть немного больше, чем обычные псы обычных хозяев. Собственно, тут удивляться нечему: писатель ведь никогда не смог бы сделать свои произведения по-настоящему гениальными, если бы его способности к пониманию и видению окружающего мира не превосходили бы многократно уровень понимания обычного нормального человека. Просто-человека!

Писатель должен и может схватить звезду с неба – по-писательски, особым словом. Словесно должен быть выражен у него этот порыв! А вот обычному человеку, просто человеку, это как раз противопоказано. Как только здоровый гражданин начинает хватать звёзды с неба – словами – он тут же переходит в касту писателей. (Или ещё хуже – поэтов. Ну, тут уж ему придётся особо постараться: помимо красивых слов нужны ещё и красивые жесты. Лев Георгиевич никаких таких красивых жестов не совершал. Хотя была у него в молодости одна поэма, к счастью неопубликованная, которую он всё хотел отправить на растопку, но потом сжалился и зашвырнул на чердак, завёрнутую в старые газеты.)

Так и Шарик! Каков хозяин – таков и пёс.

Совершал ли он какие-то особые поэтические жесты – не известно. Многие собаки на самом деле смотрят на звёзды. Хватают ли они их, по-собачьи, собачьими жестами – не очевидно. Но, наверное, могут…

Или не нужны им вообще эти зелёные звёзды! Действительно, зачем? Ну, мигает там что-то и пусть мигает! Другое дело – летящий спутник. Он дви-жет-ся! А это уже го-раздо интереснее. Может быть, уже любой пёс способен без труда отыскать движущуюся точку в ночном небе и сказать себе: «О! А вот и спутник!» А люди воображают, что пёс – философ и поэт…

Но в начале зимы такое тонкое понимание жизни подвело нашего Шарика. Вероятно, что и безграничная преданность Льву Георгиевичу тоже сослужили плохую службу.

Лев Георгиевич за ужином вспоминал кое-что из своего дачного детства – вслух. Почему вслух? Привычка! Это был такой специальный метод, который Ирин отец изобрёл сам в те годы, когда он служил редактором. Он считал, что некоторые написанные предложения нужно не только читать, но и обязательно проговаривать вслух. Только так можно выстроить действительно красивую фразу. Особенно, когда исправляешь чужие «художества».

Когда он занялся собственным литературным творчеством, он активно использовал этот метод «живой беседы» на своих героях. И это очень помогало красиво высказываться и Льву Георгиевичу, и его персонажам. А салтыковское осенне-зимнее безлюдье переулков способствовало доведению всех диалогов и монологов до совершенства.

Метод работал!

Но, к сожалению, с верным Шариком он сыграл неприятную шутку.

У дедушки Льва Георгиевича был маленький изящный абрикосовый пудель. Пёсик никогда не служил в цирке. Он даже и не знал, что такое цирк. Но он мастерски исполнял кое-какие цирковые трюки: мог пройти на задних лапках полный круг по комнате, мог ровно минуту держать на носу кусочек сахара, терпеливо ожидая, когда дед позволит ему проглотить сладкую радость. Мог крутиться волчком, а потом притвориться мёртвым. Мог даже вытирать передними лапками несуществующие слёзы. И каждый раз дед давал собачке одну единственную странную команду: «Ну-ка! Сидеть-лежать-стоять!» А пёсик выполнял то, что считал нужным.

Или у них с дедом была какая-то особенная договорённость по поводу очерёдности исполнения трюков. Но всегда было такое впечатление, что пёс испытывает неземную радость от исполнения этих «штучек», что он делает их… с улыбкой! Что он как будто смотрит деду в рот: когда же хозяин произнесёт заветную команду?

А как мастерски он подпрыгивал за маленьким мячиком! Мячик ещё только приближался к люстре, а пудель уже зависал под потолком и хватал мяч сверху… А тапочки!.. Пудель приносил всем домочадцам их тапочки, никогда не ошибаясь. Особенно было трогательно смотреть, как пёс приносил маленькому Льву его детские сандалики: казалось, он пытался мордой так подтолкнуть обувь к маленькой ножке, чтобы сандалики сами оделись, чтобы мальчик не утруждал себя…