Текст книги "Куда приводят сундуки"

Лестница оказалась не только крепкой, но и «разумной»: верхний её конец имел два закруглённых рога, которые надёжно цеплялись за капитанский мостик. Противоположные концы, прямые, надёжно впивались в рыхлую землю у основания центральной кирпичной башни. Ирина, как самая изящная из нас, вызвалась лезть первой. Шарик не смог с этим смириться и стал смешно карабкаться следом за хозяйкой, но выше второй перекладины лестницы дело у него не пошло. Тогда верный пёс стал с визгом носиться вокруг башен, насмерть сбивая лапами сморчки и строчки (без Шарика мы бы этих грибов никогда не обнаружили – так надёжно они прятали свои корявые шляпки в прошлогодней листве).

– А вот и ваниль! – крикнула Ирина сверху. – А вот и наши рельсы!.. Пап, да это же вытяжка! Была сторожевой башней, а стала вытяжной!

– Дочь, а спуститься внутрь можно?

– Запросто! Здесь прекрасная синяя лестница – аж с перилами. Ну? Жду вас!

Счастливый Шарик летел наверх в объятиях Льва Георгиевича, яростно хлестая хозяина по бокам своим хвостом-пропеллером. Ещё бы ему не радоваться: он теперь был почти настоящим вертолётом. Наконец-то пропеллер работал не в холостую!

Рельсы действительно оказались «нашими» – те самые, для детской железной дороги, по которым Афанасий ездил на дрезине. Да, собственно говоря, по синему цвету внутренней лестницы стало сразу понятно, в чьих владениях мы находимся.

Рельсы одним концом уходили в полумрак тоннеля – вероятно нового, нами ещё не пройденного, а другим ныряли под железную дверь с табличкой «Щитовая. Ответственный за пожарную безопасность Каренина Н. П. Аптекарский переулок 38». Лев Георгиевич погрозил пальцем жестяной табличке:

– Ух, Афанасий!

– Пап, ты только не пытайся её скрутить, ты уже снял одну, неудачно, слишком долгая история из-за этого вышла.

– Дочь, из-за этой таблички ничего не выйдет – здесь именно мой адрес и указан. Аптекарский переулок 38.

– Сама вижу… Получается, что кто-то тебя подставил, если можно так выразиться?

– Кто-то?! Афанасий! Наш почтенный Афанасий Иванович. Кстати, кто-нибудь знает его фамилию?

– Так разве он не Каренин? – тихо спросила я.

– Каренин – это по супруге. Это же её девичья фамилия, родителей её фамилия. А вот его – никому не известна. Скрывает!

– Ну, тогда Баскаков, – предположила я.

– Подождите, у нас здесь что, воссоединение семьи на салтыковской земле? – строго спросила Ирина. – Ты же, Вера, тоже Баскаковой была когда-то? Он тебе – кто? Четвероюродный дедушка? Или кузен твоей прабабушки?.. И вообще, почему эта тема родства так и не получила у нас дальнейшего развития? Ведь наша Вера и Афанасий Иванович должны быть родственниками – разве не так?

– Ирина, я же говорила тебе ещё раньше, что моя фамилия не Баскакова, и это совершенно точно. Прошлая жизнь не в счёт. Давайте вообще эту тему родства оставим…

– Да, но ведь Афанасий, получается, неизвестно кто… Ваше родство допустимо! И это будет не меньшее открытие, чем возвращение твоего сундука. В конце концов, все люди братья!

– Ир, меня сейчас гораздо больше обрадовала бы встреча с Шариком: он сбежал по тоннелю, а мы тут болтаем о какой-то фигне…

Мы двинулись в путь, по рельсам, оставив за спиной «Щитовую». Через несколько минут начались те же лампочки над головой и те же выключатели на уровне опущенной руки. Примерно через час рельсы оборвались перед уже знакомым неглубоким водотоком: безымянная речка, убранная в невысокий кирпичный коллектор. Стоп! Кажется, мы уже знакомились с этим отрезком пути – тогда, ранней весной, думая о спасательном жилете для Шарика…

Река, больше похожая на ручей своими размерами, неторопливо направлялась по заданному руслу направо, перпендикулярно нашему следованию, а слева от нас, шагах в пятидесяти, брезжил дневной свет и… резко уходил налево наш первый тоннель. А значит, мы сейчас шли по речке Горенке, притоку Пехорки – спасибо Ирине за резиновые сапоги!

В тощем лучике солнца, пробившемуся через наш самый первый люк, неплотно задвинутый, мы увидели, наконец, мокрого Шарика. Пёс тихонько поскуливал, вытянув морду по направлению к ультрамариновой лестнице. Увидев нас, Шарик принялся активно разметать хвостом бутылочные осколки. «Умом и сообразительностью!» – Ирина поцеловала собаку в тёплый лоб.

Мы вылезли на опушку леса и пошли домой пешком по обочине Разинского шоссе.

Лев Георгиевич молчал всю дорогу. И не просто молчал, а молчал зло!

Но я бы не сказала, что он казался нам злым молчуном – нет. Его лицо совершенно не производило ни малейшей порции зла. А вот его молчание было именно злым и сильно обиженным.

Дома он немедленно достал с буфета знакомую красную папку с истлевшей тесёмкой и буквально швырнул её на круглый стол. И злое обиженное молчание наконец вырвалось наружу.

– Девчонки! Глупые мы люди! Как же нам сразу в голову не пришло, что не будет Афанасий просто так туда-сюда по своему тоннелю кататься и лампочки включать-выключать! Ведь он должен ехать с про-дол-же-ни-ем, понимаете? И это продолжение – это и есть его мастерская!

– В щитовой? – спросила я.

– Да! Именно в этой липовой щитовой. То, что она липовая – я не сомневаюсь: на табличке указана фамилия Карениной и мой адрес! И это при том, что заведует этим хозяйством третий человек – Афанасий…

– Пап, не надо так волноваться! Мы ведь уже думали о продолжении тоннеля, вспомни-ка нашу первую прогулку. Просто ждали мая, когда немного будет посуше. Вот, май настал. Вот, мы всё и нашли.

– Ни черта мы, дочь, не нашли, кроме новых загадок!

– Лев Георгиевич, получается, что он свою дрезину должен протащить по ручью вручную?

– Ну и что? Ну и протащит немного! А может, его дрезины плавать могут? А отдельные экземпляры летают? Если он изобретатель – всё возможно! – возбуждённо кричал Лев Георгиевич.

– Мы забыли про ваниль, – успела вставить Ирина. – Этот день мы хотели потратить именно на ваниль.

– Да! Угробили весь день! Именно весь день! – крикнул Ирин отец, барабаня пальцем по краю ватмана.

– Пап, я вот что думаю: кухня и мастерская у нашего деда находятся за одной дверью. Поэтому и запах ванили – именно оттуда, из-под щитовой. Не нравится тебе такая версия?

– Дочь, возможно, так оно и есть, но зол я потому, что эта Каренина… и этот Каренин водят меня вокруг пальца уже много лет. Я и в карте этой сомневаться стал! Не специально ли Платоновна нам её выдала, чтобы с толку сбить? Дача номер десять, которая не обозначена на этой карте, может вообще никакой роли не играть. И тоннель в сторону этой дачи заложен кирпичом потому, что он не нужен! Потому, что Афанасий совершенно в другую сторону по нему следует…

– Он едет в ванильный рай. Нам туда же, господа! – Ирина стукнула пальцем наугад куда-то за пределы карты и растянула губы в деланной улыбке. – Папа, извини, ты очень смешной сегодня: майский лес на тебя как-то особенно повлиял. Отравление кислородом! Давайте лучше что-нибудь хорошее на ужин приготовим. Только, чур, не по Молоховец.

– Шарик раздавил все сморчки и строчки. Остаются нам только пельмени или макароны с сосисками, – устало сказал Лев Георгиевич, складывая карту. Шарик встал передними лапами ему на колени и принялся яростно вылизывать лицо…

Мы разошлись к полуночи.

Пельмени хоть и были покупные, но Лев Георгиевич их так мастерски отварил с перцем и лавровым листом, что Шарик стучал вылизанной до блеска миской до тех пор, пока Ирина не отняла у него пустую посудину (мне показалось, что пёс ей был за это даже благодарен).

Я моментально ушла в сон.

А в час ночи Ирина стала усиленно трясти меня за плечо:

– Верка! Лестница! – шипела она, – Вставай! Вставай!

– Что – лестница?.. Где?..

– Мы лестницу из кустов доставали, чтобы в башню забраться?

– Ну?

– Что – ну? А мы её убрали?

– Куда? В кусты?

– Да, в кусты: убрали?!

– Нет, в кусты – нет… Да, не убрали…

– Надо убрать, пошли.

– А-а, я поняла, повторяется история с твоими перчатками у Афанасия на крыльце.

– Да, разведчиком мне не быть, нечего мне об этом напоминать. Только Шарик на этот раз в одиночку лестницу с башни не снимет. Вставай!

– Встаю. Папу разбудила?

– Без папы обойдёмся. Ночь светлая. Шарика будет достаточно.

Мы молча шли по салтыковским задворкам. Вошли в лес безо всякого страха. Пёс вёл себя спокойно. Быстро идти не получалось несмотря на то, что ночь была действительно светлая благодаря огромному белому диску Луны, щедро светившему всем жителям ближайшего Подмосковья. Прямо гигантский фонарь!

Естественно, лестницы на башне не оказалось. Она была тщательно укрыта опавшей листвой и сухими ветками – на своём исходном месте. У нас с Ириной был с собой эле-ктрический фонарь. Нам показалось, что лестница была даже дополнительно промазана вонючим маслом. Вид у Ирины был озабоченный.

– Не беспокойся, – похлопала я её по плечу, – если даже Афанасий и понял, что в башню кто-то спускался…

– То он не мог знать, что это мы, – продолжила Ирина.

– Именно! Он скорее на мальчишек местных подумает, чем на нас. Ну, вот не может такого быть, чтобы никто до нас не пытался спуститься в это загадочное гидротехническое сооружение. Наверняка спускались!..

– Вер, ты чувствуешь сейчас запах? – Ирина стала водить носом по воздуху совершенно по-собачьи. – Чувствуешь? Ваниль… Чётко ваниль!

– Да, чувствую. Только ветер не от башни. Ветер, по-моему, вон оттуда, – я махнула рукой в сторону того березняка на берегу Пехорки, где мы вчера пытались набрать к ужину грибов-первоцветов.

– Пошли! – Ирина, не дождавшись моего согласия, включила фонарь на полную мощность и уверенно направилась вдоль реки.

Запах сопровождал нас постоянно. Выйдя к воде, мы остановились передохнуть (в ночном лесу передвигаться по тоненькой тропинке непросто).

– Ир, напротив нас, за рекой, что?

– Там дачи. Как наша Салтыковка, только помоложе лет на пятьдесят. Налево – ничего, просто лесной массив. Направо – город Железнодорожный. Но до него ещё далеко.

– Хорошо, а между Железнодорожным и нами – лес?

– Да, должен быть лес. Ещё возможны какие-нибудь непроходимые мангровые заросли из камышей, крапивы и репейника… По пути могут попасться ещё небольшие пруды… Да, точно! Где-то здесь был целый каскад прудов. Штуки три-четыре, все старинные. И названия у них какие-то особенные, папа знает. Вернёмся – спросим.

– Пруды на Пехорке?

– Наверное, да.

– А между прудами могут быть какие-то строения?

– Не знаю. Ты намекаешь на ту чёрную штуку на горизонте?.. Да, слушай, похоже ещё на одну башню… Но мы сейчас до неё не дойдём – я совершенно дороги не представляю.

– Ирин, а ведь запах идёт именно с той стороны.

– Да, чувствую…

Мы повернули обратно. На сегодняшний день (точнее ночь) мы уже ничего путного сделать не смогли бы.

Отцепляя тоненькую шершавую веточку, запутавшуюся в моих волосах, я невольно обернулась в сторону предполагаемых прудов с особенными названиями: в «чёрной штуке» теперь горело несколько окошек. Я окликнула Ирину.

– Завтра. С папой, – кивнула она.

– Серебряный, Княжий, Жёлтый, Стерляжий, – скороговоркой выпалил Лев Георгиевич, – и не забыть про Тарелочкин! – он назидательно поднял вверх указательный палец.

– Все эти пруды на Пехорке? – спросила Ирина.

– Ничего подобного. Это гораздо южнее, на Чечере, за железной дорогой. А Пехорка в пределах нашей Салтыковки вообще прудов не имеет. Вишняковский пруд – на Горенке. Васильевский – на ручье, тоже Васильевском, наверное. А Пехорка – это Пехорка.

– Очень интересно… А мы тебе сегодня кое-что показать планировали… Там, в стороне Железнодорожного, на берегу этой «просто Пехорки», есть ещё одно гидротехническое сооружение, не лишённое признаков жизни.

– Дочь, это полный бред. Там нет ничего! Я этот лес знаю…

– Как свои пять пальцев? Знаешь отлично? Мальчишкой всё облазил? Так ты говорил? Да? Значит, вчера, на Пехорке, мы с Верой видели летучий пехорский голландец. Запланированное путешествие отменяется.

– Нет, Ир, подожди. Лев Георгиевич, это действительно был дом. У Вас нет нормальной карты местности?

– Ради Бога! – Лев Георгиевич принёс из книжных шкафов в дальних комнатах небольшую стопку карт Подмосковья за различные годы. – Вот, ещё отцовские. Ну, показывайте, чего я ещё не знаю в этой Салтыковке.

Мы с Ириной без труда нашли нужный нам участок долины Пехорки. На одной карте там были обозначены сараи, на другой (в том же месте) – оздоровительный лагерь, на третьей – детский сад, на четвёртой была начертана странная геометрическая фигура; такими обычно на чертежах обозначаются усадебные дома и церкви «вид сверху»… И это при том, что «замок Менделеева», он же «вытяжная башня» на всех без исключения картах был обозначен двумя бардовыми прямоугольниками без всяких подписей…

– Виноват! Надо идти проверять на местности. – Лев Георгиевич развёл руками. – Кстати, в Железнодорожном раньше был небольшой краеведческий музей… Нам от Салтыковки всего пару станций на электричке.

– Пап, что особенного ты рассчитываешь увидеть в этом музее? Большой стенд, посвящённый производству ванили в окрестностях?

– Ну, это маловероятно… Но прогуляться, по-моему, было бы полезно. Новая информация никогда не помешает. К этому музею прилагалась ещё и прекрасная картинная галерея, что может заинтересовать нашу Веру…

– Лев Георгиевич, по-моему, Вы что-то задумали.

– Клянусь: ни-че-го! На этот раз ни-че-го…

От железнодорожной станции до краеведческого музея было рукой подать. Мы даже не успели доесть наше мороженое (или просто мы слишком быстро шли?).

Музей оказался не таким уж и маленьким: четыре просторных комнаты с высоченными потолками.

Начинать осмотр полагалось с зала самых древних древностей (когда город Железнодорожный ещё не начал превращаться в многоэтажные джунгли, а был местечком Обираловкой), затем посетители переходили в зал, посвящённый сразу всем войнам многострадального двадцатого века (такой зал-мемориал, стандартный). Отдельная комната была отведена соседней усадьбе Кучино. Последний четвёртый зал служил картинной галереей.

Вопреки всем правилам, мы начали осмотр музея с третьего зала. Об этом нас вежливо попросила смотрительница: первые две комнаты были закрыты на уборку на ближайшие четверть часа.

Бегло осмотрев «Кучинский зал» Лев Георгиевич тут же направился обратно к выходу.

– Пап, подожди, тебе, что, неинтересно?

– Нет, Ирина. Мне больно! Эта усадьба – моё больное место.

– Расскажи…

– Нечего здесь рассказывать! – отмахнулся Лев Георгиевич и действительно вышел в общий коридор. Потом неслышно вернулся и встал за нашими спинами. – Лучше бы они не память об этой усадьбе так тщательно оберегали, а её саму восстановили. Вы не представляете себе, какое прекрасное хозяйство здесь было и как всё разобрали буквально по винтикам. Один аэродинамический институт чего стоил! Первый в Европе! Всё – на свои собственные средства Рябушинский организовал. Стыдно! Мне стыдно и обидно, девочки, за наш тёмный народ. Спасибо, что хоть Рябушинского, хозяина, не расстреляли…

– Пап, его бы расстреляли, если бы он вовремя не отдал своё Кучино любимой Родине и не смотался бы во Францию, – грустно ответила Ирина, отрываясь от чёрно-белой фотографии красавицы Веры, одной из дочерей Рябушинского. – Здесь, кстати, и копия его разрешения на выезд лежит, смотри…

– Не знаю, какое там разрешение… Знаю, что вся семья Рябушинского бежала из Кучино в 1918 году поздней осенью. Именно бежали, понимаете? Спасались бегством! Рябушинского отправили летом в тюрьму на месяц или чуть больше. И это после того, как он по собственной инициативе передал свой Институт государству. Всё отдал! Но государство стало его подозревать в «контрреволюционном заговоре». Существовала такая стандартная формулировка, когда доказать вину человека было документально невозможно. Да и вины никакой не было! Хорошо, что Рябушинский вовремя понял всю бесполезность доказывать что-то молодому государству. С его прошлым – он миллионером стал в 22 года, как и все его семь братьев, – все доказательства были бесполезны. И ночью, на обозах… Младших дочерей зарыли в сено… Уж не знаю, почему. Может быть, разрешение на выезд не всем членам семьи удалось получить? В общем на каком-то заградительном посту солдаты все вещи их перерыли. Так было положено. Таможня! Проверяли, не захватил ли папаша-буржуй с собой за границу лишней собственности. А тот обоз, с детьми, проверять не стали. Прутом железным только ткнули в самую середину. Видно, рассчитывали, что если что-то твёрдое там, под сеном, то железо само обнаружит… А прут этот девочке Саше в мягкую ладонь насквозь прошёл… Но она, молодец, ни звука не издала. Всю семью спасла, можно сказать…

А теперь, конечно, помним, любим, скорбим о покинувших Россию талантах.

Дмитрию Рябушинскому год назад памятник поставили в городе Железнодорожном – от благодарных потомков.

Вот почему мне стыдно, девчонки. А ведь этот Рябушинский, отец Саши, не пожелал принять потом французское гражданство. Гордился тем, что до самой смерти оставался гражданином России. И лекции в Сорбонне читал хоть и на французском языке, но как гражданин России. Для него было главным показать всей Европе, что его народ, русский, многое может. Славы для своей Родины хотел. Через свои научные труды… Ему было наплевать на власть в России, на все эти ужасные перемены после революции, на то, что его фактически изгнали. Он продолжал отстаивать русские культурные ценности. А Россия – что? Сапогом по морде… Загадочная русская душа! Надо бы нам однажды и до бывшего Кучино прогуляться… По соседству, кстати, восточнее Кучино, его брат Степан своё Стёпино организовал. От этой усадьбы сейчас осталось одно знание электростанции – четыре голые кирпичные стены с полукруглым завершением. Где-то, по-моему, даже намёк на белокаменный вензель сохранился на них – под бывшей крышей. Они отошли недавно на чей-то частный огород… Вот и всё! Конец истории.

Мы уже переступали порог картинной галереи, когда смотрительница весело крикнула из своей каморки-кабинета: «Первый зал к просмотру готов! Милости просим!»

И мы буквально побежали в этот «доисторический зал».

Мне сейчас кажется, что именно его экспонаты были самой большой гордостью этого провинциального музея. Я к тому моменту побывала во многих краеведческих музеях: Архангельск, Кострома, Вологда, Волоколамск, Истра, Ликино-Дулёво, Серпухов.

Ну, исторические музеи Москвы и Петербурга краеведческими никто не называет, это как-то не солидно, но суть остаётся той же: коллекция древних вещей. Мои родители раньше много путешествовали на машине и всегда брали меня с собой. Многое из увиденного забылось, но в памяти остались ощущения, осталась атмосфера… И вот здесь, в Железнодорожном, на старенькой улице Новой (новой она была лет сорок назад), в доме номер восемнадцать, все предметы были расставлены с какой-то особой заботой и нежностью. Я бы сказала – материнской! Было похоже, что кто-то у себя дома сделал такую замечательную инсталляцию – для себя.

Экспонатов было немного; они вряд ли представляли для настоящих коллекционеров большой интерес (для любителей – наверное).

К сожалению, не все предметы были повёрнуты к зрителю «самым выразительным боком». Заметив намерение Льва Георгиевича заглянуть под стеклянные полки шкафа с посудой, смотрительница улыбнулась:

– Что Вы там пытаетесь найти, под полками-то? Не волнуйтесь, они крепко держатся.

– При чём здесь крепления? Я пытаюсь разглядеть клейма на донышках этих чашек. У вас же здесь нигде не написано, чей это фарфор, а мне интересно!

– Ой, извините, пожалуйста. У нас школьники приходят главным образом…

– А что, школьники – не люди? – рявкнула Ирина, украдкой подмигнув отцу.

– Дело в том, что в нашем коллективе нет ни одного профессионального музейщика, – смотрительница как-то немножко покрутила сжатыми кулачками под подбородком, потопталась на месте и незаметно вышла из зала. Видимо, не хотела выслушивать наши пожелания.

И всё равно что-то домашнее, что-то трогательное было даже во всех этих «не тех боках». И даже очень пожилая уборщица в синем халате, которая почему-то снова принялась за мытьё полов, напевая при этом довольно громко какую-то песню на украинском языке, не мешала, а напротив, добавляла этой «домашности».

– Милок, ботиночки протру тебе, что ли? – спросила уборщица у Льва Георгиевича. – Ты ножку только маленечко отставь ко мне.

– Воздержусь, – усмехнулся Лев Георгиевич.

– Слушайте, а мы вам тут не мешаем?! – Ирина упёрлась в уборщицу самым суровым из всех своих взглядов.

– Ни-и, деточка! Гуляйте, смотрите! Меня начальство попросило за вами маленечко приглядеть. Ну, а что я буду так просто ходить туда-сюда, время терять? Я вот лучше ещё разок тряпкой промахну, верно ведь? – без малейшей обиды в голосе ответила старушка, перенеся, однако, своё ведро подальше от нас.

– Наш визит запомнят здесь надолго, – процедил сквозь зубы Лев Георгиевич.

– Пап! – Ирина неожиданно смягчилась. – Предлагаю по возвращении завести такие же подставки под столовые приборы. Полюбуйтесь-ка! Видели такое?

Я – нигде и никогда.

За стеклом лежали две хрустальные катушки для ниток. Да, именно такое сравнение пришло моментально мне на ум! Я видела китайские фарфоровые подставки под кисти. Ну, для художника это действительно может быть необходимо, меня это совершенно не удивило. Это даже логично! Куда кисть с краской положить? На стол? Запачкаю стол. В стаканчик поставить вверх щетиной? С неё краска будет стекать, и рукоятка кисти будет грязной, а значит и руки, а потом вся лишняя краска обернётся грязью на твоём гениальном рисунке. Кистям определённо нужна подставка. А тут – подставка под столовые приборы… Зачем? Можно ведь на край тарелки вилку с ложкой «облокотить»…

На этих «катушках» покоились в качестве примера изящные старинные вилка и нож, серебряные, со всякими вензелями и картушами. Если бы не этот «живой» пример – лично я бы никогда не догадалась, как пользоваться этими «буржуйскими излишествами».

Но идея эта мне тоже очень понравилась.

– Дочь! Хрустальных не обещаю, но из дерева такие вырезать не проблема. Готов хоть сегодня этим заняться. Проблема состоит в том, что приборов у нас нет.

– То есть? Нас обокрали?.. Подождите, но ведь мы завтракали сегодня как-то, – растерялась Ирина.

– Завтракали. Но наши алюминиевые вилки и ложки приборами не называются. Их и красть никто не будет. Хотя, с другой стороны, подставки из дерева им вполне будут соответствовать по духу. А что ты думаешь по поводу машинки для лущения кукурузных початков? Не хочешь такую домой завести? – подмигнул дочери Лев Георгиевич, останавливаясь у соседней витрины.

– А у нас есть кукурузные початки?

– Осенью будут!..

– А я бы хотела вон ту копилку! – я тихонько постучала пальцем по стеклу следующей витрины, показывая на маленькую коробочку с надписью «Мелкие вклады – самые верные. Банк у себя дома». Пояснительная бирка гласила: «Копилка для денег Московского народного банка. Металл. Англия. 1912 год».

– Занятно! – пробасил Лев Георгиевич. – Московский банк заказывает жестяные безделушки в Англии… Или это намёк на то, что вклады в принципе надёжнее хранить в небольшом английском банке?.. Ну, или хотя бы в английской банке – всё равно надёжнее… Но тогда уж в английском огороде!

Надпись на соседней коробке развеселила нас не меньше: «Паровая фабрика шоколада, кондитерских товаров и макарон. Иоганн Динг. Москва». Словосочетание «паровая фабрика» приобретало в нашем воображении рядом со словом «макароны» какое-то нелепое сочетание.

– Пап, а ты знаешь что-нибудь об особенностях производства шоколада, кондитерских товаров и макарон в дореволюционной России?

– Я? Абсолютно ничего!

– А нам с нашей ванилью – не сюда ли?

– Знаешь, дочь, может быть, ты и на верном пути… По-моему, ваниль могут как-то выпаривать… Но это только предположение. Смотрительницу мы звать не будем, хорошо?

– Н-да, и уборщицу, пожалуй, тоже, – усмехнулась Ирина.

– Совершенно верно! Дома. Сами.

– Ир, а пенсне доктора Куликовского М. М. тебя не интересует? – спросила я.

– Вер, а тебе никогда не хотелось получить вот такой огромный похвальный лист? – в тон мне ответила Ирина. – Я бы очень хотела! Только под него надо отдельную свободную стену в квартире иметь. А лучше – отдельную комнату.

Лист действительно был огромный. Прямо вместо обоев! Никогда нигде таких не встречала. Рама с листом висела под окном, за граммофоном очень сложной конструкции (какая-то многоярусная тумба с «колоколом», всё очень блестящее, всё украшено сумасшедшим количеством вензелей на металлических боках). Пока я пробиралась к листу, я всё думала: за какие такие достижения можно получить похвалу такого размера?

Оказалось, что ничего такого особенного Петя Попов (счастливый обладатель) не совершал. Просто хорошо учился и примерно вёл себя в Данковском городском училище.

И вот, за эту малость (а, может, для него это был настоящий подвиг?) в 1898 году училище его и похвалило. Верх листа украшал портрет Николая Второго; с левой стороны на Петю смотрели Лермонтов, Гоголь и Никитин; с правой – Пушкин, Тургенев и Кольцов.

На свободных местах – вензеля, рюши-картуши и пейзаж какого-то провинциального города. Лист был передан в дар музею неким Борисовым А. А. в 1982 году.

– Вот это да! Ирина, Вера, а в школах сейчас проходят Никитина и Кольцова?

Мы с Ириной пожали плечами.

– Значит, не проходят! Вы, наверное, и не знаете, кто они такие. Смотрите, как всё меняется: сто лет назад они были настолько популярными поэтами, что их портреты соседствовали с Пушкиным. Удивительно! А кто сейчас их помнит? Только учителя литературы.

Но самым замечательным фактом было то, что столько лет, не смотря ни на какие революции, войны, эвакуации, возможные обыски и переезды, Борисов А. А. берёг этот похвальный лист. И не просто как память о Пете Попове (дедушке? дяде?), а как память об ушедшей эпохе… Спасал эту память!

Точно так же, как кто-то сохранил тоненькую книжечку «Росписание (именно через „о“) пассажирских и дачных поездов за 1903 год», выпущенную не в типографии железных дорог (должна же быть такая типография!), а в типографии Товарищества «Абрикосов и сыновья», известнейших кондитеров: на тыльной стороне расписания они рекламировали свой новый десертный шоколад Амато.

– Ну, здесь ничего не меняется: реклама мозолит глаз везде, так было и так будет. – сказал Лев Георгиевич.

– Вер, а ты знаешь шоколад Амато? Я, например, нет.

– И я нет. Знаю Алёнку, Вдохновение, Сникерс… Славу знаю, Осенний вальс… Гвардейский очень люблю!

– Девчонки, со временем меняются только названия товаров, но не методы их рекламы. – Лев Георгиевич назидательно поднял указательный палец. – По сей день на обратной стороне пригородных расписаний тоже куча всякой всячины рекламируется. И вообще до Революции в городах и крупных сёлах все стены домов и заборы рекламными щитами пестрели. И было их гораздо больше, чем сейчас. Вы посмотрите на старые фотографии: многие из вывесок были настоящими живописными шедеврами. Высокохудожественными! Место этим вывескам сейчас в музее… Ирина, что смешного?

Ира, действительно не дослушав отца, согнулась в беззвучном смехе у следующей витрины.

– «Прикажите до Обираловки?» – вслух прочёл Лев Георгиевич.

Витрина была целиком посвящена произведению Льва Николаевича Толстого «Анна Каренина»: «согласно легенде» героиня романа свела счёты с жизнью именно здесь, на станции Обираловка.

– Дочь, ты разве не читала Толстого? Это уж точно в школе проходить должны… Что, только «Войну и мир»?

– Я знаю «Анну Каренину», папа, знаю! – выдавила Ирина сквозь смех. – Но смотрите внимательно, что они тут собрали за стеклом: веер, шляпка, перчатки, мыло, флакон, сумочка, пелерина, манжетка – и все эти вещи как бы принадлежали Анне Карениной. Понимаете? Веер Анны Карениной, шляпка Анны Карениной, духи Анны Карениной… А на сумочке даже вышиты буквы А. К. Потому что это сумочка Анны Карениной! А манжетка – одна! А нужно – две. У Анны Карениной ведь было две руки и два рукава… По крайней мере, пока тот поезд был ещё вдалеке. И вот я подумала, что вторая манжетка могла остаться на рельсах, её забыли, её не искали и надо идти искать… Моё больное воображение… Я поверила, понимаете, по-ве-ри-ла, что все эти вещи действительно принадлежали несчастной Анне Карениной! И вот тут мне стало жутко смешно от собственной глупости.

– Ирка, ты не одна такая! По-моему, это действительно смешно: одна единственная манжетка! А я вот думаю: а где же чулки и башмаки Анны Карениной?!

– Да! И у меня эта же мысль проскочила! Смотри, все эти портреты Карениной… И эти куклы, одетые «а ля Каренина»… Ну, смешно, честное слово! А главное – портрет Толстого над всеми этими дамскими «штучками»: «Толстой в период создания «Анны Карениной». Можно подумать, что он был тогда внешне какой-то особенный, сам на себя не похожий, неузнаваемый. И меня это тоже жутко насмешило.

– Ну, пожалуй, для взрослого зрителя «улик» действительно многовато… Но для восприятия школьника, по-моему, самое оно, – улыбнулся Лев Георгиевич. – Хотя, второй манжет я бы им порекомендовал купить на той же салтыковской барахолке. А то действительно, если задуматься, то какая-то витрина ужасов получается… И сумочка эта «А.К» больше похожа на кисет для махорки… Зато вот эта малюсенькая дамская книжечка, куда кавалеры записывались на танец во время бала – карнет – очень красивая вещь! Впервые вижу её «собственной персоной». И где только раздобыли такую редкость?

Далее нашим вниманием завладели настенные часы с маятником в длиннющем деревянном футляре. Он был не просто большой, не просто высокий (часы же не были напольными), а именно длинный. Часы висели на стене между стеклянными витринами. Футляр начинался на уровне глаз и упирался в потолок. И мы все трое были уверены, что Лев Георгиевич смог бы вполне залезть в этот футляр, посадив себе на голову Шарика. Полтора Льва Георгиевича, можно сказать!..

Последним экспонатом этого зала были… сундуки. Они были буквально свалены в кучу в углу помещения. Может быть, у создателей этой экспозиции была такая задумка – создать ощущение вокзала? Два небольших деревянных, два небольших железных… Кое-где потемневшие рисунки… Они все были небольшие. «Ручная кладь!» Для их перевозки и извозчика нанимать было необязательно… Простенькие такие баулы, сделанные деревенскими мастерами для своих же деревенских или заводских…

А вот пятый сундук был большой, настоящий: деревянный, но не из фанеры, а именно из тонких светлых досок, обтянутых сверху серо-жёлтым грязным холстом, изрядно истлевшим (сквозь эти «ранения» доски и проглядывали). Я предположила, что холст мог быть загрунтован каким-то клеем – уж очень плотно нити прилегали друг к другу – и расписан. Но от вероятных рисунков сейчас оставались одни круглые коричневые пятна.